Главная » Книги

Висковатов Павел Александрович - Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова, Страница 2

Висковатов Павел Александрович - Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

; В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
   Глядит вечерний луч, и желтые листы
   Шумят под робкими шагами.
   И странная тоска теснит уж грудь мою.
   Я думаю о ней, я плачу и люблю.
   Люблю мечты моей созданье,
   С глазами полными лазурного огня,
   С улыбкой розовой, как молодого дня,
   За рощей первое сиянье...
  

ГЛАВА II

Переселение в Москву и воспитатель Капэ. - Боевые рассказы. - Влияние наполеоновских войн. - Капэ и Ле Гран. - Патриотические чувства. - Недовольство положением дел после 25 года отражается на музе Лермонтова. - Новые наставники. - Поступление в Благородный Университетский пансион. - Его состояние в бытность в нем Лермонтова. - Наставники: Зиновьев, Мерзляков и другие.

   Когда Лермонтову пошел 14-й год, решено было продолжать его воспитание в "Благородном Университетском пансионе". В 1827 году бабушка повезла внука в Москву и наняла квартиру на Поварской. Теперь для Мишеля наступила новая жизнь: все пошло по-другому. Шумная рассеянная жизнь заменила прежнюю. В Тарханах и на Кавказе мальчик жил в простой, но поэтической обстановке, с людьми незатейливыми, искренно его любившими. Воспитатель его эльзасец Капэ был офицером наполеоновской гвардии. Раненым попал он в плен к русским. Добрые люди ходили за ним и поставили его на ноги. Он, однако же, оставался хворым, не мог привыкнуть к климату, но, полюбив Россию и найдя в ней кусок хлеба, свыкся и глядел на нее, как на вторую свою родину. И послужил же он ей, став наставником великого поэта.
   Лермонтов очень любил Капэ, о котором сохранилась добрая память и между старожилами села Тарханы; любил он его больше всех других своих воспитателей. И если бывший офицер наполеоновской гвардии не успел вселить в питомце своем особенной любви к французской литературе, то он научил его тепло относиться к гению Наполеона, которого Лермонтов идеализировал и не раз воспевал. Может быть также, что военные рассказы Капэ немало способствовали развитию в мальчике любви к боевой жизни и военным подвигам. Эта любовь к бранным похождениям вязалась в воображении мальчика с Кавказом, уже поразившим его во время пребывания там, и с рассказами о нем родни его. Одна из сестер бабушки поэта Екатерина Алексеевна Столыпина была замужем за Хастатовым, жившим в своем имении близ Хасаф-Юрта по дороге из Владикавказа. Оно находилось невдалеке от Терека и именовалось Шелковицей (Шелкозаводск) или "Земной рай", как называли его по превосходному местоположению.
   С таким названием еще можно было примириться, принимая в соображение несовершенство всего земного. Назвать имение "раем небесным" нельзя было уже потому, что небесное нам представляется мирным, а мира-то в этой местности тогда именно и не было: имение подвергалось частым нападениям горцев; кругом шла постоянная мелкая война. Однако Екатерина Алексеевна так привыкла к ней, что мало обращала внимание на опасность. Если тревога пробуждала ее от ночного сна, она спрашивала о причине звуков набата: "Не пожар ли?" Когда же ей доносили, что это не пожар, а набег, то она спокойно поворачивалась на другую сторону и продолжала прерванный сон. Бесстрашие ее доставило ей в кругу родни и знакомых шуточное название "авангардной помещицы".
   С Хастатовой Лермонтов познакомился во время своих поездок на Кавказ, да и сама она приезжала навестить свою дочь М.А. Шан-Гирей, жившую в имении своем Апалиха, близ Тархан. Мишель жадно прислушивался к волновавшим его фантазию рассказам о горцах, схватках удалых, набегах бранной жизни. С другой стороны, говорил ему на подобную же тему Капэ, да и вообще тогда все жило еще воспоминаниями о наполеоновских войнах.
   То было на Руси время удивительное - эти годы после отечественной войны. Давно Россия на земле своей не видала врагов. Долгий и крепкий сон, которым спала особенно провинция, был нарушен. Очнувшийся богатырь разом почувствовал свою мощь, познал любовь свою к родине так, как сказалась она в нем разве два века назад, в 1612 году, когда стихийные чувства пробудились, смолкла взаимная вражда мелких интересов, перестали существовать сословные предрассудки, забылись привилегии классов, притупились чувства собственности, и каждый, в ком не иссохла душа, - а таких людей, слава Богу, было много - каждый чувствовал, что все его достояние, весь он принадлежит народу и земле родной. Этому народу, этой земле приносилось в дар достояние, как легко добытое, так и трудами накопленное. Оно приносилось в дар или прямо родине, или уничтожалось, чтобы не попалось в руки врага и через то не послужило бы во вред родной земле.
   Весь существовавший до той поры порядок был нарушен. Социальный строй общества изменился. Понятия мое и твое перестали существовать; все были поглощены заботами об общем достоянии народа. В общественном понятии воцарились равенство и братство, а за достижение свободы все равно бились и умирали. В России заговорили те же поднимающие дух истины, которые электризовали французский народ в эпоху великой революции. Вот почему, несмотря на вражду, эти два народа, именно в эту годину бед ближе познали друг друга и преклонились в лучших людях своих перед одними и теми же идеалами. Взаимные симпатии и удивление великодушным чертам характера держались упорно, несмотря на проснувшийся патриотизм. Удивительно, что пробудившееся у нас самоуважение, забытое было среди лжи и поклонения всему иноземному, никогда не доводило русских до ослепляющего самомнения. Еще Петр, победителем под Полтавой, в шатре своем
  
   За учителей своих
   Заздравный кубок поднимает.
  
