Толстой Лев Николаевич - Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы

рьме сидел, тем не менее, находясь в колхозе, я должен чувствовать себя военнообязанным, и в случае если власть имущие скажут: "Вот это враг, убей его, задуши, перегрызи ему горло", - и я как активный колхозник, как военнообязанный должен буду выполнить все их приказания. Этот журнал открыл мне глаза, что, находясь в колхозе, я сижу не в своих санях. Я ясно понял, что с моими убеждениями спасение вне колхоза, и потому нет ничего удивительного, что я, подхвативши остаток моих пожиток, давай Бог ноги бежать из колхоза.

   Год прожил я, выйдя из колхоза, при очень плохом материальном положении, но чувствую себя бодро: я не мобилизован в палачи.

   Проходившая сплошная коллективизация мало меня коснулась, разве только выкриками некоторых неразумных людей: "Мы вас разорим! Мы вас на Соловки сошлем! Мы вас сотрем с лица земли!"

   Некоторые же "активисты" боялись иметь нас в колхозе, как чумы колхозной, как сектантской заразы, могущей разрушить основы колхозного насилия.

   Ничто меня не пугало, я твердо решил не идти в колхоз, строящийся насилием, в колхоз, который разоряет жизнь людей, так называемых "кулаков", у которых отбирали всё имущество в колхоз, не оставляя даже детям "кулацким" куска хлеба на питание и выбрасывая из хат зимой маленьких, раздетых "кулацких" детишек. Разве можно быть участником этого грабежа, этого кошмара и потом радоваться, что колхоз богатеет от разорения других. Быть в таком колхозе, быть участником этого грабежа, быть палачом! Боже упаси, я еще пока не ошалел - творить такие дела.

   После постановления ЦК партии и после статьи Сталина как будто несколько полегчало, но все же продолжают угрожать: "Все равно единоличникам жить не дадим, все равно загоним в колхоз".

   Близкие знакомые сообщают мне: "Берегитесь, Яков Дементьевич, Вы давно стоите на заметке у власти. Очень жалеют, что не арестовали Вас за то, что Вы читали собравшимся крестьянам постановление ЦК партии о добровольном вступлении в колхоз".

   На одном собрании председатель исполкома бросил суровый упрек по адресу единоличников якобы за злостный срыв плана посевной кампании. Я выступил в защиту справедливости, что не в этом коренится зло срыва посевной кампании, что якобы теперь единоличники злостно решили не сеять, а зло срыва устроено еще осенью, когда бригады с музыкой и танцами выгребали у тружеников хлеб, и что некоторых крестьян за свой труд переводили в кулаки. Вот боясь попасть в "кулаки", боясь за свой труд быть виновными, крестьяне перестают работать, чтобы у них не было ничего лишнего, могущего вызвать незаслуженное звание "кулак"! Вот где коренится срыв посевной.

   За мое такое справедливое выступление председатель готов был сейчас же арестовать меня. В своем заключительном слове он с пеной у рта, весь трясясь, кричал на меня, что это, мол, и кулацкий подпевала, и контрреволюционер, и в заключение просит собрание "дать жестокий отпор моей клевете". Но собрание отнеслось молчанием к его выкрикам, тогда как моим справедливым доказательствам аплодировало. Теперь мне говорят: "Берегитесь, Яков Дементьевич, теперь попадешь в тюрьму ни за что, против тебя страшно обозлились; ведь ты был активный коллективист, а теперь упорно не идешь в колхоз; твой выход из колхоза считается агитацией против коллективизации".

   Сумма таких обстоятельств заставила меня не сегодня-завтра бежать отсюда. Еще в 24 году, попав здесь, на Кавказе, в плохое материальное положение, я возмечтал об организации колонии из друзей и единомышленников, но твердой почвы для этого не было, я вел лишь с одним другом активную переписку, а поехать подыскать местность, создать организацию - мне не удалось, и моя идея такой организации осталась только мечтой, до сего времени не забываемой.

   Вот почему я и не хочу ожидать, когда эти две организации переедут устраиваться и заживут, а потом к готовому пирогу нас позовут. Пока есть небольшое здоровье, я хочу и могу быть полезным столяром и плотником при строительстве помещений на новом месте, а потому и не откажите мне в приеме в члены коммуны "Жизнь и труд" и помогите мне советом, что мне делать в данное время: наверное, ожидать, пока ходоки утвердят участок за собой; затем, наверное, придется здесь снять урожай, если только он не погибнет совсем, а потом к осени перебраться с семьей и вещами к Вам в Москву.

   Повторяю: как бы это так устроить, чтобы я своим приездом не стал ничьим бременем.

