Измайлов Александр Алексеевич - Чехов

ежности русскому языку, его выручало обращение к корням языка житий, прологов и богослужения, как отсюда иногда он заимствовал благородный и чуждый изысканности пафос.

   Как ни надоедливы были принудительные насаждения религиозности, как ни неприятен был осадок вставаний ребенком в 6 часов утра к утреням и выстаиваний бесконечных служб, - даже это не вытравило в нем очарования детских впечатлений от церкви. Стройность и ритм службы, красота песни или колокольного звона производили на него впечатление и в зрелом возрасте. "К звону он всегда был неравнодушен, - пишет о нем его брат Михаил. - Бывало, он собирал целые компании и отправлялся с ними пешком на Каменный мост (в Москве) слушать пасхальный звон. Жадно выслушав его, он отправлялся затем бродить по церквам, из церкви в церковь, и с одеревеневшими от усталости ногами только к концу пасхальной ночи приходил домой. В это время из приходской церкви возвращался любивший достоять все службы до конца отец, все братья Чеховы пели хором "Христос воскресе", причем Антон Павлович пел басом, - и садились разговляться. Антон Павлович ни одной пасхальной ночи не провел в постели".

   В одном письме из Москвы, написанном в канун дня святого Николая, А.П. сам пишет: "Я встал рано, зажег свечи и сел писать, а на дворе звонили, - было приятно".

   Кончая с вопросом об отношении самого А.П. к своему воспитанию и родителям, надо отметить, что тяжелая отцовская ферула не воспрепятствовала ему сохранить к Павлу Егоровичу любовное сыновнее чувство. "Отец и мать - единственные для меня люди на всем земном шаре, - писал он брату, - для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни, готовит им мягкий и короткий путь, в который они веруют и надеются так, как немногие".

   Но неоспоримо и то, что условия своего развития А.П. считал бесконечно далекими от идеала свободного воспитания личности. Без сомнения, много таких навыков, от которых он позднее должен был с усилиями освобождаться, привзошли в его душу в этой атмосфере тяжелого труда, упорного сколачивания копейки, подавляемой нежности и почти напускной иногда строгости из педагогических соображений. И эта строгость не была настолько мудрой, чтобы охранить чистоту детства и обеспечить ему нормальное и здоровое развитие. Нам уже известно показание одного из писем А.П., что тайны любви он постиг, будучи всего 13-ти лет.

   "Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости, - писал однажды, много позднее, Чехов Суворину. - Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже на рабская кровь, а настоящая человеческая".

   Мы можем не относить целиком к Чехову всех недостатков, какие он намечает в человеке подобного воспитания, - хотя бегло намечая не чью-либо чужую, а именно свою биографию, он, по-видимому, ничуть не боялся, что дальнейшую характеристику применят именно к нему, но должны считать бесспорным, что многие из них он видел и в себе. И тем смелее он мог раскрываться пред Сувориным, что тот сам вышел из такой же, а может быть, и еще горшей жизненной школы.

   Эти ранние навыки обусловили известную внешнюю суровость самого Чехова, боязнь всякой восторженности, сдержанность в чувстве из какого-то преувеличенного опасения сентиментальности, значительную замкнутость в себе, с годами усиливавшуюся. Когда он говорит в "Рассказе неизвестного человека" от лица его о "воспитанном в нем с детства страхе показаться чувствительным и смешным", о том, что он "не умеет быть искренним", когда ему "хочется ласкать и говорить нежности", он говорит о знакомом ему самому чувстве.

   Наследием той же школы был в Чехове и явный деловой наклон, та трезвая рассудочность в практических делах, какая отличала и Некрасова. Некрасов подростком дал себе обет "не умереть на чердаке". Чехов с юных дней верил в свой красный день - без нужды и соображений о завтрашнем дне. В 16 лет он писал брату: "Разбогатею, - а что разбогатею, так это верно, как дважды два четыре".

   Здесь место коснуться одного тяжелого обвинения юного Чехова, которое, нет сомнения, было бы с негодованием отвергнуто, если бы не исходило от столь дружественного и родственного ему свидетеля. Это - показание Ал.Чехова о том, что, вынужденный торговать в отцовской лавочке, Чехов вынужден был применять и недобросовестные приемы, почти неизбежные в удачной торговле. Показание это дано не между строк, не намеком, оставляющим место для сомнений или возражений, а в совершенно категоричной форме.

   "Едва ли кто поверит, - пишет он, - что этот строгий и, безусловно, честный писатель-идеалист был знаком в детстве со всеми приемами обмеривания, обвешивания и всяческого торгового мелкого плутовства. Он прошел из-под палки эту беспощадную подневольную школу целиком и вспоминал о ней с горечью всю свою жизнь". При желании оправдать юного Чехова здесь с натяжкой, может быть, можно было бы увидеть только внешнюю причастность ребенка к картинам совершающегося кругом обмана, но другое заявление брата не оставляет места ни для каких оговорок. "Оба торговые заведения, - читаем там же, - составляли одно целое, и в обоих Антоша торговал, отвешивая и отмеривая и даже обвешивая и обмеривая, насколько ему позволяли его детские силы и смекалка. Потом уже, когда он подрос и вошел в разум, мелкое плутовство стало ему противным, и он начал с ним энергичную борьбу, но, будучи мальчиком-подростком, и он подчинялся бессознательному общему ходу торговли, и на нем лежала печать мелкого торгаша со всеми его недостатками".