   Пожегший добро свое русский, голодный и бесприютный, дружески относится к пленному французу. Говорят, Наполеон под Аустерлицем с соболезнованием и симпатией глядел на храбро гибнувших русских.
   Однако зачем же превозносить русских? Не было ли того же одушевления и в Германии? - скажут мне. - Да, и там было оно, и там были люди, которые жертвовали последними грошами своими на войну за освобождение. Да это было не то, - собственность свою вообще там не забывали. Где же уничтожали перед врагом свое добро? Где там горожане жгли города свои, крестьяне - избы и жатву, купцы - свои запасы? Где же горела Москва, Смоленск? Где купец Ферапонтов, который, увидав в своей лавке солдат, расхищавших добро его и насыпавших пшеничную муку в ранцы свои, кричал им: "Тащи все ребята. Не доставайся дьяволам... Решилась Россия, решилась! Сам запалю".
   "А разве мы не доказали в 12-м году, что мы - русские? Такого примера не было от начала мира... Мы - современники и не понимаем великого пожара в Москве, мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родились вместе с русскими. Мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам, - так рассуждает 17-летний Лермонтов. - Ура, господа, здоровье пожара Московского!.."
   Трудно провести параллель между тогдашней Россией и Германией. Там сожжение своей собственности русскими казалось признаком варварства: "Русские не доросли еще до Eigenthumsgefiihl'a" (чувства уважения к своей собственности), - поясняют немцы. Может быть, это и недостаток культуры. Может быть, "культуртрегеры" немцы и обучат нас иному, но только факт остается фактом, и идеи французской революции, разнесенные по лицу Европы наполеоновскими войнами, коснулись нас сильнее и отозвались в лучших умах наших, запечатлевших 25-летним страданием в Сибири свои декабрьские заблуждения.
   Пусть декабристы наши повлекли за собой гонение на многие молодые, увлекавшиеся силы, погибшие рано, без прямой пользы родине, все же от них мы считаем новую эру умственного нашего развития. Это была наша первая эпоха возрождения умов, а эти умы воспитали наполеоновские походы. Не ровнять тогдашнюю Россию с Германией по культуре и общему развитию, но только мы, или то немногое, что среди нас было тогда культурного, сильнее восприняли в себя идеалы добра и человеколюбия. Правительство русское еще боролось против подавляющей метгерниховской системы, и когда вся Германия склонила под нее шею свою, Россия последняя бросилась в ее объятия печальной реакции, от которой не могли отвратить ее утописты-мечтатели "союза благоденствия".
   Удивительно, насколько лучше люди смотрели тогда на Наполеона. Поражала своим величием эта мощь человека, поднявшегося благодаря только собственной своей силе до величайшей власти, умевшего подавить многоголовую гидру анархии и междоусобия французского народа. Тут было что-то роковое, всесокрушающее и сокрушившееся само о другую, неизвестную ей, тоже роковую силу.
   Пошел великан чужой земли на русского великана, пошел на дерзкий бой с неведомой ему силой. Да и сам-то русский великан сознавал ли свою силу, знал ли, где она у него таилась? Может быть, вследствие этого незнания и были так дерзки притязания рокового витязя чужой нам земли. Сошлись витязи;
  
   Но улыбкою одною
   Русский витязь отвечал,
   Посмотрел, тряхнул главою:
   Ахнул дерзкий и упал.
  
   С удивлением, если не с благоговением, относились мы к личности Наполеона, и не было рабочего кабинета, где бы не находился столбик с чугунной куклой:
  
   Под шляпой, с пасмурным челом,
   С руками сжатыми крестом...
  
   Войны с Францией не охладили симпатии русских к французам, а напротив усилили ее. Удивительно, что не только семьи наводнились воспитателями-французами, но даже в казенных заведениях можно было встретить французов-наставников, с полной симпатией относившихся к идеалам французской революции. Так, в императорском Александровском лицее профессором словесности был брат Марата, "весьма уважавший память известного французского террориста и приязненно относившийся к демократическим идеям".
   Рассказы Капэ, по-видимому, имели на Лермонтова влияние подобное тому, какое на Гейне-ребенка имел влияние Ле Гран, солдат-барабанщик наполеоновской армии, стоявший в доме родителей поэта в Дюссельдорфе. "Когда я не понимал слова "liberte", - рассказывает Гейне, - он бил марш "Марсельезы", и я схватывал значение слова. Когда я не понимал, что значит "egalite", он бил марш "ca-ira, ca-ira...", и я понимал"... Внимая Ле Грану, Гейне научился любить Наполеона. "Я видел переход через Симилон: впереди всех император, а за ним лезли, цеплялись храбрые гренадеры. Испуганные птицы с криком кружились над ними, а вдали слышался гром обвалов. Я видел императора на Лодиевском мосту с знаменем в руках. Я видел императора на лошади, в бою, у подножия пирамид, окруженного пороховым дымом и мамелюками. Я видел императора под Аустерлицем и слышал, как свистали пули над ледяной равниной. Я видел и слышал бой под Иеною, под Эйлау, под Ваграмом".
   О разных славных битвах восторженно рассказывал своему питомцу Капэ. Но особенно его трогали рассказы о бородинском сражении, и в этом случае мальчик-поэт не внимал своему наставнику, а всецело склонялся на сторону русских рассказчиков, которых было немало.
   Рассказывали и стар, и млад - и те, которые бились начальниками, и те, что сражались воинами-ратниками, - все эти восторженные патриоты, готовившиеся к смерти, чаявшие пасть за родину и накануне великой битвы облекавшиеся в чистые, белые рубахи, чтобы в них встретить славный конец. Да,
  
   Все громче Рымника, Полтавы
   Гремит Бородино!...
  
