Измайлов Александр Алексеевич - Чехов

Будильнику"), а Курепин пригласил меня и торжественно, важно объявил мне, что меня зовут в "Новое время"! И даже дал пару советов, что и как написать! Первый рассказ, который я напечатал в "Новом времени", был - "Панихида". Он шел не в фельетоне, а выше, над фельетоном. Кажется, им открылся ряд "субботников" в "Новом времени", беллетристических вещей, печатавшихся в газете под таким заголовком по субботам. И "Панихиду" я подписал псевдонимом "Чехонте", но редакция "Нового времени" телеграммой просила у меня разрешения поставить под рассказом фамилию. Я разрешил. Позже Суворин писал мне о том же. Сказать по правде, тогда я жалел, что так вышло. Я подумывал кое-что напечатать в медицинских журналах и хотел оставить фамилию для серьезных статей".

   Сохранилось первое письмо Чехова к Суворину, после его предложения, сдержанное, полное такта, именующее Суворина еще "милостивым государем". "Благодарю вас, - пишет здесь А.П., - за лестный отзыв о моих работах и за скорое напечатание рассказа. Как освежающе и даже вдохновляюще подействовало на мое авторство любезное внимание такого опытного и талантливого человека, как вы, можете судить сами".

   Вступление в "Н.В." имело для А.П. огромное материальное значение. Позднее он признавался Суворину, что, начав работать здесь, он "почувствовал себя в Калифорнии". Получение каких-то 232 рублей от Суворина в один прием повергло его просто в недоумение. "Чудеса! Я просто глазам своим не верю". Правда, это впечатление было беглым и не удержалось долго.

   Моральное же влияние перехода в "Н.В." было огромно. С этой минуты Чехова начала узнавать читающая Россия, а не один скромный читатель "Петербургской газеты". Доказательства этого посыпались на молодого Чехова отовсюду. "В "Новом времени" я описал Святые Горы, - писал он Г.М.Чехову. - Один молодой человек, архиерейский племянник, рассказывал мне, что он видел, как три архиерея читали это описание: один читал, а двое слушали. Понравилось. Значит, и в Св.Горах понравилось".

   Смело вступая в газету Суворина, А.П., впрочем, достаточно ясно видел, что это учтет ему как вину либеральный лагерь. Может быть, даже печальная мысль о заграждении отныне путей в толстый журнал предносилась ему.

   "Крупное напишу, - писал он Билибину, - но с условием, что вы найдете этому крупному место среди избранных толстой журналистики... Надо полагать, после дебюта в "Нов. времени" меня едва ли пустят теперь во что-нибудь толстое... Как Вы думаете? Или я ошибаюсь?"

   Он ошибался, потому что исключительный талант ставил его в исключительное положение, недопустимое для других.

  

   От начала литературного пути до сотрудничества в "Новом времени", откуда уже видна настоящая большая дорога Чехова, проходит целое пятилетие с лишком. Какова может быть идейная оценка этих лет в чеховской биографии? Два мнения о них едва ли возможны. Очень жалко, что Чехов не сразу вышел на истинный путь беллетриста-художника. Очень печально, что он беспощадно разменивался на мелочи. Очень досадно, что в руководители и крестные отцы судьба послала ему Лейкина, а не идейного и глубокого писателя.

   Насколько были благотворны уроки Лейкина юному Чехову, это даже не вопрос. Иногда они были несомненно вредны ему, порою гибельны, когда, например, Лейкин, знакомство с которым символически началось в портерной, требовал от А.П. многописания, подкрепляя, очевидно, совет ссылкою на самого себя. Со скромностью, которая была, без сомнения, искреннею, Чехов считал, что между ним и Лейкиным еще непомерное расстояние. "Зачем вы в деле скоро- и многописания меня сравниваете с собой? Литература ваша специальность... На вашей стороне опыт, уверенность в самого себя, министерское содержание... А я, пишущий без году неделю, знающий иную специальность, не уверенный в доброкачественности своих извержений, не имеющий отдельной комнаты для письма и волнуемый страстями... могу ли я поспеть за вами? Если буду писать двадцатую часть того, что вы пишете, то и за это слава Богу..."