   В характеристике разночинца, "лицемерящего и Богу и людям", нет этого печального штриха, вводимого в биографию Чехова его братом. В огромном автобиографическом архиве чеховских сочинений и переписки тоже нет ни малейшего его подтверждения. Но это не значит, что показание Александра Павловича, человека, как мы видели, часто фантастического и увлекающегося*, на этот раз можно было бы основательно заподозрить. Брат давал себе отчет в том, что писал, и, однако, счел должным это написать. В смешное положение поставил бы себя биограф, если бы он стал оправдывать Чехова за грех несознательного детства - разумеется, осужденный и отброшенный с первым пробуждением сознательности. Но он не может его замалчивать, поскольку, может быть, именно здесь лежат причины, объясняющие, почему так радостно и упорно зреющий Чехов "выдавливал из себя по капле раба" и в устранении каких именно навыков состояла эта его духовная работа.

   Таганрогский период, который вместе с тем без малейшей натяжки можно озаглавить периодом "Детства и отрочества" Чехова, заключается тремя годами его самостоятельного одинокого пребывания в покинутом семьею городе. Эти три года, 1876-1879, наиболее бедные документами, - самое темное место чеховской биографии.

   Единственное освещение им дают несколько строк семейных воспоминаний Михаила Чехова. "Все эти три года, - пишет он, - Антон Павлович жил у Селиванова, купившего с торгов чеховский дом, и учил его племянника, казака Кравцова. Несомненно, что он совершал поездки на хутор к этому Кравцову, посещал шахты, постройки железных дорог. Окончив курс гимназии в 1879 году, он приехал в Москву, уже умея метко стрелять из ружья и отлично ездить на лошади. Ездил он и к брату Селиванова - Ивану Парфеньевичу, у которого в имении познакомился с степной помещичьей жизнью". Учеником VII и VIII классов Антон Павлович очень любил ухаживать за гимназистками, и когда его брат Михаил был тоже гимназистом VII класса, то он рассказывал ему, что романы его были всегда жизнерадостны. Он часто посещал в эти три года театр, любил французские мелодрамы, например, "Убийство Коверлей", "Гамлета" и такие фарсы, как "Маменькин сынок", много читал. Особенное впечатление на него производили тогда романы Георга Ворна, Шпильгагена и Виктора Гюго.

   И внешний, и внутренний колорит этой "самостоятельной" жизни Чехова (1876-1879) остается, таким образом, в тени. За исключением этих строк брата, для заключений о ней остались только намеки. Бесспорно, это было существование очень экономное, жизнь "в обрез". Именно к этой поре относится вышеприведенная фраза А.П., выдающая его раннюю мечту не умереть на чердаке. Эти ранние мечты о разбогатении не слагаются у тех, кто не знает, что такое черный день. Больше, чем к какому-либо иному моменту чеховской жизни, именно сюда, думается далее, надо относить момент тягостных хождений по урокам без калош, обедов у богатых родственников и т.п., чем А.П. наполняет, как кошмарами, жизнь выбирающегося в люди разночинца в своей характеристике-намеке. Чтобы понять тяжесть всего этого, надо учесть, что такой уклад жизни, обычно характеризумый словами "бедность не порок", здесь падал на момент созревания человека, на время пробуждения жгучего пролетарского самолюбия, которое тем чувствительнее, чем сильнее и талантливее натура. Бесспорно, что биограф А.П. мог бы иметь об этом периоде жизни "без отца" и без опоры прямые показания его самого. К сожалению, драма "Безотцовщина", написанная именно в бытность в VII классе, была им уничтожена, - может быть, опять-таки, именно потому, что здесь было много личного и, возможно, - укоризненного.

   Черных и ранящих самолюбие дней у А.П. было, без сомнения, много, но представлять весь этот трехлетний период мрачным и гнетущим было бы совершенной ошибкой. Если бы в противном не уверяли строки его брата, об этом все-таки можно было бы сделать косвенные умозаключения. Похоже даже на то, что избавившийся от гнета отца, воспитавшегося в ветхозаветных устоях и давившего ими на всю семью (показание Ал.Чехова - "пред ним все трепетали и боялись его пуще огня"), - юноша Чехов, наоборот, воспрянул, освободясь от отцовской ферулы, почувствовал, как с него спал гнет, пригибавший его к земле.

   Самым решительным доказательством этого является простое преуспеяние Чехова в гимназических науках, какого вовсе не было при отце. Двойки, отмечавшие прежде не только успехи, но и прилежание гимназиста Чехова, теперь сменяются лучшими отметками. Сидевший дважды на повторительном курсе в III и V классах (в первом случае из-за двойки по арифметике и алгебре, во втором - из-за греческого языка), Чехов теперь проявляет недурные способности. "Помимо обычных успехов по любимым предметам - закону Божьему, русскому языку и истории - он стал получать пятерки даже по бесконечно ненавистному ему греческому языку". По сохранившимся журналам можно установить, что в последний год пребывания в гимназии он пропустил всего лишь 13 уроков - меньше всех остальных товарищей, у которых иногда эта цифра доходит до 80-ти. Если и баллы, и ученическая исправность сама по себе еще не говорят о действительном росте юноши, во всяком случае здесь они показатели того, как под давлением необходимости в Чехове развивались исполнительность и ответственность. Факт издания Чеховым в VI классе рукописного юмористического журнальца "Заики", конечно, выразительнее всяких баллов говорит за его умственный рост и пробуждение интереса к литературе тотчас по падении гнета семейного режима.

