Духоборы - О. М. Новицкий. Духоборцы

ify">  

  

   метах от них и требовать нельзя, потому что понятия об ипостасях, заслугах Иисуса Христа и первородном грехе вовсе не входят в круг верований духоборцев, что эти понятия ими отрицаются. Так и кажется, что неизвестный экзаменует своих собеседников с православным катехизисом в руках, а как скоро вопрошаемые не отвечают по этому катехизису, он ставит им отметку ноль, ничего-де не понимают. С другой стороны, духоборцы, на основании своего псалма, приводимого неизвестным (стр. 417) говорят: "душа есть образ божий; памятью мы уподобляемся Богу-Отцу, разумом Богу-Сыну и волею Духу Святому; во единой душе три силы душевные; такожде во св. Тройце три суть лица". Сосед из Новоалександровки, услыхавши, что в Тройце по словам духоборцев, "суть три лица", полагает, что этот "главный догмат, кажется, выражен справедливо" (стр. 400). Он не догадывается, что память, разум и воля вовсе не суть лица, а только качества, или действия души, что по этому слово лица у духоборцев остается праздным стовом и что еслиб эти качества души признать лицами, то и каждый человек был бы такою же тройцею, как и Бог. Когда духоборцы говорят, что в их роде преимущественно выражается св. Тройца, то неизвестный автор поясняет, что "они ложно считают себя достигшими верховного состояния благодати" (стр. 399), тогда как понятие о благодати вовсе не входит в состав их вероучения; еслиб в каком-либо псалме их и встретилось слово "благодать", то оно не имело бы там своего настоящего, истиннно-христианского значения. Когда духоборцы говорят, что они "отвергают св. Писание" (398) и "руководствуются только животною книгою, которая их всему учит" (400), то неизвестный сейчас поясняет, что по их поиятию они обладают "духовным помазанием", тогда как животная книга есть у них не более, как предание "возвещенное их

  

  

   отцами". Очевидно, что и мнения, высказываемые духоборцами, он тотчас произвольно толкует по православному катехизису, от которого никак отрешиться не может. Таким образом мы видим, что ни личное собеседование с сектантами, ни наблюдение над ними далеко еще не могут служить ручательством за верное понимание их религиозных воззрений. Для этого требуются еще и другие условия.

   Кроме г. Пругавина, в Отеч. Записках 1881 года (за апр. и май) заявил также свою программу для собирания сведений о русском сектанстве неизвестный автор, подписавшийся "федосеевец". Нам нет надобности входить в рассмотрение этой программы; в виду интересующих нас на этот раз логических требований от исследователя сектаторских толков, мы обратим здесь ваше внимание лишь на предисловие к ней, где автор излагает свой общий взгляд на сектантов. Прежде всего он уверяет читателя, что "мы не знаем нашего народа, что однакож не мешает нам мудрить всячески над народною жизнью" и как бы в доказательство этого тотчас начинаеть и сам мудрить над народом, иной раз высказывая эти мудрствования от имени народа по поводу его сектанства. Автор полагает, что это сектанство особенно усилилось с половины 50-ых годов текущего столетия, при чем обращает внимание как на причины его происхождения, так и на результаты его.

   Причину сектаторского движения последних лет сперва он ставит в непосредственную связь с религиозным движением прежних времен, потому что "еще в конце прошлого и в первой четверти нынешнего века среди беспоповцев высказывались мнения и распространялись учения, под которыми обеими руками подпишется новейший сектант" (стр. 258). Но сходство между кикими-либо предыдущими или последующими сектантскими мнениями далеко еще не доказывает, прямого происхождения последних от пер-

  

  

   вых. Так молокане и духоборцы одинаково отвергают внешнюю сторону религии, однакож те в другие дошли до этого отрицания своим особенным путем. Автор, как бы сам сознавая неудовлетворительность такого объяснения, ищет причины позднейшего распространения сектанства в середине же 50-х годов. "Середина 50-х годов, как известно (?), - говорит он, - представляет собою грань, отделяющую настоящее от прошлого. В это время получили начало все те направления мысли и практической деятельности, которые являются теперь господствующими в нашей жизни. В это время вторгся в нашу патриархальную жизнь настоящий капитал и произвел в ней страшную перетасовку. В это время стали появляться те "деятели", которые заменили старых приказных и казнокрадов; к этому времени относится происхождение "дельцов" всяких сортов. Совершенно подобные явления совершились в тоже время и в народной жизни. Изменение отношения крестьян к помещику, фактически начавшееся гораздо ранее 19 февраля 1861 г., пришествие в деревню капитала, развитие промышленности, отвлекающей крестьянина от его прежнего образа жизни и совершенно изменяющей условия его существования, увеличение крестьянских платежей и повинностей, все это положило начало целому ряду явлений, наполняющему в настоящее время жизнь народа. Обезземелие, развитие сельского и фабричного пролетариата, погружение крестьянства в пропасть недоимок и неоплатных долгов, закабаление, голодуха и многое другое, - все эти явления имеют корни все в той же эпохе второй половины 50-х годов. Помещик превратился в "соседа" и начал вытягивать крестьянские соки посредством разных "отрезков"; крупная промьшленность разорила кустарей; извне на крестьянский "мир" надавили недоимки; внутри поднял голову кулак; крестьянин стал недоедать, попал под кабалу.

