Измайлов Александр Алексеевич - Чехов

ра, пустяки, росчерки, от которых потом чеховский талант отошел на семимильное расстояние. В общем наследии Чехова все это должно занять последнее место.

   Богатую дань отдал молодой Чехов беспретенциозному анекдоту. Большею частью одухотворенные мыслью или шуткой, эти анекдоты сжато дают сюжет, которого разговорчивому беллетристу, пожалуй, хватило бы на целый рассказец. Вот некоторые из них.

  

   "Надул (очень древний анекдот)". Во время оно в Англии преступники, присужденные к смертной казни, пользовались правом при жизни продавать свои трупы анатомам и физиологам. Вырученные таким образом деньги они отдавали своим семьям или же пропивали. Один из них, уличенный в ужасном преступлении, позвал к себе ученого медика и, вдоволь поторговавшись с ним, продал ему собственную особу за две гинеи. Но, получив деньги, он вдруг принялся хохотать...

   - Чего вы смеетесь?! - удивился медик.

   - Вы купили меня как человека, который должен быть повешен, - сказал, хохоча, преступник, - но я надул вас! Я буду сожжен! Ха-ха!" ("Осколки", 1885, No 25).

  

   "Rara avis" (Редкая птица). Сочинитель уголовных романов беседует с полицейским сыщиком:

   - Вы потрудитесь сводить меня в притон мошенников и бродяг.

   - С удовольствием.

   - Познакомите меня с двумя-тремя типами убийц...

   - И это можно.

   - Необходимо мне побывать в тайных притонах разврата.

   Далее сочинитель просит познакомить его с фальшивомонетчиками, шантажистами, шулерами, червонными дамами, альфонсами, и на все сыщик отвечает:

   - И это можно... Сколько хотите.

   - Еще одна просьба, - просит в конце концов сочинитель. - Так как в своем романе я должен для контраста вывести две-три светлых личности, то вы потрудитесь также указать мне двух-трех идеально честных людей...

   Сыщик поднимает глаза к потолку и думает:

   - Гм... - мычит он. - Хорошо, поищем!" ("Осколки", 1886, No 29).

  

   "Актер пристает к своему антрепренеру, моля о выдаче жалованья и грозя в противном случае умереть с голодухи.

   - Полноте, батенька, врать-то... - говорит антрепренер. - По вашим розовым пухлым щекам не видать, чтоб вы с голоду дохли.

   - Да что вы на лицо-то глядите! Лицо-то ведь не мое, а хозяйкино! Хозяйка кормит меня в кредит!"

  

   "Одному офицеру под Севастополем лопнувшей гранатой оторвало ногу. Он не пал духом и стал носить искусственную конечность. В минувшую Русско-турецкую кампанию во время взятия Плевны ему оторвало другую ногу. Бросившиеся к нему на помощь солдаты и офицеры были крайне озадачены его спокойным видом...

   - Вот дураки-то! - смеялся он. - Только заряд потеряли даром... Того не знают, что у меня в обозе есть еще пара хороших ног!"

  

   Раз или два среди этих вещиц можно уловить и такие, которые остроумны и находчивы, но право собственности на эти темки едва ли безусловно может быть закреплено за Чеховым. Из переписки А.П. видно, что иногда вдохновение для своих юмористических набросков и мелочей он черпал из старых журналов. С этою целью французские журналы пересматривала для него М.В.Киселева. Может быть, не один читатель вспомнит нечто знакомое, правда, в ином варианте, при чтении хотя бы, например, такого анекдота:

   "Угроза". У одного барина украли лошадь. На другой же день во всех газетах было напечатано следующее объявление: "Если лошадь не будет мне возвращена, то необходимость заставит меня прибегнуть к тем крайним мерам, к которым когда-то в подобном же случае прибег мой отец..." Угроза подействовала. Вор, не зная, чего бояться, но предполагая нечто необыкновенно страшное, испугался и тайком возвратил лошадь. Барин, обрадованный таким исходом дела, признавался своим приятелям, что он очень счастлив тем, что ему не понадобилось последовать примеру своего отца.

   - Что же, однако, сделал ваш отец? - спросили его.

   - Вы спрашиваете, что сделал мой отец? Извольте, я вам скажу... Когда на постоялом дворе у него украли лошадь, он надел седло на спину и вернулся домой пешком. Клянусь, я сделал бы то же самое себе, если бы вор не был так добр и обязателен!"

  

   А такая, например, шутка традиционно перепечатывается во многих "Энциклопедиях остроумия", хотя, конечно, и рассказывается другими словами:

   "Один помещик, зазвав к себе своего старого друга, велел подать себе полубутылку старого цимлянского.

   - Ну, как ты находишь вино? - спросил он друга, когда вино было выпито. - Каков букет, какова крепость! Сейчас видно, что ему пятьдесят лет...

   - Да, - согласился приятель, косясь на полубутылку, - только оно слишком мало для своих лет..."

