Ушинский Константин Дмитриевич - Человек как предмет воспитания. Том I

- как замечает Рид, - носят на себе следы того, что они образовались в то время, когда преобладала такая уверенность". Особенно это заметно по отношению к тем телам природы, которые не мог двигать сам человек. Так, мы говорим: "Солнце садится и встает, ветер дует, день приходит, жара наступает" и т. п., из чего Рид не без основания заключает, что "эти понятия образовались тогда, когда человек верил, что неодушевленные предметы имеют и жизнь, и волю" **.

   ______________________

   * Read. V. I. P. 392.

   ** Ibid. P. 393.

   ______________________

   15. По расширении опытов и наблюдений и эта вера должна была разрушиться. Она была слишком груба, чтобы человек мог ужиться с нею. В бесчисленных опытах приобрел он множество средств управлять движениями природы и, ближе ознакомившись с вещами, не нашел в них ни чувства, ни воли. Тогда появляются у него духи, управляющие движениями, дивы, гномы и, наконец, нептуны, волнующие море, эолы, дующие ветры, юпитеры-громовержцы, кидающие молнию, драконы, проглатывающие Луну, черепахи, потрясающие Землю, и т. п. Во всех этих олицетворениях, без сомнения, был исторический прогресс, но здесь нам нет до него никакого дела. Наблюдая далее над своим собственным телом, человек, конечно, скоро пришел к убеждению, что и тело его движется не всегда по его желанию, а, напротив, часто противится и мешает тем движениям, которые он хочет в нем вызвать. Тогда окончательно должно было образоваться в человеке понятие о душе и о воле как источнике произвольных движений и о материи как о субстрате этих движений. Но как же объяснить человеку те движения, которые он замечает в материи, но причины которых не видит ни в себе, ни в существах, ему подобных, когда он уже убедился, что нептуны и эолы - создания его собственной фантазии? Здесь начинается длинный ряд отыскивания причин движений или вообще причин явлений, потому что всякое явление, как мы уже объяснили выше, представляется человеком не иначе, как в форме движения. Ближайшие из причин действительно открывались в явлениях, всегда предшествовавших тому, причина которого отыскивается, а дальнейшие опять же фантазировались; только фантазии были уже другого свойства. Но об этом отыскивании причин мы скажем в следующей главе, а теперь обратимся опять к формации понятий о материи.

   16. Из стремления объяснить причины движений или явлений у человека образовались два понятия, условливающие друг друга: понятие воли как силы, вызывающей произвольные движения в его собственном теле, и силы как воли, лежащей вне души человеческой и от нее не зависящей. Материя или, вернее сказать, движения материи явились для человека причиною всех тех ощущений, которые он испытывает независимо от своего произвола. Тогда определение материи приняло другую форму: "Все, что вызывает в душе человека ощущения зрительные, слуховые, осязательные и т. д., все это материя", или, другими словами: "Материя есть все, что подлежит нашему ощущению". Но, всмотревшись и в это определение материи, мы замечаем, что и здесь_ основными идеями являются все те же первоначальные идеи: идея произвола, ощущаемого человеком в самом себе, и идея материи, в которой отрицается произвол: произвола как отрицания материи и материи как отрицания произвола. Уже гораздо позднее, когда человек начал испытывать природу научным образом и заметил, что, по крайней мере, в огромном большинстве случаев два тела являются несовместными в одном и том же месте, появилось определение материи как чего-то, занимающего место в пространстве. Это определение нашло себе поддержку в определении материи как чего-то, мешающего движению, в противоположность пустоте, не мешающей ему. К пониманию же материи как необходимой для движения человек мог дойти только уже философским путем. Он мог только философским путем дойти до убеждения, что помеха, которую оказывает материя произвольному движению, что инерция материи так же необходима для выполнения движения, как и сила, нарушающая эту инерцию.

   17. Из таких-то антагонистических идей составилось обширное и неопределенное понятие материи, скорее обширное чувство, чем идея, чувство, которое наука до сих пор напрасно старается уловить и выразить в точном определении. До сих пор в основе понятия о материи лежит непосредственное ощущение ее человеком - ощущение, в котором высказываются разом и идея души, и идея материи, так что идея материи предполагает идею души и, наоборот, идея души предполагает идею материи. Все попытки разорвать это ощущение, присущее каждому человеку, какой бы теории он ни держался, разорвать на две составляющие его части, и выразить каждую из них в самостоятельном определении оказывались до сих пор тщетными. Мы не можем понять души иначе, как отрицание материи, и материи иначе, как отрицание души. Если мир материальный кажется нам понятнее мира душевного, то только потому, что мы можем представить себе мир материальный, как бы ощущая его нашим осязанием и нашим зрением, возбуждая в себе ту деятельность нервов, которую Мюллер назвал "энергиею ощущения", и забывая, что в этом случае мы определяем материальное одною его способностью быть ощущаемым, т. е. определяем материю как отрицание души.