  

  

   Неудивительно, поэтому, что к той же эпохе относится начало народного сектаторского движения" (стр. 259). Мы не говорим уже о том, что все указанные здесь явления в нашей и народной жизни (по выражению актора) крайне преувеличены, что частные случаи возведены здесь в общие положения и стало быть представлены в ложном свете; главное, - что все эти явления поставлены автором в генетическую связь с народным сектаторским движением единственно по случаю их одновременности. А это то же самое, как если бы кто сказал: в углу вчера стояла палка, неудивительно поэтому, что в то время шел дождь. "В великороссии, - продолжает автор, - общинные связи поддерживаются общинным владением землею. В малороссии этот элемент отсутствует. Здесь разлад дошел до того, что чисто-соседские отношения стали враждебными. Неудивительно, поэтому, "что сектантское движение проявилось ранее в малороссии, "чем в великороссии". Но во-первых, в великороссии при общинном владении землею скорей может возникать между совладельцами вражда из-за ее раздела между отдельными семействами; в малороссии же каждое семейство имеет свой собственный участок земли и спорить из-за нее с соседями нет резона, исключая разве мелких столкновений, иногда возникающих между двумя соседами по полю из-за межи. Но чтоб соседские отношения вообще были здесь враждебными - это совершенная неправда. Главное дело впрочем, во-пторых, в том, что если бы и действительно существовали здесь такие враждебные отношения, то какая-ж связь их с сектанством? Опять та же палка в углу и тоже самое неудивительно, что дождь идет. На самом же деле даже и палки в углу нет, а дождь идет.

   Посмотрим теперь, не будет ли автор счастливее в объяснении результатов позднейшего русского сектаторства. "Сектантское движение последних 25-и лет, - говорит он, -

  

  

   представляет три чрезвычайно важные особенности в своем результате. Это - сильное, развитие критического анализа, преобладание социально-экономической стороны над религиозною и широкое творчество новых форм" (258). К сожалению, автор не разъясняет последовательно три эти пункта. Мысли его забегают вперед, перепутываются, повторяются так, что не легко в них разобраться: постараемся, впрочем, по возможности свести их к этим трем пунктам. Начнем с творчества новых форм жизни. "Евангелие, - "говорит он, - эта единственная книга, оказавшаяся вполне пригодною народу, сделалось ему доступным, благодаря лишь английскому библейскому обществу" (262). Автор как будто и не слыхал о библейском обществе при Александре I-м, как будто и не знает, что общество это восстановлено при Александре II-м, что св. писание переведено на русский язык в России, а не в Англии и что Евангелие продается всем желающим и по самой дешевой цене, а в некоторых случаях раздается и даром; но видимо, что автору хотелось только укорить кого-то, - вероятно, православное духовенство, но повод к тому выбран им неудачно. "А между тем посмотрите, - продолжает он, - какими громадными последствиями сопровождалось появление в деревне Евангелия на русском языке". Оно привело мужика "к созиданию новых форм". В малороссийской деревне мужичок Мирон читывал дома Евангелие и другие богоугодные книги; хлопцы признали его шалапутом и из-за того по ночам стучались к нему в дом и не давали покою. Видя беду Мирона, соседи всячески помогают ему (262-3). Вот и новая форма жизни! Как будто вещь невиданная, что соседи заступаются за того, кого другие без надобности обижают. Далее "штундисты Лопата, Меланович и Трояна показали на суде, что сперва они делали разные бесчинства, но под влиянием Евангелия почувствовали, что надо жить богобоязненною жиз-

  

  

   нию, поступили в шунду и сделались другими людьми" (264). Здесь действительно выразилась новая форма жизни, - нравственное возрождение; но оно произошло не от штунды, а под влиянием Евангелия. В такую новую форму жизни может вступать и православный человек, как скоро станет читать Евангелие с надлежащею верою; отступничество же от православия здесь ни при чем. Некоторый крестьянин "Василий Сютаев" придумал для своего обихода свою религию "и с семейством своим направился к добру и теперь у него в доме и других службах нет никаких запоров, а имущество остается в сохранности". (265). Вот опять новая форма! Но она доказывает только, что православные соседи Сютаева люди честные и не занимаются воровством ни со взломом, ни без взлома. Наконец, один из последователей Сютаева, отставной солдата К., говорит о себе, что "прежде он был торговцем-кулаком, обвешивал и обманывал покупателей, но как только из чтения Евангелия познал истину, бросил торговлю и занялся хлебопашеством, в котором нет греха". (16). И это так же, по мнению автора новая форма жизни, хотя земледелие на самом деле есть форма жизни не сютаевцем придуманная; прн том, такое это исправление нравственное есть плод не сютаевщины, а чтения Евангелия.