   восклицает в патриотическом восторге 17-летний Лермонтов, набрасывая в 1831 год)' первый очерк стихотворения, из которого позднее выработалось знаменитое "Бородино".
   Интерес к Франции и Наполеону поэт сохранил на всю жизнь. С 1830 года до 1841 он неоднократно занимается французами и их императором. Суждение относительно их изменяется, но любовь к могучему вождю остается все та же. С годами она даже увеличивается и увеличивается именно тогда, когда он бичует французов:
  
   Мне хочется сказать великому народу:
   Ты - жалкий и пустой народ,
   жалкий до того, что дух Наполеона, примчавшийся в Париж на свидание с новою гробницей, где лежит его прах, пожалеет
   О дальнем острове, под небом южных стран,
   Где сторожил его, как он, непобедимый,
   Как он, великий океан.
  
   Лермонтов, конечно, не раз слышал рассказы людей, испытавших славное время на Руси и в конце 1820 годов уже чувствовавших гнет реакции.
   В Москве, куда перебралась Арсеньева на постоянное жительство, он мог их видеть довольно, и что он чуток был к жалобам их, что социальные вопросы и мысли о положении дел начинали его заинтересовывать, мы видим из стихотворения его, написанного еще в 1829 году в пансионе, под заглавием "Жалобы турка", где видно сетование на положение дел в родной стране,
  
   Где являются порой
   Умы холодные и твердые, как камень,
   Но мощь их давится безвременной тоской,
   И рано гаснет в них добра спокойной пламень.
   Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
   Там за успехами несется укоризна,
   Там стонет человек от рабства и цепей...
   Друг, это край - моя отчизна!
  
   Не знаю, чувствовал ли так пятнадцатилетний мальчик, но что он мог серьезно задумываться над тем, что слышал вокруг себя, это не подлежит сомнению, хотя бы приходилось судить по одному этому стихотворению.
   Но я забежал вперед. Возвращаюсь к Капэ и воспоминаниям о войнах 1812 и 1815 годов, имевшим влияние на молодого поэта. Замечательно, что жители Тархан из многих наставников Михаила Юрьевича сохранили только воспоминание о Капэ и о немке Ремер, что они знают, как "молодой барин" любил учителя-француза и что об этой любви Лермонтова к нему и о влиянии на него старого наполеоновского офицера говорил и наставник Лермонтова Зиновьев.
   Капэ, однако, недолго после переселения в Москву оставался руководителем Мишеля - он простудился и умер от чахотки. Мальчик нескоро утешился. Теперь был взят в дом весьма рекомендованный, давно проживавший в России, еще со времени великой французской революции эмигрант Жандро, сменивший недолго пробывшего при Лермонтове ученого еврея Леви. Жандро сумел понравиться избалованному своему питомцу, а особенно бабушке и московским родственницам, которых он пленял безукоризненностью манер и любезностью обращения, отзывавшихся старой школой галантного французского двора. Этот изящный, в свое время избалованный русскими дамами француз пробыл при Лермонтове, кажется, около двух лет и, желая завоевать симпатию Миши, стал мало-помалу открывать ему "науку жизни". Полагаю, что мы не ошибемся, если скажем, что Лермонтов в наставнике Саши в поэме "Сашка" (строфа XXV и далее) описывает своего собственного гувернера Жандро под видом парижского "Адониса", сына погибшего маркиза, пришедшего в Россию "поощрять науки". Юному впечатлительному питомцу нравился его рассказ:
  
   Про сборища народные, про шумный
   Напор страстей и про последний час
   Венчанного страдальца. Над безумной
   Парижскою толпою много раз
   Носилося его воображенье... и т. д.
  