   18. Родоначальника идеалистов, Платона, упрекают в том, что он определяет душу только отрицательными признаками: "Душа нематериальна, невидима, бессмертна, беспространственна, неразделима" и т. д. *. Упрек этот совершенно справедлив. Но мы утверждаем только, что он одинаково приложим и к определению материи и что мы не можем иначе определить ее, как отрицательными признаками, какую бы положительную форму ни придавали им. Так, в определении, что материя занимает место в пространстве, есть только один смысл, а именно: что материя мешает нашим произвольным движениям. В определении материи инерцией есть только тот смысл, что материя не может сама по произволу начинать и прекращать свои движения, не есть инициатива движений в противоположность душе как инициативе произвольных движений. В определении материи как подлежащей нашим чувствам есть только тоже один смысл, а именно, что материя есть то, что ощущается душою, а душа есть то, что ощущает материю, - определение, к которому пришел и Милль в начале своей "Логики", хотя впоследствии и позабыл об этом. Таково антагонистическое понятие материи и души, присущее каждому человеку, выражающееся в словах и поступках людей, но, конечно, не всегда выражающееся в их метафизических теориях. Милль совершенно справедливо замечает, что уже Фалес и Анаксимен попробовали выйти из этого антагонизма души и материи **. Милль мог бы точно так же указать на Спинозу, Гегеля и материалистов (например, Герберта Спенсера) как на попытки примирить этот психический антагонизм и превратить весь дух в материю или всю материю в дух. Но Милль должен был показать, успели ли эти фантазии проникнуть в общие убеждения человечества и успели ли они разубедить человека в том, что в душе его есть воля, а в материи нет воли, и вышло ли из этих попыток какое-нибудь определение материи и души. Лучшим доказательством, что ни того, ни другого не было, служит сама "Логика" Милля: будучи знаком с мнениями Фалеса, Анаксимена, Мальбранша, Спинозы, Лейбница, Гегеля и материалистов, Милль не задумался положить в основу своей "Логики" тот психический антагонизм в понятии материи и души, который мы хотели выяснить. И для Милля душа есть то, что ощущает материю, а материя есть то, что ощущается душою. Он не вывел только логических последствий, необходимо вытекающих из понятия такого антагонизма, а именно, что в понятие материи не входит понятие ощущающего, а в понятие души - понятие ощущаемого. Если в понятие материи ввести признак ощущающего, а в понятие души - признак ощущаемого, то вместе с тем исчезнут и самые эти понятия, а вместе с ними рухнет и основание, на котором строится "Логика" Милля. Смешав понятие души и материи, мы уничтожим эти понятия, ибо вся сила их, все их raison d'etre, заключается в их взаимном антагонизме. С этим вместе мы подорвем основу человеческого мышления о внешнем для него мире, уничтожим единственно возможную точку опоры для какого бы то ни было миросозерцания, строящегося на опытах, а не на фантазиях, ибо всякий опыт разлагается окончательно на ощущения, а в каждом ощущении есть ощущаемое и ощущающее, которых соединить для человека невозможно.

   ______________________

   * System der Psychologie, von Fortlage. В. I. § 28

   ** Mill's Logic B. III. V. Note. P. 400.

   ______________________

   19. Уже анализируя образование понятия материи, мы выяснили и образование понятия силы, так что нам остается здесь высказать только ее определение, и мы не можем его высказать лучше, как словами знаменитого астронома Джона Гершеля. "Наше непосредственное сознание усилия, - говорит он в своем "Трактате об астрономии", - когда мы употребляем силу, чтобы привести материю в движение или чтоб воспротивиться движению и нейтрализовать силу, дает нам внутреннее убеждение силы или причинности, насколько это относится к материальному миру и побуждает нас верить, что везде, где мы замечаем переход тела из состояния покоя в состояние движения, или уклонение тела с прямого пути, или ускорение, или замедление движений, - везде это есть следствие подобного же нашему усилия, где-нибудь приложенного, хотя и не сопровождаемого нашим сознанием" *.

   ______________________

   * Traitise on Astronomy. Ch. VII. Bain. The Will. P. 473.

   ______________________

   20. Перенос идеи нашего собственного усилия в явления внешнего мира, зависящие от наших усилий, мог совершиться очень естественно. Употребляя свою силу, чтобы преодолеть инерцию материи и привести ее в движение, человек испытывал сопротивление этой инерции и естественно видел в этом сопротивлении силу, подобную своей. Испытав же инерцию материи и убедившись в ее неспособности к самостоятельной инициативе движения или покоя, человек объяснял замечаемое им в природе движение материи - а вследствие того и все явления, которые он понимает только как движения, - приложением к инертной материи такого же агента, какой он сам в себе испытывает, когда приводит в движение инертную материю или когда прекращает движения материи, уже раз ей данные. Так образовались в человеке две идеи: идея материи как противоположности его душе и идея силы как подобия той же душе. Это снова две антагонистические идеи, материи и силы, из которых одна есть результат непосредственного ощущения человеком материи, а другая возникает уже вследствие попытки уяснить себе те движения инертной материи, которые не вызываются волею человека. Принимая разнообразнейшие то мифологические, то научные формы, обе эти идеи живут уже в человечестве так давно, как живет и мыслит оно само, и живы до сих пор, изменяя одежду, но оставаясь в сущности теми же самыми.

