Висковатов Павел Александрович - Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова

ова перевести в Тенгинский пехотный полк тем же чином, поручика же Столыпина и графа Браницкого освободить от надлежащей ответственности, объявив первому, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным. Впрочем, быть по сему.

   Николай. Санкт-Петербург, 1840 г. Апреля 13 дня".

   На обертке написано рукой государя: "Исполнить сего же дня".

   Однако отправка Лермонтова замешкалась; не знали, как привести в исполнение Высочайшее повеление. Начальник штаба гвардейского корпуса генерал-адъютант Веймарн объяснил военному министру графу Чернышеву, что генерал-аудиториат предполагал выдержать Лермонтова три месяца в крепости, и что из Высочайшей конфирмации не видно, следует ли это исполнить. Военный министр от 19 апреля послал отношение об этом к Его Величеству, и что государь изволил сказать, что переводом Лермонтова в Тенгинский полк желал ограничить наказание

   Михаил Юрьевич в крепость посажен не был; но ему пришлось испытать еще одну и, может быть, самую неприятную напасть. Граф Бенкендорф, недовольный слишком легким наказанием "дезертира из-под ареста", потребовал от Михаила Юрьевича, чтобы он написал письмо к де Баранту, в котором бы просил его извинения в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух. Такое письмо, конечно, навсегда уронило бы поэта в мнении общества и сделало бы его положение в нем невозможным. Граф Бенкендорф отлично понимал, что наказание, которому подвергли Лермонтова, только увеличит общее сочувствие к участи молодого поэта. Требуемое же письмо к де Баранту вернее всего поразит и честь его, и симпатию к нему и сбросит "дерзкого мальчишну" с высоты им завоеванного положения. Поэт был призван к графу Бенкендорфу, который в весьма энергичных выражениях настаивал на исполнении своего требования.

   Тогда Лермонтов решился опять обратиться к защите великого князя Михаила Павловича и написал ему письмо, в котором, объяснив требование к нему шефа жандармов, говорит, что исполнить его не может, потому что оно не совместимо с истиной и что исполнив его, он, Лермонтов, "невинно и невозвратно теряет имя благородного человека".

   Великий князь вполне согласился с необходимостью защитить "честь русского офицера", и поэт на этот раз вновь избегнул великой опасности утратить свое доброе имя вследствие недостойной интриги. Повесть "Большой свет" Соллогуба не могла, конечно, нанести имени поэта такой удар, как проектируемое Бенкендорфом письмо.

   Друзья-приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим, и тут, растроганный вниманием к себе и непритворной любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невой, написал стихотворение:

  

   Тучки небесные, вечные странники!

   Степью лазурною, цепью жемчужного

   Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

   С милого севера в сторону южную...

  

   Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез... Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома.

   Пьеской "Тучи" поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года.

  

   Переведенный высочайшим приказом от 13 апреля 1840 года из лейб-гвардии гусарского полка тем же чином в Тенгинский пехотный полк, поручик Лермонтов, по приезде в Ставрополь, не поехал в Анапу, где был расположен штаб полка, а отправился на левый фланг кавказской линии в Чечню для участия в экспедиции.

   Смелые действия Шамиля на реке Сунже, доставившие ему некоторый успех, и зимнее движение генерал-майора Пулло для сбора податей (1839) да преждевременная попытка обезоружить чеченцев взволновали население. Малая и большая Чечня, ичкеринцы, качалыковцы, галашенцы и карабулаки постепенно поднимали оружие и приставали к партии Шамиля. В 1840 году решено было приступить к исполнению еще прежде предположенного перенесения Кубанской линии на реку Лабу и заселению пространства между Кубанью и Лабой станицами казачьего линейного войска. Исполнение этого предприятия положено было разделить на периоды с тем, чтобы в продолжение первого года возвести на Лабе укрепления в опаснейших пунктах, дабы потом, под их прикрытием, водворить казачьи станицы. Вследствие этих предположений на линии составлено было два отряда. На правом фланге, под начальством генерал-лейтенанта Засса - Лабинский отряд; на левом, под начальством генерал-лейтенанта Галафеева - Чеченский отряд. Общее наблюдение поручено было генерал-адъютанту Граббе.

   Лермонтов был назначен состоять при генерале Галафееве. Проживал он преимущественно, кажется, в Ставрополе. Здесь собралось довольно интересное общество, сходившееся большей частью у барона И.А. Вревского, тогда капитана генерального штаба. Мы назовем, кроме Лермонтова и Монго-Столыпина, Карла Ламберта, Сергея Трубецкого (брата Воронцовой-Дашковой), Льва Сергеевича Пушкина, Р.Н. Дорохова, Д.С. Бибикова, барона Россильона, доктора Майера и нескольких декабристов, из числа которых Михаил Александрович Назимов являлся особенно излюбленной личностью. К Вревскому и Назимову Лермонтов относился с уважением и "с ними никогда не позволял себе тона легкой насмешки", которая зачастую отмечала его отношения к другим лицам. "Со мной, как с младшим в избранной среде упомянутых лиц, Лермонтов школьничал до пределов возможного, - рассказывает Есаков, - а когда замечал, что теряю терпение, он, бывало, ласковым словом или добрым взглядом тотчас уймет мой пыл".