   Из рассказов этих молодой Лермонтов почерпнул нелюбовь свою к парижской черни и особенную симпатию к неповинным жертвам, из среды которых особенно выдвигался дорогой ему образ поэта Андре Шенье. Но вместе с тем этот же наставник внушал молодежи довольно легкомысленные принципы жизни, и это-то, кажется, выйдя наружу, побудило Арсеньеву ему отказать, а в дом был принят семейный гувернер, англичанин Виндсон. Им очень дорожили, платили большое для того времени жалованье - 3000 р. - и поместили с семьей (жена его была русская) в особом флигеле. Однако же и к нему Мишель не привязался, хотя от него приобрел знание английского языка и впервые в оригинале познакомился с Байроном и Шекспиром.
   Между тем, шло приготовление к экзамену для поступления в Благородный Университетский пансион. Занятиями Мишеля руководил Александр Зиновьевич Зиновьев, занимавший в пансионе должность надзирателя и учителя русского и латинского языков. Он пользовался репутацией отличного педагога, и родители особенно охотно доверяли детей своих его руководству. В Благородном пансионе считалось полезным, чтобы каждый ученик отдавался на попечение одного из наставников. Выбор предоставлялся самим родителям. Родственники приехавшей в Москву Арсеньевой Мещериновы рекомендовали Зиновьева, и таким образом Лермонтов стал, по принятому выражению, "клиентом" Зиновьева и оставался им во всю бытность свою в пансионе.
   Пансион помещался тогда на Тверской; он состоял из шести классов, в которых обучалось до 300 воспитанников. Лермонтов поступил в него в 1828 году, но расстаться с своим любимцем бабушка не захотела, и потому решили, чтобы Мишель был зачислен полупансионером, следовательно, каждый вечер возвращался бы домой.
   Справедливое замечание одного из лучших наших публицистов, что "в истории русского образования Московский университет и Царскосельский лицей играют значительную роль", само собой касается и Благородного Университетского пансиона, существование которого неразрывно связано с Московским университетом. Пансион этот с самого своего основания наделял Россию людьми, послужившими ей и приобретшими право на внимание потомства. Так там воспитывались: Д.И. Фонвизин, В.А. Жуковский, Д.В. Дашков, А.И. Тургенев, В.Ф. Одоевский, А.С. Грибоедов, И.Н. Инзов (кишиневский покровитель Пушкина), братья Николай и Дмитрий Алексеевичи Милютины и многие другие.
   Можно смело сказать, что добрая часть наших деятелей первой половины XIX века вышла из стен пансиона.
   Когда в 1828 году Лермонтов поступил в университетский пансион, старые его традиции еще не совершенно исчезли. Между учащимися и учащими отношения были добрые. Холодный формализм не разделял их. Интерес к литературным занятиям не ослаб. Воспитанники собирались на общее чтение, и издавался рукописный журнал, в котором многие из них принимали посильное участие. Преподавание было живое, имелось в виду изучение славных писателей древних и новых народов, а не грамматического балласта, под которым в наши дни разумеют изучение языков.
   Лермонтов принимал живое участие в литературных трудах товарищей и являлся в качестве сотрудника школьного рукописного журнала "Утренняя заря". Здесь поместил Лермонтов свою поэму "Индианка", которая была им сожжена. Содержание ее мы не знаем.
   Им там же помещались стихотворения, на которые было обращено внимание учителей. Лермонтов показывал свои переводы из Шиллера, и Зиновьев полагает даже, что перевод баллады Шиллера "Перчатка" был его первым стихотворным опытом, что, однако, неверно. Любимому им учителю рисования Александру Степановичу Солонецкому Лермонтов передал тщательно переписанную тетрадку своих стихотворений.
   Подавали свои стихотворные опыты учителям и другие воспитанники. Дурново подал пьесу "Русская мелодия" - подал ее за свою, хотя она и была писана Лермонтовым, вероятно, шутки ради, потому что Лермонтов, говоря об этом, отзывается о товарище задушевно. Инспектор пансиона Михаил Григорьевич Павлов, профессор физики при Московском университете, отличавшийся живостью преподавания и вносивший в область естествознания философию Шеллинга, поощрял литературные вкусы молодежи и задумал даже собрать лучшие из опытов их в особое издание. Этот проект остался невыполненным, но Лермонтов в письме в Апалиху к тетке своей Марье Акимовне с истинно детской восторженностью упоминает об этом факте.
   Этот же инспектор интересовался успехами Лермонтова в рисовании и хранил у себя его удачные рисунки. "Умственное воспитание Лермонтова было по преимуществу литературное", - замечает А.Н. Пыпин в биографическом очерке поэта (изд. 1873 г., т. I, с. 1, с. XXII). Я полагаю, что относительно воспитания поэта можно сказать: любовь ко всем искусствам развивалась в нем, и все искусства были близки душе его. Он не только отлично рисовал, но хорошо играл на скрипке и на фортепиано. А. 3. Зиновьев, учивший старших воспитанников декламации, особенно обращал внимание на дикцию любимого им ученика. "Как теперь смотрю на милого моего питомца, - рассказывает этот наставник, - отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского "К морю" и заслужил громкие рукоплескания. Тут же Лермонтов удачно исполнил на скрипке пьесу и вообще на этом экзамене обратил на себя внимание, получив первый приз в особенности за сочинение на русском языке".
   Лермонтов учился хорошо. Из упомянутого письма к тетке мы видим, что он считался вторым учеником. Поступил Лермонтов, кажется, в 4 или 5 класс. Всех классов было шесть, и высший подразделялся на младшее и старшее отделения. Директором был Петр Александрович Курбатов, а кроме названных учителей в пансионе преподавал еще Д.Н. Дубенский (известный своими примечаниями на "Слово о полку Игореве"), латинскому языку - адъюнкт университета Кубарев и математик Кацауров. В старшем же классе преподавали профессора университета Алексей Федорович Мерзляков и Дмитрий Матвеевич Перевощиков.
   Мерзляков имел большое влияние на слушателей. Он отличался живой беседой при критических разборах русских писателей и недурно, с увлечением, читал стихи и прозу. Приземистый, широкоплечий, со свежим, открытым лицом, с доброй улыбкой, с приглаженными в кружок волосами, с пробором вдоль головы, горячий душой и кроткий сердцем, Алексей Федорович возбуждал любовь учеников своих. Его любили послушать в классе, с университетской кафедры, в литературном собрании пансиона. Но чтобы вполне оценить его красноречие и добродушие, простоту обращения и братскую любовь к ближнему, надо было встречаться с ним в дружеских беседах, за круговой чашей или в небольшом обществе коротко знакомых людей; тогда разговор его был жив и свободен. Мерзляков тем более должен был повлиять на Лермонтова, что давал ему частные уроки и был вхож в дом Арсеньевой. Конечно, мы не можем с достоверностью судить насколько сильно было это влияние. Сам Лермонтов не высказывается об этом, но явствовать может это из возгласа бабушки, когда позднее над внуком ее стряслась беда по поводу стихотворения его на смерть Пушкина: "И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтоб учить Мишу литературе! Вот до чего он довел его".
   Об отношениях Лермонтова к пансионским товарищам мы знаем очень мало, но в одной его тетради, перебеленной в 1829 году, мы встречаемся со стихотворными посланиями к некоторым из них, проливающими свет на эти отношения. В пансионе, в кругу товарищеском, началась поэтическая деятельность Лермонтова и по свидетельству наставника его Зиновьева, и по собственному признанию поэта. Но эта поэтическая деятельность подготовлялась в душе мальчика еще раньше. Интересно заглянуть в самый процесс первого развития ее.
  