   Второй результат сектантского движения, по словам автора, есть "сильное развитие критического анализа". "Критическая мысль, - по словам автора, - прежде всего обратилась туда, где разлад между идеей и ее осуществлением был особенно резок, - в церковную область. Проповедь бессребрия и сдирание с живого и мертвого, проповедь нравственности и полное отсутствие таковой в проповеднике, святость богослужения и совершение таинств и формальное отношение к ним со стороны священника все это не может не поразить мужика" (260). Не подлежит, конечно,

  

  

   сомнению, что православные священники не ангелы, а человеки, что и в их среде встречаются личности, по своим поступкам несоответствующие своему знанию; но от этих сравнительно немногих случаев делать заключение вообще, что все священники дерут с живого и мертвого, что во всех их выражается полное отсутствие нравственности, - это вопиющий логический абсурд, и этот абсурд есть не плод мужицкого анализа, как полагает автор - а взрыв обычной сектантской вражды к духовенству. Всякий сектант, отпавши от церкви, старается свое отступничество чем-нибудь оправдать перед собственною совестию и думает достигнуть этого, взваливая огулом вину на духовенство. В чем же, после этого, выражается сектаторский анализ в области религии? Автор ничего больше не говорит здесь об этом; но он прежде выразил мысль, что "беспоповцы пришли уже к таким мнениям и учениям, под которыми обеими руками подпишется новейший сектант. Таковы мнения о том, что по нынешним временам писания апостолов не имеют авторитета, что также безавторитетны творения святых отцев, что св. писание нужно понимать в духовном смысле, что св. писание должно подлежать контролю разума, что не таинствами можно спастись, а хорошею жизнию" (258). Если все это действительно так, как пишет автор, то не с чем поздравить ни беспоповцев, ни новейших наших сектантов; скорей приходится глубоко пожалеть о них. Кто верует, - как и следует христианину, - что св. писание есть богооткровенное слово, тот не подвергает его критике, а только благоговейно поучается в нем; и напротив, кто критикует его по своему личному усмотрению, тот не верует в него, как в писание богооткровенное: оттого же ни писания апостолов, ни творения св. отцов не имеют для него авторитета. Кто полагает, что он спасается лишь своими добрыми делами, а не таинствами, тот отверг самое

  

  

   основание христианства, - ту великую жертву принесенную Богочеловеком на кресте за спасение человеческого рода, без которой не оправдится перед Богом ни един человек, ту очистительную жертву, действие которой сообщается верующему таинствами св. церкви. Кто, поэтому, усвоил себе приведенные выше мнения и учения беспоповцев, тот перестал уже быть христианином и вступил на распутия язычества; имя христианина носит он всуе.

   После такого результата сектаторского движения нет собственно надобности доискиваться еще каких-либо других; но автору угодно было указать еще как на один из результатов этого движения на преобладание социально-экономической стороны над религиозною. В чем же дело? Тут автор всячески мудрит над народною жизнию и притом влагает эти мудрствования в уста народа. Мужик, по мнению автора, открыл "разлад между идеей и ее осуществлением. Для чего существует "мир", "громада", говорит он. "По идее для того, чтобы всем заботиться о каждом, всем защищать каждого, всем помогать каждому. А в действительности "мир" с своей круговой порукой существует только для того, чтоб удобнее было взыскивать подати с членов "мира", чтоб удобнее было пороть их за недоимки в волостном правлении... Что такое семья? По идее - это союз экономический, но вместе с тем и союз дружбы и любви. В действительности семья ни то, ни другое: каждый член бежит из семьи, каждый тянет в свой карман... Для чего мужик землю пашет? По идее для того, чтобы быть сытым. Ну, а в действительности для соблюдения каких-то высших интересов, да для набивания мошны Колупаевых и Разуваевых, Фишеров и Бобринских.... Что же это такое? невольно задумался мужик" (259-60). И в самом деле, чтож это такое? Не говорим уже о том, что автор и здесь прибегает к излюб-

  

  

   ленному им приему преувеличения и обобщения частных случаев и фактов; главное в том, что эти вопросы скорей можно бы вложить в уста какого-либо социалиста, а не русского сектатора, как сектатора: они не относятся к области религии. Тем не менее автор продолжает: "является страшная потребность осмыслить свою жизнь, потребность определить "кто я и где я", обосновать на разуме свои отношения к Богу, миру и людям. Работа трудная, непосильная даже людям интеллигенции, но в народе она идет успешно, конечно, только у не многих сильных умов; в народе лучшие умы смело идут на встречу этим вопросам и решают их. Эти лучшие умы и составляют главный контингент членов новых сект" (260). Между тем, эти вопросы давно порешены христианской религией и возбуждаются разве философией, но не решаются ею. А русский сектант, по мнению автора, лично доходит до решения их "своим собственным умом". Неудивительно, поэтому, что русский мужичок сектатор интеллигентнее всей интеллигенции русской, как убежден автор. Затем он представляет нам целую цепь выводов, сделанных будто работой мужицкой сектаторской мысли. "Нравственное повышение личности", - которое и сам автор на этот раз приписывает появлению евангелия в деревне, а не просто сектанству, - "заставляет сектанта, - говорит он, - переносить те же требования и на семыо. Так у молокан и штундистов находим признание личности и ее прав во всех членах семьи, а потому и равноправие полов" (266). На самом же деле едва ли кто станет спорить, что никакой мужичок, хотя бы и сектатор, не скажет вам, что такое личность и ее права, а потому и нет оснований приписывать ему открытие того, чего он вовсе не понимает. "Далее, - продолжает автор, "непосредственным результатом нравственного перерождения является то обстоятельство, что сектанты в каждом чело-