  

   Подчас в качестве материала для юмористического наброска А.П. брал ходячий местный анекдот, едва ли не записанный в специальных сборниках собирателей песен, сказаний и присловий. Таков рассказ о "Самом большом городе".

   "В памяти обывателей города Тима, Курской губернии, хранится следующая, лестная для их самолюбия, легенда. Однажды какими-то судьбами нелегкая занесла в г. Тим английского корреспондента. Попал он в него проездом.

   - Это какой город? - спросил он возницу, въезжая на улицу.

   - Тим! - отвечал возница, старательно лавируя между глубокими лужами и буераками.

   Англичанин в ожидании, пока возница выберется из грязи, прикорнул к облучку и уснул. Проснувшись через час, он увидел большую, грязную площадь с лавочками, свиньями и с пожарной каланчой.

   - А это какой город? - спросил он.

   - Ти...тим. Да ну же, проклятая! - отвечал возница, соскакивая с телеги и помогая лошаденке выбраться из ямы.

   Корреспондент зевнул, закрыл глаза и опять уснул. Часа через два, разбуженный сильным толчком, он протер глаза и увидел улицу с белыми домиками. Возница, стоя по колени в грязи, изо всех сил тянул лошадь за узду и бранился.

   - А это какой город? - спросил англичанин, глядя на дома.

   - Тим!

   Остановившись немного погодя в гостинице, корреспондент сел и написал: "В России самый большой город не Москва и не Петербург, а Тим".

  

   Совершенно ясно, что часто шел в ход и подлинный житейский анекдот, подхваченный Чеховым в самой жизни, преимущественно жизни мелкой литературной богемы, маленьких драматургов и т.д. - той среды, в которой вращался и сам он, поставщик этой очередной юмористики. Такого рода анекдот, пожалуй, более солон и красочен. Мирок хищных репортеров, смешных неудачников был сам по себе колоритен. Вот образчики этого жанра.

  

   "Петербургский репортер N.Z., обозревая прошлогоднюю мануфактурную выставку, остановил, между прочим, свое внимание на одном павильоне и начал что-то записывать.

   - Это не вы обронили четвертную? - обратился к нему хозяин павильона, подавая ему бумажку.

   - Я уронил две четвертные! - нашелся репортер.

   Экспонент изумился такой находчивости и подал ему другую четвертную".

  

   "Это не анекдот, а быль", - ставит под этим курьезом последнею строкою сам Чехов.

  

   "Одна из пьес московского драматурга М-да (очевидно, Мансфельда) потерпела фиаско на первом же представлении. Прогуливаясь по театральному фойе и сумрачно поглядывая по сторонам, автор спросил встретившегося ему приятеля:

   - Что вы думаете о моей пьесе?

   - Я думаю, - отвечал приятель, - что вы гораздо лучше чувствовали бы теперь себя, если бы эта пьеса была написана не вами, а мною".

  

   Литературный мирок и его интересы вообще вызывали, может быть, чуть-чуть повышенное внимание Чехова, так как при всем умении хватать впечатления жизни отовсюду, А.П. приходилось все-таки наиболее вращаться в этой среде. Вот страничка, не блещущая исключительным остроумием, но очень характерная для молодого Чехова - это "Правила для начинающих авторов - юбилейный подарок, вместо "Почтового ящика".

   Страничка эта выразительна в том отношении, что Чехов здесь, подобно Полонию, мешает с шуткой и зубоскальством самые горькие истины о тяжести писательской судьбы, каковые, при всей своей молодости, он уже сам основательно сознал, странствуя по несколько раз за трехрублевкой к Липскерову и в "Будильник". В этом смысле эти правила, безусловно, автобиографичны.

   "Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: "Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!" Если же, несмотря на такую экзекуцию, оный младенец станет проявлять писательские наклонности, то следует попробовать ласку. Если же и ласка не поможет, то махните на младенца рукой и пишите пропало. Писательский зуд неизлечим.

   Путь пишущего от начала до конца усыпан тернием, гвоздями и крапивой, а потому здравомыслящий человек всячески должен отстранять себя от писательства. Если же неумолимый рок, несмотря на все предостережения, толкнет кого-нибудь на путь авторства, то для смягчения своей участи такой несчастный должен руководствоваться следующими правилами.

   1) Следует помнить, что случайное авторство и авторство а-рropos лучше постоянного писательства. Кондуктору, пишущему стихи, живется лучше, чем стихотворцу, не служащему в кондукторах.

   2) Следует также зарубить себе на носу, что неудача на литературном поприще в тысячу раз лучше удачи. Первая наказуется только разочарованием да обидною откровенностью "Почтового ящика", вторая же влечет за собою томительное хождение за гонораром, получение гонорара купонами 1899 года, "последствия" и новые попытки.

   3) Писанье как "искусство для искусства" выгоднее, чем творчество за презренный металл. Пишущие домов не покупают, в купе первого класса не ездят, в рулетку не играют и стерляжьей ухи не едят. Пища их - мед и акриды приготовления Саврасенкова, жилища - меблированные комнаты, способ передвижения - пешее хождение.