ГЛАВА III

Начало поэтической деятельности. - Юношеские тетради Лермонтова. - Подражания Пушкину: "Черкесы", "Кавказский пленник". - Послание к школьным друзьям, "Корсар" и "Преступник". - Влияние Шиллера и Гете. - Начало драматических опытов. - Сюжеты драм. - Влечение к Испании. - Драма "Испанцы".

   Пребывание на Кавказе и первая любовь открыли душу ребенка для мира поэзии. До нас дошла голубого цвета бархатная тетрадь, принадлежавшая Лермонтову-ребенку Она была подарена ему дружественно расположенным лицом на двенадцатом его году. И в эту тетрадь стал мальчик вписывать те стихи, которые ему особенно нравились. Явление это весьма обыкновенное. Вряд ли есть какой-либо ребенок, одаренный самой обыденной фантазией, который не заводил бы себе альбомов для записывания нравящихся ему стихов. Но по тетрадям Лермонтова мы вполне можем проследить, как от переписки стихов он мало-помалу переходит к переработке или переложению произведений известных поэтов, затем уже к подражанию и наконец к оригинальным произведениям. Замечу тут, кстати, что, строго говоря, подражания в Лермонтове не было. Напротив того, он переиначивал произведения других писателей, придавая им характер, присущий его индивидуальности. Подражание ограничивалось разве тем, что молодой поэт заимствовал сюжет или тот или другой стих, но и сюжету он давал свое освещение и иной характер действующим лицам и событиям. Стихи же, которые он заимствовал у другого поэта, получали у него своеобразный вид и напоминали оригинал разве одной лишь чисто внешней своей формой, но отнюдь не значением.
   Платя дань обычаю времени, бабушка старалась сделать для внука французский язык родным. Тетради носят на себе следы этих французских упражнений. Даже переписка Лермонтова-юноши с близкими людьми велась на французском языке. Но поразительно верное чутье, которым всегда отличался поэт наш, рано подсказало ему, что не иноземная, а русская речь должна служить его гению. С Лермонтовым не повторялось того, что видим мы в Пушкине, - он не на французском языке пишет свои первые опыты.
   Пятнадцати лет уверен он, что "в народных русских сказках более поэзии, чем во всей французской литературе". Напрасно окружающие стараются убедить двенадцатилетнего мальчика в красотах французской музы: он, как будто скрепя сердце, поддается общему тогда восхищению этими поэтами, но уже тринадцати лет, кажется, навсегда отворачивается от них. По крайней мере, в упомянутой нами голубой бархатной тетрадке мальчика Лермонтова мы находим пометку, которой он вдруг перерывает неоконченную выписку из сочинения французского автора, говоря: "Я не окончил, потому что окончить не было сил". А затем, как бы в подтверждение нашей догадки, что ему чужеземная речь была не по душе, он переходит к переписке русских стихотворений, помечая день этот 6 ноября 1827 года. Дальше мы будем иметь случай указать на задушевную мысль уже зревшего таланта - избавить нашу литературу от наплыва произведений иноземных муз.
   Первая выписка поэтических произведений на русском языке, которую мы находим в тетради Лермонтова - это "Бахчисарайский фонтан" А.С. Пушкина, переписанный им целиком, и "Шильонский узник" В.А. Жуковского. Самостоятельные же поэтические опыты, по собственному признанию поэта, были им сделаны в пансионе.
   Приступая к рассмотрению этих опытов, нельзя не поговорить о важности биографического материала, представляемого юношескими тетрадями поэта. Они нагляднее всякой биографии рисуют поэта и постепенное развитие его таланта. Из них видно, как рано полюбил Лермонтов поэзию и как постоянно оставался верен ей. Дома, в пансионе, летом в деревне - везде вносил он в эти тетради свои мысли, чувства и свои - сначала детские, потом юношеские - стихотворения. Из этих же тетрадей видно, кто больше всего имел влияния на Лермонтова, что он читал, чего хотел, как он по несколько раз обращался к одной и той же мысли. Эти тетради составляют счастливое приобретение для биографа, но, кроме того, и редкость в литературном мире. У какого писателя так далеко могут восходить воспоминания? У кого из них уцелел такой материал, если не всегда важный в литературном, то неоцененный в биографическом отношении? Здесь нет той невольной хитрости, тех невольных уловок мыслей, которые всегда заметны в автобиографиях, написанных в позднюю пору жизни, нет желания отыскивать объяснения позднейших явлений, хитрить с самим собой, все подводить под одну теорию - одним словом, нет умысла, хорошего или дурного, все равно. Здесь день идет за днем, перед вами растет человек и поэт, и вы, помимо всяких чужих свидетельств, которым не всегда можно верить, видите, что он любил, как он любил, что имело на него сильное влияние, под влиянием каких писателей и направлений он находился. Вы видите постепенное влияние на него французских писателей, потом Пушкина, Жуковского, Шиллера, Гете, Байрона и Шекспира.