   Так в практически-житейском смысле "худо", выпавшее на долю чеховской юности, не обошлось и без "добра". Суровая школа, давшаяся ему тяжело, закалила его для жизни, утвердила могучие трудовые навыки, сложила самостоятельное, своим умом и опытом добытое и никем не навязанное мировоззрение.

   Мы увидим впереди, что в момент, когда жизнь позовет его к серьезному ответу, когда на его плечи опустится тяжесть целой семьи, он поднимет этот груз с спокойным сознанием долга и понесет его с честью.

  

   Когда в 1886 году вышли "Пестрые рассказы" Чехова, а в следующем году "В сумерках" и "Невинные речи", - читатель и критика сознали, что явился новый и интересный писатель. У Чехова сразу оказалось имя, признанное, любимое, искомое. Удивлялись быстрому восходу этой звезды. Говорили, как о редком случае, что в какие-нибудь два года писатель нашел себе полное признание.

   Так судили не только в обществе, но и в печати. Ни читатель, ни рецензенты еще не знали, что этому моменту предшествовали целые шесть лет упорного и систематического труда, что молодой доктор с фамилией Чехов, - как это уже тогда разоблачила одна московская газета, - еще с 19 лет запрягся в лямку постоянного газетного сотрудника и исписал уже горы бумаги на свои повести, рассказы, юморески, шутки и даже роман.

   Строгий к себе, Чехов старался замалчивать этот период своей подготовки к настоящему писательству. Близкие ему говорят, что он не любил вспоминать о своих первых опытах. Отсюда даже для многих друзей его было, например, большою неожиданностью узнать, что в свое время Антон Павлович написал и напечатал целый роман "Драма на охоте", размером в 32 газетных фельетона.

   Положительно никто не думал, что этот период был ознаменован таким большим трудом. Огромное наследство "начинающего" Чехова обнаружилось только после его смерти. Спустя два года после нее И.Ф.Масанов исполнил нелегкий труд пересмотра всех юмористических журналов и всех московских иллюстраций поры чеховской молодости и подвел итог даже всем мелочам, вышедшим из-под его пера ("Библиография сочинений А.П.Чехова, "Русск. архив", 1906 год). Это было поистине открытие.

   Журналы и газеты по крохам перепечатали добрую половину этих забытых материалов. Большую и лучшую часть их русский читатель получил в дополнительных томах сочинений Чехова издания Маркса.

   Чью деятельность вызывает в памяти ранняя работа Чехова, - это деятельность Некрасова. В 19 лет оказавшийся без денег и хлеба в огромном и чужом Петербурге, Некрасов точно так же был вынужден писать без конца, чтобы обеспечить себе существование.

   Сходство идет и далее - до самого рода этих ранних произведений. Совершенно так же, как Чехов, Некрасов начинал с юмористики, писал комические куплеты, сочинял сам и из пятого в десятое переводил с французского водевили, выдумывал рассказы, между прочим - из испанской и сардинской жизни, не только не быв на месте, но и не имея в тогдашней нашей скудной литературе сколько-нибудь сносной книги об Испании или Сардинии!

   Между Некрасовым и Чеховым - полная параллель. Разница только в том, что такой острой, сокрушительной, гнетущей нужды, какая водила пером Некрасова, Чехов, к счастью, не испытал. Он вовсе не имел еще недостатка. Для своей семьи он должен был быть кормильцем, хотя только что еще вступил на первый курс Московского университета (1879). Но если он своим писательством обеспечивал отцу и матери, семье и себе воскресный пирог, то Некрасову без этой работы грозила бы голодная смерть.

   Когда идет речь о великанах искусства - таких, как Лермонтов и Гоголь, - всякая строка их, даже набросанная детскою рукой, есть уже сокровище. Если это не гении, а только таланты, все эти ранние опыты имеют значение лишь для биографа писателя. Там и здесь он найдет блестки дара, намеки на личные переживания, подробности личной жизни писателя в ранней юности. Для этого нет необходимости все это перепечатывать - биографу возможно во всякое время стряхнуть пыль со старых изданий и там найти ранние опыты.

   Плохую услугу Чехову оказал бы тот, кто перепечатал бы все его маленькие шутки из "Стрекозы" и "Осколков", "Развлечения" и "Будильника", всех этих, как он выражался, "комаров и мух". В дополнительных томах чеховского собрания сочинений читатель не найдет значительного числа несомненно принадлежащих ему страниц, разбросанных им еще в бытность студентом по разным юмористическим изданиям начала девятисотых годов, - и это хорошо.

   Молодой Чехов разбрасывался и делал из своего пера разнообразнейшие применения. Достаточно сказать, что в материалах, с немалым трудом собранных известным библиографом П.В.Быковым и бывших в наших руках, - оказались и подписи Чехова к рисункам разных журналов (!), сделанные по просьбе редакторов, и злободневные памфлеты с частым упоминанием героев того времени - знаменитого Лентовского, Окрейца, Родона, даже театральные рецензии о Саре Бернар, посетившей Москву, об Иванове-Козельском, выступившем в "Гамлете" в московском Пушкинском театре и т.д.

   Тонкий и острый ум, меткая наблюдательность, искры юмора, еще вовсе молодого и не отравленного никакой житейской горечью, конечно, ясно отражены и в этих первых набросках и статейках Чехова. Пройти вовсе мимо этих опытов расцветающего писателя биограф не может.

  

   В 1879 году Чехов окончил курс таганрогской гимназии и в августе этого года поступил на медицинский факульет Московского университета.

