Шекспир Вильям - Комедия ошибок

с собою пристава. Его единственная надежда - Антифол Эфесский, который должен ему уплатить крупную сумму за цепочку. - Как раз в это время Антифол Эфесский, которому надоело дожидаться Анджело, выходит из дома куртизанки, чтобы отправиться к нему; своего Дромиона он посылает тем временем за плеткой, "чтобы разделить ее между его женой и ее союзниками", и тот уходит. Происходит встреча между Анджело и Антифолом; тот требует денег за цепочку, этот - самой цепочки, которой он не получал (3-е недоразумение); дело кончается тем, что Анджело приказывает приставу арестовать Антифола. В эту минуту прибегает Дромион Сиракузский с радостным известием, что через несколько минут корабль отходит в Эпидамн (5-е смешение). Антифол Эфесский ничего не понимает, но ему не до споров; он посылает Дромиона Сиракузского домой к жене за суммой денег, чтобы избавиться от тюрьмы; тот повинуется, как ему ни страшно при мысли о жирной кухарке. Так-то оба Дромиона очутились у Антифола Эффесского на посылках; путаница все растет и растет.

  Действие переносится опять в дом Антифола Эфесского; рассказа Люцианы о признании гостя еще более растравляет рану Адрианы - она гневается на неверного мужа, гневается даже на преданную сестру. Разговор прерывается приходом Дромиона Сиракузского, пришел же он за деньгами, чтобы выкупить своего мнимого хозяина. Ревнивые расспросы Адрианы он прекращает новым кводлибетом о задолженности времени и, получив деньги, уходит отыскивать арестованного. На пути в тюрьму он встречает своего настоящего хозяина, с нетерпением ждущего известия о корабле, чтобы поскорее оставить заколдованный город; тот не понимает его речей о приставе, аресте и деньгах (4-е недоразумение), но главное - это то, что есть готовый к отплытию корабль. Итак, поскорее в гавань с добычей. Но их задерживает куртизанка: она признает Антифола (6-е смещение), признает цепочку на нем, которую он ей будто бы обещал... Нет сомненья, это сам дьявол. Куртизанка обижена: оказывается, что Антифол Эфесский за обедом взял у нее дорогое кольцо; итак, пропало и кольцо, и цепочка. Она приходит к убеждению, что Антифол сошел с ума, и вдет сообщить об этом его жене, чтобы вернуть себе, если возможно, взятое у нее кольцо.

  Нетрудно заметить, что этот "мотив кольца" соответствует "мотиву запястья" у Плавта, но введен он очень неудачно. У Плавта гетера Эротия от себя дает запястье мнимому Менехму, чтобы он велел его починить (конечно, на свой счет); но с какой стати Антифол Эфесский берет у куртизанки ее кольцо, так и остается невыясненным. Шекспиру этот мотив был нужен ради дальнейшего: именно забота о кольце заставляет куртизанку распространить молву о мнимом сумасшествии Антифола; он лоступил, следовательно, в данном случае так же, как выше с мотивом одинаковых имен (см. гл. VII, прим.): воспользовался готовым мотивом своего предшественника, но не позаботился о том, чтобы надлежащим образом его обосновать в соответствии с измененной обстановкой.

  Что касается самой куртизанки, то это одна из самых бесцветных фигур всей драмы. Очевидно, поэт находился по отношению к ней в неловком положении. С одной стороны в его палитре не хватало красок для изображения изящных прелестниц античного мира, не хватало потому, что ими его не снабжала тогдашняя английская действительность; с другой стороны, он сознавал, что фигура вроде подруги Джона Фальстафа и прочих бесстыдниц, которыми изобиловали тогда и театр и жизнь, совсем не годится в преемницы красавице Эротии. Ее роль в фабуле он и без того сократил, выдвинув на ее место Адриану; сделав из нее, таким образом, фигуру третьего разряда, он и не приложил особого старания к ее характеристике.