  

   Б. В. Мазурин - Я. Д. Драгуновскому

  

   Письмо первое

  

   Коммуна "Жизнь и труд". Уважаемый Яков Дементьевич! Хотя лично мы с вами не знакомы, но я о вас немного знаю, так как у нас есть некоторые общие знакомые. Вас я один раз видел и слышал в Газетном, когда вы рассказывали о своих мучениях и ваших братьев за правду. Еще слышал о вас от Елизара Ивановича о неудачной попытке вашей жить в какой-то артели на юге России. Мне было очень жаль об этом слышать, так мало людей, желающих отдать свои силы на общую жизнь и общий груд, - и те попадают не туда, куда надо.

   Так дело вот в чем, Яков Дементьевич; я пишу вам из коммуны "Жизнь и труд", верстах в 10-12 от Москвы. Организовалась она в те годы, когда много коммун организовывалось и много людей шло в коммуны; из ничего мы создали хозяйство, довольно крепкое, во всяком случае, жить можно безбедно, но беда в том, что жить становится почти некому, кто идет служить, кто учиться, и вся тяжесть труда ложится на нас, маленькую кучку людей, и мы ищем себе товарищей на жизнь и на труд, таких, которые никуда бы больше не стремились, которых не манили бы города и службы и которых удовлетворяла бы мирная, честная трудовая жизнь.

   В эту субботу, 28 января, я был на собрании в Газетном и узнал от Лизы Щенниковой, что она получила от вас письмо и хочет писать вам и приглашает вас жить в Перловку. Я пришел домой и сказал Клементию Красковскому (он живет у нас), и мы решили тоже написать вам, чтобы узнать ваши намерения насчет дальнейшей жизни, и если вы думаете покидать Ставропольский округ, то пригласить вас жить к нам. Может быть, вы не думаете переезжать совсем, тогда сообщите нам об этом; а если же думаете, то, конечно, надо будет подробнее обо всем списаться, а еще лучше, если вы сами побываете у нас: тогда всё было бы ясно.

   Наш почтовый адрес: Москва, Теплостанское почтовое агентство, с. Богородское, коммуна "Жизнь и труд".

   С дружеским приветом. Борис Мазурин. 2 февраля 1928 года.

  

   Письмо второе

  

   Дорогой Яков Дементьевич! Получил ваш ответ; вполне понимаю ваше положение и думаю, что вам виднее, как поступать. Если у вас дело пойдет на худой конец, то мы всегда будем вам рады (если сами будем живы). Долго вам не отвечал и пишу мало, потому что нет ни одной минуты свободной. Строим сейчас дом - пятнадцать человек плотников. Надо доставлять материал, а народу в коммуне маловато. Пока всего хорошего. Если у вас есть время, то пишите нам о своей жизни, будем рады поддерживать дружескую связь. Адрес: Москва, Теплый Стан, коммуна "Жизнь и труд". 22 марта 1928 года. Борис. Мазурин.

  

   Письмо третье

  

   Дорогой Яков Дементьевич! Давно получил твое второе письмо, но ответить собрался только сейчас, да и то только воспользовавшись случаем своего ночного дежурства, потому что я так же, как и ты, вот уже пять лет живя в коммуне, не имею свободного времени, чтобы как следует отдохнуть, почитать, ответить на письма. Правда, последний год как будто становится свободнее. В моем положении в коммуне так много общего с твоим; да такова, видно, доля всех людей, которые бескорыстно и горячо отдают свои силы на общее дело. Многие люди не могут еще привыкнуть, придя в коммуну, к своим родным делам и работают спустя рукава, а все заботы сваливают на других людей, стараются найти корыстные побуждения или же просто желание властвовать и распоряжаться. Мне, как одному из организаторов нашей коммуны, приходилось за борьбу с паразитством и халатностью в коммуне слышать и в глаза и за глаза такие названия, как "хозяин" (в обидном для коммунара смысле), "диктатор" и даже "милиционер". Ну что же, я думаю, смущаться этим не надо, хотя крови это портит очень много. Но мое положение все-таки, я думаю, немного легче твоего, у меня все-таки есть куда опереться, два-три человека, близких человека, рядом, плечом к плечу - помощь большая.

   Ты пишешь, что жаль, что не удалось устроиться среди друзей. Но знаешь, что то, что тяжело тебе переносить от людей, может быть, далеких, - тем тяжелее переносить от людей, которых хочешь считать за близких и ошибаешься, а это, к сожалению, мне пришлось за эти пять лет испытать очень сильно. Но все-таки близость такого центра, как Москва и Вегетарианское общество, дает очень много; сходишь на беседу, послушаешь милых, сильных духом стариков - Ивана Ивановича Горбунова-Посадова, Владимира Григорьевича Черткова, Николая Николаевича Гусева и других, встретишься и поговоришь с молодежью и стряхнешь немного пыль повседневных забот, осевшую на душу.