   веке видят прежде всего человека, а не купца, барина и проч. и что они в каждом человеке выше всего ценят его нравственное достоинство" (ib.). Но и каждый человек видит в другом человеке прежде всего человека, а не зверя или птицу, и уважает в других правду и честность, а не лживость и мошенничество, и для такого взгляда нет надобности быть русским сектантом. "Сознание солидарности в людских отношениях, развиваясь, превращается в сознание братства всех людей". Но каждый христианин, без этих странных превращений в его голове одних понятий в другие, признает братство всех людей, потому что все они происходят от одного прародителя. "Из идеи братства всех людей, - продолжает автор, - вытекает сознание обязательности пропаганды сектанского учения" (ib.). Но сектанты, особенно новородившиеся, стремлятся к распространению своих убеждений, как бы они ни были ложны, вследствие лишь живости и силы этих убеждений и при фанатизме готовы распространять их повсюду огнем и мечем, как это делали в свое время последователи Магомета: где ж тут место идее братства? "Из той же идеи братства вытекает сознание необходимости организации всех верных" (ib.). Но если б сектанты при желании устроить какую-либо организацию в образе своей жизни действительно руководились идеей братства всех людей, то старались бы распространить эту организацию на всех людей, а не на одних только одномышленников своих в деле религии. На самом же деле сектанты стараются своею внутреннею организацией обособиться от остальных людей, и потому скорей можно признать, что они действуют против идеи братства всех людей. "Та же идея братсва, - по мнению автора, - "разширяя свое содержание, превращается в идею братства всех народов и вызывает отрицание войн" (ib.). Но братство народов есть тоже, что и братство всех людей, так как и

  

  

   народы состоят из людей же и вне людей нет народов: тут не нужно никакого ни расширения, ни превращения: а отрицание войн придумали вовсе не русские сектанты: эта мысль занесена в Россию квакером, положившим у нас первое основание духоборчества, а отсюда перешла к некоторым молоканам. "Идея братства же людей влечет за собою идею равноправности всех людей. Отсюда отрицание "чьих-либо исключительных прав на землю, воду, леса" и пр. Наивная вера, что земля, леса и воды, как божий дар, должны бы принадлежать всем вообще людям, встречается в среде простого народа независимо от какого-либо сектаторского учения; заявлять же притязания на составляющие уже чью-либо собственность леса и поля и т. п. дело социалистов, не интересующихся религиозными учениями. "Отсюда же, т. е. из идеи братства людей - говорит автор, - "возникает стремление к устройству общин с общим артельным трудом и распределением продуктов по потребностям" (267). Но общины с артельным трудом возникли в Великороссии тоже не на религиозной почве, и не вследствие братства всех людей, а просто в следствие сознания их житейской пользы. Встречаются оне и в некоторых религиозных сектах, пока эти секты состоят из не особенно большого числа последователей; но когда секта разрастается, то общинное владение оказывается невыгодным и уничтожается, как это было у духоборцев после Капустина. Таким образом вся цепь последствий русского сектанства, предъявленная автором, составлена из произвольно-подобранных звеньев, не скрепленных между собой логически. И вообще все это общее рассуждение автора о причинах и следствиях сектантского движения в России страдает во-первых отсутствием объективности взгляда; все оно проникнуто слепою враждой к православному духовенству (против которого всех выходок автора мы и не привели

  

  