  Что касается Антифола Эфесского, то мы по его последним словам представляем себе его в тюрьме; к нашему удивлению, он оказывается на улице, в сопровождении пристава; как это случилось, так и остается невыясненным. Навстречу ему попадается Дромион Эфесский с купленной плеткой. Где же деньги? О деньгах он ничего не знает (5-е недоразумение). Антифол в сердцах его бьет; его злоба является лишним доказательством его помешательства в глазах его жены, которая, извещенная куртизанкой, успела сбегать за доктором Пинчем, "школьным учителем и заклинателем", и теперь, в сопровождении как его, так и своей сестры и куртизанки, идет отыскивать своего мужа по городу. При виде жены бешенство Антифола усиливается; вот, значит, в каком обществе она обедала, в то время, как он, хозяин, был прогнан (6-е недоразумение). Но доктор привел с собой своих ассистентов, крепких людей: они схватывают Антифола, да заодно и Дромиона, который тоже как будто не в своем уме, вяжут их и уводят домой. На сцене остаются Люциана, Адриана и куртизанка; вдруг появляются Антифол Сиракузский со своим Дромионом - по-видимому, на пути в гавань; увидев всех трех "волшебниц" вместе, он обнажает свой меч; те думают, что это сумасшедшие освободились (7-е смешение), и спасаются бегством. Слава Богу, ведьмы боятся меча! Сиракузяне могут беспрепятственно продолжать свой путь в гавань. Этим кончается четвертое действие.

  В его путанице почти что пропадает фигура доктора Пинча; а это жаль, - если уж Плавтовский врач был очень благодарным типом, то это следует тем более сказать о Шекспировском педагоге-заклинателе: роль таких субъектов в тогдашней жизни, уважение, с которым к ним относились женщины, и презрение, которое они встретили среди мужчин, изображены поэтом в немногих, но ярких штрихах. - Странной может показаться роль куртизанки: несмотря на свое ремесло, она свободно навещает почтенную матрону Адриану, и та показывается с нею на улицах и допускает к ней даже свою девственную сестру. Но эта странность смягчается именно бесцветностью этой куртизанки. У Плавта самозванным посредником между Менехмом и его женой был паразит Щетка - здесь его роль устранена и передана отчасти ювелиру Анджело, отчасти именно нашей куртизанке.

  

  

  

  

   XII

  Сиракузянам не удается достигнуть гавани без приключений: еще в городе, перед монастырем, с ними встречаются Анджело и его кредитор. Завидев на нем цепочку, они обращаются к нему с упреками по поводу его неблагородного поведения (8-е смешение); дело доходит до резкостей, Антифол и кредитор обнажают свои мечи. Как раз вовремя подоспевают Адриана и Люциана с провожатыми: "вот они, вяжите их!" (9-е смешение); видя себя окруженными, они спасаются в монастырь. Но Адриана не намерена оставить своего больного мужа под чужой опекой; она шумит; из монастыря появляется игуменья. Она расспрашивает Адриану о причине всей тревоги; тут происходит там мастерская сцена признания, о которой речь была выше (гл. VIII). Вообще мы чувствуем, что теперь комедия кончается; с появлением игуменьи воцаряется серьезное, торжественное настроение. Адриане она отказывает наотрез; она сама хочет, с помощью лекарств и молитв, вернуть Антифолу его потерянный рассудок. С этими словами она уходит - и мы знаем, что будет дальше; она ведь - Эмилия, мать Антифола, ей нетрудно будет, в разговоре с ищущим брата сыном, раскрыть всю тайну.

  Адриана в отчаянии; сестра советует ей обратиться с жалобой к герцогу. Кстати, его как раз теперь увидят в этих местах, так как в его присутствии должна совершаться казнь Эгеона. И он приходит - за ним свита, Эгеон и палач. Адриана бросается перед ним на колени и требует защиты от своеволия игуменьи. Герцог удивлен: своеволия игуменьи, этой святой женщины? Но он сам женил Антифола на Адриане; он велит игуменье явиться. Пока за ней идут, на сцену врываются Антифол Эфесский со своим Дромионом; им удалось освободиться, и он теперь сам обращается к герцогу с жалобой на свою жену. Пока он рассказывает и все удивляются его рассказу, в него всматривается осужденный Эгеон: он не сомневается, что перед ним его сын, тот сын, с которым он простился в Сиракузах шесть лет тому назад (10-е смешение). Но Антифол его не узнает, да и герцог знает, что его спаситель двадцать лет жил безвыездно в Эфесе; путаница достигает своих последних пределов. К счастью, является игуменья, с ней Антифол и Дромион Сиракузские; благодаря ей недоразумение разъясняется, Эгеон находит неожиданно и жену, и обоих сыновей. Конечно, о казни и речи более нет; игуменья всех, не исключая и куртизанки, приглашает в монастырь на пир. Последними уходят оба Дромиона; Сиракузскому страшновато при мысли, что та "жирная подруга" будет все-таки его, если не женой, то невесткой; но мы можем его утешить предсказанием, что он найдет себе лучшую подругу в лице той резвой служаночки, с которой он тогда вместе отгонял хозяина от его дома. А пока у них возникает спор о страшинстве: кому первому войти в монастырь? Но сиракузянин быстро его решает: не друг за другом, а вместе. Этим чисто клоунским выходом кончается комедия.