   Ты пишешь о детях, но что мы можем дать им, кроме личного примера жизни? Я думаю, что вся наша задача и всё воспитание - это самим надо жить как можно лучше, а что западет детям в душу и что из них получится, это не в нашей воле. У нас в коммуне тоже есть человек семь детишек от года до двенадцати лет. Они видят старших за постоянным трудом, среди природы и животных. Но есть еще много других сторон, которые мешают правильному развитию детской души, и одно - это семейное разногласие: муж тянет на землю, к свободе, жена к городу, к рабству. Так что, Яков Дементьевич, если у тебя тяжело, то и у нас есть много своих тяжестей, так что наше дело, наверное, не в том, чтобы их не было, а в том, чтобы правильно к ним относиться. Я сам грешу тем же, что слишком мало уделяю душевной работе, а всё расходуюсь на внешнее, на житейские мелочи, и слишком мало остается на долю главного - жить по-Божьи, а ведь придет время, станешь лицом к смерти и, пожалуй, ужаснешься, на что же ушла жизнь, куда ушли силы, как много их отдано на пустое и как мало на самое нужное - для души. Я пишу это, но боюсь, как бы ты не понял меня неправильно. Я не хочу сказать, что надо менее горячо работать, что это ни к чему; нет, я целиком остаюсь за упорный, старательный, нужный земельный труд, я не отрекаюсь от попыток устройства новых внешних форм жизни.

   Я знаю, как трудно достичь душевного равновесия, но добиваться его нам необходимо, без этого жить будет слишком тяжело, а этого не должно быть, недаром же учил Лев Толстой, что "жизнь благо". Так нам нужно добиваться этого блага жизни - в этом жизнь.

   Немного о нашем хозяйстве: мы живем верстах в 10-12 от Москвы, у нас 50 десятин земли, из нее - половина пашни. Основа хозяйства - коровы и молоко, поля наши приспособлены для нужд скотоводства: травы (клевер), вика (луг природный), корнеплоды (свекла, турнепс, картофель), зерновые (пшеница, рожь). Коров у нас сейчас девятнадцать, лошадей... Есть пасека в зачатке, ульев десять, десятина старого сада, думаем закладывать новый сад. Начали в этом году строить дом для жилья (старый - очень ветхий).

   Вообще в хозяйственном отношении жить можно, конечно, при наших скромных потребностях.

   Еще мне хочется сказать тебе (хотя я не говорил с остальными коммунарами, но я думаю, никто не будет против, тем более что Клементий Красковский знает тебя лично), что в случае неудачи там у нас найдется для тебя угол и место в коммуне...

   У меня есть мечта, что, может быть, усилиями ряда лет удастся собрать в нашей коммуне кучку людей искренних, более или менее близких друг к другу по взглядам, не вздорных, трудолюбивых; я думаю, что тогда можно было бы наладить более нормальную жизнь, чем та, какая у нас идет сейчас.

   Мне жаль, что лучшие силы так рассеяны и борются врозь, а иногда думается: что, может быть, это так и надо.

   Ну, пока кончаю и буду ждать ответа. Адрес: Москва, Теплый Стан, п/о коммуна "Жизнь и труд", Борису Васильевичу Мазурину.

  

   Письмо четвертое

  

   Дорогой друг Яков Дементьевич! Получил твое письмо, а также читал твое письмо Льву Семеновичу (он сейчас живет у нас). Что мне отвечать на твои жгучие вопросы?

   У меня сейчас голова идет кругом. О Перловке ты уже знаешь, но там они отчасти были и сами виноваты в своем разложении изнутри, но вот во вчерашней газете напечатано постановление Моссовета о ликвидации коммуны имени Льва Толстого (Иерусалим); там другой вины нет, кроме той, что люди (коммунары) не захотели принять на совместное жительство людей незнакомых и другого направления мысли. Против нас уже начались действия со стороны волостного И. К.-а, и надежды уцелеть у нас нет. Многие из иерусалимцев и из нас не имеют куда пойти; имущество вряд ли дадут нам разделить. Тяжелый труд многих лет идет насмарку. Так что положение трудное, но Бог даст - всё к лучшему. Мы никто не унываем.

   Прости, пожалуйста, что мало пишу, голова не варит, может быть, потом, когда освободят нас от коров и прочих хозяйственных забот, будет побольше времени, тогда напишу больше. Как в вашей местности, есть ли возможность получить землю в надел; есть ли возможность там жить; дорого ли станет построить маленький домик; дорого ли стоит лошадь, корова? Сообщи, пожалуйста, мне эти сведения: хорошо иметь в виду различные возможности на случай переселения. Желаю всего хорошего и светлого.

  

   Письмо пятое

  

   Дорогой Яков Дементьевич! Подучил твое письмо и спешу ответить. Я очень рад за твою готовность и стремление к объединению, но спешу предупредить: не торопись и не предпринимай никаких шагов, кроме обдумывания и связи с нами.

