Висковатов Павел Александрович - Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова

bsp;    ... Но разве я любить

   Тебя переставал, когда толпою

   Безумцев молодых окружена,

   Тогда одной своей лишь красотою

   Ты привлекала взоры их одна? -

   Я издали смотрел, почти желая,

   Чтоб для других твой блеск исчез,

   Ты для меня была, как счастье рая

   Для демона, изгнанника небес.

  

   Параллельно с переживаемыми Лермонтовым внутренними бурями шло его творчество, весьма разнообразное в годы пребывания в университетском пансионе и университете. Любопытна поэма "Ангел смерти". Она посвящена верному другу А.М. Верещагиной, знавшей все движения души поэта. В посвящении уже мы находим мотив, который звучит и в "Песне ангела", и в целом ряде произведений, - это стремление к иной, лучшей родине:

  

   Явись мне в грозный час страданья

   И поцелуй пусть будет твой

   Залогом близкого свиданья

   В стране любви, в стране другой.

  

   И это произведение имеет автобиграфическое значение. Герой Зораим есть выражение того, как Лермонтов судил о самом себе:

  

   Юный Зораим -

   Он на земле был только странник,

   Людьми и небом был гоним;

   Он мог быть счастлив, но блаженств

   Искал в забавах он пустых,

   Искал он в людях совершенства,

   А сам - сам не был лучше их.

   Любил он ночь, свободу, горы

   И все в природе - и людей - ...

  

   И вот этот-то Зораим "одно сокровище-святыню имел под небесами". Это сокровище - девушка, "милая, как цвет душистый рая"; зовут ее Адой. Ею был встречен Зораим,

  

   Изгнанник бледный, величавый,

   С холодной дерзостью очей;

   И ей пришло тогда желанье

   Огонь в очах его родить

   И в мертвом сердце возбудить

   Любви безумное страданье,

   И удалось ей.

  

   Мотив этот встречается и в неоконченной повести. Героиня Ольга должна вернуть Вадима к добру. То же видим мы и в Демоне, которого к добру и небесам Тамара могла бы возвратить единым словом: "Люблю".

   Итак Зораим любил Аду больше всех и всего на свете. Она

  

   Одна была лишь им любима;

   Его любовь была сильней

   Всех дум и всех других страстей...

  

   Если Зораим - Лермонтов, то в Аде мы видим опять Вареньку Лопухину, какой он себе ее представлял, какой ее любил. Писал он эту поэму, когда удалился от предмета своих мечтаний, и, заподозрив, что она полюбила другого, считал ее для себя умершей. "Ангел смерти" закончен и передан был Верещагиной 4 сентября, а 28 числа того же месяца, как мы видели, Лермонтов опять встречается с дорогой ему Варенькой, и все объясняется, может быть, не без участия верного друга Верещагиной.

   В поэме Ада умирает и сжалившийся над Зораимом ангел смерти входит в ее тело, оживляя его для неутешного героя. Так ангел смерти, житель неба, познает все, чем только мила жизнь земная, за то сам уже не обладает прежними свойствами:

  

   ... Ум границам подчинился.

   И власть - не та уж, как была,

   И только в памяти туманной

   Хранит он думы прежних лет.

   Их появленье Аде странно...

  

   Так и в "Песне ангела" в принесенной на землю душе вечно, но смутно звучат напевы райские, и живет "чудное желанье".

   Этот ангел смерти когда-то был дорогим для людей посланником. Встречи с ним казались людям сладостным уделом:

  

   Он знал таинственные речи,

   Он взором утешать умел,

   И бурные смирил он страсти,

   И было у него во власти

   Больную душу как-нибудь

   На миг надеждой обмануть.

  

   Вселившись в тело Ады, ангел стал "мучим страстию земною". Он узнал людей и простился с прежней добротой. Зораим, ища славы, охладел к любви. Он погибает. В последний раз, поцеловав дорогого умирающего, ангел покинул тело девушки:

  

   Его отчизна в небесах;

   Там все, что он любил земного,

   Он встретит и полюбит снова!

   Но в сущности вышло иначе. Печаль прошла.

  

   И только хладное презренье

   К земле оставила она:

   За гибель друга в нем осталось

   Желанье миру мстить всему,

   И ненависть к другим, казалось,

   Была любовию к нему...

  

   То есть к погибшему другу.

   И стал ангел смерти страшен для людей:

  

   ...С тех пор

   Хладнее льда его объятья

   И поцелуй его - проклятья.