   здесь) и чрезмерным пристрастием к сектантам: во-вторых, автор любит крайне преувеличивать не только факты, но и самые выражения о них: говорит ли о какой-либо потребности у сектантов, она оказывается страшною, упоминает ли о каких-либо особенностях сектантского учения, они являются чрезвычайной важности, указывает ли на какие-либо его последствия, они представляются громадными: везде чуть не муха превращается в слона; в-третьих - частные случаи автор любит обобщать, а явления связанные лишь временем, - т. е. тем, что одни из них происходили раньше, а другие позже, или существоввли одновременно, - ставить по этому лишь одному в генетическую связь, в одних видить причины, в других следствия, т. е. нарушает самое коренное требование логики, или что то же - здравого смысла. Самая постановка автором общих его воззрений перед программою для собирания фактов по русскому сектанству в логическом отношении неправильна. В сфере опытных сведений здравый смысл требует сперва собирать факты, а затем уже посредством их анализа восходить к общим, синтетическим на них воззрениям. Автор ведет дело на выворот; начинает синтезом и за тем предлагает программу для собирания фактов, имеющих подлежать анализу. Нам не было бы никакого дела до всех этих, поражающих нас странностию, приемов мышления, если бы не шла здесь речь о логических требованиях при разработке истории русского сектанства. Раз заговоривши об этих требованиях, мы уже считаем своим долгом заявить, что как скоро история всего ли русского сектанства, или какой-либо одной секты будет изложена в духе указанных автором общих воззрений, она неизбежно будет представлять собой фальшь сверху до низу, - фальш в общих воззрениях, как предвзятых, фальшь в самом изложении фактов, долженствующих подвергнуться искажению в угоду этих воззрений. А

  

  

   из всего этого видно, что для верного ознакомления публики с истинным положением нашего сектанства не довольно еще составить программу для собирания сведений о нем и даже заняться этим собиранием, требуется еще полное беспристрастие и здравый смысл, которого требования легко игнорируются и подавляются страстностию одностороннего увлечения.

   Г. Пругавин, не довольствуясь предложением своей программы, решился для ее осуществления воспользоваться нынешним же летом (1881 г.), чтобы лично посетить местости, в которых заметно наибольшее движение в сектаторском мире. Но сознавая при том, что "все сведения и данные о сектанстве, какие появлялись в печати, чересчур скудны, общи и отрывочны", г. Пругавин, вместо того, чтобы прежде всего приступить к собиранию относящихся сюда фактов, начал, к сожалению, с предъявления общих причин усиленного в наше время возникновения религиозных сект; и как прежде знакомства с их содержанием и направлением собственно еще и нельзя было видеть эти общие причины, то г. Пругавину пришлось только повторить относительно их то, что высказано по этому предмету федосеевцем. Его воззрения он повторил в сжатом лишь виде и с большим соблюдением формальных требований логики *), но от того они не много еще выиграли в убедительности своего содержания, как сейчас увидим. "Происходящее на наших глазах почти повсемственное религиозное движение, - говорит г. Пругавин, - вызывается главным образом полным духовно-нравственным неудовлетворением; а именно, ни официальная церковь, ни официальная школа не удовлетворяют народа; он видит в них лишь

  

   *) См второе письмо г. Пругавина, помещенное в "Голосе" 1881 г. No 199.

  

  

   мундир и казенщину''. Нашел ли автор эти выражения о церкви и школе у сектантов или сам придумал, во всяком случае нельзя не признать их слишком неудачными. Что это за мундир, в котором будто народу или автору представляется православная церковь? И почему это не нравится школа из-за того только, что она казенная, т. е. что состоит в ведении правительства и оплачивается им? Уже ли народу, или лучше сказать, сектантам хотелось бы иметь и церковь и школу так сказать на распашку, где всякий полуграмотный мужичок мог бы во всякое время свободно толковать обо всем, что только придет ему в голову? Но такая церковь и школа, - если бы они были возможны на практике, - имели бы значение лишь базарной толкучки. "Церковь и школа, - продолжает автор, - не удовлетворяют народа еще потому, что он встречает в них лишь схоластику, рутину и педантизм". Но позволительно ли объяснить движение народной жизни такими, будто самим народом высказываемыми понятиями, которых он совершенно чужд, которые вовсе не входят в круг его понимания? Да и каких же новых веяний и прогрессов желал бы народ и от церкви и от школы? "Пытливые запросы его ума, страстные, альтруистические порывы сердца, души", - повествует автор, - не находят отклика, не находят ответа ни среди духовных, ни среди светских учителей и пастырей". Но страстными порывами чъего-либо сердца действительно не приходится заниматься ни церкви, ни школе, хотя и мог бы кто-либо с своими "порывами" при случае обратиться за разъяснением и к школьному учителю и к духовному пастырю. "Читает мужик евангелие, - продолжает автор, - которое все больше и больше проникает в деревню, в евангелии говорится о любви, о правде и мире, о братстве. И вот в душе народа зарождается и вспыхивает горячее, страстное стремление во что бы ни стало найти

  

  

   такую "правую веру", при которой были бы невозможны проявления насилия, найти "правду", которая спасла бы мир, спасла людей от зла, греха, обид и притеснений." Но такая "правая вера", которая спасает мир от "нравственного зла и греха", существует уже почти 19 столетий; искать ее нет никакой надобности; православный народ рождается в лоне этой "правой веры"; стоит только ему ознакомиться с нею в школе, хотя бы казенной, или у духовного пастыря, хотя бы в воображаемом мундире. Что же касается "обид и притеснений", то защиту от них следует искать не в школе, или в церкви, а в суде гражданском, или уголовном.