   Дело в том, что мы очень добивались каких-либо гарантий и специального постановления высших органов о том, что нас на новом месте не будут тревожить, но мы этого не добились. Нам сказали устно, что "таких исключений для вас мы делать не можем", но обещали, когда мы переселимся, дать инструкцию местному облисполкому насчет нас, но всё это голословные заявления и потому размах переселения надо сократить.

   Мы думаем, что в первую очередь переселиться и взять эту задачу - быть пробным камнем, взяв на себя, как наша коммуна и коммуна наших друзей под Сталинградом.

   Дело в том, что нашей коммуне все равно здесь не выдержать; ты и так удивляешься, как это мы уцелели, да и правда, что каким-то чудом. Напор был силен, у нас было взято всё: и штамп, и печать, и привели новых людей, назначили из них совет, а нас под суд и т. д., но мы не пали духом, не сдались сразу - и вот уцелели, хотя для труда время с 13 января и по сей день пропало. Еще только вчера Кассационный окружной суд подтвердил приговор народного суда, который приговорил меня и Клементия к двум годам высылки, а еще трех человек по году, но мы будем бороться дальше. Нас осудили как совет лже-коммуны, хотя мы разбили все обвинения суда, но дело решено было вне суда.

   Сталинградская коммуна уцелела тоже только крайней твердостью, но потеряла всё имущество (забрали), но посев все-таки произвели на себе вручную и на двух клячах. Их теперь оставляют на месте, но они народ боевой и хотят пытать счастья вместе с нами.

   Так вот, на днях, мы, трое ходоков, думаем выехать для выбора места или в Семиречье, или в Кузнецком районе (Алтай); когда будет что выяснено, сообщу тебе, а пока трудись спокойно; а в случае же невозможности оставаться на месте, пиши к нам в коммуну, может быть, можно будет присоединиться к нашей коммуне и сейчас.

   Для начала не старайся привлекать людей к переселению, особенно тех, кто колеблется; для начала лучше немного, но покрепче. Когда мы съездим и выберем место, тогда будем посылать рабочую дружину: готовить кров к зиме и другие работы. Обо всем напишу, когда все будет пояснее. Ты тоже пиши, как у вас дела. Пиши на Клементия, на коммуну. Я, наверное, проезжу от одного до двух месяцев.

   Всё это наши планы, их можно строить, но жить надо так, как приходится; если наши предположения выходят - хорошо, а если нет, так, значит, так и надо, огорчаться этим не будем. На всё воля Божия.

  

   Письмо шестое

  

   Здравствуй, Яков Дементьевич! Недавно вернулись мы из нашего путешествия; проехали около 12 тысяч верст и все-таки нашли и закрепили участок земли для переселения в Кузнецком районе Сибири. Подробно описывать тебе его сейчас не стану (скоро будет разослано большое подробное письмо), но сообщу, что участок хотя и расположен на довольно высоких гривах, но обеспечен пашней, лугами, лесом и водой. Земля довольно хорошая. Можно найти заработок. Рядом река Томь. Когда ты получишь это письмо, то наши друзья (человек восемь, в том числе и Клементий Красковский) уже, наверно, выедут туда. Мы с этим делом очень спешим, чтобы захватить хоть немного сенокоса, а то покупать корма будет трудно. Я из твоих писем знаю о твоем желании переселиться, и вот думаю, как это лучше сделать. Если бы ты был налегке, без хозяйства, то всего лучше было бы ехать, не медля нисколько, к нам в коммуну, дела у нас теперь хватает (народу поубавится), а весной всей коммуной двинулись бы на новое место жительства, а тем временем дружина немного подготовила бы жилищ и тем облегчила переселение остальным; но у тебя есть хозяйство, гораздо лучше было бы его сохранить (по крайней мере, то, что ценно) и перебросить на новое место, но это уже придется делать к весне, так как в зиму ехать туда, когда там ничего не подготовлено, довольно трудно, а главное, чтобы получить документы на льготный проезд и провоз имущества, понадобится здесь порядочно времени. Ведь нам нельзя ходить в Наркомзем и брать на каждого отдельную бумажку (желающих много), а придется списываться, составлять списки всех и тогда идти оформлять документы. Может быть, тебе нельзя пережить зиму, то можно приехать к нам, места и дела хватит, и мы были бы рады. Я чувствую, что пишу очень нескладно, но голова у меня сейчас как дубовая, надеюсь, что ты поймешь, каково положение и как тебе лучше сделать.