   В Москву он приехал не один, а с двумя товарищами по гимназии, впоследствии врачами - Савельевым и Зембулатовым. Оба стали жильцами семьи Чеховых. Нам уже известно из автобиографии А.П., что едва ли ясное сознание преимуществ этого факультета или определенное прирожденное влечение руководило этим выбором будущей карьеры. Сохранилось показание гимназического надзирателя Чехова - Вукова, будто бы на его вопрос, еще там, в Таганроге, на какой факультет он собирается, А.П. ответил, "загадочно улыбаясь", что "поступит в Духовную академию и непременно станет священником".

   Для Вукова осталось навсегда неясным, было ли это обычным проявлением чеховской скрытности или действительно в то время у него было такое намерение. Несомненно только, что он искренне интересовался богословскими науками, и мы знаем уже, что не понижающийся высокий балл был у него только по закону Божию.

   Как бы то ни было, Чехов не раскаивался в этом шаге молодости, но сам затруднялся дать позднее точную его мотивировку. Во всяком случае, это решение, по-видимому, явилось не случайно, оно было обдуманно: еще в списке учеников, удостоившихся аттестата зрелости, в графе - "в какой университет и по какому факультету или в какое высшее специальное училище желает поступить" - против имени А.П. значится: "в Московский университет по медицинскому факультету".

   Медицинский факультет издавна хранит репутацию наиболее серьезного. Медик не может числиться студентом и не заниматься, как это было возможно встарь для юриста или естественника. Сохранились сведения, что Чехов был исправным и работающим студентом. Товарищеские отношения его были безоблачны.

   Студенческие годы только еще начинались, а жизнь со своими предъявлениями уже стояла за плечами Чехова. Переселившийся в Москву отец один не мог бы содержать семью на свое скудное жалованье амбарного приказчика в 30 рублей. И с самой ранней поры пребывания в Москве сын Антон заводит сношения с мелкими иллюстрированными журналами той поры и становится в буквальном смысле кормильцем семьи. Младший брат его усвояет ему высокую роль в судьбе семьи в эту пору.

   "Личность отца, - пишет он, - отошла на задний план, и Антон Павлович заменил собой и хозяина дома, и отца. Его воля была доминирующей, его мнения стали считаться непогрешимыми, и кто знает, что случилось бы со всей семьей, при отсутствии Александра и Николая, если бы не приехал вовремя из Таганрога Антон. Необходимость добывать деньги во что бы то ни стало заставляла Антона Павловича писать рассказы, Николая - рисовать карикатуры, Иван вскоре пошел в народные учителя, а маленький Михаил переписывал студенческие лекции и делал чертежи. Евгения Яковлевна и сестра Маша работали не покладая рук. Это было трогательное единение всех членов семьи, сплотившихся вокруг одного центра, Антона, и связанных между собой искренней, чуткой дружбой. "Что скажет Антон?", "Что подумает Антон?", "Как к этому отнесется Антон?" - стало девизом для всей семьи. Его литературные успехи и неудачи всегда встречали самое горячее сочувствие всех членов семьи".

   К какому, собственно, моменту следует приурочить первое литературное выступление Чехова?

   Литературный талант обнаружился у А.П. уже в детские годы. От брата его Михаила нам известно, что еще в гимназии им издавался юмористический журнал под названием "Заика". Товарищ Чехова А.Дросси прибавляет, что в нем первое и самое почетное место занимали А.П. и младший товарищ его, Натан Богораз, ныне известный поэт-беллетрист и исследователь якутов, пишущий под псевдонимом "Тан". В седьмом классе гимназии, как мы уже знаем, Чехов написал даже целую драму под названием "Безотцовщина" и смешной водевиль "Недаром курица пела".

   "Он прислал их к нам в Москву для прочтения, - такова запись об этом М.П.Чехова. - Я долго берег эти произведения, но, приехав затем в Москву поступать в университет, Ант.П. отобрал их от меня и "Безотцовщину" разорвал на мелкие кусочки, а водевиль спрятал. Куда девался водевиль, не знаю. Во второй же год по приезде в Москву Ант. Павл. написал еще одну большую драму с конокрадами, стрельбой, женщиной, бросающейся под поезд, и т.д. Я переписывал эту драму, и у меня от волнения холодело под сердцем. Как теперь помню, это было что-то громоздкое, но тогда казавшееся мне, гимназисту, верхом совершенства. Драму эту Ант. Павл., тогда студент второго курса, лично отнес к М.И.Ермоловой на прочтение и очень желал, чтобы она поставила ее в свой бенефис. Не знаю, что ответила брату г-жа Ермолова, только мои старания четко переписать драму так и пропали даром: пьеса вернулась обратно и была разорвана автором на мелкие куски. От нее уцелела только одна фамилия "Войницкий", которая воскресла потом в "Дяде Ване". Из других пьес знаю очень трогательную пьесу "Барин" ("На большой дороге"), запрещенную цензурой, и несколько нескромный водевиль "Бритый секретарь с пистолетом", о судьбе которого не знаю ничего. В этом водевиле выведена была редакция журнала с двуспальной кроватью". Задуманную пьесу-шутку "Сила гипнотизма", о которой А.П. упоминает в одном из своих писем к Щеглову, он не осуществил. Приблизительно за год до своей смерти Щеглов, уже усталый и потерявший искреннюю веселость, написал ее по общему сценарию и поставил. Успеха она не имела".

  

   Итак, когда же последовало первое печатное выступление Чехова?

   Впервые в литературе имя Чехова биограф ловит не под статьей, а... в "Почтовом ящике" юмористического журнала "Стрекоза".

   В номере втором за 1880 год, среди других ответов, имеется ответ: "Москва, Драчевка, г. А.Ч-ву. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем и на дальнейшее подвижничество".