   4) Слава есть яркая заплата на ветхом рубище певца, литературная же известность мыслима только в тех странах, где за уразумением слова "литератор" не лезут в "Словарь. 30 000 иностранных слов".

   5) Пытаться писать могут все без различия званий, вероисповеданий, возрастов, полов, образовательных цензов и семейных положений. Не запрещается писать даже безумным, любителям сценического искусства и лишенным всех прав. Желательно, впрочем, чтобы карабкающиеся на Парнас были по возможности люди зрелые, знающие, что слова "ехать" и "хлеб" пишутся через "ять".

   6) Желательно, чтобы они по возможности были не юнкера и не гимназисты.

   7) Предполагается, что пишущий, кроме обыкновенных умственных способностей, должен иметь за собою опыт. Самый высший гонорар получают люди, прошедшие огонь, воду и медные трубы, самый же низший - натуры нетронутые и неиспорченные. К первым относятся женившиеся в третий раз, неудавшиеся самоубийцы, проигравшиеся в пух и прах, дравшиеся на дуэли, бежавшие от долгов и проч. Ко вторым: не имеющие долгов, женихи, непьющие, институтки и проч.

   8) Стать писателем очень нетрудно. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя. А посему не робей... Клади перед собой бумагу, бери в руки перо и, раздражив пленную мысль, строчи. Строчи о чем хочешь: о черносливе, погоде, говоровском квасе, Великом океане, часовой стрелке, прошлогоднем снеге... Настрочивши, бери в руки рукопись и, чувствуя в жилах священный трепет, иди в редакцию. Снявши в передней калоши и справившись, "тут ли господин редактор", входи в святилище и, полный надежд, отдавай свое творение. После этого неделю лежи дома на диване, плюй в потолок и услаждай себя мечтами, через неделю же иди в редакцию и получай свою рукопись обратно. За сим следует обивание порогов в других редакциях... Когда все редакции обойдены и нигде рукопись не принята, печатай свое произведение отдельным изданием. Читатели найдутся.

   9) Стать же писателем, которого печатают и читают, очень трудно. Для этого будь безусловно грамотен и имей талант, величиною хотя бы с чечевичное зерно. За отсутствием больших талантов дороги и маленькие.

   10) Будь порядочен. Не выдавай краденого за свое, не печатай одного и того же в двух изданиях за раз, не выдавай себя за Курочкина и Курочкина за себя, иностранное не называй оригинальным и т.д. Вообще помни десять заповедей.

   11) В печатном мире существуют приличия. Здесь так же, как и в жизни, не рекомендуется наступать на любимые мозоли, сморкаться в чужой платок, запускать пятерню в чужую тарелку и т.д.

   12) Если хочешь писать, то поступай так. Избери сначала тему. Тут дана тебе полная свобода. Можешь употребить произвол и даже самоуправство. Но, дабы не открыть во второй раз Америки и не изобрести вторичного пороха, избегай тем, которые давным-давно уже заезжены.

   13) Избрав тему, бери в руки незаржавленное перо и разборчивым, не каракулистым почерком пиши желаемое на одной стороне листа, оставляя нетронутой другую. Последнее желательно не столько ради увеличения доходов бумажных фабрикантов, сколько в виду иных высших соображений.

   14) Давая волю фантазии, приудержи руку. Не давай ей гнаться за количеством строк. Чем короче и реже ты пишешь, тем больше и чаще тебя печатают. Краткость вообще не портит дела. Растянутая резинка стирает карандаш нисколько не лучше нерастянутой.

   15) Написавши, подписывайся. Если не гонишься за известностью и боишься, чтобы тебя не побили, употреби псевдоним. Но памятуй, что какое бы забрало ни скрывало тебя от публики, твоя фамилия и твой адрес должны быть известны редакции. Это необходимо на случай, ежели редактор захочет тебя с Новым годом поздравить.

   16) Гонорар получай тотчас же по напечатании. Авансов избегай. Аванс - это заедание будущего.

   17) Получив гонорар, делай с ним, что хочешь: купи себе пароход, осуши болото, снимись в фотографии, закажи Финляндскому колокол, увеличь женин турнюр в три раза... одним словом, что хочешь. Редакция, давая гонорар, дает и полную свободу действий. Впрочем, ежели сотрудник пожелает доставить редакции счет, из которого будет видно, как и куда истратил он свой гонорар, то редакция ничего не будет иметь против.

   18) В заключение прочти еще раз первые строки этих "Правил".

  

   Быт мелкой газетной богемы подсказывал Антоше Чехонте такие шутки, как "Письмо к репортеру":

   "Милостивый государь, Иван Данилыч.

