Измайлов Александр Алексеевич - Чехов

у опоры.

   - 17-го. Именинники Потехин, Суворин и богатырь Алеша Попович.

   - 18-го. В "Донской пчеле" горячая передовая статья по поводу перехода израильтян через Черное море. В Тирасполе борьба стихий. Именинник наш подписчик No 18007.

   - 20-го. Выйдет в тираж директор некоего банка. В сей день китайцы разбили шведов на о-ве Исландии.

   - 21-го. В сей день Савонарола предсказал московским присяжным поверенным рождение д-ра Лохвицкого.

   - 23-го. Пахнет весной и черт знает чем. В сей день Диоген в присутствии китайского посланника учинил неблагопристойность.

   - 24-го. Родится 121 великий человек. Золя, Щедрин и Боборыкин, разбитые архичудаком И.Н.Павловым, бросят писательство и займутся бакалейной торговлей. В сей день россияне на удивление всех иностранцев выдумали самовар.

   - 25-го. Все будут счастливы, кроме князя Мещерского и Баталина, которые всегда несчастны. В сей день в 132 го-

   ду в Португалии ничего особенного не произошло.

   - 26-го. Именинники поэт Хрущов-Сокольников, наш подписчик No 17037 и покойник Державин. В сей день Александр Пушкин и Виссарион Белинский за неспособность к изучению российской словесности получили по единице.

  

   Десять убористых страниц может занять этот календарь "Будильника", откуда мы взяли эти блестки. Он весь полон такого развеселого балагурства и буйного смеха, хотя, конечно, в целом и далеко не так забавен, как страничка избранных цитат. Против каждого дня, по обычаю календарей, указаны обеды. Здесь уже Чехов хохочет положительно как расшалившийся гимназист, не знающий удержу. Тут и супы с апельсинами, и каша с репейным маслом, и жареный гусь а-ля князь Мещерский, и суп с мокрой курицей, и каракатица с начинкой, и снетки с ванилью, и канифолевое мороженое, и вареная свинья с рахат-лукумом, и мороженое из снегирей, и консоме с подливкой, и уксус-фри.

  

   Такими же легкомысленными шалостями полны примечания Чехова к этому календарю. Вот строчки отсюда:

   "Все врут календари, за исключением нашего.

   Желательно было бы по возможности скорей собрать в каком-нибудь городе календарный конгресс, чтобы на оном присутствовал со стороны России г. Сталинский. Сей последний укажет конгрессу мотивы, по которым он, Сталинский, один из номеров покойного "Харькова" в 1880 г. пометил 30 февралем.

   Сотрудники "Будильника", в предупреждение могущих произойти недоразумений, сим имеют честь уведомить, что они будут христосоваться только с хорошенькими, а заведующий календарем исключительно с одними блондинками.

   Г-же Ольге Молоховец. Вы пишете нам, что наши обеды просто объеденье, и просите у нас, чтобы мы позволили вам перепечатать эти обеды в свой "Подарок молодым хозяйкам". Сделайте одолжение!"

  

   К этому же легкомысленному жанру надо отнести "Перепутанные объявления" - обычную безобидную шалость юмористических листков, лишенных права какой бы то ни было сатиры. По обыкновению, здесь - "По случаю ненастной погоды, зубной врач Крахтер вставляет зубы. Панихиды ежедневно". Какое-то "конкурсное управление продает за ненадобностью рак желудка и костоеду". "С дозволения начальства сбежал пудель". "Дворник ищет места гувернантки". "Жеребец вороной масти, специалист по нервным и женским болезням, дает уроки фехтования" и т.д. Таковы же "Врачебные советы", где, например, отравившемуся мышьяком рекомендуется для вызова рвоты "нюхать провизию, купленную в Охотном Ряду", таков "Словотолкователь для барышень", где изъясняются разные виды любви, причем "плотскою" называется та, когда молодые люди объясняются в любви "на плоту", а животною, когда старая дева любит собак и кошек; "Новейший письмовник", предлагающий образцы писем к начальнику, подчиненному, любовнице, другу и т.д. Все это - совершенные пустяки, которые, вероятно, не мог без некоторого конфуза вспоминать созревший Чехов.

  

   На смех ради чистого смеха рассчитаны и "Задачи сумасшедшего математика" - жанр, посейчас не умерший в юмористике дешевых листков, но смертельно надоевший. Чехонте шутит так:

   "1) За мной гнались 30 собак, из которых 7 были белые, 8 серые, а остальные черные. Спрашивается, за какую ногу укусили меня собаки, за правую или левую?

   2) Автолимед родился в 223 году, а умер после того, как прожил 84 года. Половину жизни провел он в путешествиях, треть жизни потратил на удовольствия. Сколько стоит фунт гвоздей, и был ли женат Автолимед?

   3) Под Новый год из маскарада Большого театра выведено 200 человек за драку. Если дравшихся было двести, то сколько было бранившихся, пьяных, слегка пьяных и желавших, но не находивших случая подраться?

   4) Что получается по сложении сих чисел?

   5) Куплено было 20 цыбиков чая. В каждом цыбике было по 5 пудов, каждый пуд имел 40 фунтов. Из лошадей, везших чай, две пали в дороге, один из возчиков заболел, и 18 фунтов рассыпалось. Фунт имеет 96 золотников чая. Спрашивается, какая разница между огуречным рассолом и недоумением?

   8) Моей теще 75 лет, а жене 42. Который час?"