   Там же, в седьмом номере, по тому же адресу - новый ответ, уже менее утешительный: "Прошение длинно и натянуто. Мелочью мы воспользовались".

   В No 10 "Стрекозы", за подписью "...в", в отделе "Архив Стрекозы" помещена первая работа Антона Павловича - "Письмо донского помещика Степана Владимировича N. к ученому соседу д-ру Фридриху".

   Следом за этим была напечатана "мелочь" - ниже приводимая здесь заметка "Что чаще всего встречается в романах".

   "Письмо донского помещика" обычно и считается первым литературным произведением Чехова. Однако это может быть подвергнуто сомнению, по указаниям самого писателя. Хотя это не имеет существенного значения для биографии, но и не вовсе в ней ничтожно.

   Сохранившиеся показания А.П. о своем первом дебюте не единогласны.

   - Уже на первом курсе стал печататься в еженедельных журналах и газетах, - таково показание его первого автобиографического наброска (Россолимо, см. выше, стр. 8).

   - Писать начал в 1879 г. в "Стрекозе", - таково показание второго автобиографического очерка (Тихонову, см. стр. 9).

   - Я начал писать в 1880 году, - такова третья дата в письме к Грузинскому.

   Академический год первого курса занял зимний сезон 1879 г. и весенний 1880-го, - таким образом, эти даты почти однородны, но с ними не согласуется четвертое показание Чехова. В 1888 г. в одном письме к Суворину он заявляет:

   - 24 декабря я праздную 10-летний юбилей своей литературной деятельности. Нельзя ли получить камергера?

   24 декабря 1888 г. можно было праздновать юбилей события, бывшего 24 декабря 1878 г., - это как будто относит первый чеховский дебют на год раньше, к предпоследнему году пребывания А.П. в таганрогской гимназии, оконченной в 1879.

   Наконец, даты 1878 и 1879 г. колеблются под пятым показанием самого А.П., казалось бы, очень отчетливым, поскольку именно в этом случае он понуждался точно припомнить год своего выступления.

   В 1904 году Чехов писал Ф.Батюшкову: "Уверяю вас, юбилей мой (если говорить о 25) еще не наступил и будет не скоро. Я приехал в Москву, чтобы поступить в университет, во второй половине 1879 года, первая безделушка в 10-15 строк была напечатана в марте или апреле 1880 г. в "Стрекозе"; если быть очень снисходительным и считать началом именно эту безделушку, то и тогда мой юбилей пришлось бы праздновать не раньше, как в 1905 г.".

   Какой вывод следует из этих несогласующихся показаний?

   С одной стороны, как будто трудно думать, чтобы юный, еще хорошо помнящий то, что было 10 лет назад, Чехов праздновал в семье девятилетие вместо десятилетия. Трудность усиливается еще тем, что Чехов ясно обозначает день (24 декабря) - день, не соответствующий ни марту, ни апрелю, как ему помнилось позднее. Трудно предположить также, что это было торжество, "перенесенное" на другой день с подлинной даты. Надо прибавить к этому, что "Письмо донского помещика", занимающее в полном собрании с лишком четыре страницы, никоим образом не есть "безделушка в 10-15 строк", как определял свой дебют сам Чехов в письме Батюшкову. Наконец, и "Почтовый ящик" "Стрекозы" обещал "воспользоваться мелочью".

   Все это, по-видимому, оставляет возможность думать, что мы не знаем первого дебюта Чехова-юноши. Правдоподобно, что это была действительно мелочь в 10-15 строк, как он сам ясно и помнил, напечатанная, вернее всего, в рождественском номере, вышедшем в сочельник, и, очень возможно, даже не подписанная, как это большею частью бывает с начинающими в мелких журналах. Может быть, это было даже и не в "Стрекозе", а в таком издании, какое Чехову просто не хотелось назвать*.

   Повторяем, все эти соображения, конечно, не имеют значения для Чехова-художника, но уважение к верности исторического факта требует от биографа заявления, что "Письмо помещика" может быть уже не первым чеховским опытом.

   Какова была внешняя сторона жизни начинающего писателя? Ответ на это - простой и решительный: в высшей степени не заманчива и не соблазнительна. Это было то время "уничижения" и смирения, которое потом не без горечи вспоминал и характеризировал А.П. устами Тригорина в "Чайке".

   "В те годы, молодые лучшие годы, когда я начинал, мое писательство было одним сплошным мученьем. Маленький писатель, особенно когда ему не везет, кажется себе неуклюжим, неловким, лишним, нервы у него напряжены, издерганы; неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к искусству, не признанный никем, незамеченный, боясь прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег".

   Пересмотрите в Публичной библиотеке старенькие, подсохшие и выцветшие московские журналы начала 80-х годов, когда в них работал Чехов, точнее сказать - работали Чеховы, - вся эта славная, талантливая семья. Займитесь всеми этими "Будильниками", "Развлечениями", "Мирским толком", "Москвой", "Светом и тенями", "Осколками" и т.д. - и вы не пожалеете о потерянном времени.

   Весело и приветливо глянут на вас оттуда молодые задорные глаза Антоши Чехонте, всех его товарищей -

   Агафопода Единицына (Александр Чехов), Эмиля Пупа (П.А.Сергеенко), Маралы Иерихонского и т.д., - всех его в разной мере талантливых и разного возраста собратьев - Амфитеатрова, Пальмина, Гиляровского, Кичеева, Пушкарева, Левитана, Коровина... Наметавшийся карандаш Николая Чехова, настоящего, но рано погибшего таланта в живописи, разбрасывал по этим страницам рисунки, полные жизни и юмора.