   Если и действительно среди русских сектантов выражается духовно-нравственное неудовлетворение и православною церковию и правительственною школою, то какое же значение имеет оно здесь? Его верней можно признать следствием, а не причиной сектанства. Мужичок, придумавший для себя "свою веру", конечно, не может уже удовлетворяться ни православною цервовью, которая осуждает его религиозное заблуждение, ни казенною школою, преподающею между прочим и учение православной церкви.

   Последуем за автором далее. "Жизнь, - говорит он, "не дает успокоиться на этом (на неудовлетворении церковью и школою). Тяжелыми тисками беспощадно давит она мужика: тут и гнет капитала и кулака кровопйца, и подавляющая нужда с голодовками, с непосильными податями и оброками; тут и пастыри духовные, как торгующие благодатию, нередко алчные, корыстные; тут и паспорты, связующие народ; тут и произвол низших властей, их насилия, поборы, взятки, притеснения... Где же тут "правда", с горестию думает народ. Всюду среди сектантов укореняется убеждение в отсутствии правды на земле, в отсутствии справедливости и правосудия в правящих клас-

  

  

   сах" *). Все это изображение бедствий и притеснений народа взято автором у федосеевца и с федосеевским же преувеличением. Не подлежит спору, что в мире есть грехи, есть и обиды и притеснения: но неправда, будто на земле совершенно отсутствует и справедливость и правосудие не только между частными лицами, но и в правящих влассах. А главное - и горести своего рода всегда существовали и будут существовать на земле, пока населяют ее такие несовершенные существа, как люди, и никакой сектатор не придумал еще и не придумает такой "правой веры", которая уничтожила бы все случающиеся неправды и обиды уже и потому, что это дело не религии, а социально-экономического строя жизни. И автор сам замечает, что "в русском сектанстве особенно ярко выступает и как бы красною ниткой проходит чрез всю историю нашего раскола именно социальный элемент, постоянное стремление, постоянные попытки сектантов устроить такую общественную жизнь, при которой не было бы места экономическому гнету, кабале, нищете и кулачеству. Таким образом вторая причина появления русского сектанства есть стремление народа найти такие формы жизни, которые дали бы возможносгь свободнее и легче вздохнуть народной груди. В этом стремлении создать новые формы общинной жизни сходятся все группы самых разнообразных сект и учений". Это стремление действительно обнаруживается во многих русских сектах; но для осуществления этого стремления нет никакой надобности отпадать от господствующей церкви. И православная церковь

  

   *) Здесь автор приводит еще взятые им из программы федосеевца афоризмы раскольников: "правда, как свечка, сгорела; правосудие в бегах; честность вышла в отставку; закон у сенаторов на пуговицах; терпение хочет лопнуть". Но это не больше как раскольничьи остроты.

  

  

   никому не мешает обдумывать и приводить в исполнение такие формы жизни, которые содействовали бы возможному на земле благосостоянию людей, лишь бы эти формы не были противны нравственности и существующим в государстве законам. А в таком случае и стремление сектантов к новым формам жизни нельзя признать причиной, побудившей их к отступничеству от православной веры. Это стремление, - как уже сказано, - есть социально-экономическое движение и если оно связывается у нас с сектанством, то разве потому только, что малообразованный, младенчествующий народ и о своих житейских нуждах умеет говорить только языком религии. Тяготятся ли крестьяне какой-либо местности наприм. выкупными платежами за предоставленную им землю, - появляется из среды их пророк, - как это было в пермской губернии в 1866 году, - и проповедует гласно. что вся вемля Божья, а Бог хочет, чтобы все Его дети свободно пользовались ею без всякого кому бы то ни бы ло вознаграждения; толпы народа охотно верят своему пророку и вот слагается мнимо-религиозная секта. Находят ли где-либо крестьяне, при малоземельности и отсутствии заработков, непосильными для себя налоги и подати, опять выставляют вперед религию и небо, а не простое объяснение своего положения. Так на Дону не хотели платить подати потому, что наступает конец мира, о чем известие принесли с седьмого неба Иоанн Креститель и Варвара. На Урале, несколько лет тому назад, тоже появилась секта неплатильщиков потому, что будто появился человек с золотою книгою, в которой прописано, что податей платить не следует. Тоже повторилось в 1871 году в нескольких деревнях саратовской губернии около Царицына. В подобного рода случаях сектанство не есть действие, или следствие экономических требований, а просто есть экономическое движение с религи-

  

  

   озной только окраской *). Мы видим, что и правительство наше взглянуло на нужды народа, выражающиеся межчу прочим в сектантском движении, не с религиозной, но с чисто-экопомической стороны: чрез посредство сведущих лиц, как известно, оно обсуждает теперь и сбавку выкупных платежей и меры против разоряющего крестьян кабака и способы к облегчению переселений из густо населенных местностей в более привольные.

   Таким образом, ни одна из двух причин усиленного в наше время сектаторского движения, указанных г. Пругавиным, не имеет под собой твердой почвы, - главным образом оттого, что он приступил к делу не с надлежащей стороны.