  

   В таком же духе А.П. смеялся над "Каникулярными работами институтки", описавшей свои каникулы:

   "Я прочла много книг и между прочим Мещерского, Майкова, Дюма, Ливанова, Тургенева и Ломоносова. Природа была в великолепии. Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов. Не густая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики (похищено из "Затишья" Тургенева). Солнце то восходило, то заходило. На том месте, где была заря, летела стая птиц. Где-то пастух пас свои стада, и какие-то облака носились немножко ниже неба. Я ужасно люблю природу. Мой папа все лето был озабочен: негодный банк ни с того ни с сего хотел продать наш дом, а мама все ходила за папой и боялась, чтобы он на себя рук не наложил. А если же я и провела хорошо каникулы, так это потому, что занималась наукой и вела себя хорошо. Конец".

  

   Так шутил он над манерой речи и письма адвоката или донесения урядника. Вот его "Роман адвоката":

   "Тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, февраля десятого дня, в городе С.-Петербурге, Московской части, 2-го участка, в доме второй гильдии купца Животова, что на Лиговке, я, нижеподписавшийся, встретил дочь титулярного советника, Марью Алексееву Барабанову, 18 лет, вероисповедания православного, грамотную. Встретив оную Барабанову, я почувствовал к ней влечение. Так как на основании 994 ст. Улож. о наказ. незаконное сожительство влечет за собой, помимо церковного покаяния, издержки, статьею оною предусмотренные (смотри: дело купца Солодовникова 1881 г. Сб. реш. Касс. депар.), то я и предложил ей руку и сердце. Я женился, но недолго жил с нею. Я разлюбил ее. Записав на свое имя все ее приданое, я начал шататься по трактирам - Ливадиям, Эльдорадам - и шатался в продолжение пяти лет. А так как на основании

   64 ст. Х. т. Гражд. Суд. пятилетняя безвестная отлучка дает право на развод, то и имею честь покорнейше просить ваше п-во о разведении меня с женою".

  

   Во времена "бестемья" Чехову приходилось отыгрываться на "хриях" по известному вопросу. Так он начинал юморизировать на тему о человеческих характерах и рисовал карикатуры на сангвиников, холериков, флегматиков и меланхоликов. Эти упражнения молодого писателя сделаны без блеска и захвата. Вот более или менее удачные строки из этих "Темпераментов":

   "Сангвиник. Все впечатления действуют на него легко и быстро; отсюда происходит легкомыслие... Грубит учителям, не стрижется, не бреется, носит очки и пачкает стены... Когда богат, франтит; будучи же убогим, живет по-свински... Для любви одной природа его на свет произвела: только тем и занимается, что любит. Всегда не прочь нализаться до положения риз. Женится нечаянно... Газеты любит и сам не прочь погазетничать. "Почтовый ящик" юмористических журналов выдуман исключительно для одних только сангвиников... Спать в одной комнате с сангвиником не рекомендуется: всю ночь анекдоты рассказывает, а за неимением анекдотов, ближних осуждает или врет.

   Холерик. Желчен и лицом желто-сер... Глубоко убежден, что зимой "черт знает как холодно", а летом "черт знает как жарко..." Еженедельно меняет кухарок. Ревнив до чертиков. Шуток не понимает. Все терпеть не может... Газеты читает только для того, чтобы ругнуть газетчиков... Женщина-холерик - черт в юбке, крокодил.

   Флегматик. Милый человек. Наружность самая обыкновенная, топорная. Вечно серьезен, потому что лень смеяться. Ест когда и что угодно; не пьет, потому что боится кондрашки, спит 20 часов в сутки... Самый удобный для женитьбы человек: на все согласен, не ропщет и покладист. Жену величает душенькой. Любит поросеночка с хреном и т.д.".

  

   Совершенно в таком же роде хрия "К характеристике народов" - "Из записок одного наивного члена русского географического общества":

   Французы замечательны своим легкомыслием. Они читают нескромные романы, женятся без позволения родителей, не слушаются дворников, не уважают старших и даже не читают "Московских ведомостей"... Женщины поступают в опереточные актрисы и гуляют по Невскому, а мужчины пекут французские булки и поют "Марсельезу". Много альфонсов: Альфонс Доде, Альфонс Ралле и другие..."

   Так дальше идет о шведах, греках, испанцах (между прочим, занимающихся "приготовлением испанских мушек"), черкесах, персах и т.д.:

   "Богатые персы сидят на персидских коврах, а бедные - на колах, причем первые испытывают гораздо больше удовольствия, чем вторые. Носят орден Льва и Солнца, каковой орден имеют наш Юлий Шрейер, завоевавший себе персидские симпатии, Рыков, оказавший России персидские услуги, и многие московские купцы за неослабную поддержку причин упомянутой войны с насекомыми.

   Англичане очень дорого ценят время. "Время - деньги", - говорят они и потому своим портным вместо денег платят временем. Они постоянно заняты: говорят речи на митингах, ездят на кораблях и отравляют китайцев опиумом. У них нет досуга... Им некогда обедать, бывать на балах, ходить на рандеву, париться в бане. На рандеву вместо себя посылают они комиссионеров, которым дают неограниченные полномочия. Дети, рожденные от комиссионеров, признаются законными. Живет этот деловой народ в английских клубах, на английской набережной и в английском магазине. Питается английской солью и умирает от английской болезни".

   Юмористической литературе чужда консервативность формы. Здесь все хорошо, кроме того, что не смешно. И Чехов сочинял даже задачки, вроде того, каким образом троим уместиться на одной узкой пролетке. На загадки подписчики журналов должны были давать ответы, и разгадка помещалась в следующем номере.

  

   В эту пору игры чеховского воображения иногда случайный повод вдохновлял его на литературные опыты и шалости, в которых уже не все было одною шалостью.

   Такою мимолетною случайностью Амфитеатров объясняет рождение на свет повести "из венгерской жизни" "Ненужная победа", печатавшейся на обложке "Будильника".

   В 1882 или 1883 г. редактором "Будильника" был

   А.Д.Курепин. Тогда был в моде один роман Мавра Иокая.

   В одном разговоре Чехов высказался о нем отрицательно. Курепин посоветовал ему, если это худо, написать что-нибудь подобное. Чехов объяснил, что, может быть, и не как Мавр Иокай, но он берется написать повесть, которую публика будет читать нарасхват и единодушно примет за переводную с венгерского. Плодом пари явилась "Ненужная победа". Чехов пари выиграл. Покуда повесть печаталась, редакция была засыпана восторженными читательскими письмами.

  

   Приходилось порой Чехову искать и книжных вдохновений, чем, впрочем, он не злоупотреблял никогда, ни теперь, ни после. Так, можно с несомненностью проследить связь между появившимся в "Русской старине" в

   1887 году анекдотом о персидском после, проезжавшем чрез Ставрополь-Кавказский, и рассказом Чехова "Лев и Солнце", появившимся в том же году в "Осколках". Анекдот этот заключался известным четверостишием, приписываемым Пушкину, но на самом деле принадлежащим капитану М.Федорову:

  

   В знак дружбы двух держав - России и Ирана -

   И из почтенья к вам, степеннейший посол,

   Я б самого себя зарезал, как барана,

   Но что ж мне делать? - Я осел!

  

   В материальном отношении хлеб добывался молодым Чеховым с великим усилием.

   Свидетель первых дней Чехова в литературе, даже "товарищ по несчастью", А.С.Грузинский рассказывает, со слов Чехова, о том, как туго доставал он первые рубли.

   "Бывало, придем к Курепину получать гонорар - я, Пальмин, Кичеев, всей компанией, чтобы было нескучно. "Дома?" - "Дома. Просят вас подождать". Сидим. Ждем час и два, затем выйдем из терпения и начнем стучать в стенки, в двери. Появится какой-нибудь заспанный малый, с пухом в волосах, и с удивлением спросит: "Вам кого?" - "К-а!" - "Вот хватились! Да уж он уехал давно". - "Как уехал?" - "Да так: вышел с черного хода, сел на лошадь и уехал". - "А про нас ничего не говорил?" - "Говорил: пусть зайдут как-нибудь после; нынче мне некогда". Плюнем да всей компанией и пойдем. И таким образом сколько сапог, бывало, истреплешь, прежде чем удастся получить грошовый гонорар! А Липскеров?" - и Чехов начинал подобные же рассказы о бывшем издателе "Новостей дня".

   Такой же рассказ сохранил и брат Антона Павловича - Михаил Павлович.

   "Бывало, - пишет он, - придешь с документом брата за получением трех рублей и ждешь-ждешь, когда газетчики принесут выручку... Сидят сотрудники... Тут же девочка разучивает гаммы на рояле. И почему-то ужасно хочется чаю.

   - Чего вы ждете? - спросит наконец издатель, которому станет жалко ожидающих.

   - Да вот получить три рубля...

   - У меня их нет... Где же я их возьму? Может быть, вы билет в театр хотите? Или брюки новые? Так сходите к портному такому-то и возьмите у него брюки за мой счет".

   Тогда газетное дело далеко не было в современном развитии, и нравы в редакциях царили патриархальные. И Чехову, и его товарищам по небогатому юмористическому журналу жилось в материальном отношении не весьма привольно, но нравственная атмосфера этой молодой жизни не оставляла желать ничего лучшего. Субботние собрания были веселы и оживленны. В безусой по преимуществу компании председательствовал, - рассказывает Гиляровский, - Н.П.Кичеев, редактор "Будильника", и присутствовала издательница, Л.Н.Уткина.

   Шутки и остроты сыпались в этих заседаниях, записывались и печатались. Антоша Чехов был молчаливее других, но вставленное им словечко бывало всегда очень удачно. Из-за беседы вставали и шли получать гонорар в контору - гривенник за стихи и пятачок за прозу. Редкие счастливцы получали больше, но в те времена и жизнь в Москве была дешевле втрое.

   Свою работу в "Будильнике" А.П. начал шуткой "Двадцать девятое июня", подписанной "Антоша Чехонте", в 1881 г. и работал в качестве постоянного сотрудника по 1887 г. включительно.

   В 1883 году "Будильник" перешел к В.Д.Левинскому, который застал здесь А.П. в числе главных сотрудников.

   "Милый, скромный, всегда обязательный, - рассказывает о нем Левинский, - он был теплым лучом, ласково согревающим каждого, кому приходилось с ним сталкиваться. Вступив в дело, я поручил А.П., кроме рассказов, писать и передовые "Будильника" - "О том, о сем". Работал А.П. не из-за гонорара только, не как обычный рядовой сотрудник, но жил жизнью журнала".

   В один из приездов в 1882 г. Лейкина в Москву состоялось личное знакомство с ним Чехова. Познакомил их Пальмин, к которому Лейкин по старому знакомству нередко обращался с просьбою рекомендовать ему для журнала даровитых москвичей. Местом знакомства явилась "ближайшая портерная", куда были вызваны оба Чеховы, Антон и Николай.