   В тетрадях этих литературная работа часто прерывается ученическими упражнениями на немецком, французском и английском языках, а в школьных тетрадях среди ученических занятий встречаем мы стихотворные наброски.
   От переписки стихов Лермонтов перешел к их переделке. Понятно, что любимцем его стал Пушкин, слава которого тогда уже гремела. Но не первые произведения "певца Руслана и Людмилы", как всюду тогда величали Пушкина, увлекали мальчика. Своеобразные типы байроновских героев, отразившихся на "Бахчисарайском фонтане", "Кавказском пленнике" и "Цыганах", поражают его воображение. Образцы эти, естественно, вязались с омраченной, чуткой и не чуждой страданиям душой мальчика. Знаменательно уже, что он тщательно переписывает именно "Бахчисарайский фонтан" и "Шильонский узник". Хотя в переводе Жуковского, уже по свойству его таланта, выдвинулась более романтическая сторона и меньше заметно специального духа, свойственного байроновским героям, все же он сказался и вместе с "Братьями-разбойниками" Пушкина (напечатанными в 1825 году в "Полярной звезде") вызвал со стороны Лермонтова две поэмы - "Корсар" и "Преступник".
   Впрочем, как на первую попытку подражать Пушкину, можно смотреть на поэму "Черкесы", писанную, как кажется, в 1828 году. Писал эту поэму Михаил Юрьевич, когда ему не было еще 14 лет, - писал в городе Чембары, за дубом, с которым связывалось какое-то дорогое для него воспоминание. Рукой поэта на самом заглавном листе переписанной им начисто поэмы помечено: "В Чембаре, за дубом". Мальчика охватили образцы и звуки пушкинского "Кавказского пленника". И неудивительно, что именно это произведение славного нашего поэта увлекало мечтательного Мишеля. Эта мечтательность и так давно была возбуждена картинами Кавказа. Ему невольно должно было казаться, что Пушкин вылил словами то, что выразить самому еще было не по силам. Живые впечатления Кавказа, вынесенные мальчиком так недавно, сливались с очарованием пушкинского стиха. Сначала он зачитывается этим произведением, но работающие в нем мысли и чувства настолько самостоятельны, что он не может без дальнейшего принять и удовлетвориться продуктом чужого творчества. И вот он под руководством поэмы Пушкина пробует создать свое или переделать эту дорогую поэму так, чтоб она более соответствовала его собственному мировоззрению и индивидуальности его. Поэтому он, не стесняясь, берет у Пушкина, что ему кажется подходящим, а что не подходит, он видоизменяет по-своему.
   Неудовлетворенный первой попыткой, Лермонтов тотчас берется за переделку сюжета и прямо называет его одним именем с пушкинской поэмой - "Кавказский пленник", также как у Пушкина, разбивая его на две части. Надо однако сознаться, что если вся концепция взята Лермонтовым у Пушкина, то в картинах кавказской природы мы видим будущего великого художника. Многие стихи "Черкесов" мы встречаем в стихах "Кавказского пленника"; и те, и другие являются собственно только пересказом пушкинских.
   Конец пушкинской поэмы, очевидно, казался юному поэту недостаточно трагичным, то есть ужасным - два понятия, всегда смешиваемые в юные годы. И вот Лермонтов старается усилить впечатление тем, что освобожденный любящей его черкешенкой пленник в глазах ее сражен пулей, посланной ему притаившимся отцом ее. При этом сама смерть пленника описывается почти теми же словами, как смерть Ленского в "Евгении Онегине".
  
   Но роковой ударил час...
   Раздался выстрел - и как раз
   Мой пленник падает... Не муку,
   Но смерть изображает взор,
   Кладет на сердце тихо руку...
  
   Отец попирает убитого ногой, и, не вынеся этого горя, черкешенка, как и у Пушкина, потопляет себя. Трагизм всего Лермонтов старается увеличить указанием на то, что старый черкес, застреливший русского, в то же время стал убийцей своей дочери.
  
   Но кто убийца их жестокий?..
   Он был с седою бородой;
   Не видя девы черноокой,
   Сокрылся он в глуши лесной.
   Увы, тот был отец несчастной!..
   Поутру труп оледенелый
   Нашли на пенистых брегах:
   Он хладен был, окостенелый.
   Казалось, на ее устах
   Остался голос прежней муки;
   Казалось, жалостные звуки
   Еще не смолкли на губах...
   Узнали все, но поздно было...
   Отец, убийца ты ее,
   Где упование твое?
   Терзайся век, живи уныло!
   Ее уж нет и за тобой
   Повсюду призрак роковой...
  
