Измайлов Александр Алексеевич - Чехов

  

   Источник текста: Александр Измайлов. Чехов. Биография - М: Захаров, 2003г., 480 стр.

   Текст издания: Чехов. 1860-1904.: Биографический набросок [Жизнь. Личность. Творчество] / А. Измайлов. - Москва: тип. т-ва И.Д. Сытина, 1916. - 592 с. 20 см.

  

   Человечество заподозрило все исповеди, начиная от исповеди Августина, продолжая признаниями Бенвенуто Челлини, Казановы, Ламартина, Руссо и Толстого. Говорят, что человек, пишущий для потомства, уже не может быть безусловно искренним. Однако все-таки следовало бы признать, что лучшим биографом человека был бы он сам - конечно, при желании сказать о себе правду. Посторонний по оставшимся документам мог бы только приблизительно угадывать истину.

   Вслед за автобиографией лучшим исследованием было бы то, которое говорило бы языком дневников, мемуаров или писем вспоминаемого человека. Едва ли в применении к кому-либо возможно осуществление такого намерения во всей полноте. Этого мало, человек никогда не остается с собою наедине, это надо принять как аксиому. Всякий пишущий мемуары и письма смотрит на читающего, если не на все потомство. История знает переписки, лишенные всякой искренности, способные завести в совершенные дебри и исказить действительный образ пишущего, если бы историк или биограф принял эти "интимные" страницы за чистую монету.

   Десятки выдающихся людей в мемуарах и письмах сводят счеты с современниками и реабилитируют себя. Финальная часть жизни многих высоко выдвинувшихся людей, делавших погоду, всецело уходила на цели литературного оправдания себя перед потомством. Переписка может сводиться к сплошной фальшивой похвале там, где у автора к адресату было только чувство антипатии. Печальная история, героями которой явились Доде и наш Тургенев, - одна из самых ярких и щекотливых иллюстраций к этому.

   Но перед биографом вся полнота прав историка. Он свободен от личных отношений к тому, чью жизнь пишет. К пристрастным показаниям у него может найтись корректив - иногда из переписки того же самого автора. В случаях противоречивой оценки одного и того же лица или факта в письмах к двум адресатам - перед ним в большинстве случаев ясные психологические основания видеть, где истина и где фальшь, где голос сердца и где дипломатия.

   Что касается Чехова, то такой вид его биографии, наполовину рассказанной его собственными словами, возможен в значительной степени. Он оставил огромную переписку*, он был в ней в большинстве случаев очень искренним, очень разговорчивым и охотно касался своих личных настроений и внешних перемен жизни. Его переписка, без сомнения, должна лечь в основу той его будущей, глубокой и полной биографии, для которой все современные попытки, не исключая и настоящей, - не более как подготовление материалов. Предоставить ему там, где возможно, говорить самому - обязанность биографа.

   Нет сомнения, Чехов не был праведником. Одна из опасностей, стоящих перед его биографом, это именно опасность поддаться той чрезмерной идеализации, образцы какой уже нашли место в отдельных характеристиках этого чудесного писателя и обаятельного человека. Биограф должен знать, что история литературы пишется не для поучений юношеству, хотя часто и поучает, что его задача - восстановление человеческого и писательского образа во всей его полноте, что он рассказывает, а не судит. Чехов, блестящий, остроумный, каждое слово которого горит бриллиантом и запоминается навеки, Чехов, физически прекрасный, как полубог, всегда окруженный девушками удивительной красоты, неотразимо влекущий к себе и мужчин, и женщин, благотворитель, благодетельствующий направо и налево, - это мотив статьи с настроением, стихотворения в прозе в юбилейно-поминальный номер, а не живая личность, исследуемая в биографической книге.

   Бывали моменты, когда Чехов приближался к этому почти античному образу. Его ум высекал чудесные слова и фразы, как кремень искры, прекрасные девушки оказывались около него. Но история должна знать Чехова во всей полноте его образа. Чехова отличала органическая прямота, прямота плебея и реалиста, которому просто отвратительна ложь, и как постыдная, и как бесцельная. Кому Чехов говорил о своей любви, того он действительно любил, однако его отзывы о Щеглове, Плещееве, Лейкине в письмах, например, к Суворину, стоят не всегда на одинаковой высоте дружеского тона с письмами к ним самим. Чехов был удивительно прямой и искренний человек, но не праведник и не мудрец в смысле философов древности. Он был исключительно одаренный писатель, уника среди писателей, но и сын своей семьи, своего сословия и своего времени. Жизнь и психику этого человека, поскольку они доступны, а не апофеоз героя, должен дать биограф.

   Чехов не вел дневников - сохранилось совсем незначительное число его страниц, напоминающих дневник, не оставил записок, никогда не собирался писать свою автобиографию. Но автобиографические наброски он делал в своей жизни несколько раз: однажды по просьбе приват- доцента Московского университета д-ра Г.И.Россолимо - и совершенно серьезно, другой раз по просьбе литературного собрата - и сбился на шутку. Вот эти странички:

   "Я, А.П.Чехов, родился 17 января 1860 года в Таганроге. Учился сначала в греческой школе при церкви царя Константина, потом в таганрогской гимназии; в 1879 г. поступил в Московский университет на медицинский факультет. Вообще о факультетах имел тогда слабое понятие и выбрал медицинский факультет, не помню, по каким соображениям, но в выборе потом не раскаивался.