   Не может быть никакого сомнения, если бы даже этого и не подтверждали голоса многих еще здравствующих современников, что среди этих рисунков довольно часто фигурирует как натура, не кто иной, как младший брат Николая Чехова - Антон.

   Возьмите 16-й номер журнала "Москва", взгляните на иллюстрацию "Гулянье 1-го мая в Сокольниках". При первом взгляде на эту картину, раскинувшуюся на обе страницы листа, вам бросится в глаза лицо молодого Антона Чехова. Юный, с пухленьким, круглым лицом, с едва пробившейся бородкой, точь-в-точь такой, каким мы знаем его по сохранившимся от этой поры портретам, он смотрит на вас со средины иллюстрации в образе молодого человека в рединготе, с букетиком.

   Несомненно здесь портретное сходство и других лиц. Можно, по крайней мере, ручаться за портрет П.М.Невежина. Литературные старики - москвичи - вероятно, угадали бы и остальных.

   Несколько страниц дальше - новый рисунок "художника Н.П.Чехова": молодой человек, с лицом, похожим до поразительного сходства на Антона Чехова в молодости, в одном жилете и брюках, сидит около початой бутылки. Три бутылки уже стоят на полу. В подписи под рисунком значится совершенно откровенно: "Молодой человек, студент медицинского (!) факультета, получил деньги за урок и устроил товарищескую пирушку" и т.д.

   Кто скажет теперь - может быть, это совсем точная фотография из жизни талантливой семьи. Так оно и бывало.

   В юбилейном (по случаю 25-летия) номере "Будильника" вы найдете картину "День в редакции Будильника", где несомненна среди присутствующих фигура молодого Антона Павловича, среди других фигур - Сергеенко, Гурлянда и пр. Все эти картинки просятся на переиздание. Их бесспорное место - в альбоме памяти Чехова.

   От здравствующих поныне сверстников и товарищей А.П. по литературе можно бы ждать комментария к его юношеским вещам, ко всем этим рассказам "Света и теней", "Москвы", "Развлечения", "Будильника".

   Молодой Чехов, по-видимому, рассыпал в эту пору автобиографическое повсюду в своих рассказах, как его брат Николай - в рисунках.

   Это вообще было в духе семьи, чуждой больной и ложной обидчивости. Грузинский сообщает, что Александр Чехов однажды вывел в своем рассказе всю свою семью целиком, с родителями и братьями.

   В забытом до последнего времени рассказе А.П. "Зеленая Коса", иллюстрированном Николаем Чеховым, передана, по-видимому, одна подлинная романтическая история, в какой приняла вероятное участие вся группа молодежи, группировавшейся около дома Чеховых. В перечне действующих лиц, по крайней мере, одно имя для нас - несомненное живое имя.

   В поэтическом доме княгини Микшадзе, по словам рассказчика, собираются - доктор Яковкин, одесский газетчик Мухин, магистр физики, ныне доцент (какая точность!) Фивейский, три студента, художник Чехов, один харьковский барон-юрист и рассказчик, от своего лица ведущий повествование, - бывший репетитор барышни...

   Сюда же ежедневно наезжает "студент-медик Коробов", лицо, которому посвящена как настоящему живому человеку другая чеховская повесть - "Цветы запоздалые". Это опять подлинный знакомый, ныне здравствующий московский врач, товарищ А.П. по гимназии и когда-то его "жилец".

  

   Итак, с 1879 г. на целые семь лет начинается работа Чехова-юмориста в "Стрекозе" (1880 г.), "Будильнике" (с 1881 г. по 1887 г.), "Зрителе" (1881-1883 гг.), "Мирском толке" (1882 г.), "Москве" (1882 г.), "Осколках" (1882-1887 гг.), "Свете и тенях" (1882 г.), "Спутнике" (1882 г.), "Русском сатирическом листке" (1884 г.), "Развлечении" (1884-1885 гг.), "Сверчке" (1886 г.) и альманахах "Будильника" (1882 г.) и "Стрекозы" (1884 г.).

   Все эти вещи подписаны псевдонимами: "Антоша Чехонте" или в сокращении "Чехонте", "Антоша", "Антоша Ч.", "Ан. Ч.", "А-н - Ч-те", "Ан. Ч-е", "Анче", "Человек без селезенки"*, "Врач без пациентов", "Вспыльчивый человек", "Антонсон", "Балдастов", "Рувер", "Улисс", "Брат моего брата". Последний псевдоним находил объяснение, очевидно, в том, что старший брат Антона Павловича, Александр, еще раньше вышел на литературное поприще и подвизался под именем "Агафопода Единицына" в тех же журналах, в какие пришел и А.П.

   Насколько тернист был ранний путь Чехова, видно из тех ответов "Почтового ящика" "Стрекозы", какие выпали на его долю даже после первого маленького успеха. Присяжный юморист, сидевший в "Стрекозе" на кресле высшего оценщика поставщиков юмора, не церемонился с Чеховым совершенно так же, как не церемонятся в "Почтовых ящиках" с бездарностями.

   Вот в порядке последовательности несколько ответов Чехову, ранивших самолюбие молодого автора тем более, что здесь обозначалось по-прежнему и место его жительства, и фамилия с прозрачным сокращением, - "Москва, Драчевка (или Сретенка), А.Ч-ву":

   "Ужасный сон" только тем и ужасен, что невозмутимо повторяет всем надоевшие темы".