   Мечта каждого начинающего автора - издание первого сборника. Такая попытка Чехова относится еще ко второй половине 1883 года, т.е. к последнему году пребывания его в университете. В.Каллаш первый установил этот факт на основании сохранившихся в семье Чехова первых листов предположенной книжки. Целиком она не сохранилась - нет ни заглавного листа, ни конца. Сохранились только семь печатных листов (112 страниц), талантливо иллюстрированных Николаем Чеховым и вместивших двенадцать далеко не лучших из первых вещей А.П. Наиболее правдоподобно, что, кроме этих семи листов, и не было более набора. Сюда вошли рассказы и наброски - "Жены артистов", "Папаша", "За двумя зайцами погонишься", "В вагоне", "Письмо к ученому соседу" и др. и пародии на рассказы Гюго ("Тысяча одна страсть"), Жюля Верна ("Летающие острова"), на испанских авторов ("Грешник из Толедо"). Сохранившиеся листы обрываются на полуфразе.

   Вероятно, вполне согласно с истиной предположение Каллаша о причинах невыхода сборника из тисков. У юного Чехова не хватило денег на расплату с типографией. Издание было прервано по отпечатании всего лишь семи первых листов.

   Следующий год был для Чехова счастливее. "Сказки Мельпомены" А.Чехонте в этом году увидели свет (тип. Левенсон, 1884, 96 стр., ц. 60 к.). Показателем литературного роста Чехова явилось то, что из первого предположенного сборника он ввел сюда всего лишь один рассказ - "Жены артистов", очевидно, осудив все остальные как слишком слабые. Всех рассказов в сборнике было шесть - "Он и она", "Трагик", "Барон", "Месть", "Два скандала" и "Жены артистов". Книжка печаталась в кредит с рассрочкою уплаты на четыре месяца.

   Первый и сочувственный отзыв о книге, вообще не замеченной критикой, дал старый товарищ Чехова П.А.Сергеенко в какой-то провинциальной газете. С него-то начинается огромная критическая литература о Чехове, которая теперь уже составляет целую библиотеку.

   В год окончания университета Чехов сделал первый дебют в области театральной литературы и впервые воспринял огненное крещение драматической цензуры. 1884-м годом помечена его пьеска "На большой дороге", подвергшаяся категорическому цензурному запрету.

   Пьеска эта, явившаяся для всех большой неожиданностью, когда впервые появилась совсем недавно - в 1914 г., вместе с "Записной книжкой" Чехова, на самом деле - только переделка рассказа "Осенью".

   Рассказ написан еще в 1883 г., и сюжет его одинаков с сюжетом пьески. Внешняя обстановка и действующие лица рассказа почти все сохранены. Действие и там и здесь - в кабаке, ночью, поздней осенью. В пьесе местом действия названа "одна из южнорусских губерний". Вполне допустимо, что судьба какого-то опустившегося барина долго занимала Чехова. Быть может, нечто подобное было в действительности. По крайней мере, зерно происшествия остается нетронутым и в позднейшей переработке. Женщина, погубившая хорошую мужскую душу, и там и тут одинаково зовется Марией Егоровной. В пьесу Чехов внес много новых и интересных типов, вроде характерного благородного бродяги Мерика, сохранившего под сермягой душу живу. Индивидуализирована безличная компания посетителей кабака и приделан совсем другой конец. Появление дамы, оказавшейся женой несчастного, неожиданный надрыв Мерика, потребовавшего от погубительницы участия к пропащему мужу, вообще весь мелодраматический конец - все это прибавлено позднее. Рассказ оканчивался тем, что пожалевший беднягу целовальник подносил ему безмездную рюмку. "Дождь лил и лил, и казалось, конца не будет этой подлой, темной осени".

   Из внешних фактов той же эпохи жизни Чехова выделяются еще два - вступление его в 1885 году в "Петербургскую газету", бросившую имя Чехонте в широкие петербургские читающие массы, далекие от юмористических журналов, и в 1886 году приближение к редакции "Нового времени", возведшей его еще на одну ступень выше.

   Ввел Чехова в "Петербургскую газету" Лейкин в те дни, когда всякому новому заработку Чехов был рад, как манне небесной. А.П. был ему глубоко благодарен. "Насчет "Петербургской газеты", - писал он ему 28 апреля 1885 г., - отвечаю согласием и благодарственным молебном по вашему адресу. Буду доставлять туда рассказы аккуратнее аккуратного".

   Нужда в деньгах была такая, что Чехову не приходилось отказываться даже от чистого репортерства. Кажется, единственный раз в жизни, всецело уже ради заработка, он, сидевший на пресловутом рыковском процессе в Московском окружном суде, предложил через Лейкина свои услуги "Петербургской газете". Отчет устроился и читался с интересом, дав Чехову несколько десятков лишних рублей и несколько минут досады на редакторскую бесцеремонность.

   "О Рыкове строчу в "Петерб. газету" ежедневно, - писал он Лейкину, - и, вероятно, на Худякова не потрафляю. Дело непривычное и сверх ожидания тяжелое. Сидишь целый день в суде, а потом, как угорелый, пишешь... Не привык я к такому оглашенному письму... Пишу скверно, а тут еще гг. корректоры стараются и починяют мое писанье. Пишу, например: "Палата идет!", как и подобает, а они, милые люди, исправляют: "Суд идет!" Уж ежели они мне не верят, так нечего им было со мною и связываться... Против сокращений я ничего не имею, ибо я новичок в деле судебной хроники, изменять же смысл не уполномочивал".