  

   В 1831 и 1832 году, еще не достигнув 18-летнего возраста, Лермонтов в некоторых произведениях является почти созревшим художником. Не говоря о лирических стихотворениях, как например, "Белеет парус одинокий" или "По небу полуночи ангел летел", которые каждый образованный русский знает наизусть, но и большие его поэмы доходят до известного совершенства, как например, "Измаил-Бей". Боденштедт, написавший лучшую характеристику поэтической деятельности Лермонтова, ставит "Измаил-Бея" даже выше "Мцыри", с чем, впрочем, мы не можем согласиться. Лермонтов в эти годы много занимался Байроном; в его произведениях сильно отражаются манера и мысли английского поэта; оттого обыкновенно о Лермонтове говорят, как о подражателе Байрона, несмотря на последующие произведения его, свидетельствующие о совершенной его оригинальности. Михайлов справедливо говорит, что в наших критических статьях о Лермонтове гораздо больше говорилось о Байроне и байронизме, чем о нем. Влияли на Лермонтова и Гете, и Шиллер, и Гейне, влияли Батюшков, Жуковский, Пушкин, повлиял и Байрон. Из этого, однако, еще не следует, чтобы Лермонтов был только подражателем. Ведь и в юношеских стихотворениях Байрона, изданных 18-летним поэтом под названием "Часов досуга" (Hours of Idleness), немало встречается подражаний разным поэтам и особенно Оссиану. В них много водянистого, обыденного, ничем не отличающегося от стихов любого школьника-стихотворца и, строго говоря, немного оригинальных строк и идей. В одном с ним возрасте Лермонтов является даже более оригинальным и зрелым в своих произведениях. Рассмотренная нами поэма "Ангел смерти", связанная, как мы видели, с тем, что переживал сам поэт в то же время, особенно при первом наброске плана, напоминает "Корсара" Байрона. В тетради Лермонтовым записано:

   Написать поэму: "Ангел смерти". Ангел смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к любезному и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный, начальник греков и т. д.

   Правда, в исполнении герой поэмы не является начальником греков, но, очевидно, Байрон, его герои, Греция - все это жило в воображении Лермонтова. Уже Аполлон Григорьев замечает, что пояснить настроение души поэта одним влиянием музы Байрона, одним веяньем байронизма нельзя, хотя, вместе с тем, нельзя и отвергнуть того, что Лара коснулся его обаянием своей поэзии, подкрепил, оправдал и толкнул вперед тревожные требования души поэта.

   И таково мнение всех, внимательно изучивших лермонтовскую музу. Даже Галахов, тщательно проводивший параллель сходственных мест у обоих поэтов и склонный видеть в Лермонтове подражательность, все же приходит к выводу, что "необходимо принять такое объяснение, что на основании духовного родства и, может быть, сходства общественных положений, Лермонтов особенно сочувствовал Байрону и, не уклоняясь от обычно-подражательного хода нашей поэзии, заимствовал многое из богатого источника его творений, приложив к заимствованному и свое собственное, благоприобретенное".

   Галахов писал свою статью, когда биографический материал для уразумения личности Лермонтова был еще мало известен. Ознакомясь с ним, почтенный исследователь, вероятно, не сказал бы, что Лермонтов "к заимствованному приложил свое собственное", а напротив, что в свое собственное, оригинальное он воспринял родственный элемент Байроновской музы, а вовсе не был главным образом подражателем ее.

   Дело в том, что одинаковые условия и частной, и общественной жизни, даже в двух совершенно различных народностях и странах, легко могут произвести одно и то же следствие и образовать в людях весьма сходные черты характера и образа мыслей, особенно, если встречается тождественность и в самых прирожденных свойствах души. Условия жизни русского общества в течение десятков лет после наполеоновских войн имели немало аналогий с жизнью английского общества, хотя самая эта жизнь являлась у нас в более узкой сфере весьма немногочисленного кружка людей, составлявших русскую интеллигенцию. Несмотря на сходство, в началах русской жизни крылись, однако, совершенно иные черты, и потому недолго можно было пробавляться у нас чужеземными взглядами и проведением параллелей между английском чудачеством и нашей взбалмошностью. Лермонтов чуял особенности родных условий и, как выразитель их, недаром говорит:

  

   Нет, я не Байрон, я другой,

   Еще неведомый избранник,

   Как он, гонимый миром странник,

   Но только с русскою душой.