   В половине июня Лермонтов отправился на левый фланг в отряд генерала Галафеева. Крепость Грозная была главным пунктом операций. Отсюда производились экспедиции отдельными отрядами, и сюда же вновь возвращались по совершении перехода. Во время роздыхов Лермонтов из Грозной ездил через крепость Георгиевскую, лежавшую на дороге к Ставрополю, в любимый им Пятигорск.

   Между тем, ловкие действия Шамиля, являвшегося с чрезвычайной быстротой всюду, откуда уходили войска наши, и с успехом увлекавшего за собой толпы плохо замиренных горцев, убедили генерала Галафеева внести истребление внутрь возмутившегося края. В первых числах июля в лагере под Грозной царствовало большое оживление: сновали донские казаки с длинными пиками; пехота перед составленными в козла ружьями делала приготовления к выступлению; палатки складывались на повозки, егеря готовились занять пикеты; моздокские линейные казаки возвращались с рекогносцинировок; два горных орудия стояли на возвышении впереди отряда. Неподалеку от них, между спутанными конями, пестрой группой лежали люди в самых разнообразных костюмах: изодранные черкески порой едва прикрывали наготу членов, дорогие шемаханские шелки рядом с рубищами доказывали полное презрение владельцев к внешнему своему виду. На многих замечалось богатое и отлично держанное оружие. Оправы шашек и кинжалов блестели на ярком утреннем солнце, заливавшем местность. Роса еще не высохла, и капли ее сверкали на кустах кизиля, увитого диким виноградником. Лица, загорелые и смуглые, выражали бесшабашную удаль и при разнообразии типов носили общий отпечаток тревожной боевой жизни и ее закала. Тут были татары-магометане, кабардинцы, казаки - люди всех племен и верований, встречающихся на Кавказе, были и такие, что и сами забыли, откуда родом. Принадлежали они к конной команде охотников, которой заведовал храбрец Дорохов. Бесшабашный командир сформировал эту ватагу преданных ему людей. Все они сделали войну ремеслом своим. Опасность, удальство, лишения и разгул стали их лозунгом. Огнестрельное оружие они презирали и резались шашками и кинжалами в удалых схватках с грудью грудь. Даровитый Дорохов, за отчаянные выходки и шалости не раз разжалованный в солдаты, вновь и вновь выслуживался, благодаря своей дерзкой отваге.

   Раненный во время экспедиции, Дорохов поручил отряд свой Лермонтову, который вполне оценил его и умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода. В последний приезд свой в Петербург Михаил Юрьевич рассказывал об этой своей команде А.А. Краевскому и подарил ему кинжал, служивший поэту при столкновениях и стычках с врагами. В официальных донесениях о летнем и осеннем походе наших войск при представлении Лермонтова к награде говорится: "Ему была поручена конная команда из казаков-охотников, которая, находясь всегда впереди отряда, первая встречала неприятеля и, выдерживая его натиски, весьма часто обращала в быстро сильные партии".

   Боевой и весьма умный и почтенный генерал Павел Христофорович Граббе высоко ценил Лермонтова как человека талантливого, дельного и храброго офицера. Конечно, суждения были различны. И барон Л.В. Россильон, бывший в отряде Галафеева старшим офицером генерального штаба, сообщал мне по поводу Лермонтова следующее: Лермонтов был неприятный, насмешливый человек и хотел казаться чем-то особенным. Он хвастал своей храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею! "Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайной своей неприятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшей из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодчество! - ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись".

   Не себя ли описывал Лермонтов, когда в стихотворении "Валерик" говорит:

  

   Верхом помчался на завалы.

   Кто не успел спрыгнуть с коня...

  

   То, что во время похода и начальствуя над командой "дороховских молодцов", Лермонтов казался нечистоплотным, вероятно, зависело от того, что он разделял жизнь своих подчиненных и, желая служить им примером, не хотел дозволять себе излишних удобств и комфорта. Барон Россильон ставил Лермонтову в вину, что он ел с командой из одного котла, спал на голой земле и видел в этом эксцентричность и желание пооригинальничать или порисоваться. Между прочим барон возмущался и тем, что Лермонтов ходил тогда небритым. На профильном портрете в фуражке, сделанном в это время бароном Паленом, действительно видно, что поэт в походе отпустил себе баки и дал волю волосам расти и на подбородке. Это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей уставов. Впрочем, на Кавказе можно было дозволять себе отступления. На другом портрете, писанном самим поэтом тоже на Кавказе (в конце 1837 г.), видно, что и волосы на голове носил он длинные, не зачесывая их на висках, как по уставу полагалось.

   На рассвете 6 июля отряд генерала Галафеева, состоя из шести с половиной батальонов, 14 орудий и 1500 казаков, двинулся из лагеря под крепостью Грозной. С рассветом переправился он за реку Сунжу и взял направление через ущелье Хан-Калу на деревню Большой Чечен. Неприятель стал показываться на пути шествия, но, ограничиваясь лишь легкой перестрелкой, исчезал, не вступая в серьезный бой. Войдя в Малую Чечню, отряд генерала Галафеева прошел через Чах-Кери к Гойтинскому лесу и Урус-Мартану, выжигая аулы, уничтожая хлеба и более или менее успешно перестреливаясь с горцами в незначительных стычках. Поклонники пророка делали затруднения на каждом шагу: то засядут за вековыми деревьями и, оттуда встретив гостей меткими выстрелами, скроются в лесной чаще, не вступая в рукопашный бой; то старались не допускать русских до воды, если берега представляли мало мальски удобные условия для прикрытия. Солдатам не раз приходилось запасаться водой под неприятельскими выстрелами. Случалось тоже, что во время привалов и стоянок какой-нибудь отважный мюрид вызывал русских на бой. Этот род рыцарских поединков практиковался, несмотря на официальное его запрещение. Чеченцы на запрет не обращали, конечно, внимания, а из русских находились охотники принимать вызовы.

   Но в этих ошибках удалых, - говорит Лермонтов, -

  

   Забавы много, толку мало:

   Прохладным вечером бывало.

   Мы любовалися на них

   Без кровожадного волненья,

   Как на трагический балет...

  

   В таких "забавах" прошло несколько дней, в течение которых выбыло из строя более 20 человек. Лермонтову боевая жизнь пришлась по нраву. Он давно мечтал окунуться в нее и теперь отдался ей со всей пылкостью натуры. Ему доставляло как будто особенное удовольствие вызывать судьбу. Опасность или возможность смерти делали его остроумным, разговорчивым, веселым. Однажды вечером, во время стоянки, Михаил Юрьевич предложил некоторым лицам в отряде: Льву Пушкину, Глебову, Палену, Сергею Долгорукову, декабристу Пущину, Баумгартену и другим пойти поужинать за черту лагеря. Это было небезопасно и собственно запрещалось. Неприятель охотно выслеживал неосторожно удалявшихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен. Компания взяла с собой нескольких денщиков, несших запасы, и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, руководивший всем, уверял, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых и указывал на одного казака, фигура которого виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно старались сделать его незаметным со стороны лагеря. Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами, причем не обошлось и без резких суждений или скорее осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно весел и в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. На этот раз все обошлось благополучно. Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое тонкой и старой буркой.

   10 июля подошли к деревне Гехи - близ Гехинского леса и, предав огню поля, стали лагерем. Неприятель пытался было подкрасться к нему ночью, но был открыт секретами и ретировался. На заре 11 июля отряд выступил, имея в авангарде три батальона Куринского егерского полка, две роты саперов, одну сотню донских и всех линейных казаков, при 4-х орудиях. Впереди еще было 8 сотен донских казаков с двумя казачьими орудиями. В главной колонне следовал обоз под сильным прикрытием - до него горцы были особенно лакомы. Длинную линию в лесистой местности поневоле растянувшегося отряда замыкал арьегард из двух батальонов пехоты с двумя казачьими орудиями и сотней казаков. Неприятель нигде не показывался, и авангард вступил в густой Гехинский лес и пошел по узкой лесной дороге. Несколько выстрелов в боковой цепи только указывали, что неприятель не дремлет. Опасность ждала впереди... Приходилось пройти большую, окаймленную со всех сторон лесом, поляну. Впереди виднелся Валерик, то есть "речка смерти", названная так старинными людьми в память кровопролитной стычки на ней. Валерик протекал по самой опушке леса в глубоких, совершенно отвесных берегах. Воды в речке, пересекавшей дорогу под прямым углом, было много. Правый берег ее, обращенный к отряду, был совершенно открыт, по левому тянулся лес, вырубленный около дороги на небольшой ружейный выстрел. Тут было удобное место для устройства неприятельских завалов. Они и были, как оказалось, им устроены из толстых срубленных деревьев. Как за бруствером крепости, стоял враг, защищаемый глубоким водяным рвом, образуемым речкой. Подойдя к месту на картечный выстрел, артиллерия открыла огонь.

  

   Пустили несколько гранат;

   Еще подвинулись... Молчать!

  

   Ни одного ответного выстрела; ни малейшего движения не было заметно. Местность казалось вымершей. Обоз тоже выехал на поляну. Весь отряд двинулся еще вперед и подошел к лесу на ружейный или пистолетный выстрел, было решено сделать привал; пехота же должна была проникнуть в лес и обеспечить переправу. Но едва артиллерия начала сниматься с передков, как чеченцы внезапно со всех сторон открыли убийственный огонь.

   В одно мгновение войска были выдвинуты вперед с обеих сторон дороги. Добежав до лесу, они неожиданно остановлены были отвесными берегами речки и срубами из бревен, приготовленными неприятелем за трое суток вперед. Отсюда-то он и производил убийственный огонь. Били на выбор офицеров и солдат, двигавшихся по открытой местности. Войска поняли, что стрелять в людей прикрытых деревьями, имевшими по аршину в поперечнике - дело напрасное...

  

   ...полки,

   Народ испытанный... В штыки!

  

   кинулись вперед через речку, помогая друг другу по грудь в воде. Все спасение было в том, чтобы как можно скорее перебраться к неприятелю. Начался упорный рукопашный бой, частью в лесу, частью в водах быстро текущего "Валерика". Резались несколько часов. Кинжал и шашка уступили, наконец, штыку. Но долго еще в лесу слышались выстрелы... Дело было небольшое, но кровопролитное. "Вообрази себе, - пишет Лермонтов А.А. Лопухину, - что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью". В том же письме поэт говорит, что в русском "отряде убыло 30 офицеров и 300 рядовых. Чеченцев осталось на месте 600 трупов". Последнее известие, конечно, преувеличено. Вероятно, так говорили в лагере. Чеченцы находились за прикрытиями, и потери их должны были быть меньше наших. Действительно, в официальном донесении Галафеева говорится, что неприятель на месте оставил 150 тел. В стихотворении "Валерик" Лермонтов, на спрос свой у старого мирного чеченца о числе павших получает уклончивый ответ, но ответ этот все же ясно показывает, что потери горцев были невелики, дралось же их более 6000 человек:

  

   - А много горцы потеряли?

   - Как знать! зачем вы не считали?

   - Да, будет, кто-то тут сказал,

   Им в память этот день кровавый!

   Чеченец посмотрел лукаво

   И головой покачал...

  

   Хотя Лермонтов ни в стихотворениях, ни в письмах не упоминает о роли, какую играл он лично в боях, но что он принимал в них участие активное и был не из последних удальцов, видно из донесения генерала Галафеева генерал-адъютанту Граббе от 8 октября 1840 г. Там говорится так;

   Тенгинского пехотного полка Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы.

   За дело под Валериком для Лермонтова испрашивался орден Св. Владимира 4 степени с бантом, что в те времена для столь молодого человека являлось высокой наградой.

   Экспедиция, длившаяся девять дней, окончилась, и 14 июля отряд генерала Галафеева вернулся в Грозную. Отдых продолжался, однако, недолго. Недобрые вести о действиях Шамиля принуждают отряд снова выйти в поход. Он двинулся через крепость Внезапную к Мятелинской переправе и, простояв здесь лагерем, направился к Темир-Хан-Шуре. Серьезных столкновений не было. Горцы рассеялись с приближением наших войск, и Галафеев, окончив работы по укреплению Герзель-аула, вернулся к основному пункту своих действий, к крепости Грозной, 9 августа.

   Лермонтов в это время получает разрешение побывать в Пятигорске. Мы его встречаем там 14 августа в компании с французской писательницей Адель Гоммер де Гелль, весьма красивой и умной женщиной. Легкомысленная француженка вполне оценила ум и талант поэта, а Лермонтов, поклонник и тонкий знаток женский красоты, конечно, не упустил случая показаться во всем блеске своего ума и поэтического дарования, так что М-ме Adnle пришла от него в восторг и стала ревновать к поэту девицу Реброву, за которой в прежние свои приезды сильно ухаживал Михаил Юрьевич. Говорили даже, что он на ней женится. Из Пятигорска вся веселая компания переезжает в Кисловодск. Г-жа Гоммер в своем дневнике от 26 августа говорит: "Мы едем на бал, который дает общество в честь моего приезда. Мы очень весело провели время. Лермонтов был блистателен, Реброва очень оживлена. Петербургская франтиха (одна из дам "водяного" общества) старалась афишировать Лермонтова, но это ей не удалось. В час мы пошли домой. Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил. Я ее бедную уложила спать, и она скоро заснула... Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окне, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просил позволения скрыться от преследующих его неприятелей. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя. Он у меня всю ночь остался до утра. Бедная Реброва лежала при смерти. Я около нее ухаживала. Я принимаю только одного Лермонтова. Сплетням не было конца. Он оставил в ту же ночь свою военную фуражку с красным околышком у петербургской дамы. Все говорят вместе с тем, что он имел в ту же ночь rendez-vous с Ребровой. Петербургская франтиха проезжала верхом мимо моих окон в фуражке Лермонтова, и Лермонтов ей сопутствовал. Меня это совершенно взорвало, и я его более не принимала под предлогом моих забот о несчастной девушке. На пятый день мой муж приехал из Пятигорска, и я с ним поеду в Одессу, совершенно больная".

   Если сопоставить этот рассказ с некоторыми моментами из повести "Княжна Мэри", то невольно приходится думать, что Лермонтов, любивший "на деле собирать материалы для своих творений", воспользовался эпизодами из тогдашней жизни своей на водах и встречами с прекрасной француженкой для рисовки некоторых внешних сторон в своей повести.

   Хотя прекрасная француженка и пишет, что так рассердилась на Лермонтова, что больше его не принимает, но уже через четыре дня - 30 августа - она сообщает, что виделась с поэтом и так и не добилась от него правды и объяснения его выходкам. "Лермонтов всегда и со всеми лжет! - негодуя замечает она. - Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное. Обо мне он ни полслова не говорил. Я была тронута и ему написала очень любезное письмо" и т.д. Позднее та же особа говорит о Лермонтове: "Я на него вовсе не сердилась и очень хорошо понимала его характер: он свои фарсы делал без злобы".

   Впрочем, мы не без опасения высказываем свои соображения по поводу отражения эпизодов с француженкой в "Герое нашего времени", прибавляя таким образом еще новую кандидатку к целому сонму лиц, на которых указывали или которые сами утверждали, будто Лермонтов был влюблен в них и это они послужили прототипом для княжны Мэри. Так, утверждали, что в ней поэт выставил сестру Мартынова, что будто и было настоящей причиной несчастной дуэли. Видели прототип княгини и княжны Лиговских в г-же Киньяковой с дочерью из Симбирска, лечившихся в Пятигорске, в г-же Ивановой из Елисаветграда, в г-же Прянишниковой и племяннице ее, г-же Быховец, с которыми, впрочем, Лермонтов познакомился перед последней своей дуэлью. В 1881 году по Пятигорскому бульвару и у источников ходила г-жа В. в длинных седых локонах со следами стройной красоты. Ее все называли "Княжной Мэри", и она принимала это название с видимым удовольствием. Но самое курьезное, это упорное уверение разных собирателей вестей о Лермонтове, что поэт списывал главную героиню своего романа с Э. А. Шан-Гирей. Тщетно почтенная и уважаемая Эмилия Александровна более 10 лет в целом ряде заметок в различных журналах сообщает, что она познакомилась с Михаилом Юрьевичем в мае 1841 года, тогда как "Герой нашего времени" был написан с 1838 по 1840 год. Последний рассказ "Княжна Мэри", оконченный в октябре или ноябре, был напечатан раньше последнего выезда поэта на Кавказ. Ее сообщениям не внемлят. Уж видно так созданы люди, что им непременно верится в то, во что им почему-либо хочется верить, а не в то. что есть на самом деле. Даже в лермонтовском музее, где находятся все статьи г-жи Шан-Гирей, и куда она специально писала, препровождая портрет свой, о присылке которого ее просили, - даже там не могли воздержаться от того, чтобы не подписать под портретом: "Княжна Мэри".

   Г-жа Гомер-де Гелль не на шутку полюбила поэта, встретясь с ним еще раз через два месяца в Ялте. Она уверилась, что была бы счастлива с ним. "Мы оба поэты! - восклицает она. - Между нами все чисто". Под обаянием увлечения и поэтической обстановки они обменялись стихотворениями. Лермонтов написал ей лирическую пьеску на французском языке, описывая случай, когда оба сговорились идти гулять из Мисхора в Сименс и М-me де Гелль нашла поэта на месте назначенного свидания, спящим под березой. Михаил Юрьевич страшно дурачился с интересной иностранкой, весьма легко относившейся к жизни, но все же понимавшей значение нашего поэта лучше многих из его соотечественников. Она называла Михаила Юрьевича "Буль-буль", что по-татарски означает соловей, и в письмах во Францию высказывала, что "это новое светило, которое возвысится и далеко взойдет на поэтическом горизонте России". Г-жа де Гелль посвятила нашему поэту стихотворение под заглавием "Соловей Лермонтову" и поместила его тогда же в "Одесском журнале".

   Пробыв на минеральных водах, Лермонтов поехал в Ставрополь узнать о своем отпуске для свидания с бабушкой в Петербурге, о котором старушка Арсеньева неустанно хлопотала. В штабе командировавшего генерала-адъютанта Граббе, расположенном в Ставрополе, поэт хотел справиться, что отвечали на запрос о нем военного министра. Старшим адъютантом при штабе оказался товарищ Михаила Юрьевича по Московскому университетскому пансиону, который и показал поэту ответную бумагу. Обыкновенно по некоторым бумагам, не требовавшим какой-либо "особенной отписки", писари сами составляли черновые отпуски, и в такую-то категорию бумаг попал и запрос министра о Лермонтове. В "отпуске" было сказано, что такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен Лермонтов сильно хохотал над такой для него "аттестацией" и уверял, что ничего не может быть для него более лестным.

   От 27 сентября и до 18 октября Лермонтов опять находится в экспедиции в Большую Чечню. В это время, кажется, он стал предводительствовать конной командой охотников, о которой мы говорили выше, и опять отличился. П.X. Граббе в своем представлении говорит по поводу Михаила Юрьевича: "Во всех делах поручик Лермонтов оказал примерное мужество и распорядительность". Его представили к золотой сабле. Кажется, во время этой экспедиции возле Лермонтова был убит декабрист Лихарев. "Сражение приходило к концу; оба приятеля шли рука об руку, и часто в жару спора, неосторожно останавливались. Но горская пуля метка, и винтовка редко дает промахи. В одну из таких остановок вражеская пуля поразила Лихарева"...

   Каким образом вскоре после экспедиции, уже в конце октября, Лермонтов оказался в Ялте с г-жей Гомер-де Гелль, непонятно. Нам не удалось определить, когда и на сколько времени был ему дан отпуск и вообще был ли даваем таковой. В Петербург он приехал в начале февраля 1841 г. Трудно предположить, чтобы, получив разрешение в конце октября, тот ноябрь, декабрь и январь, то есть три месяца, он ехал из Крыма до Петербурга. Г-жа Гомер-де Гелль говорит о том, что "Лермонтов торопится в Петербург и ужасно боится, чтобы не узнали там, что он заезжал в Ялту. Его карьера может пострадать. Графиня Воронцова ему обещала об этом в Петербург не писать "ни полслова". Трудно предположить, чтобы поэт увлекся так, что поехал в Крым без разрешения и затем возвратился в Ставрополь ожидать получения отпуска. В таком случае показания Есакова верны, и Лермонтов точно провел часть зимы 1840 и 1841 года в Ставрополе. Господин Меринский в воспоминаниях своих говорит, что Михаил Юрьевич в конце 1840 года, получал отпуск в Петербург "на несколько месяцев".

  

   В то время, как Лермонтов на Кавказе вел жизнь, полную приключений, в Петербурге собирались издавать его сочинения. В небольшую книжку были собраны стихотворения поэта, всего 28 лирических пьес, и выпущены в свет небольшим томиком. Но еще раньше выхода в печати появился роман "Герой нашего времени" в 2-х частях. Кроме "Бэлы", "Фаталиста" и "Тамани", прежде уже напечатанных в "Отечественных записках", читатели встретили здесь впервые "Максима Максимовича" и "Княжну Мэри". Последний рассказ Лермонтов выслал с Кавказа незадолго до своего приезда. Он застал издание почти законченным и принял предложенное Краевским изменение заголовка: "Один из героев нашего века" на "Герой нашего времени". Несмотря на хорошие отзывы Белинского в "Отечественных записках", издание не расходилось. Тогда издатель Глазунов, боясь понести убытки на своем предприятии, обратился к редактору "Северной пчелы" Фаддею Венедиктовичу Булгарину и просил напечатать в газете его одобрительный отзыв о сочинении молодого писателя. Как только в "Северной Пчеле" появилась одобрительная статья, издание раскупили нарасхват. Сам Булгарин в своем достопамятном органе рассказывает дело иначе: к нему приходил-де человек, положительный "как червонец", и просил написать статью о готовящейся к печати книге молодого писателя. В этом было ему отказано. Только когда Булгарин прочел в "Маяке" невозможную критику Бурачка, он решился прочесть "Героя нашего времени" и утверждает, что "в течении 20 лет впервые прочел русский роман дважды сряду" ("Северная Пчела", 1840, N 246).

   Допустим, что действительно восторженная рецензия Булгарина помогла Глазунову распродать свое издание, а следовательно, послужила к распространению славы Лермонтова. В длинном перечне прегрешений Фаддея Венедиктовича пусть мерцает эта "заслуга" его светлой точкой. Удивительно только, что мало-помалу ясный взгляд Белинского и суждения его о произведениях Лермонтова забылись или по ним скользили весьма поверхностно. Много десятков лет журнальная наша критика относилась недружелюбно к типу Печорина, отождествляя его с Лермонтовым, которого признали человеком, исполненным всевозможных неприятных свойств и даже пороков.

   Если ранее мы упоминали о мнении, что Лермонтов дошел до крайних пределов отрицания, то это могло казаться лишь тем людям, которые не хотели или не могли глубже приглядеться к нему и его поэзии. Оттого-то они в то же время обыкновенно замечали, что многое в этом человеке не разъяснено, что биографы не выяснили различных явлений его характера, что он глядел злобно на окружающее, что он охотно драпировался в мантию байронизма и т.п.

   Наши критики и философы сами были слишком тесно связаны с теми явлениями жизни, которые бичевал Лермонтов; вот почему, не умея отличить вечного от временного, они судили о поэте односторонне и бледно, взирая на него и мир сквозь бедное запыленное свое окошечко, сквозь призму предвзятости и партийности, в то время, как стоящее вне их лицо - Боденштедт - один из представителей общечеловеческого понимания и развития, через десять лет по смерти поэта, сумел уже произнести о нем в общем вполне верное суждение; а Боденштедт не знал к тому еще и русской жизни, не имел биографических сведений о великом нашем поэте, явившихся позднее.

   Лермонтов вовсе не доходил до крайних пределов отрицания. Он отнесся отрицательно лишь к явлениям современной ему жизни, выразил это ясно, прежде всего, как видели мы, в "Думе" своей. Но в жизни нашей, кроме интересов времени, теплится и вечное, то есть то, что живет рядом, а порой, и наперекор случайному, современному. И вот в этом Лермонтов не был скептик. Уже рано поэт начинает сомневаться в справедливости, даже в уважительности тех форм существования и суждения, которые приняла при нем русская общественность. Иностранную он знал мало, и о ней, как умный человек, не поющий с чужого голоса, не судил. Ударившись молодым человеком в Петербурге в общественную жизнь, он скоро стал сознавать всю мелочность и тщету ее и выражать это в своих произведениях. Сам он с современниками жил только короткое время этой пустой жизнью. Он собрал материал на опыте для уразумения явлений или, по крайней мере, для изображения их. Поэтому, бичуя современников, он бичевал и себя такого, каким был он, когда шел с ними одной дорогой. Поэт доходил до того развития, когда появляется возможность оглядеться на самого себя. Анализируя современных людей, он анализировал и самого себя, поскольку на нем отразилось современное, и вот степень сходства Печорина с Лермонтовым - Печорина, зарождающегося в неоконченной повести "Княгиня Литовская", и Печорина из "Героя нашего времени" - этого бессмертного творения и по поэтическому достоинству своему, и по живоописанию характеров, и по рисовке современного типа.

   Все это глубоко сознавал сам писатель, и вот почему в 1841 году, готовя второе издание своего романа, он мог высказаться в предисловии к нему:

   ...Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии... Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь место; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое под одеждой лести наносит неотразимый и верный удар...

  

   "Герой нашего времени", милостивые государи мои, - говорит поэт далее в том же предисловии, - точно портрет, но не одного человека; это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения в полном их развитии...

   На значение Печорина как изображения героя времени, затронутого поэтом уже в "Думе", указывал и Белинский: "Герой нашего времени" - это грустная дума о нашем времени, как и та, которою так благородно, так энергически возобновил поэт свое поэтическое поприще". Критик намекает на "Думу", которую поэт написал по возвращении из первой ссылки своей.

   Удачно или неудачно изобразил поэт то, что хотел изобразить; талантливо или неталантливо написано это произведение, мы говорить не станем - пусть спорит о том, пожалуй, и теперь еще, кто желает, но только одно не подлежит сомнению - это бедность понимания наших критиков и писателей почти по сей день. Ярким примером непонимания может служить суждение о Печорине Авдеева, написавшего целый роман Тамарин, долженствовавший развенчать этот тип... Господи! Разве можно винить писателя за то, что плохо мыслящие люди приписывают ему жалкий кругозор бедного своего понимания. Разве можно винить Лермонтова за то, что люди его поколения, а, пожалуй, и следовавшего за ним поколения, приняли сатиру его за идеал и спешили наперерыв представлять из себя Печориных. Точно так же могли бы мы винить Шиллера за то, что люди принимались за разбойничье ремесло, уверяя себя и других, что воплощают собой Карла Мора. Виноват ли Ричардсон в том, что, выставляя в знаменитом своем романе "Кларисса" героем "Ловеласа", списанного им частью с лорда-лейтенанта Ирландии Вартона, не достиг цели своей. Ричардсон в "Ловеласе", пустом и пошловатом характере внутри и представителе порядочности во внешних проявлениях, думал изобразить героя своего времени, который, как сатира на современников, должен был вызвать их негодование и послужить к отрезвлению и оздоровлению. Но Ричардсон ошибся. Любезность, смелость и недюжинность характера Ловеласа увлекла читателей, особенно же читательниц, и роман вызвал совершенно противоположное впечатление тому, какое желал вызвать автор. В одном из писем своих Ричардсон жалуется на то, что Ловелас, несмотря на порочность свою, нравится, благодаря некоторым симпатичным чертам характера. Благодаря низкому нравственному уровню тогдашнего общества - прибавим мы. Роман "Кларисса" появился в 1768 году. Долго Ловелас стоял идеалом героя. Но время взяло свое. И кто же теперь, из мало-мальски развитых людей, да и давно уже, захочет еще надевать на себя наряд этого героя, драпироваться в него - слыть за Ловеласа?!

   Не Ричардсон виной, что современники не поняли значения его героя! Виной то, что современники сами были не выше Ловеласа и потому возвели его в идеал. Более развитое потомство дало ему оценку, какую придавал автор, и тем оправдало Ричардсона. Точно так же не вина Лермонтова, что современники не поняли Печорина, не придали ему настоящего значения, а судили по себе и понимали так, как понимать были в состоянии по своему развитию, понятиям и интересам. К тому же упорно утверждали, что в Печорине Лермонтов изобразил самого себя, и мало-помалу так в этом убедились, что спутали поэта с выставленным им героем. Изречения последнего выдаются за мнения самого поэта, без всякого критического анализа. Места, описанные в романе, где проводил время Печорин, или где с ним что-либо происходило, связываются с мнением самого поэта. Так, грот, в котором поэт описывает встречу Печорина с Верой, так и именуется "гротом Лермонтова". В Пятигорске даже создалась целая легенда о том, что в этом гроте Михаил Юрьевич писал свой роман и сочинял свои чудные лирические стихотворения. В гроте этом непризнанные пииты старались увековечить память свою на мраморных досках, сплетая золотыми буквами свои имена с именем великого писателя. Посетители Пятигорска собирали подписки, выписывали бюсты Лермонтова - имеющие при том сходство скорее с любым лакеем, а не с поэтом - носили венки и другие приношения. Грот же этот во времена Лермонтова, находясь в диком состоянии, бывал прибежищем в разных случаях жизни водяного общества, и сидеть в нем, писать или задумывать сочинения было не совсем удобно.

   Но что же делать! Верили же туристы, когда проводники французы и лодочники итальянцы показывали им остров и грот на нем, в котором Монте-Кристо, герой известного романа Дюма, хранил свои сокровища.

   Если правда, что Печорина Лермонтов частью списал самого себя, то лишь настолько, насколько Онегина списал с себя Пушкин, а Чацкого - с себя Грибоедов. Гете изобразил самого себя в Фаусте, друга же своего Марка в Мефистофеле. Но разве можно смешивать создание искусства с лицом, черты которого помогали художнику облекать идею в кровь и плоть! Впрочем, мы знали человека из "образованного общества", который говорил, что созданный Антокольским Иоанн Грозный, не Иоанн Грозный, а просто натурщик, которого он сам видел в мастерской скульптора. Лицо Иоанна Крестителя на гениальной картине Иванова списано с несчастной вдовы, и немало Мадонн кисти Рафаэля сняты им с итальянок, в свое время многим известных. Рассказывают, что крестьяне одной деревни требовали удаления из церкви святого изображения, потому что знали личность, служившую моделью для художника.

   Отрицательно относясь к явлениям своего времени и "печально глядя на современное ему поколение", поэт далеко не негативно относился к вечным вопросам и задачам жизни. Чем более зрел он, чем более проникал в смысл жизни народа своего и человечества, тем сильнее звучали в поэзии его струны положительного, а не отрицательного направления. Не злоба говорит в нем, когда он обращается к Матери Божьей в своей дивной молитве. Дышит она любовью и верой, дышит чувством полного отречения от своего "я", дышит альтруистическим отношением к ближнему:

  

   ... Не за свою молю душу пустынную,

   За душу странника в свете безродного;

   Но я вручить хочу деву невинную

   Теплой Заступнице мира холодного.

  

   Или:

  

   Когда в минуту жизни трудную,

   Теснится-ль в сердце грусть,

   Одну молитву чудную

   Твердит он наизусть.

  

   "Когда волнуется желтеющая нива", когда среди явлений природы он один с ней, и далеко отлетает все современное, ему столь чуждое, когда смиряются души его тревоги, он видит в небесах Бога, и морщины сглаживаются на челе его. Сколько веры, сколько любви душевной сказывается тогда в поэте нашем, заклейменном неверующим отрицателем.

   "Мне отрадно было видеть, - пишет Белинский о Лермонтове после свидания с ним и интимной беседы один на один, - в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему, - он улыбнулся и сказал: Дай Бог!.."

   В Лермонтове, который "никогда не переставал верить в личного Бога", светило упование Вечного, и потому "скучные "песни земли" не могли заменить ему звуков небес". Эти "песни земли", в его время петые печальным поколением, томили его, он задыхался от них. Одиноким выходил он на дорогу, прислушиваясь к языку звезд, а порой, и они "слушали его, лучами радостно играя"!.. Даже в шуме битвы поэт чувствовал себя одиноким, а мысли уносились к "престолу предвечного Аллы" или были заняты болью о попранном достоинстве человека. После горячего дела под Валериком, среди окровавленных раненых и остывающих трупов стоит он, "тоской томимый":

  

   Уже затихло все; тела

   Стащили в кучу... Кровь текла

   Струею дымной по каменьям:

   Ее тяжелым испареньем

   Был полон воздух. Генерал

   Сидел в тени на барабане

   И донесенья принимал.

   Окрестный лес, как бы в тумане,

   Синел в дыму пороховом;

   А там вдали - грядой нестройной,

   Но вечно гордой и спокойной,

   В своем наряде снеговом

   Тянулись горы - и Казбек

   Сверкал главой остроконечной.

   И с грустью тайной и сердечной

   Я думал: жалкий человек!

   Чего он хочет?.. Небо ясно;

   Под небом места много всем;

   Но беспрестанно и напрасно

   Один враждует он... Зачем?..

  

   Любопытны и религиозные беседы, которые Лермонтов еще в начале 1841 года имел с Одоевским и которые побудили последнего записать в альбом поэта изречения из деяний Апостольских.

   "И мир преходит и похоть его; а творяй волю Божию пребывает во веки".

   В начале февраля, на масляной, Михаил Юрьевич в последний раз приехал в Петербург. Бабушка, усиленно хлопотавшая о прощении внука, не успела в своем предприятии и добилась только того, что поэту разрешили отпуск для свидания с ней. Круг друзей и теперь встретил его весьма радушно. В нем заметили перемену. Период брожения пришел к концу. Поэтический талант креп, и сознательность суждений сказывалась все яснее. Он нашел свой жизненный путь, понял назначение свое и зачем призван в свет. Ему хотелось более чем когда-либо выйти в отставку и совершенно предаться литературной деятельности. Он мечтал об основании журнала и часто говорил о нем с Краевским, не одобряя направления "Отечественных записок".