   До чего скромен был молодой Чехов в гонорарном вопросе, показывают его письма к Н.А.Лейкину, с "Осколками" которого А.П. установил отношения с ноября 1882 года. Его удивляет, что "Осколки" высылают ему гонорар правильно. В "Будильник" он привык "ходить за трехрублевкой раз по десяти". И это довольство малым - всего менее результат его материального достатка. "Человек я семейный, неимущий... Деньги надобны... Мне нельзя зарабатывать менее 150-180 р. в месяц, иначе я банкрот".

   "Благодаря тому, что я живу большой семьей, - пишет он в другом письме Лейкину, - у меня никогда не бывает на руках свободной десятирублевки, а на поездку в Питер, самую некомфортабельную и нищенскую, потребно minimum 50 руб. Где же мне взять эти деньги? Выжимать из семьи я не умею, да и не нахожу это возможным... Если я два блюда сокращу на одно, то я стану чахнуть от угрызений совести. Аллаху только известно, как трудно мне балансировать и как легко мне сорваться и потерять равновесие. Заработай я в будущем месяце 20-30-ю рублями меньше, и, мне кажется, баланс пойдет к черту, я запутаюсь... Денежно я ужасно напуган, и, вероятно, в силу этой денежной, совсем не коммерческой трусости, я избегаю займов и авансов" (1885).

   В ту пору молодому Чехову приходилось так мало роскошествовать, что приобретение нового пальто он считал уже событием, с которым надо было поздравлять своего покровителя-редактора. "Поздравляю, - не все ваши сотрудники ходят в старых пальто..."

   Здесь кстати сказать, что положение подневольного работника пера и человека, постоянно нуждающегося, ничем не обеспеченного в будущем, еще очень долго было привычным положением А.П.

   Уже в 1887 г., обласканный судьбой, сделавший огромный шаг вперед, приглашенный в серьезный журнал, Чехов все еще бедствует и в переписке изливает свою "копеечную скорбь".

   "Ужасно, - читаем в одном из писем его к Лейкину, - у меня 63 рубля - только! Приходится обрезывать себе крылья и облизываться там, где следовало есть. Езжу теперь в III классе, и как только у меня останется в кармане 20 рублей, тотчас же попру обратно в Москву, чтобы не пойти по миру. Ах, будь у меня лишних 200-300 рублей, показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из "Петербургской газеты" идет в Москву семье. Возлагаю большие надежды на осколочный гонорар".

   Подобно письмам Достоевского, письма Чехова часто - сплошной вопль на безденежье.

   "Верите ли, заложил часы и золотую монету. Ужасно глупое положение!.."

   Он пускает в ход все свои таланты и знания, чтобы добыть денег, - и писательствует, и лечит. Ему постоянно мешают то семейные заботы, то родня, то пациенты.

   "Так я утомлен, очумел и обалдел, что голова кругом ходит. В квартире у меня вечная толкотня, гам, музыка... В кабинете холодно, пациенты..."

   "Не знаю, как у Золя и Щедрина, но у меня угарно и холодно..." (1886).

   "Всюду меня встречают с почетом, но никто не догадается дать рублей 1000-2000..." (1887).

   Крутые минуты случаются у А.П., перевалившего и за 30 лет.

   "Я яко наг, яко благ и зубы положил на полку. Если вы в самом скором времени пришлете мне деньжонок, то уподобитесь водоносу, встречающемуся путнику в пустыне" (1891).

   Материальный вопрос для А.П. всегда столь существенный вопрос, что под углом его он оценивает и такие явления, какие, казалось бы, стоили и более высоких идейных оценок и сожалений.

   "Получил от Плещеева траурное письмо: "Северный вестник" приказал долго жить. Старик лишился заработка и ругает Евреинову с пылом молодого поэта. Но я-то влопался! Во-первых, за каким же чертом я обкрадывал себя, за каким дьяволом я "поддерживал" издание, которое околело? Если б я мог знать, что это случится, то работал бы в "Вестнике Европы", где мне платили бы не 150 руб. за лист и не в рассрочку. Во-вторых, я рассчитывал, что покойный журнал даст мне на дорогу 200-300 рублей и потом все лето будет высылать моему бедному благородному семейству по 50 р. в месяц - и вдруг трах! Никакие акции никогда так низко не падали, как мои сахалинские!" (1890).

   Чеховым, уже признанным, уже читаемым всей Россией в "Новом времени", иногда овладевает просто безнадежность, отчаяние, сознание невозможности исправить свое положение никакими временными поправками и получками.

   "Спасибо за пятачковую прибавку, - благодарит он Суворина. - Увы! - ей не поправить моих дел! Чтобы нажить капиталы, как Вы пишете, и вынырнуть из пучины грошовых забот и мелких страхов, для меня остался только один способ - безнравственный. Жениться на богатой или выдать "Анну Каренину" за свое произведение. А так как это невозможно, то я махнул на свои дела рукой и предоставил им течь, как им угодно" (1891).

   А.П. не раз признается, что напрягает свои силы елико возможно.

   "Из того, что я пишу мало, нельзя заключать, что я лентяй. Я занят целый день до того, что в театре еще ни разу не был за всю осень. Следить за наукой и работать - большая разница. Рукописей я не перебеляю. Чаще всего я отсылаю черновики, перебеляю только для "Осколков".