   Нам остается теперь высказать еще несколько слов о коротенькой заметке Н. И. Барсова на сочинение "о духоборцах", помещенной в Христианском Чтении за м. сентябрь 1869 г. на стр. 429. "Книга Новицкого, - говорит он, - благодаря отсутствию всякой критики, вместо ожидаемой пользы, принесла лишь вред; известно, что она была вся раскуплена самими духоборцами: представляя систему их учения, она сделалась символической их книгой, своего рода катехизисом". Эта заметка есть не иное что, как повторение в сжатом только виде замечаний на наше сочинение, сделанных г. Варадиновым; но она высказана только с гораздо большею решительностию и преувеличенным обобщением. Г. Варадинов опасался, как бы не произошло в известном отношении вреда от этой книжки, а г. Барсов решительно утверждает, что она принесла вред; другие предполагали, что духоборцы и молокане интересовались этою книгою и должно быть охотно ее покупали; а г. Барсов положитель-

  

   *) См. Ruvue des deux mondes 1. juin 1875. Статья: L'Empire des Tsars et les Russes par Anatole Leroy-Beaulieu p. 621-2.

  

  

   но уверяет, что вся она раскуплена самими духоборцами; г. Варадинов высказывал опасения, что книга эта могла сделаться если уже не сделалась догматической книгой духоборцев; а г. Барсов с полным авторитетом утверждает, что она уже сделалась у них такою книгою: г. Варадинов полагал, что изложение учения духоборцев у Новицкого не соответствует действительному его положению у них; г. Барсов идет дальше и уверяет читателя, что в книге этой отсутствует всякая критика. На заметки г. Варадинова мы уже отвечали в своем месте, а потому здесь остается нам только в самых кратких словах повторить то, что уже сказано нами по этому поводу. Духоборцы на самом деле купили весьма мало экземпляров этой книги, поздно узнав о ее появлении в свет. Догматическою книгою у них она ни в каком отношении не сделалась; ничего нового не заимствовали они из нее в круг своего вероучения, ни от чего и не отказались. Стало быть и никакого решительно вреда не произошло и не могло произойти от нее. Что касается, наконец, заметки г. Барсова, что в этой книге отсутствует всякая критика, то это невольно ведет нас к заключению, что г. критик вовсе, должно быть, не читал критикуемого им сочинения; иначе он увидел бы, что вся третья часть его под заглавием "суждение об учении духоборцев" есть не только суждение о нем, но и осуждение его. Конечно, здесь нет обыкновенных полемических приемов, которых и не имелось в виду, но другие критики, именно г. Полевой признал, что это именно обсуждение духоборческих верований есть наилуше обработанная часть в сочинении Новицкого (М. Тел. стр. 87). Впрочем, здесь нас собственно интересует не опровержение заметки г. Барсова, которая брошена им так сказать мимоходом и потому недостаточно продумана. Гораздо интереснее для нас самый принцип, которым, видимо, на этот раз руководствуется наш мно-

  

  

   гоуважаемый критик и который можно выразить в следующих словах: как скоро сочинение о каком-либо еретическом вероучении не сопровождается критическим его опровержением, то поэтому уже самому оно приносит не столько пользы, сколько вреда. Для проверки этого принципа приложим его напр. к сочинениям самого критика, каковы: 1) Русский простанародный мистицизм *), и 2) Предисловие к духовным стихам секты людей божиих **). В первом из них г. Барсов, изложив учение хлыстовской секты по записке священника Сергеева, не считает нужным подвергать его критике (стр. 448); во втором, изложивши уже от своего имени основные пункты хлыстовщины, не только не критикует ее, но защищает, оправдывает ее и восхищается ее поэзией. Он уверяет, что учение хлыстов далеко не бессмысленно (стр. II), хотя на самом деле в основе этого учения лежит взгляд, что второе лицо св. Тройцы, Сын божий вселяется в душу (там же) тридцатилетнего мущины и таким образом формируется так называемый "изобретенный" христос; или душа пречистой Девы вселяется в какую-либо деревенскую Акулину, и таким образом является новая богородица "свет матушка Акулина", т. е. что в виде хлыстов и хлыстовок появляются будто существа с двумя душами и с двумя личностями, стало быть еще более уродливые, чем двуголовые физические уроды, - бессмыслица вообще и в психическом отношении в частности: а какова обоснова учения, таковы и результаты его; так напр повальный грех, которым иногда оканчивается радение хлыстов, по их понятию есть дело Духа св. "накатившего" на них; - это уже не только бессмыслица, но и хула на Духа св. Г. Барсов

  

   *) См. Христ. Чтение 1869 г. No 9. стр. 418-481.