   21. Если мы взглянем на отношения материи к силе, то увидим, что из их взаимодействия объясняются человеком все явления природы. Но из силы самой по себе нельзя объяснить этих явлений, ни из одной материи они также не объясняются. "Чтобы мир внешних явлений мог произойти, - говорит известный германский физик Шнелль, - для этого необходимым условием является сила сопротивления, инерция" *. Другими словами, если бы не было инертной материи, сопротивляющейся движению, то не было бы и самого движения, нечему было бы двигаться. Но и наоборот, если бы не было силы, движущей материю, то не было бы движения; а следовательно, и не было бы никаких явлений, ибо человек может понять явление только в форме движений, как мы это указали выше **. Спрашивается, однако, что же здесь является причиною явления: сила или материя? В обычном представлении человек воображает материю элементом страдательным, а силу - элементом действующим. Но ясно, что это только перенос в явления внешнего мира отношений самого человека к материи. Материя настолько же является причиною явления, насколько и сила. Но этого мало; свойства материи непременно условливают самое явление ровно настолько же, насколько и свойства сил, приложенных к материи. Но если мы представляем это иначе, то только потому, что воображаем материю чем-то противоположным, а силу, наоборот, чем-то родственным нашей душе.

   ______________________

   * Die Streitfrage des Materialismus, von К. Schnell, 1858. § 31 - 35.

   ** См. выше, гл. XXXVI, п. 7.

   ______________________

   22. Чем более изучал человек явления природы, тем более убеждался, что сила, которую сначала считал он чем-то витающим между телами, олицетворяя ее в разных созданиях своего воображения, связана с матернею, составляет ее неотъемлемое свойство. Наконец он пришел к убеждению, что сила во внешней природе тогда только проявляется, когда одно тело действует на другое, что сила обнаруживается только при взаимном воздействии тел и что в этом воздействии оба тела являются столько же действующими в отношении друг друга, сколько и страдающими. Таким образом, понятие силы сделалось тождественным понятию свойства тел, которое обнаруживается тогда только, когда одно тело действует на другое. Но прежний вопрос по-прежнему же остается нерешенным, а только принимает другую форму: вместо того чтобы спрашивать, откуда берется сила, спрашивается уже: что же приводит тела в то соотношение, что они начинают действовать друг на друга, начинают обнаруживать свои свойства в силах? Тела, по этой системе, всегда в мире, всегда действуют одно на другое: откуда же начало явлений, откуда перемена их, откуда, собственно, то движение, которое мы и называем явлением?

   23. Если бы явления зависели единственно от взаимодействия разнообразных тел, наполняющих вселенную, то эти явления давно бы уже все совершились или, что все равно, никогда бы не начались. Кусок магнита и кусок железа, лежащие на столе, притягивают друг друга; но это притяжение или уже выполнилось бы, и железо, соединившись с магнитом, не представляло бы более явлений движения, или никогда бы не началось. Для того чтобы движение железа к магниту совершилось, нужно вмешательство третьего агента; надобно или приблизить их на известное расстояние, или удалить от обоих влияние притягивающей земли, или сблизить железо и магнит так, чтобы сила их взаимного притяжения превысила силу притяжения обоих землею. Словом, нужен был снова агент, приводящий тела в движение, - причина начала явлений, продолжение которых могло уже зависеть от самого свойства тел.

   24. В последнее время с особенной ясностью обнаружилось это стремление превратить силу в свойства тел, а самые свойства, обнаруживаемые телами, или все разнообразие сил объяснить движениями, т. е. опять пришли туда, откуда вышли. Пришли к тому убеждению, что для того, чтобы явления начались и продолжали совершаться, нужно только движение. Но так как все различные явления суть только различные движения материи, то видно, что нужно немало. Источник этих движений наука указывает в Солнце, в его раскаленном ядре; но так как сама высокая температура Солнца объясняется опять же движением атомов, его составляющих, то снова рождается вопрос: что же возбудило в атомах, составляющих Солнце, такое сильное движение? Вопрос этот касается нас здесь, конечно, только с своей психологической стороны; а именно для нас важно только узнать; откуда происходит в человеке такое твердое убеждение в невозможности признать движение возникающим без причины? Откуда происходит в человеке та неодолимая вера в причинность всех явлений, которая является сама источником всякого движения в науке?

  

   1. "Понятие причины, - говорит Милль, - есть корень всей теории индукции (т. е. единственного способа приобретения человеком действительных знаний); а потому понятие это должно быть определено с возможною ясностью и точностью" *. Мы последуем за Миллем в его определении причины, так как, разбирая его мнение, нам удобнее выяснить наше. "За известными фактами, - говорит Милль, - всегда следуют и, как мы убеждены, всегда будут следовать другие известные же факты: неизменно предшествующее называется причиною, неизменно следующее - следствием". При этом Милль выражает свою непоколебимую веру в причинность всех явлений. "Пусть, - говорит он, - факт будет тот или другой; но если он уж раз существует, то он был предшествуем другим фактом или фактами, за которыми он неизменно следовал".

   ______________________

   * Mill's Logic. В. III. Ch. V. § 2. P. 363.