   На этой неделе, как мне известно из газеты, было шесть больших и четыре маленьких пожара. Застрелился молодой человек от пламенной любви к одной девице, эта же девица, узнав о его смерти, помешалась в рассудке. Повесился дворник Гускин от неумеренного употребления, потонула вчерашнего числа лодка с двумя пассажирами и маленьким дитем; в "Аркадии" какому-то купцу прожгли на спине дыру и чуть ему шеи не сломали, поймали четырех прилично одетых жуликов, и произошло кораблекрушение товарного поезда. Все мне известно, милостивый государь! Столько разных благоприятных для вас случаев, столько вы теперь заработали денег и мне не платите ни копейки!.. Этак хорошие господа не делают! Ваш портной Змирлов" ("Осколки", 1884, No 23).

  

   Может быть, уголок личной жизни Чехова выступал в такой, например, картинке:

   "Крест". В гостиную, наполненную народом, входит поэт.

   - Ну, что, как ваша миленькая поэма? - обращается к нему хозяйка. - Напечатали? Гонорар получили?

   - И не спрашивайте... Крест получил.

   - Вы получили крест? Вы, поэт?! Разве поэты получают кресты?

   - От души поздравляю! - жмет ему руку хозяин. - Станислав или Анна? Очень рад... рад очень... Станислав?

   - Нет, красный крест...

   - Стало быть, вы гонорар пожертвовали в пользу Общества Красного Креста?

   - Ничего не пожертвовал.

   - А вам к лицу будет орден... А ну-ка покажите!

   Поэт лезет в боковой карман и достает оттуда рукопись...

   - Вот он...

   Публика глядит в рукопись и видит красный крест... но такой крест, который не прицепишь к сюртуку".

  

   Тут иногда слышалось и нечто очень личное, пожалуй, какой-то памфлетический намек, ключ к которому теперь уже потерян. Едва ли, например, такая шутка не метила кому-то прямо не в бровь, а в глаз:

   "Сказка". (Посвящается балбесу, хвастающемуся своим сотрудничеством в газетах.)

   Некая муха летала по всем комнатам и громко хвастала тем, что сотрудничает в газетах.

   - Я писательница! Я публицистка! - жужжала она. - Расступитесь, невежи!

   Слыша это, все комары, тараканы, клопы и блохи прониклись уважением к ее особе, и многие даже пригласили ее к себе обедать и дали взаймы денег, а паук, боящийся гласности, забился в угол и решил не попадаться на глаза мухе...

   - А в каких газетах вы сотрудничаете, Муха Ивановна? - спросил ее комар, который посмелее.

   - Почти во всех! Есть даже газеты, которым я своим личным участием придаю окраску, тон и даже направление!.. Без меня многие газеты были бы лишены своего характера!

   - Что же вы в газетах пишете, Муха Ивановна?

   - Я веду там особый отдел...

   - Какой?

   - А вот какой!

   И публицистка-муха указала на бесчисленные точки, которыми был покрыт засиженный мухами газетный лист" ("Осколки", 1886 г., No 18).

  

   К этим литературным темкам биографу Чехова, может быть, следует особенно внимательно присмотреться. Сквозь шутку и глумление здесь иногда можно с несомненностью уловить отражение собственных взглядов на литературу Чехова того времени.

   Так, едва ли можно сомневаться, что в "Литературной табели о рангах" Чехов возможно точнее старался сгруппировать литературные имена по степени их действительной оценки на его тогдашний взгляд.

   "Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то окажется следующее:

   Действительные тайные советники (вакансия).

   Тайные советники: Лев Толстой, Гончаров.

   Действительные статские советники: Салтыков-Щедрин, Григорович.

   Статские советники: Островский, Лесков, Полонский.

   Коллежские советники: Майков, Суворин, Гаршин, Буренин, Сергей Максимов, Глеб Успенский, Катков, Пыпин, Плещеев.

   Надворные советники: Короленко, Скабичевский, Аверкиев, Боборыкин, Горбунов, граф Салиас, Данилевский, Муравлин, Василевский, Надсон, Н.Михайловский.

   Коллежские асессоры: Минаев, Мордовцев, Авсеенко, Незлобин, А.Михайлов, Пальмин, Трефолев, Петр Вейнберг, Салов.

   Титулярные советники: Альбов, Баранцевич, Михневич, Златовратский, Шпажинский, Сергей Атава, Чуйко, Мещерский, Иванов-Классик, Вас. Немирович-Данченко.

   Коллежские секретари: Фруг, Апухтин, Вс.Соловьев, В.Крылов, Юрьев, Голенищев-Кутузов, Эртель, К.Случевский.

   Губернские секретари: Нотович, Максим Белинский, Невежин, Каразин, Венгеров, Нефедов.

   Коллежские регистраторы: Минский, Трофимов, Ф.Берг, Мясницкий, Линев, Засодимский, Бажин.

   Не имеющий чина: Окрейц" ("Осколки", 1886 г., No 19).

  

   В самом деле, эта лестница имен, за несколькими оговорками, нашла бы одобрение в большей своей части у человека здоровых и реальных предъявлений к литературе. Личность Окрейца - обычная мишень тогдашних юмористов. Чехов не оставался при особом мнении на этот счет. Скорее смешная, чем вредная, инородческая травля, которую Окрейц (Юдофоб Юдофобович Окрейц, как его в другом месте обзывает А.П.) вел точно по обету, не могла быть ему симпатичной.