   Лейкин требовал смеха и смеха, и этим в значительной мере надо объяснять производство Чеховым тех, иногда и неостроумных, пустячков, которые не стоит перепечатывать в его "полном собрании". Бесспорно, что иногда самому Чехову становилось нудно от этих потуг вечного остроумничанья:

   "Правду сказать, трудно за юмором угоняться! Иной раз погонишься за юмором, да такую штуку сморозишь, что самому тошно станет. Поневоле в область серьеза лезешь".

   В погоне за краткостью, которой должен был требовать Лейкин по характеру своего изданьица, Чехову иногда приходилось черкать и обескровливать, может быть, лучшие вещицы. Иногда, по собственному признанию, он уничтожал "самую суть" пьески. "Я писал и то и дело херил, боясь пространства. Вычеркнул вопросы экзаменаторов-уездников и ответы почтового приемщика - самую суть экзамена".

   Эти внешние условия работы, в какие Лейкин несколько лет ставил Чехова, практически видя в нем полезную силу и не имея высокого благородства - отказаться от своей личной выгоды ради выгод будущего таланта, - порою переходили в чистое издевательство, в угашение духа, и надо было быть толстокожим, чтобы не внимать истинным воплям хрупкого таланта, впряженного в телегу, таскающую груз. Подыскивая возможно легкие выражения, Чехов стонал перед Лейкиным (1883): "Сознаюсь, рамки "от сих и до сих" приносят мне немало печали. Мириться с этими ограничениями бывает иногда очень нелегко. Например, вы не признаете статей выше ста строк, что имеет свой резон. У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о

   "100 и не больше" толкает меня под руку с первой же строчки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю и иногда (как подсказывает мне авторское чутье) в ущерб и теме и - главное - форме. Сжав и процедив, я начинаю считать. Насчитав сто, сто двадцать, сто сорок - больше я не писал в "Осколки", я пугаюсь и... не посылаю. Чуть только я начинаю переваливаться на четвертую страницу почтового листа малого формата, - меня начинают есть сомнения и я... не посылаю. Чаще всего приходится наскоро пережевывать конец и посылать не то, что хотелось бы".

   Лейкин готовил из Чехова сотрудника "Осколков" и с этой точки зрения поощрял его. Но это было слишком ничтожное предъявление. Поэтому первые похвалы сколько-нибудь серьезным работам А.П., хотя бы его рассказам в "Пет. газете", например, Билибина, - заставили А.П. просто растеряться.

   "Радуюсь, что мои "штуки" в "Пет. газ." нравятся вам, но Аллах керим! - своими акафистами вы все окончательно испортили мою механику. Прежде, когда я не знал, что меня читают и судят, я писал безмятежно, словно блины ел, теперь же пишу и боюсь..."

   Для Лейкина - все было хорошо и все под стать его серому читателю. Строгого суда художника Чехов долго не слышал над собою и услышал его впервые чуть ли не от Григоровича. Писатель-обыватель, Лейкин едва ли когда-нибудь мог навести юного собрата на мысль о том, что помимо практикуемого ими зубоскальства, есть писательство как священство, как самоотречение, как борьба, что и сейчас еще есть писатели с заветами Гоголя и Белинского, что писатель должен идти и вести к определенным задачам.

   Едва ли можно сомневаться, что Чехов скоро сознал ту невысокую роль, какую в его жизни играл Лейкин. Старый писатель, опыт которого, конечно, сразу мог подсказать ему, с кем он столкнулся, предпочел широко использовать талантливого юношу для целей своего издания вместо того, чтобы сразу и решительно указать ему настоящий его путь, предостеречь от долгих годов мелочного размена, "прогнать" из того малопристойного места, куда он попал по недоразумению или неблагосклонности судьбы.