  

   В личной судьбе обоих было особенно много сходства. У того и другого отцы, по-видимому, были натуры родственные. Во всяком случае, много сходства в положении их относительно сыновей. Оба жили вдали от них, а когда приезжали, то дети бывали свидетелями страшных сцен между отцами и воспитывавшими их матерью и бабушкой. Мать Байрона любила сына, но была взбалмошной женщиной, то баловавшей его не в меру, то делавшей ему сцены. То же можно сказать и о воспитывавшей Лермонтова бабушке, заменившей ему рано умершую мать.

   Обе женщины были богаты; отцы поэтов нуждались. Оба ребенка воспитывались среди женского элемента, баловавшего их не в меру. Сходство есть во внешней обстановке, в нравственных свойствах, в физических недостатках и в том, как недостатки эти действовали на образование характеров.

   Рассказывают, что Байрон в детстве уже страдал тем, что одна его нога, поврежденная при рождении, была искалечена, и его называли "уродом". Он мучился, что не мог, как ему казалось, из-за этого недостатка нравиться женщинам. Он всю жизнь не мог позабыть, как 15-ти лет, полюбивши 17-летнюю Мэри Ховарт, должен был присутствовать при том, как она кружилась в вихре бала в объятиях других, а он со своей ногой не мог принимать участие в танцах. Ужасен был для него удар, когда ему случайно пришлось услышать, как эта обожаемая им девушка сказала о нем своей горничной: "Не полагаешь ли ты, что я могу интересоваться хромым мальчишкой?" Тринадцать лет спустя Байрон на вилле Диодати, на Женевском озере, вспоминает это происшествие в своем стихотворении "Сон" и пишет его, обливаясь горькими слезами. В молодости намеки на его физический недостаток порой доводили его до бешенства, порой он сам отзывался о нем с юмором и сарказмом.

   То же бывало с Лермонтовым. "Он был дурен собой, - говорит про нашего молодого поэта Ростопчина. - Эта некрасивость... порешила образ мыслей молодого человека с пылким умом и неограниченным честолюбием". Он был сутуловат и кривоног вследствие болезни в детстве, а потом, разбитый лошадью, всю жизнь слегка прихрамывал. Он сердился, когда указывали ему на его физические недостатки, но подчас и сам над ними смеялся и рисовал на себя карикатуры, или выставлял самого себя в произведениях с именем, данным ему товарищами в насмешку. В юношеской повести он воспроизводит себя в Вадиме-горбаче и описывает его жестокие страдания из-за того, что его, урода, не любит любимая им девушка. Лермонтов мальчиком, да и позднее, приписывал отсутствием в себе красоты неуспех у женщин, и это его тревожило. Он старался вознаградить этот недостаток ловкостью и совершенствовал себя во всевозможных телесных упражнениях так же, как и Байрон, искавший славы хорошего ездока, бойца, пловца и проч.

   Байрон сызмала не выносил несправедливого обращения со слабыми или подначальными; он заступался за них, брал их под свое покровительство. Лермонтов в детстве еще напускался на бабушку, когда она бранила крепостных, он выходил из себя, когда кого-нибудь вели наказывать, и бросался на отдавших приказание с палкой, с ножом - что под руку попадало. Оба они не в меру рано созрели. Рано сказались в них субъективная сила и индивидуальное развитие, сделавшие их одинокими среди окружающих. Чем более чувствовал каждый из них себя одиноким, тем более прибыл он к бумаге, поверяя ей все движения зыбкой души. И неужели же можно сделать вывод, что Лермонтов, желая подражать Байрону, во всем следовать ему, спешил, как и он, выливать в стихотворной форме все, что его волновало и трогало?

   Странное желание объяснять сходство, происходящее от тождественности натуры и обстоятельств, подражанием. А, между тем, это мнение, сильно распространенное критиками, утвердилось в обществе.

   С самой юности рассудок Лермонтова уклонялся от обычного пути людей. Он смотрел на землю иными, не их глазами. Их честолюбие было не его честолюбием; их интересы и цели были чужды ему; иные были радости и печали; иные, не всем свойственные ощущения волновали его. Но разъяснить себе состояние духа, выбраться из хаоса, выработать ясное понимание и миросозерцание юноша не мог: да они и не вырабатываются; требуется еще и выстрадать их, а для этого надо много видеть, много переиспытать - надо жизнь перейти. Молодой поэт чувствовал только над собой что-то роковое. Он испытывал власть судьбы. Он вперед, так сказать, теоретически, изведывал жизнь и страдание с самого детства. Он страдал более, чем жил. Ему мучительно хотелось выбраться из хаоса мыслей, ощущений, фантазий. Ранняя любовь, непонятая и оскорбляемая в чуткой душе, заставила ее болезненно воспринимать и корчиться оттого, что почти незаметно пережито было бы другим; он бросился в крайность, зарылся в неестественную, напускную ненависть, которая питала в нем сатанинскую гордость. И эта сатанинская гордость, опять-таки, искусственно прикрывала самую нежную, любящую душу. Боясь проявления этой нежной любви, всегда приносившей ему непомерные страдания, поэт набрасывает на себя мантию гордого духа зла. Так иногда выносящий злейшую боль шуткой и сарказмом подавляет крик отчаяния, готовый вырваться из глубины растерзанного сердца.