  

   Как ясно еще начинающий Чехов чувствовал ужас банальщины, которую впоследствии великолепно заклеймил в "Чайке" устами Треплева, - это можно видеть хотя бы по такой его литературной шалости, напечатанной в одном номере "Стрекозы" рядом с так называемым первым его опытом, "Письмом помещика":

   "Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.? Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обедневший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки, немец-управляющий, эсквайр и наследник из Америки. Лица некрасивые, но симпатичные и привлекательные. Герой - спасающий героиню от взбешенной лошади, сильный духом и могущий при всяком удобном случае показать силу своих кулаков.

   Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная... непонятная - одним словом: природа!!!

   Белокурые друзья и рыжие враги.

   Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть.

   Тетка в Тамбове.

   Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис; часто имеет палку с набалдашником и лысину. А где доктор, там ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненным на дуэли и неизбежный совет ехать на воды.

   Слуга, служивший еще старым господам, готовый за господ лезть куда угодно, хоть в огонь. Остряк замечательный.

   Собака, не умеющая только говорить, попка и соловей.

   Подмосковная дача и заложенное имение на юге.

   Электричество, в большинстве случаев ни к селу ни к городу приплетаемое.

   Портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки, орден в петличке, ананасы, шампанское, трюфели и устрицы.

   Нечаянное подслушиванье как причина великих открытий.

   Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо.

   Тонкие намеки на довольно толстые обстоятельства.

   Очень часто отсутствие конца.

   Семь смертных грехов в начале и свадьба в конце" ("Стрекоза", 1880, No 10).

  

   В некоторых набросках, вероятно, справедливо искать запечатлений собственных психологических настроений и выводов Чехова. Едва ли не его настроение протеста против лени, столь естественной в положении человека подневольно острящего, отразилось в наброске "Моя "она".

   "Она, как авторитетно утверждают мои родители и начальники, родилась раньше меня. Правы они или нет, но я знаю только, что я не помню ни одного дня в моей жизни, когда бы я не принадлежал ей и не чувствовал над собой ее власти. Она не покидает меня день и ночь; я тоже не выказываю поползновения удрать от нее, - связь, стало быть, крепкая, прочная... Но не завидуйте, юная читательница!.. Эта трогательная связь не приносит мне ничего, кроме несчастий. Во-первых, моя "она", не отступая от меня день и ночь, не дает мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать, гулять, наслаждаться природой... Я пишу эти строки, а она толкает меня под локоть и ежесекундно, как древняя Клеопатра не менее древнего Антония, манит меня к ложу. Во-вторых, она разоряет меня, как французская кокотка. За ее привязанность я пожертвовал ей всем: карьерой, славой, комфортом... По ее милости я хожу раздет, живу в дешевом номере, питаюсь ерундой, пишу бледными чернилами. Все, все пожирает она, ненасытная! Я ненавижу ее, презираю... Давно бы пора развестись с ней, но не развелся я до сих пор не потому, что московские адвокаты берут за развод четыре тысячи... Детей у нас пока нет... Хотите знать ее имя? Извольте... Оно поэтично и напоминает Лилю, Лелю и Нелли... Ее зовут лень" ("Будильник", 1885 г., No 22).

  

   Естественно, что особенно рельефно отражались в писаниях Чехонте и те маленькие литературные события, к которым он становился поневоле прикосновенным.

   В 1885 году "Будильник" праздновал свой 20-летний юбилей. Для журнала и его сотрудников, питающихся от смеха, это было настоящее событие. Чехов был тогда уже почти "старым" (пятилетним) сотрудником этого журнальца, и за ним был целый роман ("Драма на охоте"), напечатанный в "Новостях дня". Сейчас еще здравствуют люди, как, например, А.В.Амфитеатров, П.А.Сергеенко, В.А.Гиляровский, бывшие свидетелями этого торжества. "Будильник" запечатлел его на своих страницах и пером своих прозаиков и стихотворцев, и карандашом художников. Между прочим, в одном из юбилейных номеров "Будильника" есть большой рисунок на обе страницы, изображающий всех сотрудников журнала, в том числе Чехова - совсем юного, полного, с веселыми глазами - на этом торжестве. В самом тексте приведены речи, сказанные на вечере.

   Вот, между прочим, "Тост прозаиков", произнесенный Антошей Чехонте в этот вечер. Если читатель ждет юмористической речи, то он очень ошибается, как, вероятно, ошиблись и тогдашние слушатели молодого писателя. Тост этот прорезан положительно трагическими нотами, объяснения которых надо искать в горьких впечатлениях начинающего литератора-богемы, уже слишком знакомых Антону Павловичу. "Тост" любопытен еще и потому, что это положительно единственная публичная речь Чехова. Как известно, с годами антипатия к ораторским выступлениям росла и росла в А.П. и дошла наконец до того, что он положительно считал страданием выступать с речью и всегда от этого решительно уклонялся.