   Одежонка на новые места тоже нужна потеплее, зимы довольно крепкие. Лето достаточно теплое, сеют, главным образом, пшеницу яровую, рожь озимую, овес, ячмень, просо, растет всякая огородина; говорят, даже можно выращивать арбузы и дыни. Садов нет, но предполагаем, что можно разводить сибирские сорта. Дождей бывает достаточно, засухи не бывает. Места очень красивые: по долинам небольших гор растут хвойные и лиственные деревья - береза, осина, сосна, пихта и другие.

   Хоть и жалковато нам бросать обжитое место и свои труды, вложенные в землю, но думаем попытать счастья на новом месте. Жить там будет можно, но трудно первое время корни пустить. Буду ждать от тебя скорого ответа. Борис Мазурин. 25 июля 1930 года.

  

   Документы

  

   1.

  

   "Настоящим Совет коммуны "Жизнь и труд" удостоверяет, что гр. Драгуновский Яков Дементьевич со всем своим семейством принят в члены с.-х. коммуны "Жизнь и труд" Московской области, которая переселяется в Кузнецкий район Сибкрая, согласно постановлению Президиума ВЦИК от 28 февраля 1930 года, протокол No 41.

   На основании сего предлагается не препятствовать отъезду тов. Драгуновского, а также не задерживать ему расчет.

   Председатель Совета коммуны Б. Мазурин. 30 января 1931 года".

  

   2.

  

   "Сев.-Кавказскому Крайземуправлению РИК.

   Драгуновскому Якову Дементьевичу.

   На основании распоряжения ВЦИК без задержки выдайте через подлежащие райзо указанным единомышленникам Л. Толстого переселенческие документы с правом на льготный проезд по ж. д. на общих основаниях новым переселенцам до ст. Кузнецк Томской ж. д., переселяющимся для пополнения толстовских коммун на участки Угольный, Осиновский и Курейный Кузнецкого района Зап.-Сиб. края.

   В случае необходимости снабдите райзо бланками переселенческих билетов и одновременно поставьте в известность, что срок переселения определен до 1 января 1932 года, что кулацкие элементы и лишенные избирательных прав не подлежат переселению и снабжению льготными переселенческими билетами. Отправляющиеся должны по возможности погрузиться группами.

   Член коллегии НКЗ РСФСР (Мурза-Галиев).

   Секретарь В. Шершенев. 17 марта 1931 года".

  

   1931-1935. Моя жизнь. Конспективное изложение

  

   Красивые горы. Река Томь. Друзья толстовцы. 29 сентября я в тайге. Столярничаю с другими коммунарами, так как в коммуне своего хлеба мало, да нужно и зарабатывать средства для коммуны. Лечу свою болезнь. По воскресеньям приезжаю к детям в коммуну. В тайге по вечерам беседы в бараке. Недовольство большой организацией. Из коммуны выделяется артель, примыкаю к ней. Сын остается в коммуне, тоже столярничает в тайге, зарабатывает для коммуны. <DIV ALIGN=RIGHT><запись 1932 года></DIV>

  

   Е. И. Пыриков - Я. Д. Драгуновскому

  

   Москва, 13 мая 1932 года. Дорогой Яков Дементьевич!

   Давно собираюсь написать тебе, да все как-то был занят, да к тому лентяй я большой писать, но ты меня за это прости, хотя и ты тоже по отношению ко мне в расчете. Хотелось мне с тобой повидаться в Москве, перед твоим отъездом на Алтай. Уже собрался поехать к тебе, а потом раздумал. Раздумал потому, что было тяжело не повидаться, но не легче и увидевшись, так как мне нечего было сказать тебе утешительного в твоем переезде, знал, сколько ты перенес трудностей в артелях, а здесь снова лишения. Тем более не хотелось подрывать твой энтузиазм, когда ты сделал уже полпути. Я думал и думаю, что ты, со своим жизненным опытом, для коммуны будешь очень нужен, они тебя оценят. Я сам чуть вперед тебя не уехал на Алтай, да побоялся своего плохого характера. Я в артелях и коммунах люблю быть свободным в своих мнениях. Подумал, что ехать за несколько тысяч верст для того, чтобы переругаться - не стоит, а что ругаться пришлось бы - факт, так как на месте не обсудили серьезно.

   И вот теперь пишу настоящие строки из своего глубокого уважения к вам, к людям, стремящимся на деле осуществить хорошую, трудовую жизнь на земле, занимаясь естественным для человека земельным трудом. Я сам старался основаться на земле в трудовых колониях, но как скоро начинали работать вместе, то появлялись трения между собой, которые вели к тому, что люди теряли не только способность работать вместе, но и те человеческие добрые отношения, которые были у нас до совместной жизни на земле.