   ______________________

   2. "Редко случается, - говорит далее Милль, - если когда-нибудь и бывает, чтобы эта неизменная последовательность существовала между следствием и одним предшествующим *. Обыкновенно же она бывает между следствием и суммою нескольких предшествующих, соединение которых требуется, чтобы произошло известное следствие. В таких случаях обыкновенно выделяют одно из предшествовавших под именем причины, называя прочие только условиями" **. На это Милль совершенно справедливо замечает, что, "говоря философски, мы не имеем права давать название причины одному из предшествующих, а должны называть причиною все необходимо предшествующие условия, так что причиною следует признать всю сумму условий, как положительных, так и отрицательных, которые когда осуществятся, то необходимо будет данное последствие" ***.

   ______________________

   * Мы же думаем, что этого в явлениях внешней природы никогда не бывает, потому что каждое явление природы есть следствие взаимного воздействия, по крайней мере, двух тел, да нуждается еще в том или другом взаимном положении этих тел.

   ** Ibid. § 3.

   *** Ibid. P. 370.

   ______________________

   3. Определив причину как сумму фактов, всегда предшествующих явлению, Милль встретился с опровержением Рида, что при таком определении причины мы должны признать ночь причиною дня и день причиною ночи, так как два эти явления неизменно следуют одно за другим с начала мира. Опровержение этой остроты Рида, сделанное Миллем, кажется нам не совсем удачным. "Чтобы употребить слово причина, - говорит Милль, - мы должны верить не только в то, что за данным предшествующим всегда следовало данное последствие, но и в то, что всегда это так и будет, пока существует настоящий порядок вещей. Мы не убеждены, чтобы ночь всегда следовала за днем при всех воображаемых обстоятельствах, но только что это будет до тех пор, пока солнце будет вставать над горизонтом. Если же солнце перестанет вставать, что, как, мы знаем, совершенно возможно по общим законам материи, то ночь будет или может быть вечною" *. Едва ли такие пророческие соображения могли прийти в голову, не зараженную философскими мечтами. Солнце вставало и садилось прежде, чем были люди на земле, и человек не мог из опытов и наблюдений вывести неверие в вечность этого явления, а все же не считал никогда дня причиною ночи. Мы думаем, что на возражение Рида следовало отвечать несколько иначе; а именно: что ночь как отвлеченное и притом собирательное понятие для множества явлений ночи действительно есть причина дня и день - причина ночи, ибо если бы всегда был день, то мы не имели бы понятия ни о ночи, ни о дне, а если бы всегда была ночь, то мы не имели бы понятия не только о дне, но и о ночи. Но причиною смены дня и ночи является видимое движение солнца, в чем человек мог очень легко убедиться самыми простыми опытами: входя в свою темную хижину или выходя из нее, наблюдая, что делается, когда солнце скрывается за густые тучи, за горизонт и т. п. Вот почему мы думаем, что Милль напрасно к своему совершенно верному определению причины природных явлений прибавляет слова необходимо следует, принимая слово необходимость за однозначащее со словом безусловность и говоря, что ночь следует за днем не безусловно и не необходимо. Мы вовсе не знаем и не можем знать из опытов ничего об этой необходимости и безусловности, которою связывается причина и ее последствия. "Опыт, - как говорит Клод Бернар, - дает нам только относительную истину, никогда не будучи в состоянии доказать уму, что он обладает ею абсолютным образом" **. По крайней мере, это совершенно справедливо в отношении внешних опытов и причин внешних для нас явлений, о которых здесь и говорит Милль. Что железо всегда и везде будет притягиваться магнитом, что кислород всегда и везде будет соединяться с водородом и давать воду - в это мы можем только верить, но знать этого абсолютным образом мы не можем. Что в кислороде или водороде нет таких условий, выделивши которые соединение между ними сделается невозможным, и что, следовательно, в этом условии, нам неизвестном, а не в самом кислороде или водороде скрывается причина их соединения в форме воды - в этом тоже мы никак не можем быть убеждены. Разве химия не открывает уже и теперь в кислороде возможности изменения в его состоянии, которая была бы невозможна, если бы кислород был действительно простым элементом, и разве чистый углерод по причинам, для нас совершенно непонятным, не является нам также совершенно в различных состояниях алмаза, угля и, наконец, газа, существующего только в соединении с другими телами? Вот почему мы признаем, что первое определение причины, сделанное Миллем, справедливее второго и что причина явлений природы есть для человека только сумма тех фактов, которые, насколько мы это знаем и наблюдать можем, всегда и везде, насколько эти слова опять же доступны для человека, непосредственно предшествуют явлению, которое мы называем следствием.

   ______________________

   * Ibid. § 5.

   ** Клод Бернар. Введение в опытную медицину. С. 40.

   ______________________

   4. Далее Милль сильно восстает против того учения, которое утверждает, что "душа, или, говоря точнее, воля, есть единственная причина явлений и что тип причинности и единственный источник, из которого мы заимствуем ее идею, есть действие нашей собственной воли". "В этом действии, и только в нем (говорит эта теория, опровергаемая Миллем), имеем мы прямую очевидность причинности. Мы знаем, что мы можем двигать наше тело. Что же касается до явлений неодушевленной природы, то мы знаем только, что одни из них предшествующие, а другие - последующие, тогда как в наших произвольных действиях мы сознаем силу прежде, чем испытаем ее результат. Акт воли, следует за ним действие или нет, сопровождается сознанием усилия. Это чувство энергии или силы, присущее акту воли, есть знание априорное: уверенность, предшествующая опыту, что мы имеем силу производить явления. Воля, следовательно, есть нечто более, чем безусловное предшествующее; это есть причина не в том смысле, в котором одно физическое явление называется причиною другого. Это есть действительная причина (an Efficient Cause). Из этого уже легок переход к тому, что воля есть единственная действительная причина явлений. Самое слово действие имеет значение только тогда, когда оно прилагается к деятельности разумного агента. Пусть кто-нибудь себе представит, если может, власть, энергию или силу, присущую куску материи. Может казаться, что явления производятся физическими причинами, но в действительности они производятся непосредственным действием ума".