  

   Самая обстановка, в которой шла иногда работа юного Чехова, была поистине трагикомической. Всего лучше эта пора освещена А.П. в письмах его к Лейкину. Этого писателя Чехов считал своим восприемником. Он писал ему: "Вы - мой крестный батька". Это было не совсем точно. Еще до "Осколков" Чехов уже печатался в "Стрекозе", "Будильнике", "Зрителе". Но Лейкин был действительно первым писателем с именем, который пригрел начинающего юмориста.

   Вот что писал ему А.П. о внешних условиях своей работы: "...Пишу при самых гнусных условиях. Передо мной моя литературная работа, хлопающая немилосердно по совести; в соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух "Запечатленного ангела". Кто-то завел шкатулку, и я слышу "Елену Прекрасную". Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое. Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. Обстановка бесподобная..."

   Молодость и здоровье, впрочем, позволяют А.П. переносить тяготы первых шагов без особенной горечи. В шутке и веселье распылялись и самые неудачи. Вот, например, "свидетельство", выданное им его брату Михаилу, на случай получения гонорара.

   "Дано сие студенту Императорского Московского университета Михаилу Павловичу Чехову, православного вероисповедания, в удостоверение, что он состоит с 1865 го-

   да моим родным братом и уполномочен мною брать в редакциях, в коих я работаю, денег, сколько ему потребно, что подписом и приложением печати удостоверяю. Врач А.П.Чехов. - Москва, 1886 года, января 16 дня".

   На "свидетельстве" действительно была наварена сургучная печать, и М.П.Чехов действительно получал по этому "документу" гонорар по московским редакциям.

   Чехов молод, весел, жизнерадостен, хотя ему и возвращают кое-что из рукописей обратно, и писать ему приходится под чтение вслух и визг домашней шарманки. Он еще совершенно здоров, а нетребователен настолько, что "Осколки" могут привести его в восторг. "Не подгуливай ваши передовицы - прелесть был бы журнал!"

   Общительный нрав требует гостей и приемов, А.П. не может обойтись без людей и устраивает у себя на Якиманке "журфиксы", посещаемые бедной молодежью из студентов и консерваторцев. Литературные знакомства его еще крайне ограничены. Все это московские начинающие маленькие поэты и прозаики. Уже крупнейшие из них - Пушкарев и Пальмин.

   Скромность его прямо невероятна по нынешним временам. Он посылает Лейкину свои мелочи и сам просит о строгости к ним: "Выбирайте и, ради Бога, не церемоньтесь. Данною вам от Бога властью херьте все неудобное и подозреваемое в негодности... Если вы даже вовсе похерите мои заметки и скажете мне: "пас!" - то и это я приму с легкою душою. Мне дороги не мои интересы, а интересы "Осколков". К "Стрекозам" и "Будильникам" я отношусь индифферентно, но печалюсь, если вижу в "Осколках" что-либо не вытанцевавшееся, мое или чужое, - признак, что мне близко к сердцу ваше дело".

   Материалы поплоше он сбывает в Москве - в "Будильнике", "Зрителе" и т.п. "органчиках": "В матушке-Москве все сойдет. Сходили мои иностранные романы, сойдут и рисунки брата".

   Тою же необычайною скромностью диктована боязнь А.П. баллотироваться в Пушкинский кружок. "Я счел бы, как и каждый простой смертный, за великую честь для себя быть членом литературного кружка, - писал он Лейкину. - Я честолюбив. Но я боюсь, грешный человек, чтобы меня не прокатили на вороных. Работаю я недавно (5 лет), неизвестен, а потому нельзя будет упрекнуть оных вороных в отсутствии логики..." И он отклонил соблазнительное предложение приятелей.

   Письма Чехова к Лейкину редеют к концу 80-х годов. Вошедший в настоящую литературу, обратившийся к глубокому психологическому творчеству, Чехов, очевидно, и не хотел, и органически не мог оставаться прежним вкладчиком "Осколков". Письма стали реже и вовсе оборвались в 1892 году. От 1900 г. есть только одно письмо Лейкину - краткий, в несколько строк, привет ему к 40-летнему юбилею.

   По счастью, в полную противоположность работе зрелых годов, литературный труд давался А.П. большею частью необычайно, иногда фантастически легко.

   "Он писал быстро, как бы мимоходом, как пишет журналист, - записал в своих воспоминаниях А.С.Суворин. - Он мне говорил, что один из своих рассказов написал в купальне, лежа на полу, карандашом, положил в конверт и бросил в почтовый ящик. Такие рассказы его походили на анекдоты и вращались в публике. Раз на Волге, на пароходе, один офицер стал ему рассказывать его же рассказы, уверяя, что это случилось с его знакомыми и с ним, офицером".

   "Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?" - спросил однажды А.П. у Короленко. "И он, - пишет Вл.Г. в своих воспоминаниях, - оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь - это оказалась пепельница - поставил ее передо мною и сказал:

   - Хотите, завтра будет рассказ, заглавие "Пепельница"?

   И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением..."