   Уже на первом курсе стал печататься в еженедельных журналах и газетах, и эти занятия литературой уже в начале 80-х годов приняли постоянный, профессиональный характер. В 1888 г. получил Пушкинскую премию. В 1890 г. ездил на остров Сахалин, чтобы потом написать книгу о нашей ссыльной колонии и каторге. Не считая судебных отчетов, рецензий, фельетонов, заметок, всего, что писалось изо дня в день для газет и что теперь было бы трудно отыскать и собрать, мною за 20 лет литературной деятельности было написано и напечатано более 300 листов повестей и рассказов. Писал я и театральные пьесы.

   Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для писателя может понять только тот, кто сам врач. Они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине мне удалось избежать многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно, предпочитал не писать вовсе.

   Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, т.е. нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет дело со сведущим писателем... К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу, и к тем, которые до всего доходят своим умом, не хотел бы принадлежать.

   Что касается практической медицины, то еще студентом я работал в Воскресенской земской больнице (близ Нового Иерусалима), у известного земского врача П.А.Архангельского, потом неделю был врачом в Звенигородской больнице. В холерные годы (1892-1893) заведовал Мелиховским участком Серпуховского уезда".

  

   Второй автобиографический набросок дан А.П. по просьбе беллетриста - драматурга Вл.Тихонова, нуждавшегося в таком очерке для журнала, который он редактировал. Начав его точными хронологическими датами, Чехов сразу соскользнул на юмористический тон, однако и среди шутки здесь мелькает небезразличная для биографа деталь.

   "...Вам нужна моя биография? - пишет Чехов. - Вот она.

   Родился я в Таганроге в 1860 г. (17 января). В 1878 г. кончил курс в таганрогской гимназии. В 1884 г. кончил курс в Московском университете по медицинскому факультету. В 1888 году получил Пушкинскую премию. В

   1890 г. совершил путешествие на Сахалин и обратно морем. В 1891 г. совершил турне по Европе, где пил прекрасное вино и ел устриц. В 1892 г. гулял на именинах с В.А.Тихоновым. Писать начал в 1879 г. в "Стрекозе". Сборники мои суть: "Пестрые рассказы", "В сумерках", "Хмурые люди" и повесть "Дуэль". Грешил и по драматической части, хотя и умеренно.

   Переведен на все языки, за исключением иностранных. Впрочем, давно уже переведен немцами. Чехи и сербы тоже одобряют. И французы не чужды взаимности. Тайны любви постиг я будучи 13 лет. С товарищами - как врачами, так и литераторами - пребываю в отличнейших отношениях. Холост. Желал бы получить пенсию. Медициной занимаюсь, и даже настолько, что, случается, летом произвожу судебно-медицинские вскрытия, коих не совершал уже года два-три. Из писателей предпочитаю Толстого, из врачей Захарьина".

  

   Дед Антона Павловича Чехова, Егор Михайлович Чех, был из крепостных. О происхождении его фамилии сведений не сохранилось. Бесспорно одно, что в далеких своих разветвлениях род Чеховых теряется в воронежских недрах. В одном из писем к А.И.Эртелю Чехов писал: "Вы - воронежский уроженец? Моя фамилия тоже ведет свое начало из воронежских недр, из Острогожского уезда. Мои дед и отец были крепостными у Черткова, отца того самого Черткова, который издает книжки" (Льва Толстого).

   Человек большого характера, Егор Чех поставил своей целью выкуп на волю. Скопив нужную сумму, в 1841 г. он выкупился, по свидетельству брата Чехова, Михаила Павловича, за 3600 руб., по 700 руб. за душу, и поступил на службу в имения графини Платовой - степные слободы Крепкую и Княжую. В последней он дослужился до должности управляющего. Юный Чехов здесь иногда проводил свои летние месяцы.

   Дети Чеха были уже свободными. Их было трое: Михаил, Павел, отец писателя, и Митрофан.

   Дед Чеховых, живший всегда в Малороссии и являвшийся как бы неотъемлемой частью деревни Княжей, был, по рассказу товарища детства Антона Павловича, П.А.Сергеенко, на редкость цельной, независимой и своеобразной личностью. Даже одевался он будто бы не так, как другие, а всегда соединял жилет и брюки посредством пуговиц в одно целое, "представляя собою как бы подвижную бронзовую статую".

   Приезд внуков всегда радовал гостеприимного старика, и он помещал их иногда, "точно графят", в огромном барском доме, всячески баловал их по-своему, возил на беговых дрожках по полям, познакомил с процессом курения и гонораром (по 3 коп.) за "литературные труды" в конторе.

   Но в некоторых отношениях он был строг и педантичен до неумолимости. Так, до известного времени нельзя было ни под каким видом пользоваться яблоками в графском саду. Таким же неумолимым охранителем был и его подручный. И молодые Чеховы, "невзирая ни на какие диверсии", все-таки не могли лакомиться яблоками.

   В качестве показания ранней "игры ума" в ребенке рассказывается случай, когда однажды Антон предложил пари брату Ивану, что сорвет в саду не только какое-нибудь, а любое яблоко, и не ночью, не тайком, а днем и в присутствии дедушки. Пари было принято.

   В назначенный час Антон вызвал в сад деда и, поставив брата Ивана лицом к намеченному яблоку, заявил старику, что перепрыгнет через брата. Дед засосал трубку и позволил.

   Антон разбежался и, перепрыгнув через брата, одновременно сорвал намеченное яблоко. Дед был в восторге от ловкости внука, хохотал на весь сад и не вздумал сердиться.