  

  

  

  

   XIII

  "Комедия ошибок" не принадлежит к тем драмам, которые сделали бессмертным Шекспира; скорее можно сказать наоборот, что имя Шекспира ей обеспечило ту известность, которой она пользуется в наши дни. Известность эта, впрочем, не очень велика; на сцене она появляется редко, чему виною, впрочем, затруднительность ее постановки - не легко найти две пары двойников-актеров для ролей обоих Антифолов и обоих Дромионов. Но помимо того и основной мотив комедии не внушает особого интереса в наши времена, когда главной задачей поэта считается психологический анализ характеров и положений; недаром такой опытный директор, как Лаубе, отзывался пренебрежительно о "старом, негодном мотиве смешений и недоразумений".

  Если наша комедия и не может, подобно Гамлету и Лиру, считаться непременной составной частью современного репертуара, то ее литературно-историческое значение тем не менее остается очень крупным. Поэт сделал в ней попытку обновить пьесу, написанную более чем за полтора тысячелетия до его времени, и не только обновить, но и облагородить, подняв ее из области комедии типов в область серьезной комедии характеров.

  Обыкновенно критики, проводя параллель между "Менехмами" и "Комедией ошибок", отдают пальму первенства последней. И действительно, Андриана несомненно серьезней сварливой матроны Плавта; Антифол Эфесский не допускает такой вульгарности, как похищение жениной накидки; трогательный образ Люцианы отсутствует у римского комика, равно как и величественная фигура игуменьи; нашлись даже любители длинных речей старого Эгеона. Правда, с другой стороны, что спор между Плавтом и Шекспиром ведется перед судом новейшей критики при очень невыгодных для первого условиях: критик редко бывает настолько знаком с латинским языком и с античной жизнью, чтобы оценить прелесть Плавтова диалога и жизненность его фигур и мотивов. Со всем тем правильное суждение о сравнительном достоинстве обеих пьес будет, думается мне, следующее: английский поэт несомненно ввел частичные улучшения в античную фабулу, но этим самым он ее испортил как целое. Плавт - или, вернее, его греческий предшественник - отлично сделал, что не стремился к особенной серьезности характеров, а удовольствовался одними типическими масками своего времени; несерьезность фигур, совершенно гармонируя с несерьезностью самой фабулы, дает вполне единое, законченное целое; как зритель так и читатель остаются вполне удовлетворенными забавной пьесой, не возбуждавшей в них никаких ожиданий, которые бы превосходили ее силы. У Шекспира мы имеем не то; независимо от вопроса, насколько ему удалось облагорожение его фигур - причем я прошу припомнить сказанное выше (гл. VIII) об Адриане, - мы можем сказать, что самое стремление их облагородить поднимает комедию на такую высоту, на которой основной мотив смешения представляется уже несоответствующим всей обстановке. С самого начала трагическая - или, если угодно, мелодраматическая фигура осужденного Эгеона не дает возникнуть тому веселому, беззаботному настроению, при котором только и возможен интерес к таким сюжетам, как сюжет "Менехмов".

  

  

  

  

  

  

  

  

   Ф. Зелинский

  {Воспроизводится по изданию: Библиотека великих писателей под редакцией С. А. Венгерова. Шекспир. Том III. Издание Брокгауз-Ефрона. С.-Петербург, 1903.}