   До отъезда наших друзей на Алтай я некоторым высказывал свои соображения о том, как нужно было бы селиться на Алтае. Примерно так: селись с теми и сотрудничай с той группой, с которой ты до известной степени подошел близко друг к другу. Или если ты сговорился не на духовных началах, а на чисто деловых, грубо говоря, на плане работ. Например, задались люди целью создать известный род хозяйства, воодушевились этой идеей, ну вот вам и группа. Для других, может, будет казаться, что они пустяками занимаются, а для них это до известной степени - любимое дело. А без любви к делу - это уже не дело.

   Таким образом, вся ваша коммуна распалась бы на множество групп и объединений, но огорчаться этим не следует, так как каждая группа или отдельный человек запустит свой жизненный плуг постольку, поскольку он может его вытянуть и не застопорить общее дело. Таким образом получился бы свободный труд отдельных группировок и личностей. Но при таком сожительстве не нужно забывать одного: раз ты хочешь быть свободен, то и сам не стесняй свободу других; раз ты не хочешь, чтобы твой труд шел куда-то, и чужого не захватывай. А под захватом чужого я понимаю не заработанный своим трудом доход (рента) с занятой вами земли. Вот эту ренту каждая группа или личность должны внести в общую кассу, которая должна существовать для содержания общественных, бытовых необходимых учреждений: школы, больницы, содержание стариков и т. п.

   Собиранием ренты и расходованием её должен заведовать совет коммуны, выбранный всеми живущими на том участке, где это мероприятие проводится.

   Далее мне кажется, что после ваших льготных лет как переселенцев с вас начнет государство брать налог на общих основаниях; вот здесь опять могут произойти трения, как внутри общины, так и с властями. Внутри общины из-за разных убеждений: одни будут говорить (да уж, кажется, есть такие), что я государство не признаю, а поэтому платить налог не желаю; а другие будут говорить, что как, мол, мы от государства получали, хотя бы пользовались железной дорогой при переселении и другими, а поэтому платить нужно. А со стороны власти (особенно местной) может произойти неправильное обложение в сторону большого налога, и у вас-то твердого основания дать справедливый отпор не будет. Вы только опять можете делать то, что обивать пороги ВЦИКа с голыми руками. А при введении у себя сбора ренты вы могли бы с твердыми данными явиться в тот же ВЦИК и сказать, "что мы и до вас (в льготно-переселенческие годы) всё, что нам принадлежало, ренту собирали и тратили на общественные нужды, а теперь на ваше усмотрение берите из этой ренты себе, но часть оставьте и на поддержание нашего общественного благоустройства". И для всех живущих было бы ясно, что если правительство берет часть ренты, то оно поступает справедливо, оставляя часть на бытовые нужды, если берет всю ренту, то, значит, оно не желает уделять на вашу культурную жизнь, и вы должны будете сами ее поддерживать, но опять-таки большой несправедливости власть не делает; если же она пойдет дальше ренты, то вы вправе заявить, что вот, мол, рента (кесарево - кесарю), берите, это народное (так как вы представители его), но моим трудом разрешите распоряжаться мне самому. И мне кажется, что с властью, понятно, здесь, в Москве, можно будет сговориться, так как они поймут справедливость ваших доводов. Да притом по земельному обложению они ренту не добирают.

   Но все, что я тебе пишу, это не ново, с этим был согласен и Лев Николаевич, который сам писал одобрительно про Генри Джорджа. Я лишь этим хотел подтвердить тебе мой взгляд на устройство хорошего, добрососедского сожительства на земле.

  

   Я. Д. Драгуновский - В. Е. Беленкину

  

   Милый друг Влас Ефимович! Прости, что долго не писал тебе. Я теперь не знаю, с чего начать, чтобы познакомить тебя хоть вкратце со здешней жизнью. Я знаю, что тебе интересно знать, а мне хочется, как с другом, поделиться с тобой моими переживаниями. А потому решил описать тебе от начала здешней жизни моей и до сего дня.

   Приехал я в Кузнецк 22 сентября 31 года. Неприветливо встретил нас грязный, холодный, только что начавший строиться город Кузнецк (теперь Сталинск). 24 сентября мы в коммуне. Поселок коммуны тоже только начал строиться, а люди всё приезжают и приезжают. Мало квартир, мало будет продуктов питания, и потому надо идти на производство. Артель плотников и столяров от коммуны уже работают в тайге, за 25 верст, куда и я должен буду поступить. С 29 сентября я работаю столяром в тайге восемь месяцев без выходных. До ухода в тайгу я четыре дня работал в коммуне, помогая рыть картофель. За эти четыре дня я сориентировался: увидел, как расположен поселок. В четверти километра от широкой реки Томь, быстро несущей в Ледовитый океан свои серебристые воды по дну, устланному крупной чистой галькой. Поселок расположен у подножия горы, на горах находится вся пахотная земля, а луга - крутые склоны гор. Земля очень мягкая, плодородна, но бурьяниста. На лугах трава растет пышно, но много бурьяну и папоротника, так что много сена идет в отброс. На склонах гор березовые и осиновые рощи. Взобравшись на вершину горы, открывается красивый вид на бугры, перелески, на широкое ровное плато возле Томи, на тайгу, густые заросли лозы, черемухи, калины. Плодовых деревьев здесь пока нет.