   Привыкший музе и бумаге вверять свои чувства и проверять свои думы и ощущения своими поэтическими произведениями, Лермонтов стремился в своих творениях разъяснять самого себя, вылить в звуках то, что наполняло его душу. Такие натуры, не находя отклика в людях, глубоко сочувствуют природе, всему миру физическому. И посмотрите, какое большое место занимают явления природы во всех творениях Лермонтова и как все герои его любят ее.

   Самым совершенным произведением этого периода, то есть четырех лет, проведенных в университетском пансионе и университете, является, конечно, поэма "Измаил-Бей".

   Он тоже еще ребенком любил:

  

   Природы дикой пышные картины,

   Разлив зори и льдистые вершины,

   Блестящие на небе голубом.

  

   Но к этому произведению Лермонтов подошел не тотчас. Мы можем проследить целый ряд поэм, в которых заметим множество общих черт, ситуаций, характерных строф, так целиком и переходивших из одного произведения в другое.

   Лермонтов имел с Байроном еще и то общее, что он долго занимался своим характером и в произведениях своих, изображая разные его стороны. "Байрон, - говорит Пушкин, - во всю жизнь свою понял только один характер - свой собственный". Я бы сказал не "понял", а "выставлял или изучал". Лермонтов, как увидим позднее, стал вырываться из заколдованного круга субъективных чувствований и впечатлений. Но в рассматриваемые годы он весь еще был поглощен хаосом субъективных ощущений, и борьба с собой и окружающим выбивалась на свет, к ясности сознания, посредством поэтического творчества, которое в эти годы было чрезвычайно богато. Лермонтов творил, вероятно, с неимоверной быстротой, если судить по количеству всего, что было им писано в бытность в университете. Над каждым произведением отдельно он, по-видимому, тогда работал недолго. Закончив произведение, он к нему возвращался редко, не исправлял его, а недовольный, принимался за новое, перенося в него главные моменты, черты характеров и описание природы. Вот почему мы вновь и вновь, в произведениях его, наталкиваемся на те же строфы и мысли, только в новой группировке. Так, в трех поэмах "Литвинка", "Аул Бастунджи" и "Каллы" встречаются места, затем перешедшие целиком или в видоизменениях в "Демона", "Измаил-Бея", "Хаджи Абрека", "Боярина Оршу", "Беглеца", "Мцыри" и проч. Самая большая из этих поэм "Аул Бастунджи" писана немного раньше "Измаил-Бея". "Измаил-Бей" окончен, как гласит пометка самого поэта на рукописи, 10 мая 1832 года. Следовательно, "Аул Бастунджи" писан в 1831 году и разве что закончен в первой четверти следующего года. Многие картины, мысли и целые строфы из "Аула Бастунджи" перенесены поэтом в "Измаил-Бея". Так, рождение Измаил-Бея описывается совершенно так же, как рождение Селина в "Ауле Бастунджи". Картина выползающей одинокой змеи, так часто затем употребляемая поэтом позднее и в "Демоне", и в "Мцыри", является впервые в "Ауле Бастунджи". Здесь же в первый раз встречаем мы мысль, выраженную в знаменитой черкесской песне из поэмы "Измаил-Бей":

  

   Не женися, молодец.

   Слушайся меня.

   На те деньги, молодец,

   Ты купи коня!

  

   В обоих поэмах героиня называется Зарою. "Аул-Бастунджи" представляет много любопытного не только для изучающего Лермонтова, но и обыкновенный читатель найдет здесь строфы, которые прочтет не без удовольствия.

   Рукопись "Измаил-Бея" снабжена эпиграфом из "Гяура" Байрона; а посвящение едва ли тоже не относится к Вареньке Лопухиной. Любопытен конец его, подтверждающий наши слова, что Лермонтов в своих произведениях искал возможности разъяснить себе самого себя:

  

   И ты звезда любви моей,

   Товарищ бурь моих суровых,

   Послушай песни прежних дней:

   Давно уж нет у сердца новых...