   Самые яркие и благоуханные впечатления юности Чехова связаны не с Таганрогом, а именно с этой деревней Княжей. Тут впервые, по словам Сергеенко, он прикоснулся душою к русской природе. Сами по себе поездки из города в деревню (около 60 верст), то на лошадях ("все зависело от оказии"), то на волах, в течение нескольких дней, с ночлегами под бархатным небом Украины, на душистых коврах свежего сена, - уже одни такие поездки, без старших и без их стесняющей опеки - должны были вносить в свободолюбивую душу высокоодаренного мальчика гаммы новых впечатлений.

   Старший сын Егора Чеха, Михаил, был отдан отцом в ученье в переплетчики в Калугу, где скоро получил известность как лучший мастер. Он тоже назывался еще не Чехов, а Чохов. Раз он прислал своему отцу подарок - весьма сложную, искусно сделанную шкатулку. Этой памяткой очень дорожил Антон Павлович.

   Дядя Антона Павловича, Митрофан Егорович, держал бакалейную торговлю в Таганроге. Сюда же в 1844 г. переселился отец Чехова, Павел Егорович. От Митрофана остались два сына - Владимир и Егор. Последний был любимцем писателя, к нему написан длинный ряд самых теплых, самых задушевных писем. Дети Михаила Чехова все стали коммерсантами.

   Роль родного дяди Чехова в деле воспитания и поддержки его и братьев остается несколько неясной по переписке А.П. По-видимому, влияние Митрофана Егоровича было значительно и, несомненно, благотворно. Чехов навсегда сохранил к нему чувство благодарности и дружбы. Много раз он пишет ему длинные дружественные доклады о себе и своих успехах, применяясь к простому пониманию родственника, а один раз категорически устанавливает факт воспитательного влияния дяди на себя и свою семью.

   "Вы у нас единственный, и другого такого близкого родственника у нас не было, да едва ли и будет. Дело не в том, что вы родной дядя, а в том, что мы не помним того времени, когда бы вы не были нашим другом... Вы всегда прощали нам наши слабости, всегда были искренни и сердечны, а это имеет громадное влияние на юность! Вы, сами того не подозревая, были нашим воспитателем, подавая нам пример постоянной душевной бодрости, снисходительности, сострадания и сердечной мягкости... Искренно жму вам руку и благодарю. Когда, Бог даст, лет через 10-15 я буду описывать для печати свою жизнь, то поблагодарю вас перед всем читающим миром, а теперь жму только руку".

   Когда дядя умер, Чехов был опечален и писал племяннику: "Я любил покойного дядю всей душой и уважал его". Смерть его он приписывал истощению от чрезмерного труда. Ему казалось, что он "стал жертвою своего необыкновенного трудолюбия".

   Отца писателя, Павла Егоровича, дед перевез из деревни в Таганрог и отдал местному богатому купцу Кобылину в мальчики - лавочники. Молодому П.Е. пришлось здесь пройти школу сначала мальчика, потом "молодца", наконец старшего приказчика. В молодые же годы он изучал сахароварение на заводе Гирша, исполнял поручения хозяина, с большими деньгами его ездил с гуртом скота. Во время путешествий он попал в Шую и там высмотрел себе невесту, дочь купца Евгению Яковлевну Морозову.

   Женившись в 1854 году, отец Чехова переменил жизнь на оседлую. В Таганроге он открыл в 1857 году, по примеру брата, колониальную лавку, соединенную с винным погребком "на вынос и распивочно", куда обыватель заходил за полквартой сантуринского или стаканчиком водки, - лавку того особого типа, какую вызвал к жизни своеобразный быт южного города с пестрым населением.

   Отсвет талантливости и высшей интеллигентности, какой упал от самого Чехова, его братьев и сестры и на Чеховых-родителей, бесспорно, внес черты идеализации и в представление об его отце. Ниже мы увидим, сколько жесткого и терпкого было в характере этого человека, в методе его воспитания детей, в режиме управляемой им семьи. Да и неоткуда было взяться высоким устоям жизни в чернорабочем, так невзысканном судьбой и вынужденном вести борьбу за существование среди низких слоев общества, вовсе далеких от занятий и мыслей интеллигента. Гнет тяжелого характера П.Е., одинаково отмечаемого братьями Антоном и Александром, отчасти и авторами воспоминаний со стороны, мог значительно смягчиться с того времени, когда отец перестал быть кормильцем семьи, уступив эту роль сыну. Несомненно также, и мы фактически увидим это дальше, что, влияя на детей, старик и сам многое заимствовал от них. Во всяком случае, усиленное подчеркивание в нем постоянных тяготений к искусству можно рассматривать как более позднюю версию, естественно явившуюся под пером тех, кому хотелось наследственно объяснить и подготовить высокое одарение сына. Бесспорно, однако, что этот человек был не чужд влечений к знанию и искусству. В молодости, живя в деревне и постоянно посещая церковь, он выучился у местного священника играть на скрипке по нотам и по нотам петь. В разговорах он цитировал Кольцова. Сам А.П., по свидетельству брата М.П., считал свой талант унаследованным от отца. П.Е. и рисовал. Писанная им икона Иоанна Богослова и теперь еще цела и находится в ялтинском доме А.П., в его кабинете.

   Даже став коммерческим человеком, П.Е. не утратил той поэтической жилки, которую пробудила в нем степная жизнь. Практический и расчетливый, он одухотворялся и молодел, когда разговор переходил на степь, на привольную жизнь, на табуны и казачество.