   5. "Что касается до меня, - говорит Милль, опровергая эту теорию причины как воли, - то я думаю, что воля не есть действительная, а просто физическая причина. Наша воля производит телесные движения точно в том же смысле, в котором холод производит лед или искра - взрыв пороха. Воля, т. е. состояние нашей души, есть предшествующее; движение же наших членов, сообразное с волею, есть последующее. Я не признаю, - продолжает Милль, - чтобы эта последовательность была предметом прямого сознания, как этого хочет. изложенная выше теория. Предшествующее и последующее действительно сознаются нами; но связь между ними есть следствие опыта. Я не могу допустить, чтобы сознание воли содержало в самом себе априорное знание, что мускульное движение будет следовать за волею. Если бы наши нервы движения были парализованы или мускулы не двигались и так продолжалось во всю нашу жизнь, то я не вижу ни малейшего основания предполагать, чтобы мы узнали что-нибудь (если не по слуху от других людей) * о воле как физической власти или сознавали бы какое-либо стремление в ощущениях нашей души производить движения в нашем теле или в других телах. Я не стану разбирать - имели ли бы мы в этом случае то физическое чувство, о котором, как я предполагаю, думают эти писатели, говоря о сознаниях усилия. Я не вижу причины, почему мы не могли бы ощущать этого физического чувства, так как оно, по всей вероятности, есть состояние нервного ощущения, которое начинается и оканчивается в мозгу, не задевая наших органов движения. Но мы не должны были бы называть это чувство термином усилия, так как в усилии уже подразумевается сознательное стремление к цели, которого мы в этом случае не можем иметь. Если мы уже сознаем это особенное ощущение, то можем сознавать его только как некоторого рода неудовлетворенность, сопровождающую наше ощущение желаний" **. Далее Милль пользуется доказательством Гамильтона, который опровергает теорию воли как единственной причины явлений тем, что мы сами не знаем, как наши нервы и наши мускулы выполняют наши желания движений.

   ______________________

   * По рассказам других уж, конечно, никак нельзя узнать воли.

   ** Ibid. § 9. Р. 387 - 389. Ср., что сказано в гл. XXXV, п. 6 - 10.

   ______________________

   6. Однако же Милль признает, что это отношение между нашею волею и движением наших членов могло послужить к развитию в нас идеи причины. "Последовательность, - говорит он, - между волею двигать наши члены и действительными их движениями есть одна из самых прямых и самых быстрых последовательностей, какие только мы можем наблюдать. Она сопровождает каждую минуту все наши опыты с самого раннего детства и потому более знакома нам, чем какая-нибудь последовательность явлений, внешних для нашего тела, и в особенности более, чем какая-нибудь другая причина кажущегося начала движения. В уме же нашем есть естественное стремление пытаться, облегчить себе понимание незнакомых ему фактов, уподобляя их другим, которые ему знакомы. Вследствие этого, так как наши произвольные действия знакомее нам, чем все остальные случаи причинности, то в детстве и в ранней юности человечества они принимаются как тип причинности вообще и все явления предполагаются прямо производимыми волею какого-нибудь чувствующего существа". "Это, - говорит Милль несколько далее, - есть инстинктивная философия человеческого ума на первых ступенях его развития, пока он не ознакомится с какими-нибудь другими неизменными последовательностями, кроме тех, которые существуют между его хотением и его произвольными действиями. По мере же того, как устанавливаются твердые законы последовательности между внешними явлениями, стремление относить все явления к деятельности воли мало-помалу проходит. Но так как внушения ежедневной жизни все же продолжают действовать на человека сильнее, чем внушения научной мысли, то первичная, инстинктивная философия удерживает свое место в уме. Теория, против которой я восстаю, - продолжает Милль, - извлекает свою пищу именно из этого основания, и сила этой теории заключается не в доказательствах, но в сродстве с упрямым стремлением детства человеческого ума" *.

   _____________________

   * Ibid. P. 393.