   Ни мрачных дум, ни дум святых

   Не изменила власть разлуки:

   Тобою полны счастья звуки,

   Меня узнаешь ты в других.

  

   Все слова подчеркнуты самим поэтом. В "Измаил-Бее", следовательно, любимая девушка должна найти и уяснить себе характер поэта.

   В "Измаил-Бее" есть что-то роковое, признаваемое в себе и Лермонтовым. Сильно влияние, производимое Измаилом на других, но оно фатальное. Встреча с ним страшна, гибнет все, что его любит, и сам он должен погибнуть:

   И детям рока места в мире нет.

   Измаил-Бей по рождению - горец. Он попал на север, стал человеком цивилизованным, но его тянуло в родные горы, в то время, когда там идет упорная борьба за свободу, против пришельцев с севера, против русских. Теснимые ими черкесы оставляют Пяти-горье.

  

   Хотя

   Мила черкесу тишина,

   Мила родная сторона,

   Но вольность, вольность для героя

   Милей отчизны и покоя.

   "В насмешку русским и в укор

   Оставим мы утесы гор;

   Пусть на тебя, Бешту суровый,

   Попробуют надеть оковы!" -

   Так думал каждый, и Бешту

   Теперь их мысли понимает,

   На русских злобно он взирает

   И облаками одевает

   Вершин кудрявых красоту.

   Лермонтов - певец свободы, говоривший:

   Дайте волю, волю, волю, и не надо счастья мне.

  

   Сочувствовал геройской войне, которую долго и упорно вели горцы, защищая свои ущелья. Это сочувствие им он выражает не раз. Но тогдашние условия цензуры были таковы, что казалось непозволительным допускать в печати выражение этого сочувствия. Да и самого слова "вольность" цензура крепко избегала. Долгое время всякие такие места заменялись точками или, по усмотрению цензора, другими выражениями. Когда поэт писал:

  

   Отец и два родные брата

   За честь и вольность там легли,

   Цензура вторую строку изменила так:

   От смерти груди не спасли.

   Не приличествовало черкесам биться за честь и вольность, а, между тем, именно в эту страну, "где кровь черкесская текла", возвратился странник Измаил,

   Но горе, горе, если он,

   Храня людей суровых мненья,

   Развратом, ядом просвещенья

   В Европе душной заражен.

  

   Нет!

   Он сколько мог привычек, правил

   Своей отчизны не оставил.

  

   О нем так характерно рассказывает русский:

  

   Ты знаешь, верно, что служил

   В российском войске Измаил,

   Но, недовольный, между нами

   Родными бредил он полями,

   И все черкес в нем виден был.

   В пирах и битвах отличался

   Он перед всеми; томный взгляд

   Восточной негой отзывался.

   Для наших женщин в нем был яд!..

  

   ... Любовью женщин, их тоской

   Он веселился, как игрой;

   Но избежать его искусства

   Не удалося ни одной.

  

   Таков был этот вернувшийся в свою родину Измаил-Бей. Но только он был

  

   Старик для чувств и наслаждений.

   Без седины между волос,

   И вот в страну, где все так живо.

   Он сердце мертвое принес

  

   Почему у Измаила мертвое сердце, так и не объясняется. Да в сущности оно и не мертвое. Он его только запрятал в себе, окружил искусственной ледяной корой. Слишком он много понес разочарований. Уста, чтобы не произносить слова любви, привыкли к проклятиям; обманутый в своих мечтах, он одинок между людьми и не верит больше потому,

  

   Что верил некогда всему.

  

   Его страдания тем ужасней, чем более он стремился их не выказывать, оставаясь холодным, без следа душевного движения на непреступном челе. Напрасно за ним следили

  

   И мысли по лицу узнать желали.

   Но кто проникнет в глубину морей

   И в сердце, где тоска, но нет страстей?

  

   Кажется, все застыло в его груди, кроме жажды пролить кровь утеснителей свободы. Измаил всюду, где война требует своих жертв. Все остальное чуждо ему. Любовь Зары он презрел, и все-таки, когда преданная, одетая воином под именем Селима, всюду за ним следуя, она спасает его раненого, Измаил вошел в противоречие с собой и

   Смущают Зару ласки Измаила.

   Да, сердце его полно противоречий. Таковы и поступки его. Он ласкал Зару, а затем она сгинула не без его вины. Погибла ли она от руки его или его ненавистников? Оттолкнул ли он ее безжалостно от себя? На лице его никто не прочтет ничего, а уста хранят молчание. Противоречие видно и в том, что Измаил великодушно спасает врага в то время, как сокровенная и постоянная мечта его - кровавая месть. Но какое при этом презрение звучит в последних словах Измаила, когда он прощается с врагом своим - русским, пришедшим убить его:

  

   Нет! не достать вражде твоей

   Главы, постигнутой уж роком!