   Черемуха здесь плодовое дерево, потом калина, черная смородина. Где-то в тайге есть малина, клубника, рябина и говорят, что верст за тридцать в тайге есть кедровые рощи с орехами, тоже пока недоступные нам: из-за спешной работы некогда расхаживать в лес по малину, мы остаемся пока довольны черемухой и калиной. Видно, через суровую зиму плодовые деревья пока еще не уживаются и не приспосабливаются северные сорта.

   А зима действительно длинная, суровая, морозы доходят иногда до 60 градусов, средними же морозами считаются 30-35 градусов. Лето бывает короткое, теплое, иногда жаркое. С работами надо торопиться как весной, так и осенью. Весной в холод приходится пахать, сеять, а осенью торопиться с уборкой, а то морозы и ранняя зима сожрут труды. В общем, надо быть очень энергичным: лазить по крутым горам и торопиться с работой. Но вот что здесь замечательно: обилие солнца и плодородие почвы. Солнце здесь не скупится светить и летом и зимой и этим оно скрашивает суровость природы. Почва настолько плодородна, что стоит хорошо вовремя обработать и вовремя получить дождь - и урожаем обеспечен. Тягостны только крутые горы, по которым приходится работать. Только четыре природных богатства заставляют примириться с суровостью севера: животворящее солнце, хорошая плодородная почва, хорошая вода и хорошее отопление. Отапливаться можно дровами или углем за 16 рублей тонна. Угольная шахта в полкилометре от нашего поселка. Здесь все горы наполнены углем, стоит только прорыть гору в несколько метров - и достанешь уголь.

   Вот таковы вкратце здешние богатства. И если бы у меня спросили, где легче прожить: в нашей деревне Драгуны или здесь, то, конечно, Алтайские отроги лучше смоленской бедной почвы.

   Но меня это не притягивает здесь. Мне хочется юга, мне хочется тепла, мне хочется копаться в саду и выращивать плодовые деревья. Здешние плоды - калина, черемуха - не удовлетворяют меня. Не знаю, придется ли мне осуществить мою мечту - садоводство и райское плодовое питание. Ведь мне теперь не нужны обширные площади сельского хозяйства с обработкой лошадьми или даже машинами. Мне достаточно четверти гектара для обработки ручным способом. А потому юг, юг - моя болезненная мечта. Ни в коем случае я не соглашаюсь вечно жить здесь.

   Даже в смысле плодоводства климат нашей Смоленской губернии лучше здешнего. Но придется ли осуществить мое желание при теперешней коллективизации и казармщине? Я страшно боюсь казармы и подневольного труда, а это неизбежно в настоящее время.

   Но поживем дальше - увидим, а сейчас заглянем в тайгу, в барак, где я живу и работаю зиму 31-32 года. Я не буду говорить о работе, так как она всюду одинакова, а скажу о моем знакомстве с друзьями и отношениях между собой. Работаем мы коммунально: совместно работаем, получаем паек, а весь заработок и иждивенческий паек идут в коммуну. Ни с кем из друзей я здесь близко не сошелся. Или я был слишком индивидуален, эгоистичен, или не было подходящего друга, но я остался одинок так же, как был одинок до приезда в общество друзей. Весь мой интерес всю зиму был в наблюдении, в слушании разговоров и в редком случае вмешательстве в беседу.

   Я чувствовал себя малознающим, а особенно когда речь шла о коммуне, об отношении членов к коммуне и между собою и о неправильном ведении коммунального хозяйства. А такие разговоры были главной темой всей зимы. И нельзя сказать, что эти разговоры были напрасными. Неправильное отношение как руководителей, так и рядовых заставляло много думать и изливать в беседах,

   В конце концов, эти беседы стали выливаться в пожелания: сделать реорганизацию коммунального хозяйства - иметь коммуну не одно целое в 350 разношерстных душ, а разбиться на группы, подобравшись в группах по духу, темпераменту, по влечению друг к другу.

   При такой группировке будет целесообразнее и продуктивнее вести хозяйство и работать, и не будет тогда людей привилегированных и людей в более трудных условиях.

   Но такой группировке не пришлось осуществиться, так как руководитель коммуны Мазурин и поддерживающие его воспротивились такому новшеству, а потому реформаторам пришлось ограничиться тем, что подобрали желающих и выделились из коммуны в самостоятельное хозяйство-артель. Мне поднесли список артели и спросили моего желания, присоединяюсь ли я к новой организации. Я подписался в артельном списке.