   Весьма замечательно, что уже тут в первом произведении поэта высказывается самостоятельная мысль (об отце у Пушкина и намека нет), которую потом встретим мы в целом ряде юношеских драм. Это - деспотизм отца, доводящий детей до трагического самоубийства.
   В поэму введены и друзья пленника, чего нет у Пушкина. Внося в поэму свое индивидуальное, Лермонтов дал в ней место выражению занимавших его чувства. Душа его в то время уже сильно жаждала дружбы. В набело переписанной тетради 1829 года, содержащей пьесы 1828 года, мы встречаем множество намеков, указывающих на то, что душа мальчика постоянно была занята мыслями о дружбе. Многие стихи посвящены лицам, очевидно, из дружеского, товарищеского круга:
  
   Я рожден с душою пылкой,
   Я люблю с друзьями быть
  
   - говорит он. Всю тетрадь эту Лермонтов посвящает тогдашнему близкому другу своему, некоему Сабурову, не раз, впрочем, оскорблявшему чуткую душу мальчика.
  
   .. Оттенок чувств тебе несу я в дар,
   Хоть ты презрел священной дружбы жар.
  
   Он жалуется, что "ложный друг увлек Сабурова в свои сети", жалуется на его измену, восклицает: "Как он не понимал моего пылкого сердца!" и зовет его к себе
  
   Под сень черемух и акаций,
   Чтоб разделить святой досуг.
  
   Наконец, последовал и совершенный, должно быть, разрыв. "Наша дружба, - говорит Лермонтов в примечании к последнему стихотворению, посвященному тому же Сабурову, - наша дружба смешана со столькими разрывами и сплетнями, что воспоминания о ней совсем невеселы. Этот человек имеет женский характер; я сам не знаю, отчего дорожил им".
   Впечатлительная и зыбкая натура юноши часто приводила его к тяжкому разочарованию в друзьях. Тогда он старался найти выход этому чувству в эпиграммах на друзей или дружбу.
   Хороши были отношения Лермонтова к другому товарищу - Дурново, о котором он отзывался еще и немного позднее, как о друге, которого он все еще уважает за его открытую и добрую душу. "Он мой первый и последний друг", - говорит юный поэт.
   Это примечание к стихотворению сделано рукой поэта по прошествии известного времени. Должно полагать, когда он вновь перечитывал и передумывал писанное прежде. Постоянные обращения к друзьям и намеки на дружбу, конечно, свойственны самому возрасту, в который вступал мальчик, но, кроме того, и самая жизнь в семье стала все более тяготить его. Несчастное положение между любимым и принижаемым отцом, с одной стороны, и бабушкой и родными, с другой, обострялось все более. Гордого по натуре ребенка все сильнее раздражало пренебрежение окружающих к бедности и незнатности рода отца, а следовательно, и его самого. Мальчик должен был искать привета и дружбы вне домашней обстановки, там, где ничто не оскорбляло бы его. И вот
  
   В уме своем он создал мир иной
   И образов иных существованье.
  
   Этим состоянием, может быть, объясняется, почему в своем "Кавказском пленнике" мальчик-поэт рисует друзей пленника, играющих в его новом положении не последнюю роль и утешающих его, разделяющих с ним скорбь рабского положения на чужбине. "В слезах склонясь к младой главе", стараются эти товарищи несчастья привести в чувство лежащего без памяти. На груди их он плачет и рыдает по родине. Он
  
   Счастлив еще, - его мученья
   Друзья готовы разделять
   И вместе плакать и страдать...
  
   "Кавказского пленника" Лермонтов писал в Москве. По крайней мере, тетрадь, в которую вписан он, помечена: "Москва, 1828 год".
   Мальчику, очевидно, очень хотелось придать своему опыту характер почтенного печатного издания. Тетрадь имеет вид небольшой книжки, переплетенной в зеленый сафьян с золотым тиснением, в 8-ю долю листа, с виньетками и картинками и с заглавным листом, писанным как бы печатными буквами.
   В одной тетради с "Кавказским пленником" находится и еще поэма, тоже относящаяся к 1828 году, - это "Корсар". Она писана под влиянием "Шильонского узника" Жуковского и начинается почти теми же словами:
  
   Друзья, взгляните на меня!
   Я бледен, худ, потухла радость!
  
   Повлияли не нее, может быть, и "Братья-разбойники" Пушкина, которые, впрочем, и сами по себе напоминают "Шильонского узника", что чувствовал и сам Пушкин и что высказал он в письме к князю Вяземскому ("Русский Архив" 1874 г., N 1). Во всяком случае, влияние "Братьев-разбойников" видно в стихотворении "Преступник". Но в этой поэме можно отыскать следы и еще одного влияния - это влияние Шиллера и именно драмы его "Дон Карлос". Героя поэмы полюбила мачеха. Как и в "Доне Карлосе", старик-отец женится на молодой женщине. Молодая женщина и летами, и характером ближе подходит сыну, чем отцу, и развивается роковая страсть, вызывающая вражду между отцом и сыном. У Лермонтова отношения между мачехой и пасынком имеют более жгучий и страстный характер, у Шиллера же любовь их идеальнее и более платоническая. Надо, впрочем, сознаться, что в этой поэме заметно, как мальчик-поэт начинает освобождаться от непосредственного влияния. Мы видим больше самостоятельности и не встречаем перефразировки чужого стиха.
   Влияние на поэму Шиллера тем вероятнее, что в это время Лермонтов действительно начинает знакомиться с ним и вчитываться в него, что видно из попыток перевода некоторых пьес немецкого поэта, которые встречаем в тетрадях 1828 и 1829 годов. В Шиллере его поразила мысль, которую он и передал двустишием:
  
   Счастлив ребенок! и в люльке просторно ему, но дай время
   Сделаться мужем - и тесен покажется мир.
  