   "Проза остается прозой даже тогда, когда кружится голова и вальсируют чувства. Как бы ни накалили вы кремень, а из него не сделать вам кружев; каким бы веселящим нектаром вы ни напоили прозаика, а из него не выжать вам легкого, веселящего экспромта! Не моя вина, если требуемый от меня тост заставит вас нахмуриться и если мой веселый сосед потянет меня за рукав и призовет к порядку! Я смущен, коллеги, и невесело мне. Если бы не было обычая на юбилейных обедах смеяться, то я пригласил бы вас плакать.

   Если человек прожил двадцать лет, то он еще так молод, что ему запрещают жениться; если же журнал перевалил через двадцать, то его ставят в пример долговечности. Это раз... Во-вторых, журнал прожил двадцать лет, а среди нашей обедающей братии нет ни одного, который имел бы право назвать себя ветераном "Будильника", нет, кажется, ни одного, который мог бы сказать, что он работал в нашем журнале более десяти лет. Я лично числюсь в штате прозаиков пять-шесть лет, не больше, а между тем три четверти из вас - мои младшие коллеги, и все вы величаете меня старым сотрудником. Хорош старик, у которого нет еще порядочных усов и из которого бьет таким ключом самая настоящая молодость! Журналы недолговечны, пишущие же еще недолговечнее... Прожил "Будильник" только двадцать лет, а попал уже в старики и пережил чуть ли не двадцать поколений сотрудников. Словно индийские племена исчезали одно за другим эти поколения... Родится и, не расцвев, увядает... Смешно: по "Будильнику" мы имеем предков!

   Где же они? Одни умерли... Каждый год, и почему-то непременно осенью, нам приходится хоронить кого-либо из коллег... Сбежишь не только в частные поверенные или нотариусы, но и подальше: в кондуктора, в почтальоны, в литографы! Я видел третьих, которые просто сознавались мне, что они отупели... И все эти смерти, дезертирства, отупения и прочие метаморфозы происходят в удивительно короткий срок. Право, можно подумать, что судьба принимает толпу пишущих за коробку спичек! Не стану я объяснять этой недолговечности, но ею берусь объяснить многое. Объясняю я ею такое печальное явление, как отсутствие окрепших, сформировавшихся и определившихся талантов. Объясняю отсутствие школ и руководящих традиций. В ней же вижу причину мрачного взгляда, установившегося у некоторых, на журнальные судьбы. Но что наиболее всего смущает меня, так это то, что та же самая недолговечность является симптомом жизни тяжелой, нездоровой.

   Если, коллеги, этот порядок, тянувшийся в течение двадцати лет, естественен и имеет своим конечным пунктом благо, то пусть он и остается. Если же он явление болезненное и указывает только на нашу слабость и неуменье выходить из борьбы целым, то пусть он уступит свое место другому порядку.

   За новый порядок, за нашу цельность!" ("Будильник", 1885, No 12).

   Такую речь, пожалуй, уместнее было бы выслушать не от жизнерадостного Антоши Чехонте, а от раненного уже Чехова 90-х годов, тающего под мыслью о начавшемся разрушении.

  

   Несколько мягче и уже действительно впадает в юмористический тон другой, "Женский тост", произнесенный Чеховым в тот же вечер:

   "Господа! После тоста иностранного нетрудно перейти к тостам странным, но я уберегусь от этой опасности и провозглашу - женский тост!

   Жалею, что, идя сюда на обед, я не захватил с собой крупповской пушки, чтобы салютовать в честь женщин. Женщина, по Шекспиру, - ничтожество, а по-моему, она - все! (Крики: "Довольно! садитесь!") Без нее мир был бы то же, что скрипач без скрипки, что без пистолета прицел и без кларнета клапан ("Не остро! Садитесь!") Лично же для нас женщину не может заменить никакой аванс. Скажите вы мне, поэты, кто вдохновлял вас и вливал в ваши холодные жилы огонь, когда вы в прекрасные лунные ночи, возвратившись из rendez-vous, садились за стол и писали стихотворения, которые частью вам возвращались редакцией, частью же, за недостатком материала, печатались, претерпев значительное сокращение? А вы, юмористы-прозаики, неужели не согласитесь с тем, что ваши рассказы утеряли бы девять десятых своей смехотворности, если бы в них отсутствовала женщина? Не самые ли лучшие те анекдоты, соль которых прячется в длинных шлейфах и турнюрах? Вам, художникам, нет надобности напоминать, что многие из вас сидят здесь потому, что умеют изображать женщин. Научившись рисовать женщину с ее хаосом лифов, оборок, тюников, фестончиков, переживя карандашом все капризы ее юродствующей моды, вы прошли такую тяжелую школу, после которой изобразить вам какую-нибудь "Вальпургиеву ночь" или "Последний день Помпеи" - раз плюнуть! Господа, кто разрешает от бремени наши карманы, кто нас любит, пилит, прощает, обирает? Кто услаждает и отравляет наше существование? ("Старо! Будет!") Кто украшает своим присутствием нашу сегодняшнюю трапезу? Ах! Немного спустя и выйдя отсюда, мы будем слабы, беззащитны... Расшатанные сядем мы на извозчиков и, клюя носом, забыв адресы наших квартир, поедем странствовать во тьме. И кто же, какая светлая звезда встретит нас в конечном пункте нашего странствования? Все та же женщина! Уррррааа!" (Там же).