   Скрипка, знание музыки и хороший голос, выработанный во время степных походов, создали новую профессию Павлу Егоровичу, тем более, что торговля его шла неважно. На свояченице его был женат друг и товарищ его,

   А.В.Долженко, начавший свою деятельность такими же степными путешествиями по России за скупкой холста и разных крестьянских изделий. Большой любитель духовного пения, Долженко на этом сошелся с П.Е. Сначала они пели в греческом монастыре, потом во дворце, в походной церкви и в соборе. П.Е. обучал хор под скрипку и был регентом. В связи с этим в своем кругу П.Е.Чехов пользовался уважением. Он даже был избран на почетную и потому бесплатную должность ратмана полиции, а впоследствии - члена торговой депутации. Официально он значился таганрогским купцом 3-й гильдии*.

   В этой-то семье П.Е.Чехова и жены его Евгении Яковлевны 17 января 1860 г. в доме по Полицейской улице (ныне No 47) родился сын Антон. Метрическое свидетельство его цело доныне. Из него видно, что восприемниками его были "купеческий брат" С.Ф.Титов и купеческая жена Д.К.Сафьянопуло, крестил же его священник Орловский.

   "Родился я, - писал А.П. городскому голове Таганрога П.Ф.Иорданову в 1902 году, - в доме Болотова (так говорит моя мать), или Гнутова, около Третьякова В.П., на Полицейской ул., в маленьком флигеле во дворе. Дома этого, вероятно, уже нет".

   А.П. ошибался - дом этот сохранился доныне. От этого крошечного флигеля в три комнаты с кухней бывшая Полицейская улица теперь называется Чеховской.

   Всех детей у П.Е.Чехова было шесть - Александр, Николай, Антон, Иван, Мария и Михаил.

   Наиболее близким из братьев к Антону Павловичу был брат Николай, которого знавшие изображают человеком со своеобразным и живым характером, талантливым, порывистым, вспыльчивым, правдивым, безумно любившим музыку и свою профессию. "А.П. говорил, что брат Николай - самый ему симпатичный человек. В свою очередь Николай Чехов называл (в беседе) Антона "добрым, как Христос".

  

   Первоначальное образование А.П. получил в греческой приходской школе при Цареконстантиновской церкви. Главную роль в этом решении отца сыграли местные греки и учитель греческой школы Вучина. Они преодолели нерешительность семьи, где отец, как человек коммерческий, давно учитывал знание сыновьями греческого языка, мать же под влиянием некоторых гимназических учителей, забиравших провизию в лавочке ее мужа, стояла за гимназию. Благоприятный случай помог отцу внести требующиеся 25 рублей годовой платы, и в списках школы Вучины явились два новых имени "Николаос Тсехоф" и "Антониос Тсехоф".

   В трех больших очерках: "А.П.Чехов в греческой школе", "А.П.Чехов - лавочник" и "А.П.Чехов - певчий" ("Вестник Европы", 1907, IV, X и XI) брат его Александр (за подписью А.Седой) зарисовал с большой подробностью и даже в беллетристической форме, впрочем, несколько мешающей, то время, когда будущий писатель, еще маленьким школьником, преодолевал первые трудности науки и помогал отцу в его торговом деле. Здесь перед его глазами проходили сотни своеобразных типов таганрогского обывателя, от монашка с Афона, зашедшего украдкой "пропустить" стакан вина, до местных греков, говорящих на жаргоне. Грек Дымба из "Свадьбы", по словам рассказчика, срисован с одного из завсегдатаев, с утра до ночи заседавших в лавке Павла Егоровича.

   Анекдотическую школу Вучины и атмосферу ее Александр Чехов рисует крайне мрачными красками. Грек-учитель и его помощник Спиро, маклер по хлебной части, были люди невежественные. Учительство выпало Вучине в удел как совершенная случайность.

   Николай Спиридонович Вучина, или - в греческом произношении - Николаос Вутсинас, по его собственным словам, родился в Кефалонии и в Россию прибыл "без панталониа" искать счастья, которое никак не давалось ему в руки на родине. Получил ли он хоть какое-нибудь образование - осталось навсегда тайною. Точно так же никто из таганрожцев не знал, когда и в каком виде он вступил впервые на русскую землю. Все узнали его уже прямо учителем греческой школы. "Обучались в школе, главным образом, дети шкиперов, дрягилей, матросов, мелких маклеров, греков-ремесленников и вообще лиц низшего ранга. Негоцианты-меценаты и мало-мальски достаточные купцы детей своих сюда не отдавали и к самой школе относились брезгливо. И, пожалуй, не без основания: ученики представляли собою "смесь одежд и лиц". Один, по бедности родителей, являлся в класс без всякой обуви, босиком, другой - в изорванной и вымазанной Бог весть чем рубахе, третий - со следами уличной битвы, и только очень немногие были одеты более или менее прилично. В большинстве случаев это были "уличные мальчишки", изощрившиеся в кулачных боях и всякого рода подвигах и шалостях, свойственных детям, оставляемым без призора. Любимым занятием большинства было шататься по гавани среди выгружаемых иностранных товаров и воровать из ящиков, бочонков, кулей и мешков рожки, орехи, винные ягоды, апельсины и лимоны. За это им, что называется, "влетало" от дрягилей и хозяев товара, и многие из них являлись в школу с выдернутыми вихрами, распухшими от пощечин физиономиями, сильно надранными ушами, а иногда и со следами той экзекуции, которая мешает наказанному сидеть".