   "Помнится, - рассказывает Баранцевич, - что в течение недельного пребывания моего у А.П. (в Сумах) он всего один или два раза делал попытки писать, чуть ли не тут же у всех на глазах. Так называемая "комната А.П." всегда была занята людьми, всегда в ней кто-нибудь да находился. С первого же дня моего приезда в этой комнате, на письменном столе, я увидел несколько четвертушек бумаги и на одной из них что-то, набросанное характерным почерком А.П. В день моего отъезда четвертушки бумаги лежали на прежнем месте, и издали, на глаз, можно было видеть, что к начатому не прибавлено ничего. Все, кто ни бывали в этой комнате, - а бывали в ней многие, раз даже я увидел какого-то сельского учителя с гитарой, по справке у А.П. оказавшегося ему почти незнакомым, - все бывшие здесь могли свободно читать, что начал писать А.П., - Чехов не скрывал своих произведений.

   Создавал он их втихомолку, занося в записную книжку образы и мысли, занося где придется - дома, за обедом, ночью на ступеньках крыльца (он особенно любил сидеть за полночь на ступеньках крыльца), на лодке, в поле, гуляя, - и эту свою записную книжку, должно быть, берег и прятал, потому что я никогда нигде ее не видел, - но раз образы нашли свое место, а мысли - надлежащее выражение, - А.П. не считал нужным таиться и бросал свою рукопись открытой на столе".

   Не только свои шаржи в "Осколки", но даже самые пленительные из своих "субботников" в то время он писал набело, порою буквально без единой помарки. Но перед тем, как перенести две-три фразы на бумагу, Чехов долго и тщательно обдумывал их. В одном из своих писем он писал Грузинскому: "Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу дня два и обмаслилась".

   "Прежде, бывало, я писал, как птица поет, - говорил он Г.С.Петрову. - Сяду и пишу. Не думаю, как и о чем. Само писалось. Я мог писать когда угодно. Написать очерк, рассказ, сценку мне не стоило никакого труда. Я, как молодой теленок или жеребенок, выпущенный на вольный и светлый простор, прыгал, скакал, брыкался, махал хвостом, мотал смешно головою. Было самому весело, и со стороны, должно быть, выходило очень смешно. Я сам иногда беру теперь прежние рассказы, читаю и смеюсь. Думаю: "Вот как писал".

   В этой легкости работы до известной степени лежало объяснение и того несерьезного взгляда Чехова на свое писательство, какое долго держалось в нем и многочисленные свидетельства какого оставлены самим А.П., начиная с знаменитого письма-исповеди Д.В.Григоровичу. Уже известный, уже увенчанный Пушкинской премией, Чехов еще поддерживает этот реально-цинический взгляд на свою профессию в письме к брату Ал.П., когда Суворин поставил на очередь вопрос, удачна ли для Александра Павловича подпись "Ал.Чехов" в газете, где знают и любят Антона Чехова. Как известно, Антон Павлович ответил полным безразличием на это якобы посягательство на его фирму, а попутно уронил мысли в духе мудрого Екклесиаста:

   "Смертного часа нам не миновать, жить еще придется недолго, а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам. Это советую и тебе. Чем проще мы будем смотреть на щекотливые вопросы вроде затронутого С., тем ровнее будут и наша жизнь, и наши отношения" (1888).

   Достаточно безразличен был в эту пору Чехов и ко всяким лагерям и направлениям. "Я буду печататься хоть на подоконнике, - сказал он одному знакомому, - лишь бы знать, что меня читают". "Из всех благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьезный, - признавался он Короленко, - я на замечании, выражаясь языком поэтов, - свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил ее туда, где ей не подобает быть".

   Даже тогда, когда А.П. сознал действительную цену своего писательства, он готов был умалять его значение, а сам лично получал мало удовлетворения от труда.

   "Приятно думать, что работаешь для публики, конечно, но откуда я знаю, что я работаю именно для публики? - спрашивал он Суворина. - Сам я от своей работы, благодаря ее мизерности и кое-чему другому, удовлетворения не чувствую, публика же недобросовестна и неискренна, никогда от нее правды не услышишь и потому не разберешь, нужен я ей или нет. Рано мне жаловаться, но никогда не рано спросить себя: делом я занимаюсь или пустяками? Критика молчит, публика врет, а чувство мое мне говорит, что я занимаюсь вздором" (1888).

   Характерно отметить, что с годами необычайная легкость писания отлетела от Чехова. Еще вовсе не поздние, еще относящиеся к поре полного расцвета таланта вещи его, как даже поистине блестящая "Палата No 6", давались ему уже с большим усилием, и - что особенно характерно - самая работа не только не увлекала его, но казалась скучною. В 1893 г. он писал Л.Гуревич:

   "Давать определенные обещания и держать их я не могу, так как пишу вообще медленно, вяло, с длинными антрактами, пишу и переделываю, и часто, не окончив, бросаю. Работа скучная, и потому я работаю всякий раз со скукой. Сказать, когда я кончу и пришлю рассказ или повесть, для меня так же нелегко, как предсказать затмение солнца".

   В последние годы творчество А.П. стало для него уже прямо тяжелым трудом. "Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю", - так определяет он свою работу в 1897 г. в письме к одной литературной знакомой. В последний период он не писал, а, как сам шутя говорил про себя, "рисовал". Одно время, уже в Крыму, Чехов поправлял написанный новый рассказ черными чернилами в первый раз, потом по поправленному шел какими-нибудь цветными чернилами - второй раз, другими цветными чернилами - третий раз, это он и называл "рисую". Затем уже рассказ переписывался набело опять черными чернилами, всегда на четвертушке писчей бумаги, мелким, угловатым почерком, всегда самим автором, и если не подвергался еще раз обработке, то в таком виде "без помарки" поступал обыкновенно в редакцию.