  

   Сатирические выпады против современности большей частью расплывались в общих упреках и обличениях. Вот, например, слушается "Дело о 1884 годе":

   "Подсудимый плачет и то и дело шепчется со своим защитником. Когда, по требованию прокурора, в суде читается "Гражданин" и показывается номер "Луча" с портретом Окрейца, публика выводится из залы заседания, дабы упомянутые предметы не могли произвести соблазна".

   Обвиняемый старый год, между прочим, оправдывается: "Прокурор обвиняет меня в том, что время мое растрачено на пустяки, на переливание из пустого в порожнее... Правда, в бытность мою на земле не было сделано ничего путного. Выпускали ярлыки нового образца для бутылок, клали латки на лохмотья, заставляли дураков Богу молиться, а они лбы разбивали... Говорят, что все журналы были пусты, бессодержательны, что в печати преобладал кукиш в кармане, что таланты словно в воду канули... Что же я мог поделать, если..."

   Председатель велит вывести подсудимого из зала. Суд приговаривает: "Не имеющего чина, 1884 года, лишив всех прав состояния, сослать в Лету на поселение навсегда".

  

   В безобидном пустячке иногда сквозила нотка сатиры на русские нравы. В "Моей беседе с Эдисоном" "наш собственный корреспондент" любуется изобретенной гениальным американцем пластинкой для чтения в умах:

   "- Это что за мантифолия?

   - Это пластинка для расследования мыслей. Стоит только приложить ее ко лбу испытуемого, пустить ток, и тайны разоблачены...

   - Аааа... Впрочем, у нас это проще делается... Залезешь в письменный стол, распечатаешь письма два-три и - все как на ладони! У нас бишопизм в сильном ходу!

   И таким образом я осмотрел все новые изобретения. Мои похвалы так понравились Эдисону, что, прощаясь со мной, он не вытерпел и сказал:

   - Ну, так и быть уж, Бог с вами! Нате вам взаймы" ("Осколки", 1885 г., No 18).

  

   Острие этой сатиры иногда метило в зло протекции, в благополучных балбесов, которым от колыбели ворожат всякие бабушки и тетушки. Таков набросок "Репка", якобы перевод с датского, где дед и баба, породившие какого-то Сержа с длинными ушами и репкой-головой, тянут его потянут, вытянуть в люди не могут. Кликнула бабка тетку-княгиню. Тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Кликнула княгиня кума-генерала - та же неудача. Не вытерпел дед. Выдал дочку за богатого купца. Кликнул купца с сторублевками. Купец за кума, кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и - вытянули голову-репку в люди, и Серж стал статским советником. ("Осколки", 1883 г., No 8.)

  

   Сквозь беззаботную сатирическую шутку просвечивала и грусть за человеческое достоинство.

   "Тяжело и скучно быть человеком! - думает у него некто в наброске "Человек". - Человек - это раб не только страстей, но и своих ближних. Да, раб! Я раб этой пестрой, веселящейся толпы, которая платит мне тем, что не замечает меня. Ее воля, ее ничтожные прихоти сковывают меня по рукам и ногам, как удав своим взглядом сковывает кролика. Труда я не боюсь, служить рад, но прислуживаться тошно! И, собственно, зачем я здесь? Чему служу? Эта вечная возня с цветами, с шампанским, которая сбивает меня с ног, с дамами и их мороженым... невыносимо! Нет, ужасна ты, доля человека! О, как я буду счастлив, когда перестану быть человеком!"

   Не знаю, до чего бы еще додумался молодой пессимист, если бы к нему не подошла девушка замечательной красоты. Лицо молодой красавицы горело румянцем и дышало решимостью. Она провела перчаткой по своему мраморному лбу и сказала голосом, который прозвучал, как мелодия:

   - Человек, дайте мне воды!

   Человек сделал почтительное лицо, рванулся с места и побежал" ("Осколки", 1886 г., No 52).

  

   Вечная мишень русской сатиры - взятка - конечно, часто фигурирует в шутках Чехова. Вот, например, праздничное "Предписание" провинциального Держиморды:

   "Ввиду наступления высокоторжественного праздника Рождества Христова и принимая во внимание, что в праздничные дни в приемной бывает большое стечение поздравителей, вменяю вам, милостивый государь, в обязанность строжайше наблюдать, чтобы поздравители, ожидая в приемной, не толпились, не курили табаку и не производили шума, каковой мог бы помешать надлежащему ходу порядка, а также чтобы они не рассыпали крупы, гороха, муки и прочих съестных припасов ни на лестнице, ни в приемной, а также вменяю вам в обязанность внушать поздравителям, по возможности вежливо и учтиво, чтобы имеющаяся при них живность имела мертвый вид. Дабы свиными, гусиными и прочими животными криками поздравители не нарушали надлежащей тишины и спокойствия. Нарушители же сего будут привлекаемы к строгой ответственности по установленному порядку.