   Он палачам судей земных

   Не уступает жертв своих!

   Твоя б рука не устрашила

   Того, кто борется с судьбой:

   Ты худо знаешь Измаила;

   Смотри: он здесь перед тобой...

  

   И рок настиг Измаила. Но и самая смерть открыла, в какой бездне противоречий витала непреклонная душа его. Страшный русским, верный товарищ горцев-магометан, бесстрашный предводитель их, не склонивший главы пред любовью женщины, носил на груди

  

   Какой-то локон золотой

   И белый крест на ленте полосатой,

   И с негодованием отвернулись от него мусульмане:

   Отступнику не выроют могилу!..

   Того, кто презирал людей и рок,

   Кто смертию играл так своенравно,

   Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!

   Пусть не оплакан он сгниет бесследно!..

   Пусть кончит жизнь, как начал, одинок!..

  

   Так вот тот другой, в котором Лермонтов приглашает любимую женщину познать его, поэта. В этой поэме он так характеризует Измаила, то есть самого себя:

  

   И детям рока места в мире нет;

   Они его пугают жизнью новой,

   Они блеснут - и сгладится их след,

   Как в темной туче след стрелы громовой.

   Толпа дивится часто их уму,

   Что в море бед, как вихри их ни носят,

   Они пособий от рабов не просят;

   Хотят их превзойти в добре и зле,

   И власти знак на гордом их челе.

  

   Итак, мир боится новой жизни этих людей, то есть особенного склада их ума и чувства, того, о чем мы говорили выше: характеры эти уклоняются от обычного пути людей, иные их радости и печали, своеобразно понятие о добре и зле. Что страшно другим, им не страшно; они иначе любят и иначе ненавидят... Жестока была судьба девушки, которая любила Лермонтова. Он требовал беззаветной преданности Зары. Но какова была судьба этой последней?! Кто страдал больше: Зара или Измаил? Конечно, тот, кого больше отметил рок. Но что значит роковая личность?.. Мы еще не кончили характеристики поэта. Еще он юноша, который в хаосе чувств и мыслей тщательно добивается ясности сознания.

   И теперь, проследив сколько было возможно и душу поэта, и связанную с жизнью ее поэтическую деятельность, последуем за ним в новую обстановку, на новый избранный им путь к существованию в иной сфере, вызвавшей иное творчество.

  

   Поселившись в Петербурге, Лермонтов приказом по "школе гвардейских кавалерийских юнкеров" от 14 ноября 1832 года был зачислен вольноопределяющимся унтер-офицером в лейб-гвардии гусарский полк. Школа помещалась в то время у Синего моста, в здании, принадлежавшем когда-то графам Чернышевым, а потом перестроенном во дворец великой княгини Марии Николаевны. Мысль учреждения школы гвардейских подпрапорщиков принадлежала Императору Николаю Павловичу в бытность его великим князем. Возникла она, когда гвардия занимала литовские губернии, двинутая туда "для успокоения умов, взволнованных известной семеновской историей". Здесь во время зимовки великий князь Николай Павлович обратил внимание на то, что молодые люди, поступающие в полки подпрапорщиками, при хорошем домашнем воспитании или окончивши курс в высших учебных заведениях, были мало сведущи в военных науках, плохо понимали и подчинялись дисциплинарным требованиям и медленно успевали в строевом образовании. Великий князь собрал во время зимовки юнкеров некоторых полков в квартиру 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии, которой он командовал, и "производил им военное образование" под личным своим наблюдением. Это было начало "школы", которая и учредилась в Петербурге в мае 1823 года, вскоре по возвращении гвардии в столицу. Школа эта подчинялась особому командиру "из лучших штаб-офицеров гвардии". Подпрапорщики, собранные из разных родов оружия, продолжали числиться в своих полках и носили форму своих частей. Внутренний порядок был заведен тот же, который существовал в полках, но, вместе с тем, сюда вошли и распоряжения, общие всем военно-учебным заведениям. Так, подпрапорщики поднимались барабанным боем в 6 часов утра и, позавтракав, отправлялись в классы от 8 до 12 часов. Вечерние занятия длились от 3-х до 5-ти, а строевым посвящалось сравнительно немного времени: от 12-ти до часу, и только некоторым, по усмотрению командира, вменялось в обязанность обучаться строю еще один час в сутки. Во главе школы стоял командир ее, полковник Измайловского полка Павел Петрович Годеин, человек чрезвычайно добрый, снискавший общую признательность сослуживцев и подчиненных. Так как великий князь Николай Павлович часто посещал школу, то непосредственное отношение к нему Годеина устраняло вмешательство высшего начальства и влияние Павла Петровича на внутренний строй, и дух заведения был непосредственнее. Немалым подспорьем для преуспевания школы были: полковник генерального штаба Деллингсгаузен, пользовавшийся репутацией "высокоученого офицера", и, впоследствии воспитатель наследника престола великого князя Александра Николаевича, Карл Карлович Мердер. Эти лица сумели выбрать достойных офицеров-помощников и сблизить с ними подпрапорщиков. Взаимные дружеские отношения не мешали дисциплине, а молодежь только выигрывала от нравственного влияния на нее руководителей. "Отчуждение офицеров от общения с подпрапорщиками в видах укоренения дисциплины подорвало бы нравственную сторону дела, как указывала на то воспитательная практика некоторых кадетских корпусов", - замечает составитель официальной истории "школы".