   _____________________

   7. Милль, следовательно, признает то же психическое происхождение идеи причинности, на которое мы указали несколько выше *, но Милль считает этот источник временным, полагая, что при развитии ума и обогащении его наблюдениями и опытами человек может заменить и действительно заменяет этот источник идеи причинности другим. Но это едва ли справедливо. Мы полагаем, напротив, что человек не вышел и теперь из коренных условий своей природы и что та инстинктивная философия, о которой говорит Милль, остается и до сих пор присущею человеку и даже человеческой науке, хотя и может принять другие формы. Мы не стоим вполне ни на стороне Милля, ни на стороне той теории, которую он здесь опровергает, и не стоим потому, что, как нам кажется, и Милль, и его противники, начав с факта, доступного наблюдениям, совершенно напрасно выходят потом из области опыта и наблюдений и вдаются в область трансцендентальных умозрений, где уже возможен спор только о словах, но не о фактах. Теория воли как единственной причины явлений не выдерживает критики, основанной на фактах и опытах, но не потому, чтобы ее можно было опровергнуть на основании фактов, а потому, что ее нельзя доказать на этом основании. Приняв же за аксиому, что природа действует так же, как действует и человек, мы введем в науку ту "армию призраков", которую, по выражению Бэкона, создало именно это предубеждение **. Словом, для теории, опровергаемой Миллем, лучше было бы, если бы она не пошла далее факта; тогда бы она стояла на твердой почве. Но то же следовало сделать и Миллю. Если бы он остановился на психическом факте усилия и не назвал его физическим чувством, то, вероятно, не пришел бы к тем результатам, к каким пришел. Всякое чувство уже по тому самому, что оно чувство, есть явление не физическое, которое мы можем изучать вне нас, а психическое, которое доступно нам только в самих себе ***. Кроме того, Милль бросает темный намек, что это чувство усилия "есть, вероятно (probably), состояние нервного ощущения, начинающееся и оканчивающееся в мозгу", и этим обличает в своей логике метафизическую подкладку, хотя он и восстает везде против метафизики и против предвзятых идей, не выводимых из фактов, но вносимых в обсуждение фактов. Мы спросили бы Милля, откуда и что он знает положительного или даже гадательного о том состоянии мозга, которое сказывается в нас чувством усилия, или, прямее, актом воли? Ничего он не может знать об этом и ничего не знает. Конечно, опыт, столь уважаемый и Миллем, есть лучшее из доказательств, но под тем условием, как говорит Бэкон, "чтобы опираться только на те факты, которые находятся перед глазами; потому что ничего не может быть обманчивее, как спешить прилагать результаты первых наблюдений к предметам, которые кажутся имеющими аналогию с теми, которые наблюдаются, и делать это приложение не в известном порядке и с известной методой" ****, а скачком, который сделан здесь Миллем. Мы же видели, что внутренний опыт говорит нам об усилии, которым мы в произвольных движениях возбуждаем наши нервы приводить в движение мускулы в отличие от судорожных движений, при которых мы не замечаем никаких усилий *****, и ничего не говорит нам о каких бы то ни было мозговых движениях. Мы можем только сожалеть, что мыслитель, подобный Миллю, и притом в книге, посвященной логическому мышлению и которая по тому самому должна бы беспристрастно и равнодушно относится ко всякого рода страстным увлечениям, позволяет себе детские фантазии там, где следует сказать зрелое сократовское не знаю. Смешение различных причин, которое не логика, а миросозерцание Милля заставляет его сделать, много повредило его книге.

   ______________________

   * См. выше, гл. XXXIV, п. 19. Но далее Милль сам себе противоречит, увлекаясь доказательствами, что идея причины взята человеком из опытов.