   "Избитость эпистолярной формы не искупается новизною или юмором содержания. Вторая статья, естественно, должна подождать лета".

   "Опыт изложения злоупотребляет очень старым мотивом, рассказ пойдет. Ничего, недурен".

   "Несколько строк не искупают непроходимо пустого словотолчения (!). Мы говорим о "Ничего не начинай". То же о "Легенде". Кстати, что это за имя такое "Фуня"?

   "Очерк подождет до лета".

   "Портрета" не поместим. Он до нас не касается. Вы, очевидно, писали его для другого журнала".

   "Очень длинно и бесцветно. Нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вытянутой".

   "Не расцвев, увядаете (!). Очень жаль. Нельзя ведь писать без критического отношения к делу".

   Последний приговор, очевидно, переполнил чашу терпения Чехова. Он кончил со "Стрекозой", и в следующем году в этом журнальчике уже нет ни одной его вещицы. "Будильник", "Зритель" и, несколько позднее, "Осколки" оказывают ему гораздо больше гостеприимства.

   Чтобы понять и сколько-нибудь оправдать первые литературные опыты Чехова, нужно постоянно иметь в виду времена, какие тогда переживал юмористический журнал. О том дерзновенном взлете смеха, какой ознаменовал у нас 1905-1906 годы, когда наша сатира не останавливалась решительно ни перед чем, - со времен возникновения у нас юмористического листка не смел мечтать самый необузданный юморист в самой необузданной рождественской или новогодней фантазии. Нынешние дни, когда юморист все-таки может до известной грани подходить к политическим темам и когда явилась самая политическая жизнь, политические партии и т.д., - не сравнимое время с тем, когда работал А.П. Комический писатель 90-х годов мог уже с великой завистью оглядываться даже на 60-е годы, на время "Искры", "Маляра", "Гудка" и "Свистка".

   Во дни, когда начинал Чехов, русский юмор был в совершенном загоне. Относительная свобода была только в области шутки чисто литературной. Можно было шутить над писателем, пародировать его произведения, слегка уходить в область легкого скандала, окружающего его имя. Вся область административных злоупотреблений, не говоря уже о злоупотреблениях бюрократических, была изъята из области насмешки. Шутить можно было над тещами и дачными мужьями, старыми девами и кокотками, рождественским гусем и новогодними визитами, пасхальными поцелуями и свадьбами на Красную горку, купцами в Великий пост и масленичным чревоугодием. Шаблонно, вяло, пресно располагался год по календарю, и в 1890 году в масленичном номере почти в тех же словах повторялись шутки, какие можно было найти в 1880-м.

   В переписке с Чеховым Лейкина, руководившего "Осколками", можно найти десятки заявлений о тех невероятных стеснениях, какие переживали Лейкин как типичный того времени редактор и Чехов как типичный сотрудник по отделу юмористики. То и дело вы натыкаетесь там на сообщения о цензурных циклонах, проносившихся над журнальными корректурами.

   "Сегодня на "Осколки" обрушился сильный цензорский погром, - пишет Лейкин. - Погиб большой мой рассказ, погибли два стихотворения Трефолева, половина стихотворений Пальмина, пол-обозрения "Петербургской жизни" Билибина и несколько строк из ваших последних мелочишек, - словно Мамай прошел".

   "Сегодня над номером 10-м опять разразилась цензорская гроза. Пострадали Трефолев и отчасти Пальмин. Пропала прелестнейшая баллада Трефолева, у меня до неузнаваемости искажен рассказец..."

   "Вы спрашиваете о судьбе вашего "Трагика". Рассказ набран, пропущен цензурой и пойдет в No 33, если вы к тому времени пришлете еще какой-нибудь рассказец. Дело в том, что при ужасных цензурных условиях я всегда должен иметь у себя запасный набор. Вот я и берегу "Трагика". Иначе может случиться, что и номер не выйдет. Бывает так, что цензор херит одну треть посылаемого к нему (!). Да вот как хоть бы нынешний номер "Осколков". Захерены статья Пальмина, три стихотворения Граве, два стихотворения Гиляровского, две статейки Бертрама, две Игрека и маленькая моя статейка. (!) Верите ли, когда получил корректурный лист обратно от цензора, - зубами я заскрежетал, до того напала на меня бессильная злоба! Постоянный цензор, цензирующий "Осколки", уехал в отпуск на 28 дней, и на место его назначен временный цензор. Этот-то временный цензор (Юферов) является для меня настоящим палачом-инквизитором. Что он делает, так просто уму помрачение! С нетерпением жду 16 августа, около которого должен явиться мой цензор. С тем я в приятельских отношениях, приезжаю к нему сам, пью чай, упрашиваю, уговариваю, бывает иногда так, что и нельзя, то можно, кое-что выхерит, а кое-что и оставит".

   "Случилась беда. Целый погром! Цензор все захерил - и ваших "Зверей", и стихи Трефолева, и стихи Гиляровского, и пол-обозрения Билибина, и мой фельетонный рассказ, и анекдоты, и "Копилку курьезов", и "Московскую жизнь". Последнюю, я думаю, просто из озорничества..."

   Это было поистине существование в каком-то подполье! Можно думать, до какой степени невинно и бесцветно было все в тогдашнем юмористическом журнале (а "Осколки" среди них ничуть не представляли исключения), когда такие искусившиеся в эзоповском языке авторы, как Лейкин, Трефолев, Пальмин, Гиляровский, уже казались революционерами и могли составлять буквально целые альбомы из своих вещей, перечеркнутых красным крестом.