   Коллежский Советник и Кавалер: М.Пауков.

   Секретарь: Ехидов" ("Осколки", 1884, No 52).

  

   Не мог брезговать Чехов и всегдашнею пищей юмористических журналов - российским объедением и пьянством. Масленичное чревоугодие, ярмарочный купеческий загул занимают известное место и в его набросках. Он подбирает смешные записочки и счета от адвокатов, побитых актеров, фельдшеров, приводивших загулявшего купца в чувство, от феи Анжелики, Марфы Синягиной тож, якобы найденные в кармане купца, вернувшегося с нижегородской ярмарки ("Ярмарочное итого". - "Развлечение", 1884, No 36) и т.д.

  

   Отмечаются еще у Чехова железнодорожные злоупотребления, бесплатный проезд всевозможной родни служащих до третьего колена ("Список лиц, имеющих право на бесплатный проезд" - "Осколки", 1886, No 23), бестолковость телефонных барышень, у которых "Славянский базар" можно получить только тогда, когда намеренно спросят что-нибудь другое, вроде "Эрмитажа" ("У телефона" - "Осколки", 1886, No 17).

  

   Задорный Антоша Чехонте охотно вылавливал и поддевал на свою булавку и курьезы провинциальной печати, за которыми всегда недалеко ходить. "Америка в Ростове-на-Дону" - озаглавливал он и далее вылавливал чудаческое объявление из "Донской пчелы":

   "Жена моя, Евфросиния Александровна, сбежала, - "где ее жизнь и ее счастье!" - с одним прапорщиком, а как мне и без нее хорошо, то прошу, во-первых, никогда ко мне не возвращаться, во-вторых, кто разыщет ее - также не доставлять ко мне, и в-третьих, дальнейшего прибавления к моему роду - не признаю, за исключением двух наших детей: Александра 4-х лет и Евгении 4-х месяцев.

   Яков Сильверстович Рыбалкин".

  

   Иногда он запечатлевал подлинный житейский курьез, выловленный из провинциальной газеты или услышанный от бывалого человека:

   "В Ростове-на-Дону, на Садовой улице, над лавкою одного торговца могильными памятниками висит такая вывеска:

   Памятных дел мастер".

  

   Жанр мелких блесток, требующих на прочтение минуты и дающих мимолетную улыбку, - один из тех, какие наиболее в ходу в юмористических журналах. Чехов должен был усердствовать и по части сочинения таких мелочей, которые шли под общим заголовком "Финтифлюшек", "Майонеза", "Мух и комаров", "О том, о сем", "Не тлетворных мыслей", "Плодов долгого раздумья", "Моих острот и изречений" и т.п. Вот некоторые образцы этого жанра:

  

   Один российский самодур, некий граф Рубец-Откачалов, ужасно кичился древностью своего рода и доказывал, что род его принадлежит к самым древним... Не довольствуясь историческими данными и всем тем, что он знал о своих предках, он откопал где-то два старых, завалящих портрета, изображающих мужчину и женщину, и под одним велел подписать "Адам Рубец-Откачалов", под другим - "Ева Рубец-Откачалова"...

  

   Другого графа, возведенного в графское достоинство за личные заслуги, спросили, почему на его карете нет герба.

   - А потому, - отвечал он, - что моя карета гораздо старее моего графства...

  

   Управляющий имениями одного помещика доложил своему барину, что на его землях охотятся соседи, и просил разрешения не дозволять больше подобного своевольства...

   - Оставь, братец! - махнул рукой помещик. - Мне много приятнее иметь друзей, нежели зайцев.

  

   Очень рассеянный, но любивший давать отеческие советы мировой судья спросил однажды у судившегося у него вора:

   - Как это вы решились на воровство?

   - С голода, ваше высокородие! Голод ведь и волка из лесу гонит!

   - Напрасно, он должен работать, - строго заметил судья.

  

   Прокурор окружного суда, узнав в одном из подсудимых своего товарища по школе, спросил его между прочим, не знает ли он, что сталось и с остальными его товарищами.

   - Исключая вас и меня, все в арестантских ротах, - отвечал подсудимый.

  

   В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети.

   Акцизные дивиденды дает отнюдь не школа.

   Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден.

   Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а рюмку водки.

   Кабак везде есть, а школа далеко не везде.

   Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это было бы безумством. Ибо полезно, если человек умеет прочитать "Питейный дом".

  

   Хотите, чтобы на Северном полюсе произрастали финики и ананасы? Пошлите туда секретарей духовных консисторий и письмов