   ** Dignite et accroissement des sciences. L. V. Ch. IV. P. 253.

   *** См. выше, гл. XVIII, п. 10.

   **** Nouvel Organum. L. I. Aphor. LXX.

   ***** См. выше, гл. XXV, п. 10.

   ______________________

   8. Для всякого беспристрастного наблюдателя ясно, что не все причины мы постигаем одинаково. Одинаковы они или нет в самом деле - этого мы не знаем, но знаем фактически только то, что знание наше относится к ним различно. Если бы Милль не был человеком партии, а только логиком, то следующая за сим глава его книги, в которой он говорит о комбинации причин (Of the composition of cause) *, должна была бы привести его к сознанию различного отношения человеческого ума к различного рода причинам. Заметим прежде всего, что сложные причины не составляют какого-нибудь особенного, специального явления. Милль, как мы видели, сам называет большинство причин сложными и даже сомневается в существовании одиночных. Мы же положительно утверждаем, что все причины внешних явлений - сложные причины: ибо во всяком физическом явлении непременно принимают участие, по крайней мере, два тела, из взаимного воздействия которых только и может возникнуть явление, на что мы уже указали выше **. Следовательно, говоря о сложных причинах, Милль говорит вообще о причинах природных явлений, ибо простую причину мы и знаем только одну - волю. Сам же Милль очень хорошо видит разницу между такими явлениями, происходящими из сложения причин, в которых, зная действие каждой причины отдельно, мы можем предсказать, что выйдет из их сложения, и между такими явлениями, в которых такие предсказания для нас невозможны. Милль не замечает или не хочет заметить, что если астроном верно предсказывает затмение солнца или появление кометы или верно отгадывает необходимость присутствия новой планеты, которой никогда не видал, то такое знание причин следует отличать от знаний химика, который никак не может сказать вперед, что выйдет из соединения двух элементов, которых он никогда еще не соединял. Механик может верно определить, как изменится движение тела, которое он знает, если на это движение окажет влияние другая сила, которую он также знает, что и дало возможность создать теорию "сложения сил", и эту теорию может написать человек без всяких опытов. Может ли химик составить без опытов такую теорию сложения химических элементов? Милль, конечно, и сам говорит, что "различие между случаями, в которых соединенные действия причин есть сумма их отдельного действия, и случаями, в которых соединение действий не соответствует самим действиям, и также различие между законами, которые, действуя вместе, не изменяются, и законами, которые, будучи призваны действовать вместе, перестают действовать и дают место другим законам, есть одно из самых основных различий в природе" ***. Но Милль ошибается, когда говорит, что первый случай есть общий, а второй всегда специальный и исключительный ****. Неужели все факты химических комбинаций можно назвать специальными и исключительными? Неужели можно назвать специальными и исключительными явления, повторяющиеся положительно во всех телах, какие были только доступны человеческому наблюдению? К какому же телу неприложимы химические анализы и в каком химическом анализе или в какой химической комбинации, еще не делая их, можем мы предсказать с точностью то, что они нам дадут? Мало этого, о каком химическом анализе, уже сделанном нами, можем мы сказать, что он нам дал все, что может дать всякий другой анализ того же тела, когда употреблены будут другие реактивы и другие приемы разложения? Можем ли мы сказать хоть об одном из химических элементов, что это уже действительно простой элемент? Если бы мы даже это и сказали, то на каком другом основании, кроме сделанного нами опыта, который завтра же может быть опровергнут другим опытом, разложившим то самое тело, которое сегодня считалось неразложимым? Число химических элементов беспрестанно умножается, и ни один химик не может быть уверен, что это число уже исчерпано. Следовательно, явления, которые Милль называет специальными и исключительными, составляют вовсе не исключительный и не тесный, а, напротив, громадный отдел мировых явлений - столь же обширный и гораздо более разнообразный, чем тот, где мы, зная только причины и не испытав еще последствий, можем наверное предсказать эти последствия. Милль напрасно смешивает в примерах, приводимых в этой главе, явления механические с явлениями химическими, тогда как должен был бы резко различить их и показать, что сознание наше относится к тем и другим совершенно различно. Если же он находит, что "нет предмета, в котором некоторые из явлений не повиновались бы механическому закону сложения сил", то мы можем сказать ему, что нет и такого предмета во внешней для нас природе, в котором не принимало бы участия химическое сложение, где механические законы комбинации сил неприложимы. Дело же логики различать, а не смешивать. Везде, где есть форма, число и движение, есть возможность и математического понимания, но во всяком предмете природы, оказывающем влияние на наши чувства, есть и материальный субстрат, над которым наше математическое понимание бессильно и где нам остается только изучать действия природы, но не предугадывать их, где всякое предугадывание есть только гадание, которое может сбыться и не сбыться, где есть только пробы, удача которых всегда более или менее зависит от случая, и нет возможности выводить один закон из другого, зная, что если основной закон и вывод верны, то и выведенный закон необходимо будет верен.

   ______________________

   * Mill's Logic. В. III. Ch. VI.

   ** См. выше, п. 2.

   *** Mill's Logic. В. III. Ch. VI. § 2.

   **** Ibid. P. 409.

   ______________________

   9. В отношении нашего постижения явлений мы можем все известные нам явления разделить на три рода. Это психическое деление фактов чувствуется каждым очень живо, и мы придаем ему особенную важность как в философском, так и педагогическом отношении. На эти три рода мьгуже намекнули выше *: к первому относятся факты психические, ко второму - факты математические, а к третьему - факты, которые мы назовем материальными, так как в них-то и выражаются свойства самой материи, вне отношений ее к пространству и времени, отношений, составляющих предмет фактов математических.

   ______________________

   * См. выше, гл. XXXVI, п. 7, 8 и 9.

   ______________________

   10. К психическим фактам мы относимся совсем не так, как к фактам материальным. Правда, мы ощущаем и те, и другие, но, тогда как в психических фактах мы сами этот факт, в материальных факт совершается перед нами, но не в нас и мы не в нем. В материальных фактах мы можем всегда подозревать, что факт, который мы видим, видим не весь, что, может быть, завтра же увидим в нем то, чего не видели сегодня, или, выражаясь метафорически, если бы этот факт, наблюдаемый нами, мог ощущать и высказывать самого себя, то, может быть, он сказал бы нам совсем не то или, по крайней мере, более того, что мы в нем видим. В психических же фактах мы сами этот факт, и нам остается только верить самим себе. В психических фактах нет для нас ничего непостижимого, потому что в них нечего постигать; я хочу, я не хочу, я ощущаю зеленый цвет, я испытываю боль - постигать здесь нечего и все известно; или же есть что-нибудь неизвестное, то это одно отношение психических явлений к материальным фактам, совершающимся в нашем нервном организме. Мы, правда, не довольствуемся этим простым наименованием, но чего же мы хотим? Мы хотим представить себе эти психические явления, т. е. воплотить их в математическую форму нервных движений или в форму материальных явлений, и понятно, что и то, и другое оказывается невозможным, ибо мы испытываем ощущения, чувства и желания, а не движения.