   **) См. Записки Имп. рус. географ. общества 1871 г. Т. IV. стр. 1-XV.

  

  

   уверяет далее, что "свыше двухвековое существование у нас этой секты, ее живучесть и постепенное усиление по всему пространству обширной России указывают на тесную, органическую связь секты с складом духовных сил русского простолюдина, с нашим народным темпераментом и характером" (стр. V), или, говоря короче, хлыстовщина больше всякой другой религии соответствует природе русского человека, по Сеньке-де и шапка, хотя заключать по одной из многих ересей в России о характере всего русского народа дело по крайней мере слишком рискованное; и раскол, и другие ереси на Руси выражают и другие качества в русском народе, - напр. или тупое непонимание духовной стороны христианской религии, как у старообрядцев, или софистическое резонерство с библией в руках, как у молокан и т. п. Г. Барсов желает оправдать появление хлыстовщины в России "влиянием исторических и бытовых условий жизни русского народа" главное - крепостничеством (стр. V и VI), хотя следы хлыстовщины у нас древнее крепостного права и ее воззрения и практика появлялись и у других народов, не знавших этого права. Наконец, он любуется поэтическими образами хлыстовских стихотворений, хотя эти игривые образы действительно были бы хороши, если б относились к содержанию игривому и легкому, как в народных сказках и песнях; но когда они относятся к содержанию величайшей важности, к содержанию глубоко серьезному, как религия, то по своему несоответствию с таким содержанием оказываются отталкивающим празднословием: это цветы, прикрывающие разлагающийся труп и от его мертвящего зловония теряющие и свой вид и свой запах. Таким образом, многоуважаемый нами автор указанных статей о хлыстовщине не только не дает читателю никаких критических заметок, но является еще горячим ее защитником, ее адвокатом; и оттого обе статьи оказываются вредными в двух

  

  

   отношениях: своими похвалами хлыстовщины они укрепляют хлыстов в их заблуждении и как бы рекомендуют им оставаться в ней бесповоротно: с другой стороны, теми же похвалами как бы приглашают и православных в хлыстовскую секту, как наиболее соответствующую характеру и темпераменту русского человека. Таков результат принципа критики, которым руководствовался г. Барсов относительно нашего сочинения. Но мы сами слишком далеки от того, чтобы такого рода вывод признавать уместным в критике сериозных ученых произведений; а потому нам остается самый принцип, нами рассматриваемый, признать фальшивым и в критике подобного рода сочинений неуместным. Руководствуясь им при оценке сочинений о русских ересях, наши ученые оказались бы самозванными цензорами, на основании лишь фантастических предположений усматривающими в них более вреда, чем пользы, и попятились бы назад к печальным временам Магницких. Критический обзор существующих у нас ересей, конечно, весьма желателен; но в каких видах и для кого именно? Необходим ли он для самих сектантов, для их вразумления и обращения к православию? Но на всякую критическую заметку, самую солидную, сектатор с своей точки зрения может придумать возражение, и это возражение, хотя бы и самое слабое, считает уже своим торжеством. Опыт показывает, что напр. бывавшие в Москве публичные состязания православных с раскольниками обыкновенно оканчивались тем, что обе стороны считали себя победителями. И это еще при возможно-лучших условиях; но если критика вероучения, хотя бы и самого ошибочного, заденет его приверженца что называется за живое, то вместо его вразумления возбудит в нем негодование и еще более усилить его упорство; религиозное чувство человека составляет его святыню, он как бы сам преобразуется в то, чему верует; грубо

  

  

   задевать чужое верование значит то же, что оскорблять самую личность человека и его совесть. Необходима ли эта критика для православных, для предостережения их от излагаемой ереси? Но по книжке никто не совращается; да простой народ и не читает этого рода сочинений, а человек образованный и сам понимает нелепость наших ересей. Для кого же необходима этого рода критика? Мы полагаем, что она необходима для богословов. Их дело оберегать границу, отделяющую православие от всякого учения неправославного; а это, между прочим, достигается опровержением еретических толков. Итак предоставим богословам богословски критиковать наши ереси; а прочие ученые могут заниматься их исследованиями для целей ученых, а не миссионерских, не вдаваясь в критику для них ненужную и не подвергаясь упрекам, что без этой критики сочинение их принесет более вреда, чем пользы. Пусть богословы обсудят и самые способы этого рода критики, так как не все ереси могут быть критикуемы на один и тот же лад. Критика может здесь опираться или на соображениях разума, или на указаниях божественного откровения. Но большинство догматов христианской веры дано откровением; они превышают наше разумение, принимаются только верою, а потому не могут быть и защищаемы одним только нашим разумом от искажений разного рода еретиков; а между тем есть между этими сектантами и такие, которые не признают всей важности св. писания. Таковы именно духоборцы. Вразумлять их текстами значило бы тоже, что вразумлять ими магометанина, или поклонника Далай-Ламы. Но еще лучше сделали бы богословы, если бы вместо того, чтобы указывать на воображаемый вред от сочинений о ересях, почаще и понастоятельнее указывали чуть ли не на главную причину происхождения и распространения у нас всяческих ересей, столь гибельных для единства и спокойствия православной церкви, именно на поголовное

  

  

   невежество русского народа в делах религии; а указывая на причину, сериозно обдумывали бы и средства, как внести в его среду свет религиозного образования не посредством только проповедей и брош