   Всех учеников было до семидесяти. Все это был типичный черномазый и горбоносый народ. Будущий русский писатель сразу очутился в каком-то новом и чуждом по нравам и языку мире. Кругом него говорили все по-гречески, задавали вопросы по-гречески и отвечали на его русские вопросы тоже на этом языке. Очутившись столь неожиданно в этой чуждой среде, Антон Павлович - как он сам рассказывал после - сразу опешил и струсил.

   Телесные наказания в школе считались узаконенным приемом. К наказанным применялись приемы, достойные старой бурсы. Бил детей не только учитель, но тут же, на глазах учеников, расправлялись с провинившимися сыновьями отцы. Протестовать было некому. Воспитание юного Чехова, рядом с разными Ликацасами, Антонопулосами и Макрасами, шло в чисто демократическом направлении и ставило его лицом к лицу с живою и неприглядною жизнью.

   Начала ученической жизни и быта были совершенно патриархальны. "В большой комнате стояли пять рядов длинных, черных, грязных и изрезанных ножами школьных парт. В начале каждого ряда этих парт возвышался черный шест и наверху его - черная же табличка с римской цифрой от I до V. Это и были классы. В каждом классе велось свое отдельное преподавание. Но если по каким-либо обстоятельствам в каком-нибудь классе становилось тесно, то учитель, не задумываясь и не соображаясь с познаниями, переводил учеников в другие классы, где места было больше. Справлялся же Вучина со своим трудным преподавательским делом очень легко: он почти ничего не делал и только дрался и изобретал для учеников наказания. В этом и заключалось все преподавание. В настоящее время существование подобного учебного заведения было бы немыслимо, а тогда оно было не только возможно, но даже и в порядке вещей. Шкипера и дрягили отдавали своих детей в эту школу не столько для обогащения ума книжной наукой, сколько для того, чтобы они не баловались и не мешали дома. Одни только наивные люди и меценаты могли верить в то, что в этой школе ребенок мог чему-нибудь научиться".

   Беллетристическая форма, какой отдает предпочтение Ал.Чехов, к сожалению, допускает возможность преувеличений и сгущения красок. Брат пользуется в своем рассказе такими эффектами, рисует таганрогскую бурсу таким "мертвым домом", что даже при осознании его близости к Антону Павловичу и ответственности его за эти биографические страницы - остается место для сомнения. Положительно невозможно верить, чтобы живой мальчик сохранил свою жизнерадостность, пробыв целых два года в том аде, какой описывает Седой. Особенно выделены у него три случая училищной жизни - смертный бой одного из учеников его родственником-матросом, невероятная кара другого... подвешиванием на оконном ставне (!) и проведение третьего сквозь строй. Подозреваемый в дерзком поступке (впрочем, не им совершенном) ученик, увешанный позорными атрибутами, был поставлен на стул перед кафедрой. Каждый из учеников должен был обозвать его мерзавцем и плюнуть ему в лицо. Исполнил будто бы этот приказанный обряд и маленький Чехов "и долго потом помнил его, хотя и не любил вспоминать о нем, как о гнусном надругательстве над человеком из чувства личной мести".

   Автор невысокого художественного вкуса, которому часто недоставало именно чувства меры, А.Седой, надо думать, увлекся в сгущении тонов этого быта, которого сам не был прямым свидетелем, и превратил его в кошмар, каким он не был. Из таких школ не выходят такие, как Чехов, и пресловутая бурса 40-х годов Помяловского не могла быть раем в сравнении с частной школой 60-х годов, свободно контролируемой обывателями. По всему кажется, что школа Вучины была учреждением скорее юмористическим, чем страшным.

   Греческая школа не была кошмаром, но это верно, что пребывание в ней было бесплодным, а память об ее нравах, неотрицаемо грубых, осталась в ее питомце недобрая. Незадолго до смерти, в Ялте, узнав, что некоторые его рассказы переведены на греческий, и перелистывая книжку на совершенно недоступном ему языке, А.П. выразил удивление, что брат его запомнил еще хоть что-нибудь от уроков этой школы. "Не люблю я вспоминать о ней, - сказал он, - много испортила она моих детских радостей. Интересно бы знать, живы ли еще Вучина и Спиро".

   Антипатию к греческой школе А.П. перенес и на самый греческий язык. Известно, что на второй год он оставался во втором классе именно из-за этого предмета. В рассказе "Учитель словесности" упоминается "бездарный и безличный чех, преподаватель греческого языка", - очевидно, как нарицательное имя, как воплощение педагогической бесталанности.

   Через два напрасно потерянных года, в 1868 году, Антон Чехов был взят от анекдотического Вучины и отдан в приготовительный класс таганрогской гимназии, тогда не входивший в состав учреждения и даже помещавшийся в особом здании, поблизости.

   Гимназические годы А.П. проходят между домом, гимназией и лавочкой. Подробно проследить их биографу его позволяет второй из названных очерков его брата Александра.