   Подпрапорщики пользовались некоторой независимостью. Хотя они жили в стенах заведения, но им не возбранялось иметь личную прислугу из собственных крепостных или наемных людей. Часто отлучались они из школы и в будни. Считаясь состоящими на службе, молодые люди, вступая в число воспитанников, принимали присягу.

   С восшествием на престол Императора Николая I, школа была отдана в ведение великого князя Михаила Павловича. Заведение это скоро было преобразовано, и вместо одной роты, которую составляли подпрапорщики, был учрежден и кавалерийский эскадрон. Великий князь обратил свое особенное внимание на фронтовые занятия, и обучение строю стало практиковаться чаще. Так, манежная езда производилась теперь от 10 часов утра до часу по полудни, а лекции были перенесены на вечерние часы. Было запрещено читать книги литературного содержания, что, впрочем, не всегда выполнялось, и вообще полагалось стеснить умственное развитие молодых питомцев школы. Так как вся вина политических смут была взведена правительством на воспитание, то прежняя либеральная система была признана пагубной. Занятый другими делами, великий князь, однако, нечасто посещал заведение, поэтому дух ее под руководством прежнего начальства мало изменился. Дело получило иной оборот после турецкой компании, когда великий князь Михаил Павлович был назначен начальником всех военно-учебных заведений. Тогда с 1830 года он принял живое участие в преуспевании школы и стал посещать ее почти еженедельно. "Историческая правда, - замечает автор истории "школы", - обязывает сказать, что эти посещения всегда сопровождаются грозою". Неудовольствие великого князя на школу начались с неудачного представления ординарцев, явившихся в один из воскресных дней. Сделав по этому поводу строжайший выговор командиру роты, великий князь приказал арестовать офицеров, которые, по его мнению, мало внушали юнкерам правильное понятие о дисциплине и обязанностях нижних чинов в этом отношении к офицерам. Последнее замечание вызвано было тем, что великий князь встретил на Невском проспекте подпрапорщика Тулубьева, который шел рядом с родным своим братом, офицером Преображенского полка. Другие юнкера также неоднократно замечались Его Высочеством в разговоре с офицерами на улице. Все они немедленно отправлялись в школу, под строгий арест, и, наконец, великий князь приказал объявить свою волю, что за подобные проступки, как нарушающие военное чинопочитания, виновные будут выписываться им в армию. Заметив также, что воспитанники школы часто отлучаются со двора в будни, и, приписывая это слабости ближайшего начальства, он приказал на будущее время такие отпуски прекратить.

   Желая подтянуть дисциплину и искоренить беспорядки, великий князь наезжал в школу невзначай. Так, приехав однажды, он прямо вошел в роту и приказал раздеться первому встречному юнкеру. О, ужас! На нем оказался жилет - в то время совершенно противозаконный атрибут туалета, изобличавший по понятиям строгих блюстителей формы, чуть ли не революционный дух. На других воспитанниках великим князем были замечены "шелковые или неисправные галстуки". Это было поводом к сильнейшему гневу его высочества. Он приказал отправить под арест командира роты и всех отделенных офицеров, а подпрапорщиков не увольнять со двора впредь до приказания. На другой день великий князь опять приехал в школу и, к крайнему удивлению своему, вновь застал те же беспорядки в одежде. На этот раз гроза разразилась уже над командиром школы, генерал-майором, которому объявлен был строгий выговор.