   11. Факты математические, или, точнее сказать, механические, основаны не на непосредственном чувстве нашей души, как факты психические, и не на одном впечатлении, приходящем нам из внешнего мира, как факты материальные, а на выполнении в нашем личном опыте движений, опыте, начинающемся с самым началом человеческой жизни *. Математические факты мы можем выполнять, хотя и не знаем, как их выполняем. Здесь все наше постижение заключается в том, чтобы факт движения, наблюдаемый нами во внешней природе, если этот факт сложен, привести к тем простым движениям, которые мы называем математическими аксиомами, и когда нам это удается, то нам нечего постигать больше, ибо мы сами выполняем эти движения. Возможность или невозможность выполнения их в нашей нервной системе - вот единственная поверка их действительной возможности во внешней природе. В этом отношении что невозможно нам, то невозможно ничему и нигде. Так это или нет, мы опять же абсолютно не знаем, но не можем себе представить, чтобы это где-нибудь и когда-нибудь было не так, потому что нервы наши, выполняющие движениями каждое представление, могут двигаться только так, а не иначе **. Опыт и наблюдение блестящим образом подтверждают эту нашу уверенность, и мы предсказываем появление комет и открытие новых миров, и это единственно потому, что наша нервная система движется по тем же самым законам, по которым небесные тела движутся во вселенной. Творец, соединивший нашу душу с движениями нервной системы, тем самым соединил нас с движениями всей своей вселенной. Опыт в исследованиях математических также предшествует знанию, но это опыт внутренний, активный, который начинается человеком еще до рождения в нем каких бы то ни было определенных ощущений. Последующие же опыты в математике суть только поверки этих примитивных опытов, поверки того, что движения, совершаемые в нашей нервной системе, совершаются по тем же законам, по которым движется все в мире.

   ______________________

   * См. выше, гл. XXXVI, п. 4 и 5.

   ** См. выше, гл. XXII, п. 10.

   ______________________

   12. Совсем не так относится наше сознание к материальным фактам. Здесь внутренних опытов, предшествующих опытам внешним, не существует. Конечно, химические соединения и разложения совершаются в нас беспрестанно, но не мы их совершаем; мы ощущаем их последствия, но не ощущаем их совершения и не знаем о них ничего до тех пор, пока не сделаем собственного своего тела предметом наших внешних наблюдений, пока не изучаем труп и живой организм, насколько можем сделать его внешним для нас явлением. Здесь уже царство внешнего опыта, и он остается для нас внешним, как мы ни пытаемся перенести его в разряд опытов математических, если уже не психических. В изучении материальных фактов внешний опыт уже не поверка справедливости нашего знания, а единственный его источник. Мы не предупреждаем опыт, а идем за опытом и останавливаемся там, где он останавливается, никогда не зная, все ли он нам выдал, что может дать предмет наших опытов. Здесь, собственно говоря, нам постигать нечего, а есть только что замечать. При этом не следует заблуждаться возможностью вносить математику и в материальные факты. Мы знаем, конечно, что в состав воды входит столько-то объемов водорода и столько-то объемов кислорода; но можем ли мы угадать наперед без опыта, что бы вышло, если бы прибавился один объем кислорода или убавился один объем водорода? В математических же формах мы можем предсказать, что вышло бы, если бы новая планета данного объема и веса прибавилась к числу планет, обращающихся вокруг нашего Солнца. Можно ли не различать между нашим знанием фактов математических и нашим знанием фактов материальных?

   13. Факты психические мы знаем; факты математические мы выполняем; факты материальные мы толькоощущаем и замечаем. Напрасно мы думали бы, что можем выполнять и материальные факты. Нам доступно только выполнение одних математических фактов, т. е. движений: "Сближать между собою тела природы или удалять их одно от другого, - говорит Бэкон, - вот все, что во власти человека; все остальное исполняет природа внутри самой себя, недоступно для нашего зрения" *. Мы можем только поднести огонь к пороху - взрыв же выполняет сама природа; мы можем только слить вместе кислоту и щелочь - соединение же выполняется само собою, невидимо и непостижимо для нас. Но не одни химические факты мы относим к области фактов материальных; сюда же относятся многие факты, изучением которых занимается физика: таковы все свойства тел, причин которых мы не знаем. К этому же отделу относятся и многие факты физиологии. Эта наука надеется превратить их, по крайней мере, в химические, если не математические, но до сих пор это ей плохо удается, ибо "ткани и органы, наделенные самыми различными свойствами, иногда сходны с точки зрения их элементарного химического состава" **. В чем же может заключаться наше постижение причин подобных явлений? Естественно, в точном наблюдении самих явлений при условиях, по возможности разнообразных. Всякое превращение материального факта в математический кажется нам прогрессом, но в настоящее время даже думать о том, что все разнообразие тел зависит от математических условий, от разнообразного сложения атомов, от их числа и от их движений, было бы, по крайней мере, преждевременным: факты, которыми в настоящее время обладает наука, не уполномочивают ее допустить мысли объяснить все разнообразные свойства тел одними математическими условиями, хотя такие сангвинические надежды высказываются нередко. Человек так склонен все представлять себе в единственно доступной ему форме движений, что преждевременно облекает в эту форму не только все явления и тела природы, но и свои собственные психические акты, хотя не ощущает в душе своей ничего, Подобного движению. Ему не довольно знать абсолютно, что он ощущает, любит, ненавидит, желает, но он старается, хотя совершенно безуспешно, перевести эти акты своей души на математический язык, представить их в форме движений.

   ____________