   Обеспечивая общий хлеб, в бакалейной лавочке с большой вывеской "Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары" и другою, поменьше, - "На вынос и распивочно" - работает вся семья Чеховых вслед за отцом. В холодной лавке свои часы дежурства несет и восьмилетний Антон. По примеру старших он торгует самыми разнообразными товарами. Вызванная к жизни своебычными требованиями провинциального городка, лавочка содержит все, что нужно для житейской потребы, - от чая, помады, перочинных ножей, масла, фитилей для лампы - вплоть до лекарственных корней и трав и каких-то сомнительных специй, стоящих на грани реального и мистического, вроде "семитравника", "всеисцеляющего пластыря д-ра Алякринского" или "семибратней крови". Рядом с прованским маслом и дорогими духами здесь продаются маслины, винные ягоды, керосин, макароны, сальные свечи - все, что угодно. Лавка Чехова - одновременно и бакалейная лавка, и аптека без разрешения начальства, и клуб для завсегдатаев, и место, где всегда можно выпить рюмку водки и даже напиться сантуринским до полного опьянения.

   Антон Чехов идет сюда иногда с уроками и здесь урывками учит их. Его ближайшее общество - два мальчугана-приказчика, отданные харьковской крестьянкой его отцу в "ученье на года" и несущие тяжелую лямку. Господствующие впечатления - разговоры приходящей серой публики... "Это - мелкие хлебные маклеры-завсегдатаи, свившие себе гнездо в лавке Павла Егоровича. Лавка служит для них клубом, в котором они за рюмкою водки праздно убивают время. А зимою дела у них нет никакого. Привозов из деревень нет, им покупать и перепродавать нечего. Купля и перепродажа идут только летом и осенью. У каждого из них есть своя квартира и семья, но они предпочитают проводить время в лавке и от времени до времени выпивают по стаканчику водки, благо хозяин верит им в долг и почти всегда составляет им компанию. Говорят они обо всем, но большею частью пробавляются выдохшимися и не всегда приличными анекдотами".

   Постоянно заходят сюда бродячие монахи, сборщики "на святую гору Афонскую", здесь они отдыхают, едят и пьют, ссорятся и запивают перемирия. Если искать прототипов к чеховским заблудящим монашкам и странникам, если устанавливать, откуда в его рассказах взялись замытаренные дети, не высыпающиеся и рано превращенные в машины ("Спать хочется") или теряющие жизнерадостность и рано воспринимающие мир несмеющимся, озабоченным взглядом (Егорушка из "Степи"), - нужно обратиться сюда, к первым годам пребывания А.П. в гимназии.

   И время каникул у братьев проходило в лавке. Единственным их гуляньем было - посидеть на крылечке и вечером послушать отдаленную музыку городского сада. Был даже момент, когда отец собирался вовсе взять сыновей из гимназии и определенно пустить их "по коммерческой части". Даже приезжая в гости, например, к деду, А.П. оказывался на положении не барчука, а работника. Поправкой к показанию Сергеенко, рисующего эти побывки у деда как сплошной праздник, являются строки чеховского письма. "В детстве, живя у дедушки в именье графа Платова, - рассказывал он Суворину, - я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипенье и басовой, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка валов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек - все это врезалось в мою память, как "Отче наш".

   Любимым занятием ребенка было составление коллекций насекомых и игра в торговлю, бывшая продолжением действительных и нужных занятий его в лавке отца. Сохранились от той поры свидетельства, что он еще ребенком мастерски считал на счетах. Все тогда думали, что из него выйдет коммерсант. Осенью Чехов "ловил певчих птиц и продавал их на базаре" (собственное показание в письме Суворину). Большим любителем был маленький Чехов до ягод: за эту склонность ему приходилось почти постоянно расплачиваться. Сохранилось его же свидетельство, что ему "каждый день драли уши за ягоды".

   Все показания об отце Чехова единогласно представляют его человеком типичного трудового уклада. Только начатки любви к искусству несколько возвышали его над этой категорией прижимистых, озабоченных, деловитых и суровых людей. Свой дом, жену и семью он правил рукою властною и иногда, очевидно, железною. Только ласка матери разряжала порой сильно сгущенную домашнюю атмосферу. Ласки отцовской дети, по-видимому, не знали. Что до самого А.П., то доказательством этого в нем было почти повышенное благодарное ощущение всякой к себе симпатии. "Спасибо за ласковое слово и теплое участие, - пишет он В.А.Тихонову. - Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласку как нечто непривычное, еще мало пережитое. Поэтому и сам хотел бы быть ласков с другими, да не умею: огрубел и ленив, хотя и знаю, что нашему брату без ласки никак быть невозможно..."

   Применение телесного наказания в семье Чеховых не составляет вопроса. Это - факт, удостоверенный как самим А.П., так и его братьями. Как совместить его с не менее удостоверенными влечениями отца Чехова к миру духовных удовлетворений, с тяготением его к искусству, а матери - к книге? Ответ в одном - в духе времени. Сам воспитавшийся на медные деньги и в дореформенных условиях, П.Е. держался их, как доброго урока. Позднее от собственных детей он воспринял урок новых педагогических отношений. "В обиходе Павла Егоровича, - пишет

   Ал.Чехов, - оплеушины, подзатыльники и порка были явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам. Пред ним все трепетали и боялись его пуще огня... По природе он был вовсе не злым и даже скорее добрым человеком, но его жизнь сложилась так, что его с самых пеленок драли и в конце концов заставили уверовать в то, что без лозы воспитать человека невозможно. Разубедился он в этом уже в глубокой старости, когда жил на покое у Антона Павловича, в Мелихове. Однажды стали в присутствии Павла Егоровича вспоминать прошлое и, между прочим, вспомнили и лозу. Лицо старика опечалилось. "Пора бы уж об этом и позабыть, - проговорил он виноватым тоном, - мало ли что было в прежнее время!.. Прежде думали иначе".