   "Я пишу рассказ для Cosmopolis'a, - пишет он в 1897 г., - пишу туго, урывками. Обыкновенно я пишу медленно, с напряжением, здесь же, в номере, за чужим столом, в хорошую погоду, когда тянет наружу, пишется еще хуже".

   "Корректуру я читаю не для того, чтобы исправлять внешность рассказа, - объясняет он другому лицу, - обыкновенно в ней я заканчиваю рассказ и исправляю его, так сказать, с музыкальной стороны".

  

   Но уже и в молодости, конечно, бывало так, что под влиянием неблагоприятных условий самый труд давался Чехову далеко не с прославившей его легкостью.

   "В настоящее время, - пишет он Лейкину в 1886 г. - я изображаю из себя человека обалделого и замученного. Три недели выжимал из себя святочный рассказ для "Нового времени", пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился и кончил тем, что опоздал и послал Суворину плохую тянучку, которая, вероятно, полетит в трубу. Так мучился, что тысячи целковых гонорара мало... Сегодня у меня мать именинница, я отдыхаю и не верю своим глазам, что я отдыхаю".

   В другом письме он пишет тому же лицу:

   "Опять я не шлю рассказа... Что сей сон значит, я и сам не знаю... Моя голова совсем отбилась от рук и отказывается сочинительствовать... Все праздники я жилился, напрягал мозги, пыхтел, сопел, раз сто садился писать, но все время из-под моего "бойкого" пера выливались или длинноты, или кислоты, или тошноты, которые не годятся для "Осколков" и так плохи, что я не решался посылать их, дабы не конфузить своей фамилии.

   В "Новое время" я не посылал ни одного рассказа, в "Газету" кое-как смерекал два рассказа, и на какие шиши я буду жить в феврале, Бог весть. Вы вообще скептик и не верите в немощи человеческие, но уверяю вас честнейшим словом: вчера, от утра до ночи, весь день я промаялся над рассказом для "Осколков", потерял время и лег спать, не написав странички... О лености или нежелании не может быть и речи... Если вы будете негодовать и браниться, то будете не правы. Виновен, но заслуживает снисхождения!"

   Скромность и неуверенность А.П. в своих силах были настолько велики, что уже тогда, когда он успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом, никто из его товарищей по университету, как мы уже видели, не знал, что "А.Чехонте" - он. "Знали, что я пишу где-то, что-то и - баста". Не носился он со своим писательством и в семье. О своей матери, которую он очень любил, Чехов как-то сказал: "Мамаша до сих пор думает, что я пишу стихи".

   Юмористический жанр требовал таких жертв себе, что А.П. иногда считал нужным даже скрывать свое новое "произведение" от домашних. В воспоминаниях о нем А.Грузинского рассказан комический случай, как А.П., сам спрятавший вкладной лист "Осколков" с каким-то скабрезным рисунком, притворно "помогал" сестре, заинтересовавшейся номером, найти его.

   Были и некоторые "политические" соображения, заставлявшие Чехова умалчивать о своем писательстве. В своих обзорах московской жизни он трогал не только явления, но и лиц. В 1883 г. он писал Лейкину: "Я уже два раза съел за свои заметки "подлеца" от самых искренних моих, а А.М.Д. рассказывал мне, что он знает, кто этот Рувер (псевдоним, которым подписывался А.П.). Он в Петрограде живет... Ему отсюда посылается материал... Талантлив, бестия!.."

   Скоро тайну и совсем не удалось сохранить, и Чехов просил Лейкина переменить подпись. "Теперь уже все знают, что я - Рувер, Пушкарев совсем разобиделся, Мясницкий обидится. Все знакомы, - хоть перо бросай. Пускайте без подписи, а я буду говорить, что я уже бросил фельетоны писать. Если же без подписи нельзя, то подпишите какую-нибудь букву (И.В., например)".

   Не был свободен уже и этот ранний период деятельности Чехова от неизбежных тучек зависти и недоброжелательства. Зависть - родная сестра удачи и известности. По словам Амфитеатрова, Чехов очень рано познакомился с товарищескою завистью: "Редактор "Будильника", А.Д.Курепин, дважды показывал мне анонимные письма, якобы читательские, которые получал он, - с упреками, зачем "Будильник" помещает так много "бездарной" прозы "скучного" Антоши Чехонте и мало уделяет места высокоталантливым произведениям некоторого псевдонима, захватывающим читателя, привлекающим публику и делающим честь журналу". Подобных писем, по словам Курепина, он получал много. Амфитеатров утверждает, что, по сличении почерков, автором проделок оказался сам "высокоталантливый" псевдоним. И это был не только не чужой, но даже довольно близкий Чехову человек.

   С момента вступления Чехова в "Новое время" начинается в его жизни новая эра. Не столько факт перехода в большую литературную газету, не столько улучшение его материального положения, сколько самое знакомство его с А.С.Сувориным играло здесь роль.

   Историю вступления А.П. в 1886 г. в "Новое время" один из его приятелей, А.Грузинский, передает с его слов таким образом: "Кое-какие из моих "понедельников" "Петербургской газеты" обращали на себя внимание в Петербурге. Когда в "Петербургской газете" появился мой "Егерь", рассказывают, что Григорович поехал к Суворину и начал говорить: "Алексей Сергеевич, пригласите же Чехова! Прочтите его "Егеря"! Грех его не пригласить!" Суворин написал Курепину (А.Д.Курепин вел тогда "Московский фельетон" в "Новом времени" и отлично знал Чехова по "