   И всего нелепее было то, что так оборудованный журнал все-таки еще казался цензурному комитету каким-то жупелом, чем-то необычайно вредным, что еще надо было всеми силами ограничивать и пресекать. В этом смысле чистый курьез следующие строки, писанные Лейкиным Чехову в октябре 1885 года.

   "Цензору был нагоняй за то, что он пропускает слишком резкие (!) статьи в "Осколках", и именно за No 39. Но это еще не все: сам журнал едва уцелел. Наутро я был вызван в Цензурный комитет, и председатель Кожухов (он из Москвы) объявил мне, что журнал будет запрещен, если я не переменю направление (!?), что цензор вымарывает статьи, но против общего направления, против подбора статей он ничего не может сделать, и что тут виноват редактор. Объявил мне также, что начальник Главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов и не находит, чтобы они были необходимы для публики".

   Из примера Лейкина, который отразил свои мытарства в целом ряде писем Чехову, видно, что это была за эпопея страданий - жизнь тогдашнего редактора юмористического листка! То была эпоха бесконечных циркуляров, следовавших один за другим без передышки и каждый раз

   окружавших колючей проволокой все новые и новые явления современности, часто безобидные и незначительные. Смешно вспомнить, - а для Лейкина это было когда-то совсем не смешно, - "Осколкам" хотели... запретить розничную продажу! В это время чисто опереточной трусливости "Осколки" могли казаться расшатывающими основы! "Что я без розничной продажи! - трагикомически восклицал Лейкин. - Она все! Без нее одними подписными деньгами я не мог бы и половины того платить сотрудникам, что теперь плачу!"

   Сотрудники изворачивались. Редакторы хитрили. Хорошо вылежавшийся и забытый цензором материал снова высылался ему же, попадал под более счастливый час и - разрешался. Искусство компромисса, мастерство "освежения" и "подогревания" давно простывших блюд, талант намеков, умолчаний, многоточий - вырабатывался и утончался до гениальности.

   Из тех же писем Лейкина ясен не только общий факт огорчений Чехова от цензуры, но и отдельные случаи запрещений его вещей, прямо называемых по заголовкам. Разыскать теперь эти наброски, рассказцы, "мелочишки", конечно, нет уже никакой возможности, хотя и можно думать, что эти вещицы, оскорбившие цензора своей остротой, меткостью и смелостью, были лучше многого из того, что сохранилось с именем Чехова на этих страницах.

   Что иногда систематические наложения красного карандаша на писания А.П. настраивали его совсем безнадежно, можно видеть из того, что отдел "Московского обозрения", какой он вел из номера в номер, он не раз хотел бросить. Все острое и колючее отсюда систематически выпадало. "Личности" ссорили Чехова со знакомыми, угадывавшими в нем автора. Остающимися серенькими безразличными строками сам автор не хотел удовлетвориться. Лейкин должен был его утешать!

   "Вы пишете относительно "Московского обозрения" - не похерить ли вам Рувера (под таким псевдонимом Чехов обозревал московскую жизнь). "О ерунде писать не хочется, да и не следует. Вообще не клеится мой фельетон". С этим я не согласен и скажу вам прямо: как бы ни был плох Рувер, он все-таки лучше пишет, чем вся московская братия, до сих пор писавшая у меня в "Осколках". Да я и не нахожу, чтобы ваши фельетоны были плохи. Сам себе никто не судья, а я вашим писаньем доволен. Высказав это, я усердно прошу вас продолжать обозрения московской жизни и в будущем году приготовить обозрение к

   No 1... Я не сомневаюсь, что вы мне в этом не откажете, и смело жду от вас удовлетворительного ответа..."

  

   Мы нарочно остановились несколько подробнее на характеристике нравов и положения юмористического журнала того времени, чтобы читатель, привыкший соединять совершенно определенное и высокое представление с творчеством Чехова, нашел здесь объяснение, почему огромная часть первых вещей Чехова стоит, без всякого сомнения, ниже его дарования, его ума, его писательской чуткости, - просто, наконец, его юмора.

   С волками жить - по-волчьи выть, и, запрягаясь в ярмо юмориста-девятидесятника, Чехов заведомо должен был принять на себя все тяготы подневольного, почти рабского положения литератора, которому, в сущности, хочется плакать от бесконечных стеснений, наложенных на его слово.

   Бездна молодого веселья чувствуется в юном Антоше Чехонте, но можно только приблизительно предполагать, как мог бы забить ключом и заиграть всеми цветами радуги его редкий дар. Условия русской действительности ставили талант в рамки, накрывали колпаком, ограничивали, сводили юмористический захват к смеху под сурдинку.

   И, как все товарищи его по несчастью, только, может быть, задорнее и талантливее их, Чехов смеется в своих юморесках над смешными фигурами литературного мира, над князем Мещерским и Окрейцем, Виктором Крыловым и Нотовичем, над мелкой взяткой, над театральным магом Лентовским и стареющими балеринами, над хищностью аптекарей, над курьезами городской переписи, над адвокатом, прибегнувшим к кулачной расправе, - над всем вообще великим и пространным морем обывательщины, злободневной и незлободневной.

   Вместо того, чтобы идти по прямому направлению, делать завоевания, с каждым шагом совершенствоваться больше и больше, Чехов вырабатывает в себе гибкость приспособления, искусство острить так, чтобы и уколоть врага, и не огорчить цензора, и поднять розницу, и не возбудить косого взгляда на журнал.

   Молодое чеховское вдохновение в таких вещах почти замирает. Это шалости пе