   Зная эту деталь семейной жизни Чехова, можно не задумываться над тем, откуда заимствованы воспоминания тяжелого детства некоторых его героев. "Я помню, - говорит Лаптев в "Трех годах", - отец начал учить меня, или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня. Играть и шалить мне и брату запрещалось; мы должны были ходить к утрени и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты. Ты вот религиозна и все это любишь, а я боюсь религии, я когда прохожу мимо церкви, то припоминается мне мое детство и становится жутко. Когда мне было восемь лет, меня уже взяли в амбар; я работал, как простой мальчик, и это было нездорово, потому что меня тут били почти каждый день. Потом, когда меня отдали в гимназию, я до обеда учился, а от обеда до вечера должен был сидеть все в том же амбаре". Разве это не язык чеховских писем, не детальная ссылка на его собственное прошлое?

   Сама скудная среда покупателей чеховской лавочки не могла поддержать дела, висевшего, в сущности, на ниточке. В итоге забот отца и хлопот целой семьи получался вместо барыша убыток. В 1870-х годах к городу подвели железнодорожный путь, сильно пошатнувший вообще положение Таганрога и в частности сокративший старого покупателя Чехова из хохлов-литвинов. Лавку оставалось закрыть.

   Ал.Чехов в своем рассказе приводит частный случай, нанесший будто бы решительный удар делу П.Е.Чехова. К сожалению, и этот эпизод так неправдоподобно анекдотичен, как, впрочем, многое у Ал.Чехова, что биограф и его не вправе принять без оговорок, тем более, что эпизод прямо сбивается на ходячий анекдот. Началом конца, по этому рассказу, послужил будто бы случай с крысой, утонувшей в бочке с 20-ю пудами прекрасного галипольского масла. Экономный отец Чехова не мог примириться с такой потерей и решил, не выливая опоганенного масла, очистить его торжественным освящением по церковному чину. Александр подробно описывает, как состоялось это освящение соборным протопопом, как было "устроено великое торжество" в присутствии всей семьи и даже кой-кого из "приглашенных", как потом, с отвращением, присутствовавшие пробовали масло и т.д. Масло затем было с чистой совестью пущено в продажу, но молва о крысе отпугнула покупателей. "К величайшему удивлению и недоумению (?!) Павла Егоровича, торговля сразу упала, а на деревянное масло спрос прекратился совсем. Тянуть далее уродливую коммерческую канитель было нельзя. С лавкой пришлось покончить, хотя и не без попыток вынырнуть вновь. П.Е. перевез жалкие остатки товаров в новую лавку на базаре, но и тут не повезло. Пришлось окончательно ликвидировать дело". Это было в 1876 году.

   Допустить нелепость разглашения роняющей торговлю тайны самим же практичным и умным Павлом Егоровичем значило бы ввести в его характеристику черты, совершенно противоречащие тому, что мы о нем знаем. Увлекающийся человек, Ал.Чехов, видимо, переоценил мелкий торговый анекдот, случающийся сотнями в этом деле, и придал ему значение, какого он не имел. Финал торгового дела отца Чехова подготовляли, конечно, более серьезные и более очевидные причины.

   Долго назревавший и все-таки явившийся тяжкой неожиданностью материальный крах семьи Чеховых застал Антона Павловича в 4-м классе гимназии. Старший брат Александр только что окончил в ней курс. Он отправился в Москву в университет вместе с братом Николаем, поступившим в Московское училище живописи и ваяния.

   На последние гроши туда же потянулся и отец. Вскоре, в 1879 году, самый дом, где А.П. воспитался и вырос (на углу Елизаветинской и Донского пер.), был продан местному обывателю Селиванову за 600 руб., мебель увезли в счет долга. Этот дом есть истинная чеховская колыбель. Позднее он был продан еврейскому благотворительному обществу за 5000 рублей, и в нем помещается теперь еврейская богадельня. Лавки на Старом базаре, где когда-то торговал молодой Антон Чехов, уже не существует.

   Младшие дети были отправлены к деду, а "для 16-летнего Антоши, - как писал его брат Михаил, - настал серьезный момент заменить собой главу семьи в час ее полного развала". Мать писателя последовала за мужем в Москву. На разгромленном пепелище, в Таганроге, остались лишь Антон и Иван.

   Так в жизни А.П. наступает темный период в три года, которые он прожил в родном городе один, сам добывая себе и средства к существованию. Письма А.П. от той эпохи почти не уцелели.

  

   Первые "впечатления бытия" будущего писателя связаны с Таганрогом. Нельзя сказать, чтобы краски этого города были ярче тех, что обычно отличают русский провинциальный город, и что Чехов находился в особенно благоприятных условиях для своих первых наблюдений.

   "Впечатление унылой пустынности и ненужности - вот первое чувство, которое охватывает свежего человека при въезде в Таганрог, - так описывает этот город человек, посетивший его с мыслью о Чехове (Любимов). - Длинные и прямые, как лагерная линейка, улицы, маленькие домики с подслеповатыми окнами и неизменными ставнями, за которыми, кажется, навсегда остановилась и замерла жизнь, - нагоняют тоску.

   Редкие прохожие точно сами конфузятся своего появления на улице, нарушающего общую мертвую неподвижность. Только на главной улице, Петровской, где сосредоточены все магазины, - относительное оживление. Эта неподвижная тишина характерна для Таганрога. Даже в смутные дни 1905 года жизнь здесь не была выбита из колеи. Не было ни митингов, ни собраний, ни погромов, ни беспорядков. Когда в соседнем Ростове - в двух часах езды - гремели пушки и в полном разгаре было вооруженное восстание, таганрожцы, как всегда, жили мирно".

   При Чехове Таганрог был почти таким же - мертвым и неподвижным. А.П. близко пережил засасывающий ужас глухого провинциального болота, и из кладезя таганрогской жизни черпал мотивы своих произведений. В большинстве чеховских рассказов и пьес можно найти таганрогские черточки. Таганрожцы легко их узнают.

   Но Чехов любил Таганрог. Здесь были сложены его первые впечатления, и он тяготел к этому городу своими воспоминаниями до того, что уже признанным писателем не прочь был помечтать о временном поселении опять "там", под родными липами.

   "Если бы не бациллы, - писал он в 1898 году городскому голове Таганрога Иорданову, - то я поселился бы в Таганроге года на два, на три и занялся бы районом Таганрог - Краматоровка - Бахмут - Зверево. Это фантастический край. Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, рассказы про Зуя, Харцыза, генерала Иловайского, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен".

   Скорее, конечно, шутя, чем всерьез, он писал тому же лицу: "Если бы в Таганроге была вода, или если бы я не привык к водопроводу, то переехал бы на житье в Таганрог..." "Когда выстроится водопровод, тогда я продам ялтинский дом и куплю себе какое-нибудь логовище на Большой или Греческой ул.".

   Впрочем, и не только в шутку думал А.П. о Таганроге. Когда приступы тоски жизни в Ялте особенно одолевали его, он, кажется, готов был серьезно поговорить о родном городе и климатических условиях жизни в нем.

   "Крым скучен до безобразия, на Кавказе лихорадка. За границей меня всякий раз донимает тоска по родине. Для меня как уроженца Таганрога было бы лучше всего жить в Таганроге, ибо дым отечества нам сладок и приятен, но о Таганроге, его климате мне известно очень мало, почти ничего".

   Людям, хорошо знающим Таганрог и его окрестности, было бы нетрудно точно обозначить место действия некоторых рассказов Чехова и определить местные детали. Вот как это делает один из его земляков.

   "Сделанные в детстве и юности наблюдения над бытом, природой и людьми родного края Чехов претворял потом в перлы своего творчества, пользуясь воспоминаниями как материалом. Таким именно путем создал Чехов такие высокохудожественные вещи, как "Степь", "Счастье", "В родном углу", "Печенег", "Холодная кровь", "Человек в футляре", "Огни" и "Бабы".

   Здесь очень полно и ярко отразились родной быт, родная природа. В "Степи" - ряд картин степной жизни Приазовья, яркие типы степняков, чудесные пейзажи, великолепная лирика. В "Счастье" Чехов рисует степной уголок таганрогского округа так определенно, что можно указать даже местность, где стояла изображенная в рассказе отара. Это, несомненно, какой-либо взлобок близ слободы Амвросиевки, так как упоминается о "далекой, похожей на облако Саур-могиле" - огромном степном кургане в северной части таганрогского округа и о ближайших селах - Матвеевом Кургане, Есауловке, Городище.

   В рассказах "Печенег" и "В родном углу" описываются тоже вполне определенные места - северная часть таганрогского округа, ровная, степная, с редкими селами, хуторами и шахтами. Здесь проходит линия Донецкой железной дороги и в обоих рассказах о ней упоминается, а в "Печенеге" прямо указана станция Провалье, близ которой жил (а может быть, и теперь живет) своим маленьким хуторком нудный Жмухин.

   С особенною яркостью отразились Таганрог и его ближайшие окрестности в рассказе "Огни". Здесь находим точное до мелочей описание дачного местечка близ Таганрога - Карантина и в особенности дороги от Карантина до Таганрога ночью (упоминается стоящее и поныне пустующее здание мукомольной мельницы с вышибленными окнами, ветряки, кладбище, домики предместья), затем удивительно яркое изображение города на рассвете и наконец вечерний путь от Таганрога до Ростова по берегу моря.

   С такой же определенностью рисовал Чехов и свои персонажи, беря их прямо из жизни.

   В одном из ранних рассказов его - "Ворона" упоминается "учитель Вронди, старец, очень похожий на Оффенбаха". Этот Вронди существует и поныне в Таганроге. В его танцклассе переучилось несколько поколений таганрожцев, и Вронди такая же достопримечательность Таганрога, как и "аллея вздохов" в городском саду, каменная лестница или Воронцовский бульвар.

   Как-то на городском кладбище в Таганроге мне пришлось столкнуться с смотрителем, наблюдающим за раздачей мест под могилы, довольно бодрым и словоохотливым стариком. Разговорились - оказалось, что это дальний родственник А.П.Чехова и, мало того, он послужил еще прототипом для одного из героев великолепного рассказа Чехова "Холодная кровь".

   - Читали "Холодную кровь"? - говорил он. - Это я рассказал про нашу с отцом поездку из Таганрога в Москву с быками, и это он меня описал. Читал я потом и удивлялся: так верно и метко описано, будто сам он с нами был". (Газета "День", 1914 г. No 177)

   Справедливость этих указаний всецело подтверждается голосом другого чеховского земляка, Ф.Мускатблита, пополняющего сделанную справку такими новыми данными.

   В "Степи" Малая Нижняя улица, где стоит "красный домичек", - это Новостроенка, предместье Таганрога. "Палата No 6" - таганрогский сумасшедший дом. В "Хирургии" также рассказано таганрогское приключение.