   Затем начальство школы изменилось. Еще раньше удалился из нее Деллингсгаузен, а потом в ноябре 1831 года и Годеин, который был замещен бароном Шлиппенбахом. С этим назначением и уходом Годеина совпадает и выход любимого и уважаемого полковника Гудима-Левковича, командира эскадрона. На место его был назначен Стукеев, воспетый Лермонтовым, а командиром роты - Гельмерсен, избранный самим великим князем Михаилом Павловичем.

   Все эти перемены произошли как раз в 1832 году, то есть к тому времени, когда Лермонтов поступил в "школу". О школе знали и судили по старой репутации. Прежнее устройство ее, более свободное, мало чем отличалось от устройства тогдашних университетов. Школа имела вид скорее военного университета с воспитанниками, жившими в стенах его, наподобие того, как жили казеннокоштные студенты в Московском университете. Нравы и обычаи в обоих учреждениях немногим отличаются друг от друга, если только взять в соображение разницу, которая происходила от общественного положения молодых людей. Казеннокоштные студенты университета были люди из бедных семей, в "школе" же это были сыновья богатых и знаменитых родителей.

   Лермонтов почуял тотчас, что ошибся в расчете и что жизнь в школе еще более сдавит его могучую, рвавшуюся на простор индивидуальность. Недаром же вспоминал он университет:

  

   Святое место!.. Помню я как сон,

   Твои кафедры, залы, коридоры,

   Твоих сынов заносчивые споры

   О Боге, о вселенной...

  

   Теперь он еще больше уходит в себя, еще больше скрывает от товарищей свой внутренний мир, выказывая только одну сторону - отзыв на их затеи, или же в сердечной скорби глумится над собой и окружающими; полусерьезно, полусаркастически говорит он в своей "юнкерской молитве":

  

   Царю небесный!

   Спаси меня

   От куртки тесной,

   Как от огня.

   От маршировки

   Меня избавь,

   В парадировки

   Меня не ставь.

   Пускай в манеже

   Алехин глас,

   Как можно реже

   Тревожит пасть.

   Еще моленье

   Прошу принять -

   В то воскресенье,

   Дай разрешенье

   Мне опоздать.

   Я, Царь Всевышний,

   Хорош уж тем,

   Что просьбой лишней

   Не надоем!

  

   Весь строй жизни для Лермонтова переменился. В Москве он жил в кругу многочисленной родни, чуждаясь тесного сближения с товарищами по университету, имея общение с ними лишь изредка, или довольствуясь небольшим кружком их, вхожим в тот же слой московского общества, к которому причислял себя Лермонтов. Но и тут он жил, не открывая души своей. Большинство чувствовало существование какой-то преграды между собой и Лермонтовым - преграды, не дозволявшей близко с ним сходиться. В нем видели или гордеца, с язвительной насмешкой относившегося к другим, или недоступного, занятого собой фата. Только немногие, близко знавшие его пылкую, благородную натуру, глубоко ценили его дружбу и верили высокой душе поэта. Эти немногие не утратили веры и любви к нему даже и тогда, когда ранняя могила унесла его. К таким лицам принадлежал Алексей Лопухин и сестры его, в особенности Мария Александровна, и известна уже нам Сашенька Верещагина. Во время недостойного поэта образа жизни, который вел он в салонах Петербурга, платя дань "ухарским замашкам молодого офицерства", Лермонтов в письмах к этим женщинам откровенно признается в своих поступках, без всякого лицемерия:

   Перед обеими вами я не могу скрывать истины, перед вами, которые были соперницами юношеских моих мечтаний...

   Известно, какое влияние имели женщины на многих лучших поэтов. Пушкин обязан своим душевным развитием влиянию хороших и умных женщин. Н.А. Верещагина и М. Лопухина, очевидно, имели большое влияние на нравственное развитие характера Лермонтова, о чем свидетельствуют и письма поэта к ним, дошедшие до нас, к сожалению, в весьма ограниченном числе. Из этих же писем мы видим, что поэт оставался с этими друзьями ранней юности в самых искренних отношениях до своей кончины.

   Теперь молодой человек в "школе" очутился в совершенно новых условиях. Из жизни у бабушки, где полнейшая свобода и независимость стесняемы были разве излишней любовью и боязливостью старушки, из круга родных и знакомых, среди которых он вращался равноправным членом общества, "ибо в то время студенты были почти единственными кавалерами московских красавиц", Лермонтов попал в обстановку, сдавливавшую в тесные рамки всякую индивидуальную свободу. Дисциплина приводила всех под один уровень, и дисциплина эта была тем чувствительнее, что, как раз ко времени вс