   Ясно, что раз под влиянием пушкинских произведений открылся в душе мальчика родник поэзии, давно в нем дремавший и насыщенный природой Кавказа, он уже бежал неудержимо, обращаясь сначала в ручей, потом развиваясь в бурливый поток и в реку, то шумно бегущую меж скал и каменьев, то тихо катящуюся меж тростников и лугов по цветущей равнине.
   Выследить рост этого ручья мы можем: видим почти каждый посторонний приток, воспринятый им, и надо сказать, что рост этот совершался с изумительной быстротой. Лермонтов воспринимал в себя все, что подходило к его индивидуальности, энергически отбрасывая чуждое ему.
   Одновременно с Шиллером Лермонтов познакомился, конечно, и с Гете, но олимпийское спокойствие гетевской музы не могло нравиться юноше - он понял ее уже гораздо позднее, когда талант и дух его стали более зрелыми. Теперь он сделал было попытку даже перевести кое-что из Гете, но не кончил перевода.
   Знакомясь с Шиллером, Лермонтов начинает пристращаться и к драматической форме. Прежде всего в тетради 1829 года встречаем мы перевод сцены трех ведьм из "Макбета" Шиллера. Известно, что Шиллер не просто перевел шекспировского Макбета, а переделал его под влиянием общераспространенного в то время мнения, что произведения Шекспира, при всей своей гениальности, уродливы и для представления в театре должны быть переделываемы. Лермонтов рано интересуется Шекспиром, переделки его ему не нравятся, и он оставляет Макбета в переделке Шиллера непереведенным.
   Первую попытку драматизировать сюжет, хоть бы и чужой, представляют "Цыганы" Пушкина. Он хотел из этой поэмы составить либретто для оперы и взялся за него еще в 1829 году, но и эта попытка осталась неоконченной. Лермонтов частью сохранял дословный пушкинский текст, частью же, где считал это нужным, вставлял свои стихи, или писал монолог прозой, или оставлял пробел для того, чтобы "выписать из Московского Вестника подходящую песню для одной из цыганок". Юный писатель, как видно, не церемонился и откровенно брал то, что считал подходящим.
   Мало-помалу драма так увлекает Лермонтова, что все прочитанное слагается в фантазии его в драматическую форму. Тут мы встречаемся с обрывками мыслей и воспоминаний, накиданных им в черновых его тетрадях. Прочитывает ли Михаил Юрьевич популярный тогда роман Шатобриана "Аттала"; он в тетрадях пишет заметку: "Сюжет трагедии. - В Америке. - Дикие, угнетенные испанцами. - Из романа французского Аттала". Читает ли он русскую историю; сейчас слагаются у него образы и драматизируется сюжет: "Мстислав черный". В герое Мстиславе Лермонтов старается изобразить свои чувства, свою любовь, патриотизм.
   В конце израненный Мстислав умирает под деревом, прося одного из бегущих мимо него поселян, ищущих в лесу убежища от татар, рассказать его дела какому-либо певцу, "чтобы этой песнью возбудить жар любви к родине в душе потомков".
   Очевидно, Лермонтов в себе самом видел этого певца. Сюжет этот, оставленный поэтом, доказывает однако же, как рано затрагивали его мотивы из народного прошлого и что знаменитая его "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" - не единственная попытка в этом роде. Между стихотворениями 1829 года встречаем мы тоже отрывок поэмы "Олег".
   Все, с чем знакомился Лермонтов, приводит его к мысли о драме. Читая жизнь Мария, написанную Плутархом, он задумывает трагедию "Марий", оканчивающуюся смертью Мария и самоубийством его сына, и затем, в той же тетради, говорит о желании написать трагедию "Нерон", не помечая, впрочем, плана ее. Эти обе трагедии задуманы были им в 1831 году и тож

Другие авторы
  • Корсаков Петр Александрович
  • Терентьев Игорь Герасимович
  • Богословский Михаил Михаилович
  • Алданов Марк Александрович
  • Колычев Евгений Александрович
  • Юм Дэвид
  • Суханов Михаил Дмитриевич
  • Усова Софья Ермолаевна
  • Марин Сергей Никифорович
  • Энсти Ф.
  • Другие произведения
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Ганс - мой ежик
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - Арауканский барометр с островов Чилоэ
  • Белый Андрей - Между двух революций
  • Скиталец - За тюремной стеной
  • Анненков Павел Васильевич - Гроза Островского и критическая буря
  • Касаткин Иван Михайлович - Чудо
  • Ковалевский Егор Петрович - Записка Е. П. Ковалевского "Нынешнее политическое и торговое состояние Восточного Судана и Абиссинии"
  • Венгеров Семен Афанасьевич - Измайлов А. А.
  • Успенский Николай Васильевич - Успенский Н. В.: Биобиблиографическая справка
  • Ростопчина Евдокия Петровна - Счастливая женщина
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
    Просмотров: 399 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа