Толстой Лев Николаевич - Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы

и и он оказался в тюрьме; я узнал об этом, услыхав в коридоре голос, вызывавший фамилию Красковский".

   В это время в сталинградской общине Иоанн Добротолюбов, Василий Матвеевич Ефремов и Эммануил Добротолюбов были у реки, смолили лодку. К ним подъехали и арестовали. Они полегли, как это в свое время делал Сережа Попов в подобных случаях: когда его арестовывали и предлагали следовать, он не подчинялся, ложился и говорил: "Дорогие братья, я не хочу развращать вас своим повиновением". Их уложили на подводу, как они были, без шапок, босиком, налегке. В Первом доме они объявили голодовку и дней десять не принимали пищу в знак протеста. Так прошло недели две. Моргачева отпустили домой. Трубы наши увезли в коммуну. Водопровод сделали.

   Нам, пятерым, вели следствие. Раз Попов зашел к нам в камеру и, выкатив на меня глаза, злобно сказал: "Что, сел?" Я ничего не ответил ему и отвернулся.

   Следствие вел следователь по фамилии, кажется, Веселовский, молодой, приятный человек.

   Раз я сидел у него в кабинете, он что-то записывал, и я ему сказал:

   - Бросили бы вы заниматься этим ненужным делом. Сами время зря проводите и людей от труда отрываете...

   - А что же мне делать? - спросил Веселовский.

   - Мужик здоровый, шел бы сено косить, пользы больше было бы...

   Веселовский громко и искренне захохотал. В это время в кабинет вошел Попов.

   - Попов, Попов, - продолжая весело смеяться, воскликнул Веселовский, - ты послушай, что он нам предлагает? Бросить наше вредное дело и идти сено косить!

   Попов кисло скривился и вышел.

   - Нет, Боря, - перестав смеяться, сказал Веселовский, - я человек уже испорченный и не гожусь уже сено косить...

   Раз как-то, часа в четыре дня, меня и Клементия вызвали из камеры в коридор. Там уже стояли, прислонившись к стене, бледные и худые после десятидневной голодовки Иоанн, Эммануил и Василий Матвеевич, все так же босые, без шапок, в длинных рубахах враспояску. Мы поздоровались.

   Куда это нас? Оказалось - на суд. По позднему времени, по тому, что не было никого из коммуны, мы поняли, что нас хотят судить тайком, чтобы не было лишнего шума, как и арестовали нас без всякого основания.

   Нас это возмутило, и мы тут же решили, что принимать участие в этом суде мы не будем.

   Суд в то время находился в одном из бараков, длинных, низких, дощатых, какими тогда (1932 г.) временно был застроен Сталинск.

   Перед дверями суда мы остановились и дальше не пошли. На все вопросы: "Почему?" - мы молчали. Двое взяли меня под руки и повели, так же повели и Клементия. А сталинградцы полегли на землю. Их брали двое за руки, а третий за ноги и так тащили по узким проходам к дверям барака. Случайная публика с недоумением смотрела на эту необычную картину, происходившую серьезно, в полной тишине. Наконец, нас усадили на скамью подсудимых. В пустом зале собралось несколько человек, заинтересовавшихся происходящим, и охрана.

   - Встать! Суд идет! - раздался громкий возглас.

   Вошли судьи, мы сидели.

   - Встать! - закричал судья, - вы что, глухие?

   Мы молчали. Судьи постояли, переговорились о чем-то между собой и сели.

   - Вам известно, в чем вас обвиняют? - Молчание.

   - Как ваша фамилия? - спрашивают первого. Молчание.

   - А ваша? - Молчание.

   Молчали и третий, и четвертый. Я сидел пятый.

   - Ваша фамилия? - Молчу.

   - Снимите фуражку! - Молчу и не шевелюсь. Сзади кто-то подошел, снял с меня фуражку и положил рядом.

   Говорить - надо делать усилие, но насколько же труднее молчать и насколько силен и красноречив этот язык!

   - Так вы хотите знать, в чем вас обвиняют? - Молчание.

   Зачитали обвинительное заключение, какие-то надуманные, незначительные, слабые обвинения.

   Опять опросили по очереди, не желает ли кто сказать по предъявленному обвинению. Все молчали.

   Молчали подсудимые, полная тишина была в зале, только говорили судьи - то спокойно, то теряя самообладание, явно нервничая.

   - Вызвать свидетеля! - Вошел Фатуев, председатель Есаульского сельсовета. Он стал говорить, что мы, толстовцы, агитируем население, что Красковский давал ему книжечки Толстого о войне и государстве.

   И тут Клементий не выдержал.

   - Что ты врешь? - воскликнул он, вскочив с места. - Ведь ты же сам просил дать тебе почитать что-нибудь из Толстого!

   - Подождите, подождите, подсудимый, вам сейчас будет дано слово, - обрадованно воскликнул судья.

   Молчаливое напряжение, царившее в зале, было прорвано, к публике тоже послышался облегченный вздох и легкий смех.

   Клементий понял свою промашку, сел и опять замолчал.

   Так и закончился суд. Больше никто из нас не сказал ни слова. Приговор был - мне и Клементию, как членам коммуны, имевшей зарегистрированный устав, дали, кажется, 109 статью, должностную, заключение сроком на полтора года, а сталинградцам, как не имевшим официального устава, дали 61-ю - невыполнение государственных заданий, сроком по два года каждому.

   Арест был незаконный. Обвинение дутое. Приговор легкий - лишь бы удалить "головку" от "обманутой массы", как думали они.

   Суд кончился. Судьи ушли. Мы сидели и молчали. Ко мне подошел Веселовский:

   - Пойдем, Боря! - сказал он мягко. Я встал и пошел. Пошел и Клементий. А тех троих из суда выносили таким же способом, как и заносили.

   Коммуна, конечно, обратилась в Москву, во ВЦИК. Приговор был отменен, и мы, пробыв месяцев 6-7 в заключении, были освобождены. Но мне и Клементию было запрещено проживать в коммуне.

   Кстати скажу: и раньше, и на этот раз, и после, когда кто-либо из членов коммуны бывал в заключении, им всегда помогали. Посылали специальных людей, которые ехали, привозили передачи, деньги, одежду и целую кучу писем из коммуны, которые передавались, конечно, как-нибудь тайком. А потом с восторгом читались где-нибудь у костра в тайге.

   Жизнь в коммуне шла своим чередом. Мы с Клементием вернулись, но над нами висело запрещение проживать.

   Положение создалось такое, что надо было сдавать дела. Собралось собрание и решили - избирать председателя совета коммуны на год, ежегодно переизбирая нового. Для нас это не имело значения. При нашей широко развитой общественности роль председателя сводилась к взаимоотношениям с внешним миром и к подготовке возникающих вопросов к общему собранию, а для представителей районной власти мы показывали, что у нас действительно все имеют равные права, а не какие-то отдельные личности, подчиняющие себе массу.

   Осенью 1933 года мимо поселка коммуны проехал большой обоз порожняком по направлению к общине сталинградцев. Подъехали к их поселку и приказали собираться и грузить вещи.

   Куда? Зачем? Оказалось, есть постановление (не знаю, чье) о их выселении. Они не шли. Но все же их погрузили, и их земляной поселочек опустел.

   Осенью, без средств, всех - и старых и малых, оторвали от их жалких хижин и повезли в неизвестность, на новые, пустые места суровой Сибири.

   Выселяемых переправили на другой берег Томи. Длинная процессия вступила в поселок Абагур. Они шли медленно и все пели, а по сторонам все нарастала и нарастала толпа жителей поселка, жадно слушавших пение.

   Пели много. Тут было и известное в народовольческих, революционных кругах стихотворение "Мысль" ("Ее побивали камнями во прах, ее на кресте распинали..."), и надсоновское - "Друг мой, брат мой усталый...", тут были и песни безвестных авторов, хранившиеся устно в сектантской среде, переходившие от поколения к поколению среди людей малограмотных, а часто и вовсе безграмотных, что, естественно, приводило к грамматическим ошибкам и даже к искажению иногда логического смысла певшихся слов. Но эти люди, хотя и малограмотные, но честно мыслящие и ищущие правды, хорошо понимали, что скрывалось за порой нескладными словами.

  

  

  Пусть мир нас не знает,

  

  пусть нас ненавидит,

  

  пусть будем посмешищем

  

  гордой толпы,

  

  но вскоре узнает,

  

  и все тогда скажут,

  

  за что нас так гнали,

  

  что жаждали мы.

  

  

  Мы жаждем свободы,

  

  любви всенародной,

  

  мы равенства, братства

  

  желаем найти,

  

  желаем мы жизни

  

  для каждого мирной

  

  и жаждем душою

  

  друг в друга войти...

  

   Привезли их к Абагурской ткани. Туда подали состав товарных вагонов, все погрузились, и вновь песни. Особенно хорошо пели барабинцы. Поезду давно уже надо было трогаться, а машинист стоял у вагона и, как только кончалась одна песня, просил:

   - Ну, спойте еще одну!..

   В Новосибирске всех погрузили на баржи, и под звуки песен баржи поплыли вниз по Оби. Высадили их на пристани Кожевниково и поселили в местности, называемой по имени протекающей там речки - Тека. И там они не пропали. Первую зиму прожили по избам местных крестьян, а с весны стали возводить себе землянки и домики на новом пустом участке и разделывать землю ручным способом, так как скота у них уже не было.

   Каковы же были причины этого выселения с нашего участка, - выселения, которое, надо думать, было санкционировано кем-то свыше. Дело в том, что наша коммуна и артель "Мирный пахарь" имели уставы, зарегистрированные в земельных органах, община же "Всемирное братство" и примыкающие к ней группы отказывались иметь устав и регистрировать его. Они не желали становиться на учет в сельском Совете, называть свои фамилии представителям власти, принимать и выполнять какие-либо обязательства и платить налоги.

   Многим из наших переселенцев это казалось более последовательным с точки зрения чистоты идей Толстого, вольной безгосударственной жизни. Привлекала и вызывала сочувствие та твердость, с какой члены общины принимали репрессии за свою жизнь и свое поведение, и позднее на новое место поселения толстовских переселенцев уже добровольно, по своему желанию, уезжали некоторые и из нашей коммуны, и из артели "Мирный пахарь".

   Нам понятны были их побуждения, и мы сочувствовали им, но все же мы стояли на той точке зрения, что хотя мы и не разделяем в идеале форм жизни государственной, но должны считаться, что все вокруг живут в этой форме, должны находить какой-то общий язык и налаживать человеческие взаимоотношения, тем более что мы и сами обращаемся часто к ним. Мы видели, что мы и сами далеко еще не свободны от тех же недостатков, какие присущи и окружающим, и нам не следует слишком гордиться и отгораживаться, надо поступаться некоторыми своими интересами, но крепко держаться того, что было наиболее главным и уже прочно усвоенным нами, от чего мы уже не могли отступиться. Эта точка зрения была менее привлекательна, но более соответствовала нашему - не надуманному, а действительному - нравственному уровню.

   Общину "Всемирное братство" от нас вывезли, но на нашем участке организовалась еще одна уставная сельскохозяйственная артель "Сеятель". Она образовалась из членов коммуны. Жить они остались на нашем же поселке. Им выделили пропорциональную часть скота, хлеба, построек, имущества. Земля им отошла в основном та, которой пользовалась ранее ликвидированная община. Их отделение произошло мирно и спокойно. Оно не противоречило основной установке, что все переселенцы объединяются свободно, по своему желанию и склонностям в сельскохозяйственные объединения. Отношения остались хорошие, разрыва между людьми не получилось, но все же мне было больно, когда я узнал об этом по возвращении из Москвы, где я вновь добился разрешения жить в коммуне. Идейного расхождения не было, причины были чисто материальные.

   Прошло уже два года жизни на новом месте. Хозяйство наше крепло, но личное благосостояние членов коммуны было еще очень скромное, даже в питании.

   Люди указывали:

   - Посмотрите, вон "Мирный пахарь", вместе с нами приехали, а уже у каждого своя коровка есть, значит, и молоко, и сметана, и масло, и курочки, и яички, а у нас - молоко все еще в первую очередь детям, а нам, взрослым, рабочим людям, не всегда, а о сметане, о масле и говорить нечего: борщ да картошка, картошка да борщ. - Это было верно, но они забывали то, что в артели вся забота была сосредоточена на благосостоянии своей семьи, от остальных она отгораживались, а коммуна не замыкались, шла навстречу тем, кто нуждался в помощи и ничего не имел, кроме больших семей с малыми детьми, а часто еще и без главы семьи. Так, было принято к нам несколько семей из бывших субботников. Они были прежде знакомы и жили с уральцами, но они попросились в коммуну. Почему? Да потому, что у артельцев каждый сам вытягивал жилы, чтобы свою семью ублаготворить, и не было ни сил, ни средств принять к себе многодетные, совершенно неимущие семьи, а в коммуне - приняли: садись за общий стол, получай угол и вливайся в общую жизнь на равных со всеми правах. Так же были приняты некоторые одинокие, старые люди, которым некуда было голову преклонить. Алеша Воронов, Агафья Серебрянникова, - казалось бы, им ближе по взглядам в "Мирный пахарь", но туда они не пошли, что-то тянуло их к нам.

   Едоков в коммуне, особенно "мелочи", прибавлялось, а стадо коров росло медленнее; значит, опять надо поделиться, и наши люди психологически уже стали уставать от этого, и это можно было понять. На этой почве было даже отказано в приеме некоторым хорошим людям, которые желали вступить к нам, но многие уже ворчали и их не приняли. Конечно, отказом мы обидели этих людей, ущемленных жизнью и нуждой и ждавших от нас, от людей, которые были им близки и которым они верили, братской помощи. Это были такие, как Я. Т. Яковлев, Т. Ф. Хмыз и другие.

   Кроме этой стороны, были и другие, необходимые в общественной жизни, от которых коммуна не отмахивалась, а брала на свои плечи, уделяя им много сил и средств, - например, школа, ясли. В массе члены коммуны были согласны с тем, что и мы своим путем придем к материальному достатку, не меньшему, чем артельцы, но не перешагивая и не отмахиваясь от тех общественных нужд, что встречались на пути сегодня.

   Кроме артели "Сеятель", был еще отлив рабочей силы в "ручники". Их было не так много. Они оставались членами коммуны, но они взяли себе отдельный участочек, накопали себе там землянки и работали самостоятельно. Мы понимали ручников, нам понятны были их побуждения - работать без помощи скота, мы сочувствовали их идее и интересовались их работой. Среди нас жил такой сторонник интенсивного, ручного земледелия, как Евгений Иванович Попов, интереснейшая книга которого - "Хлебный огород" - была издана "Посредником". Мы знали опыты ручного земледелия Павла Петровича Горячего, достигавшего своими старческими силами высоких урожаев и высокой производительности труда, и притом труда не одуряющего, а творческого, увлекательного и радостного. Все это было так, но в ручники ушли одинокие, здоровые мужчины, которые много могли бы сделать для общества в коммуне, а теперь их доля труда ложилась на плечи остающихся коммунаров.

   Были еще - южане. Их тянул юг. Они звали на юг. Они говорили:

   - Мы вегетарианцы, самое наше занятие - садоводство. Какое же садоводство в Сибири? Надо ехать на юг.

   Мы, почти все, были согласны с ними, так сказать, идейно, но на практике не могли принять это.

   Как сдвинуть и перебросить целую коммуну? На какие земли? Кто даст? Где средства?

   Нарушать то, что уже было достигнуто не только в хозяйственном отношении, но и как практическое утверждение ячейки общества, основанного на новых началах, мы не могли. А отдельные горячие головы уезжали. И получилось так, что здесь они ослабили общие усилия, а там, на новых местах, им сделать ничего не удалось.

   Случайно сохранились у меня следующие краткие данные.

   Весной 1933 года в коммуне было население 300 душ, из них трудоспособных 110, детей 190. Школа, на летнее время детский садик, ясли.

   Лошадей - 27. За 1932 год (второй год переселения) сдано свыше 8000 пудов овощей на Кузнецкстрой. Зимой 1932 года работала теплица, сдано свыше 3000 шт. свежих огурцов.

   Заключен договор с "Плодоовощем" на контрактацию овощей с 15 гектаров огорода.

   Несмотря на постановление ВЦИКа и крайисполкома о землеустройстве коммуны не позднее весны 1932 года, коммуна до сих пор не землеустроена, и часть земли, первоначально входившая в наш участок, отрезалась для окружающих организаций, и у коммуны весной 1932 года не хватило земли для выполнения плана сева.

   Заведующий краевым земельным управлением тов. Минаев дал телеграмму в Кузнецкий райисполком о немедленном предоставлении земли или же снижении плана сева до фактического наличия земли, но от РИКа ничего не последовало, и коммуне было вручено обязательство на сдачу зерна государству в 1933 году на 400 центнеров; в соответствии с завышенным планом сева, тогда как в это время мы еще должны были пользоваться переселенческими льготами и быть совсем освобождены от всяких поставок.

   ...Выборы. Точно не помню, в каком году, но в эти же годы были назначены выборы в органы государственной власти. Приехал и к нам из города представитель - провести собрание. Народу собралось много. Пришли и "Сеятель" и "Мирный пахарь", - полная столовая. Представитель сделал сообщение.

   Общее собрание от участия в выборах отказалось, записав в протокол:

   "Мы, будучи единомышленниками Льва Толстого, отрицаем насилие и устройство общественной жизни людей путем насилия государственной власти, и поэтому - подчиняться и выполнять то, что от нас требуют, не противоречащее нашей совести, мы еще можем, но сами принимать участие в организации этого насилия мы не можем".

   Представитель попросил проголосовать оба предложения. За участие в выборах не поднялось ни одной руки. В большой зале было полутемно, лишь на столе президиума горел фонарь "летучая мышь", задние ряды было не видать. Председатель встал на скамейку и поднял фонарь повыше, чтобы осветить задние, и еще раз повторил:

   - Ни одной руки...

   Тем дело и кончилось.

   В жизни нашей коммуны несколько особо по своей важности стоит вопрос о нашей школе - школе внегосударственной.

   О школе лучше могли бы рассказать те, кто непосредственно работал в ней, - наши учителя, наши коммунары. Но многих и многих из них уже нет. Кто погиб безвременно в жестокие годы, кто умер, подорвав здоровье за долгие годы неволи, кто умер от болезней и голода, кто сожжен живьем при немцах, кто сейчас стар и слаб и не может уже написать, да и документы почти все погибли.

   Скажу, как сумею, что помню, что знаю.

   Вопрос о школе возник в коммуне с первых же дней переселения. Учить детей было надо, в этом не было разных мнений. Но все мы понимали, что школа, кроме обучения грамоте, еще является и воспитателем, а это, пожалуй, не менее важно, чем грамота и образованность. Мы знали, что и грамота и всякие научные познания могут стать и во вред людям, если нет настоящего воспитания детей, прививающего детям человеческие свойства - разумные и добрые, благодаря которым человек, собственно, и становится человеком; тогда и знания в его руках становятся орудием, служащим на благо всех людей. Поэтому мы решили, что учителями наших детей должны быть члены нашей коммуны, разделяющие взгляды Л. Толстого, общие всему нашему обществу.

   Сейчас я дам место отрывкам из одного документа, случайно где-то и как-то сохранившегося в те бурные годы.

   Называется он: "Краткая история школы им. Толстого коммуны "Жизнь и труд" за 1931-1934 гг.".

   Автор этих записок - вероятно, Митя Пащенко.

  

   "Первый год обучения 1931-1932.

   Коммунары возлагали на свою школу особые, светлые надежды, как на школу, основанную на идеях Л. Н. Толстого. Медленно, бревно за бревном, строилось здание школы. К осени она была готова.

   Необычно рано для не привыкших к сибирским холодам людей пришла осень с холодными дождями и ранними заморозками. Люди, занятые спешными огородными работами, не успели обстроиться, между тем на чердаках стало холодно и к началу учебного года школа оказалась занятой - 44 человека ютились в ней в самой невозможной тесноте. В печальном положении оказались дети. Их насчитывалось 50 душ, которые нуждались в учении. Были и учителя, некоторые опытные, со стажем, были у нас кое-какие учебники, немного бумаги, но помещения не было.

   Тогда-то, приблизительно в первых числах октября, и началась наша "бродячая школа" из хаты в хату, день в одной, день в другой. Пускали везде охотно, теснились, терпели неудобства от шума и грязи, производимых детворой, но пускали.

   С раннего утра дети уже толпой стояли у дверей учителей и добивались: "Скоро ли?", "В какую хату пойдем учиться?", и гурьбой со скамейками, столами, книгами и прочими школьными принадлежностями шли школьники за учителем по коммуне в поисках себе приюта, где за недостатком столов приходилось писать и на окнах и на сундуках.

   Посетил нас инспектор народного образования т. Немцев. На созванном по этому случаю общем собрании коммуны он заявил протест против такой нашей самостоятельной школы, назвал ее нелегальной, объявил ее закрытой и предложил коммуне, открыть другую школу с программой точной, общеобязательной для всех школ, с учителями, приглашенными от гороно.

   На это предложение общее собрание коммуны ответило, что программы точной коммуна принять не может, а лишь постольку, поскольку она не противоречит взглядам в духе Л. Толстого (то есть без военизации и без возбуждения в детях духа вражды к кому бы то ни было и без внушения детям законности насилия).

   Тогда т. немцев окончательно объявил школу закрытой, а учителей предостерег, что они подвергнутся судебной ответственности.

   На следующее утро дети, особенно возбужденные, собрались у дверей своих учителей с вопросом - будут ли их учить? Или школу закроют? И получили ответ, что пока учиться они будут, и занятия продолжались своим чередом.

   Коммуна подала заявление в Наркомпрос с просьбой дать ей возможность продолжать свою школу с теми своеобразными, указанными выше особенностями, присущими ей, как школе в духе идей Л. Н. Толстого.

   Было ли это результатом этого заявления, но школа наша без особых внешних давлений продолжала свое существование вплоть до окончания учебного года.

   В конце ноября (1932) школьники занимались уже в освобожденной от жильцов школе, но едва ли можно было назвать сносными и теперь условия занятий: в школе, представлявшей одну большую комнату, занимались три группы до обеда и две - после обеда; все за тем же недостатком помещения в школе находились сапожная, шорная мастерские, верстак, точило, ларек для раздачи хлеба и аптечка.

  

   Второй год обучения - 1932-1933 года.

   Осенью, перед самым началом занятий, в коммуну приехал т. Нортович (зав. школой в соседнем селении Феськах) с предложением "увязать" нашу школу с отделом народного образования в г. Сталинске и предложил кому-нибудь из учителей съездить к заведующему гороно. Свидание и разговор по этому поводу с заведующим гороно т. Благовещенским показали совершенно отрицательное отношение к нашей школе: никакой своей школы у нас не должно быть, программа должна выполняться полностью, без всяких изменений, с военизацией, пионердвижением; учителя из членов коммуны не допускаются.

   И вот, в ноябре прибыла к нам заведующая школой, командированная Сталинским гороно. По поводу ее приезда было созвано общее собрание, которое принять новую заведующую не согласилось.

   Занятия в нашей школе в это время были на полном ходу, в составе пяти групп, с количеством учащихся 80 с лишним человек. Занятия, в общих чертах, велись по программе обыкновенной школы. Помещение школы было от всего постороннего освобождено, оно разделялось теперь на три класса дощатыми, щитовыми перегородками, снимавшимися для проведения общих собраний.

   21 марта 1933 года школу посетила комиссия из трех лиц: представитель от крайоно, зав. Сталинским гороно т. Благовещенский и зав. Феськовской школой т. Нортович.

   Прежде всего т. Благовещенский сообщил, что отношение к нашей школе, в связи с его поездкой в Москву, меняется, а именно:

   во-первых, нам разрешается школа с учителями из наших же членов;

   во-вторых - без военизации;

   в-третьих - из программы по обществоведению нами может быть исключено все то, что противоречит нашим убеждениям, о чем, однако, должна быть договоренность с гороно.

   В остальном наша школа должна иметь вид обыкновенной школы, по примеру остальных школ Советского Союза.

   После роспуска учащихся 1 мая педагогический коллектив школы провел несколько собраний, на которых, наряду с вопросами подготовки школы к следующему учебному году, была просмотрена также и программа Наркомпроса за четыре года обучения. Результатом этого просмотра явились следующие положения, вынесенные на обсуждение общего собрания коммуны и утвержденные им:

   "Выписка из протокола учительских собраний в мае 1933 года:

   Материал по обществоведению: в связи с просмотром программы Наркомпроса выяснилось, что по всем предметам предлагаемый для обучения материал (например, материал для задач, для грамматических примеров и т. п.) близко увязан с социалистическим строительством СССР, включающим пятилетний план, классовую борьбу и военное дело. В школе же коммуны "Жизнь и труд" материал этот будет использован лишь в той мере, в какой он не противоречит принципам учения Л. Н. Толстого.

   Материал по естествознанию: материал по изучению животноводства, охоты, рыбного промысла, согласно программе изучаемый в целях массового избиения животных, для питания и технических и научных целей, в школе им. Л. Н. Толстого может быть использован не для практического применения его, а лишь для ознакомления в направлении привития альтруистических чувств к животным.

   О религии: мы избегаем навязывать детям какие бы то ни было сектантские религиозные понятия, но считаем необходимым сообщать им правильные понятия о жизни и вытекающем из них нравственном руководстве (правила нравственного поведения), а также считаем своей обязанностью вести выяснительную мирную работу в смысле освобождения от религиозных и прочих суеверий.

   Материал, предлагаемый для внеклассного чтения, а также для изучения пения, может быть использован постольку, поскольку он не внушает враждебных чувств к кому бы то ни было.

   Общее направление школы: в нашей школе мы надеемся внушить детям дух деятельного коммунизма, то есть дух равенства, справедливости, трудолюбия, взаимной помощи, миролюбия и трезвого, скромного поведения".

  

   Третий год обучения - 1933/1934 учебный год.

   К началу этого учебного года был произведен основательный ремонт школы, были сделаны стены между тремя классами, сделана прихожая, раздевалка, приобретены парты, школа была снабжена при помощи гороно тетрадями и стабильными учебниками, хотя в недостаточном количестве, так как гороно не включил ее в общую сеть школ и не дал ей разнарядку на книги, а снабдил лишь тем, что оставалось на складе.

   Школа работала в составе пяти групп при наличии 105 чел. учащихся, занимаясь в две смены. Состав преподавателей:

   Первая группа. А. А. Горяинова, окончила девятилетку, стаж 14 лет.

   Вторая группа. Толкач Ольга, окончила медтехникум в Москве.

   Третья группа. А. С. Малород, окончила музтехучилище в Краснодаре. Имеет и общее среднее образование.

   Четвертая группа. Е. П. Савельева, окончила Ленинградский сельскохозяйственный институт.

   Пятая группа. Литература - А. С. Малород. Математика - С. М. Тюрк, окончила физико-математический факультет 1-го Московского университета.

  

   География. | Густав Густавович Тюрк, окончил

   Ботаника. } физ.-мат. факультет 1-го Московского

   Биология. | университета.

  

   Физика. |

   История } Гюнтер Густ. Тюрк, окончил девятилетку

   Нем. яз. | с электротехническим уклоном.

  

   Геометрия. Е. И. Попов, окончил среднее учебн. заведение.

   Пение во всех группах - А. С. Малород. Рисование во всех группах - И. В. Гуляев.

   Кроме общеобразовательных предметов, учащиеся 4-й и 5-й групп проходили начатки ремесел (столярное, токарное, бондарное, сапожное, кузнечное, кройка и шитье) в имеющихся в коммуне мастерских.

   Работа школы направлялась и регулировалась при помощи собраний: 1) ученических - по классам и общешкольных; 2) учительских - деловых и методических; 3) родительских; 4) общих - всех членов коммуны.

   В школе производились и внеклассные кружковые занятия. Работали:

  

   1. Стенографический кружок. Руков. Е. И. Попов.

   2. Художественный кружок.

  "

   И. В. Гуляев.

   3. Певческий кружок.

  

   "

   А. С. Малород.

   4. Украинский кружок.

  

   "

   А. А. Горяинова.

  

   По вечерам для школьников устраивались чтения (не менее двух раз в неделю). Один раз в неделю им показывались световые картины по курсу географии и естествознания.

   Один раз в неделю школьники имели "вечер свободных игр"; кроме того, не менее раза в месяц в школе устраивались ученические литературные вечера (пение, стихи, чтение) , ученические доклады (темы: Пушкин, Некрасов, Тургенев - их биографии и творчество), ставились спектакли: "Чем люди живы" Толстого, "Недоросль" Фонвизина, "Порченый" Семенова, "Приключения доисторического мальчика".

   Экскурсии. Преподаватели с учащимися старших групп провели несколько экскурсий в г. Сталинск, посетили образцовую школу, мастерскую при ней, музей, театр, кино.

   При школе существовал кружок по ликвидации безграмотности. Занятия проводились по вечерам.

   27 апреля (1934), когда в школе заканчивался учебный год, коммуну посетил командированный гороно т. Благовещенский со следующим извещением от Сталинского горсовета:

   "Постановление No 200/535 президиума Сталинского городского совета. 27 апреля 1934 г. гор. Сталинск. О школе толстовской коммуны "Жизнь и труд".

   Постановили: 1. Считать совершенно недопустимым дальнейшее существование частной школы, как не входящей в государственную сеть.

   2. Предложить зав. гороно т. Шляханову:

   а) школу коммуны "Жизнь и труд" немедленно включить в государственную сеть школ, приведомственных гороно, и выделить из местного бюджета потребные средства на ее содержание;

   б) укомплектовать школу проверенными и обладающими достаточным педагогическим опытом советскими педагогами, проводя обучение детей в полном соответствии с программой Наркомпроса.

   3. Утвердить по совместительству зав. школой ФЗО No 12 т. Благовещенского зав. школой коммуны "Жизнь и труд".

   4. Предупредить родителей толстовцев, что в случае попытки с их стороны не допускать детей в школу, а также в случае попытки организации групповых занятий на дому по обучению детей к ним будут применены предусмотренные законом о всеобуче меры административного воздействия.

   5. Коммуне "Жизнь и труд" выделить квартиры педагогическому персоналу школы.

   Председ. Сталинского горсовета Алфеев".

   Общее собрание членов коммуны вначале 1 мая, а потом 20 июня не согласилось с решением Сталинского горсовета и постановило поставить перед ВЦИКом вопрос о действиях местных властей и возбудить ходатайство об оставлении нашей школы в прежнем положении".

   Записки Мити Пащенко о школе кончаются 1933/34 уч. годом, но наша школа существовала еще 1934/35 и 1935/36 годы. В этот период школа опять стала "бродячей", как и в первое время, когда не было еще помещения. Теперь помещение было, но мы не могли им пользоваться, - его "опечатали", повесили замок представители районной власти.

   Когда это случилось, то вызвало большое возмущение среди членов коммуны: детей надо учить, есть помещение, нами построенное, есть парты, оборудование, нами приобретенное, и вдруг - замок, и дети ходят так.

   Раздавались голоса:

   - Сбить замок, да и все.

   - Нельзя, - возражали другие.

   - Почему нельзя?

   - Это насилие.

   - Да какое же это насилие? Ведь это замок, а не человек...

   Все же решили, что задирать не надо, но свое дело продолжать. И продолжали, хотя вновь были угрозы, что опять опечатают помещение, а учителей арестуют.

   Помню один разговор о создавшемся напряженном положении со школой с Евгением Ивановичем Поповым.

   - А ведь борьба за школу, - сказал Евгений Иванович, - пожалуй, начинает носить политический характер. Стоит ли?

   Я не согласился с ним:

   - Что же тут политического? Мы же не выходим за пределы интересов и дел нашей коммуны.

   Угрозы применить репрессии по отношению к нашим учителям заставляли их глубже задумываться о своей деятельности, взвешивать, стоит ли рисковать свободой ради нашей школы? Мне очень врезался в память такой случай: кто-то из представителей районной власти сказал мне и просил передать учителям, что если они будут и впредь продолжать занятия, то их арестуют.

   Я шел по улице поселка, навстречу мне шли Анна Степановна Малород, заведующая нашей школой, и ее муж Павел Леонтьевич. Мы остановились, я сказал им о предупреждении и спросил ее:

   - Что будем делать?

   Анна Степановна опустила голову, задумалась и некоторое время молчала.

   - Ну, как же? - спросил я ее вновь.

   Анна Степановна подняла голову, посмотрела мне прямо в глаза и сказала тихо и улыбаясь:

   - Ну, что ж, будем продолжать!

   Эта кроткая, не крепкая здоровьем, робкая женщина нашла в себе силы так решить. Так же решили и остальные учителя, никто не попятился, никто не бросил нужное дело.

   Нам приходилось много ходить и ездить по учреждениям, защищая нашу школу. Помню, я, Анна Степановна и Ваня Зуев стояли в кабинете секретаря райкома. Перед нами стоят Хитаров - секретарь райкома, и Алфеев - председатель горсовета. Они расспрашивают о коммуне, о нашем отношении к жизни. Мы отвечаем. Некоторые ответы их, видимо, озадачивают:

   - И много таких коммун в Советском Союзе? - спрашивает Хитаров.

   - Наверно, одна наша.

   Хитаров комически хватается за голову и, обращаясь к Алфееву, восклицает:

   - И за что нам такое наказание? Одна во всем Советском Союзе и та выпала на нашу долю!..

   События в коммуне все назревали - и на другом помещении школы повесили замок, - перешли в третье помещение, на пасеке. Стали появляться на уроках чужие учителя - тогда наши учителя и ученики уходили из класса; договора на лесозаготовки мы не заключали - тогда приходили на конюшню и уводили лошадей без нашего согласия.

   И вот одиннадцатого апреля 1935 года состоялся суд.

   Судили из коммуны учителей - А. С. Малород и Клементия Красковского и членов совета коммуны - Блинова Савву, Слабинского Николая и Наливайко Афанасия. Из артели "Сеятель" Гурина Гришу, Андреева И. И. и Сильвановича Ромашу и от артели "Мирный пахарь" Фата Петро. Учителей наших обвиняли в преподавании в нашей школе религиозных предметов, а всех членов совета коммуны и правлений артелей - в отказе от лесозаготовок.

   Получив повестки на суд, обвиняемые сказали, что они явятся к указанному времени, но им не поверили и увезли.

   В город на суд пошло полкоммуны. Суд состоялся в том же длинном, низком дощатом бараке, где судили в 1932 году и нас, но тогда тайком, а сейчас зал был переполнен нашими коммунарами и артельцами, принесшими с собой загар полей, белые платочки женщин и вольный дух коммуны - дух веселых и дружных людей, верящих в свою правоту.

   Суд шел два дня. Не обошлось и без комического момента. Учитель гороно Жук, желая доказать вину А. С. Малород в преподавании в школе религиозных предметов, сказал:

   - Малород разучивала в школе с учениками религиозную песню "Крейцерову сонату" Толстого.

   В ответ раздался дружный смех всего зала и улыбки самих судей.

   Но все же Анну Степановну осудили на один год заключения. Другой учитель Клементий Красковский был оправдан. Я как свидетель сказал:

   - Мой сын, восьми лет, учится в первом классе, где преподает Красковский. Я вижу, что они учатся писать палочки, кружки, всякие заковычки, учат буквы. Какие религиозные занятия могут быть для таких малышей?

   Судья сказал: "Это верно", и Клементия оправдали.

   Савве Блинову и Коле Слабинскому дали по два года, Афанасию Наливайко - один год.

   Осужденных повели в арестный дом, и все остальные пошли вместе с ними. Когда отворились ворота тюрьмы и туда стали заходить наши друзья, кто-то крикнул:

   - Идемте все с ними!

   - Идемте! - дружно ответили много голосов, и пошли бы, если бы их не остановили более спокойные.

   В этой неволе трудней всего пришлось Анне Степановне. Мужчины наши были втянуты и привычны ко всякому труду, ей же, слабой здоровьем, пришлось таскать носилки с землей и камнями в котловане при постройке школы в городе. Однажды начальник строительства молча положил в карман Анне Степановне пять рублей. Она приняла их для всей бригады.

   Через полгода Анну Степановну удалось выручить из неволи, но полученные ею там болезни остались при ней: туберкулез и искривление позвоночника.

   Осуждение наших друзей никого не испугало и не изменило нашей жизни. На месте взятых встали новые люди, даже ученики старших классов иногда проводили уроки с младшими.

   К этому периоду нашей жизни хорошо подходит французская пословица;

   - "Делай, что должно, и пусть будет, что будет".

   После этого суда еще с год коммуна прожила без особых потрясений, пока не подошла новая причина.

   Как известно, начиная с первых дней революции по всему Советскому Союзу было много сельскохозяйственных коммун. С 1934-1935 годов их начали переводить на устав сельскохозяйственных артелей