   Попади Чехов сразу в руки большого писателя, вроде Некрасова или Салтыкова, ему не пришлось бы проходить задворками, которые он позднее стыдился называть, работать в таких изданиях и в таком жанре, какие потом надо было заставить публику и критику забыть. Только огромный, ничем не угасимый талант помог ему спастись от гибели, преодолеть колоды, которые ставили ему на пути к звездам всевозможные "Развлечения" и "Осколки".

   Неудивительно, что, "прозрев" и увидев в настоящем свете и свою раннюю деятельность, и лейкинские "поощрения" его таланта во имя сотни лишних подписчиков для юмористического курятника, - А.П. и самую личность Лейкина оценил немножко по-иному, чем оценивал в двадцать четыре года.

   "Это добродушный и безвредный человек, - характеризует он его в одном из позднейших писем, - но буржуа до мозга костей. Он, если приходит куда или говорит что-нибудь, то непременно с задней мыслью. Каждое свое слово он говорит строго обдуманно и каждое ваше слово, как бы оно ни было случайно сказано, мотает себе на ус в полной уверенности, что ему, Л., это так нужно, иначе книги его не пойдут, враги восторжествуют, друзья покинут, кредитка прогонит... Лисица каждую минуту боится за свою шкуру, так и он. Тонкий дипломат! Если говорить обо мне, то это значит, что он хочет бросить камешек в огород "нигилистов", которые меня испортили (Михайловский), и брата Александра, которого он ненавидит!.. В своих письмах ко мне он меня предостерегает, пугает, советует, открывает мне тайны... Несчастный хромой мученик! Мог бы покойно прожить до самой смерти, но какой-то бес мешает!" (Суворину, 1888). Одному из своих литературных товарищей А.П. рассказывал, что знакомство его с Билибиным началось с того, что "оба сразу, как бы сговорившись, начали ругательски ругать Лейкина".

   Только закаляющее значение мог придавать А.П. этому периоду "лицейской литературы", когда оглядывался на нее в минуту благодушия впоследствии. Он действительно мог чувствовать свою высокую авторскую гибкость и видеть свою закаленность для будущих литературных боев. "Я тоже не дамся фортуне живой в руки, - писал он Плещееву. - Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поля брани и богаче выбор: кроме романа*, стихов и доносов, я все перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для "Стрекозы". Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль - и этак без конца, до самой дохлой смерти".

   Один из беглых обозревателей жизни А.П. назвал эту первую пору литературной работы "злосчастьем для Чехова", "издевательством над его творчеством", делом, "подавляюще действовавшим на духовную организацию писателя". (Как ни резки эти выражения Звенигородцева, они недалеки от истины, хотя и требуют некоторых оговорок.)

   Диккенс и Золя, наши Л.Андреев или Мамин-Сибиряк начинали с судебной хроники и чистого репортажа. Чехов, едва 19-летний, писал то, к чему более или менее лежало его сердце. Будь перед ним совершенно свободный выбор, - нет сомнения, он не миновал бы юмористического журнала, хотя, разумеется, не отдался бы ему в такой мере. Он учился на мелком наброске, "набивал на нем руку и, разумеется, не мог сразу начать тем совершенным рассказом, какие писал впоследствии. Нельзя не пожалеть, конечно, что он должен был прийти в тогдашний юмористический журнал, забитый цензурою, безжизненный и худосочный. Обязательство же писать коротко, прямо хватать быка за рога, давать квинтэссенцию факта, подлежащего изображению, сказалось высокоблагоприятным результатом. Именно в эту пору Чехов уже нащупывает формы рассказа-миниатюры, который позднее довел до такой редкой красоты и силы. Чехов не очень любил вспоминать эти годы, это был уже его ответ на вопрос об их оценке. Но он никогда не высказался о них как о вычеркнутых и выморочных.

   Наоборот, в минуты благодушия, помимо довольства "закалом", он мог не без удовлетворения засвидетельствовать, что и здесь, в этой мелкой работе, сказалась своя мера таланта, что это было неплохо и, может быть, не по плечу другому. "Почитываю вас, - пишет он в одном письме Билибину (в 1895 году), - и вспоминаю былое, и когда на пути своем встречаю какого-нибудь юного юмориста, то читаю ему "Бородино" и говорю: "Богатыри не вы!"... Мы с вами когда-то были очень либеральны, но меня почему-то считали консерватором. Недавно я взглянул в старые "Осколки", уже наполовину забытые, и удивился задору, какой сидел тогда в вас и во мне и какого нет теперь ни у одного из новейших гениев". Благосклонность этого отзыва могла усиливаться приятностью воспоминаний о прошлом перед старым приятелем, но, во всяком случае, А.П. не написал бы этого, если бы видел в трудах тех лет одни требующие забвения грехи молодости.

   Оплакивать Чехова за то, что ему пришлось прежде выхода на настоящую дорогу написать чуть не десять томиков несерьезной и часто пустяковой литературы, "пять пудов рассказов", как писал он раз Плещееву, конечно, не приходится, но и поздравлять его не с чем. Судьба, без всякого сомнения, могла бы быть бесконечно внимательнее и добрее к этому прекрасному и хрупкому таланту. Она могла бы избавить его от необходимости сочинять этот низкопробный материал. Надо помнить, что в "Полное собрание" и в нашу там статью о его первых шагах не вошло, может быть, и пятой доли того, что им было когда-либо написано. Все это воистину стоит забвения.

   Судьба была благосклоннее ко многим писателям и не оставляла им на всю жизнь таких отравленных воспоминаний. Несравнима с чеховской, например, литературная судьба М.Горького, для которого искус начинающего не длился и нескольких лет, и - с первого же рассказа поэт пролетариата писал то, что хотел, не приспособляя своего творчества к рамкам дешевого органа. "Осколки" - моя купель, а вы - мой крестный батька", - это можно было написать в частном письме, но это было жутко Чехову повторить потом пред лицом настоящих писателей, и известно, что он не любил воспоминаний своей ранней литературной молодости*.

   Попади Чехов сразу под влияние не Лейкиных, Пушкаревых или Курепиных, а настоящего писателя с убеждениями и чуткостью, с пониманием того, что как бы ни был выгоден молодой талант, - ему надо предоставить большое плавание, а не приспособлять его корыстно к своему убогому челну, - Чехов на несколько лет раньше вышел бы на путь серьезного писательства, не задерживаясь на литературных задворках. У Чехова не было того, кто сыграл бы для него роль Короленко для Горького. За равнодушие Чехова к идейности - не к той предвзятой и карикатурной, какая превращает живого писателя в Мачтета, а к идейности в высоком смысле серьезного служения писательства, - может быть, больше были виноваты первые руководители Чехова, чем он сам. Нужны были годы, чтобы Чехов сам понял ответственность и смысл писательства, сам с уважением взглянул на свой талант, в котором видел только счастливый залог доброго настроения и заработка. Ему надо было долго выпрямлять себя собственными усилиями, чтобы понять секрет своего влечения, например, к Суворину, помимо его таланта, и потом делать небезболезненные операции. Половину своей писательской энергии, растраченной на литературу "Будильников" и "Осколков", Чехов после первых необходимых опытов мог бы уже отдать литературе настоящей. Вышло так, что на Чехова можно указать как на один из самых красноречивых примеров того, в каких иногда ужасающих условиях совершается развитие русского таланта.

   Такова одна сторона ранней деятельности Чехова. Есть в ней и другая, не столь безотрадная. Как ни насильственны и ни тяжки были условия, в каких приходилось писать юному Антоше Чехонте, они не насиловали его природных влечений. Если от него требовали лишь смеха и смеха, то это было только сужением его действительного писательского горизонта, чрезмерной специализацией таланта, по существу широкого и в такой же мере драматического. Но насилием это не было, ибо Чехову действительно была родственна подлинная стихия смеха. Беллетрист по существу, Чехов не вынуждался на писание научных статей, заказных передовиц или деловых судебных отчетов, как было и бывает со многими и многими.