   С наступлением весенних работ наша организация начинает пахать и сеять самостоятельно. Бедное положение нашей новой организации не позволяет всем членам принимать участие в полевых работах: нет семян, нет хлеба для питания, а поэтому я до 15 июня работаю на производстве в тайге.

   Первый год своей жизни наша артель работает по-коммунальному, без всякого учета труда, с общей кухней. Лишь осенью было распределение продуктов по едокам, причем стали возникать споры: кто на кого переработал. Одиночки доказывают, что они переработали на семейных, а семейные доказывают, что их семьи не отставали в общественной работе. Стали возникать споры: чье имущество преобладает в хозяйстве артели, и имущие стали требовать, чтобы выделить их капитал - часть деньгами и часть имуществом, установить равный для всех имущественный артельный пай. Так и было установлено. А относительно равного участия в общественных работах: распределить работы по семьям, чтобы каждая семья отработала свои паевые единицы на каждой артельной работе. Овощи и картофель пусть засевает каждая семья самостоятельно.

   Такой артельной установкой мы думали избежать упреков и споров. Особенно тяжело было мне, больному, почти инвалиду, думать, что на меня кто-то перерабатывает.

   Здесь я должен заметить, что при выделении из коммуны мой сын Ваня не пошел со мной, помогать мне, инвалиду, а остался в коммуне. А потому по своему инвалидному адресу мне тяжело было думать, что моя семья находится на иждивении трудоспособных; мне очень хотелось установления нового внутреннего распорядка в артели, не коммунального, а работы по семьям. Пусть я буду пользоваться тем, что в силах сработать.

   За лето 32 года наша артель стала на ноги: хлеба, продуктов и денег хватило на целый год. А потом зиму 32-33 года никто не думал идти на заработки.

   С наступлением весны 33 года в нашу артель присоединилось еще столько же людей (было 35 человек, прибыло - 30). Часть коммунаров позавидовала нашей артели, а потому решили выделиться из коммуны и присоединиться к нам в артель. Мой сын Ваня перешел в это время в артель.

   С расширением нашего хозяйства наш проект о работе семьями был нарушен, только три хозяйства остались верны этому проекту, а оставшиеся три четверти артели повели хозяйство коммунально. Мой сын Ваня хотя и перешел в артель, но не стал работать со мной, помогать мне, а стал работать в большой коммунальной группе. Он перетянул от меня к себе старшую дочь Клаву. Остались мы втроем: сам я, инвалид, мать-старушка и дочь Люба двенадцати лет.

  

   Я. Д. Драгуновский - Л. С. Лурье

  

   Четвертый год живу на Алтае, среди друзей. Из моих к тебе писем, до августа 33 года, ты знаешь до некоторой степени о нашей здешней жизни. Почти за полтора года я должен буду посвятить тебя в мою деятельность. Но чтобы картина была яснее, я начну с весны 33 года.

   Почти весь 33 год я живу в артели, состав которой до семидесяти человек. Председатель артели Гурин Гриша. Внутренний распорядок артели был таков: большинство, 34 артели, под руководством Гриши решили вести хозяйство по образцу коммуны, а нас три хозяйства, четвертая часть, стали требовать артельного порядка: чтобы у нас были отдельные грядки с овощами, картофель, а всё остальное общее, артельное.

   В половине октября выселяют отсюда, с Алтая, три больших группы наших друзей, не желающих регистрировать никаких уставов, отказывающихся от планов и уплаты налогов. Их увозят от нас севернее, верст за пятьсот, в район Кожевниково, в ста верстах от Томска, в захолустный район, где еще нет сплошной коллективизации. А здесь, вблизи Кузнецкстроя, район сплошной коллективизации, район, в котором нельзя жить таким грешникам, не признающим государственного насильственного распоряжения.

   Мой Ваня, не говоря со мной ни слова, не предупредив даже Гурина, уехал с выселенцами в Кожевниково. Там он попал в хорошее общество Василия Матвеевича (из Сталинградской группы). Побыв там три месяца, он одумался. Пишет мне: "Плохо я сделал, что эти два года, живя на Алтае, не помогал тебе, больному отцу. Раскаиваюсь в своей вине, хочу возвратиться к своему отцу, как блудный сын. Будем жить вместе: я хочу искупить свою вину, помогая тебе, больному. Переселяться нам не надо никуда: ни на юг, ни в Кожевниково. Будем жить там, на Алтае, и заниматься ручным земледелием".

   Мы с сыном делаемся единомышленниками, друзьями, ручниками-земледельцами. В январе 34 года Ваня возвратился из Кожевниково.

   В эту зиму выделилась пятая группа из коммуны. Эти выделившиеся разбились на три лагеря: часть остается на Алтае, часть едет в Кожевниково, а часть на юг, в Среднюю Азию.

   Активное участие принимаю и я во всех трех группах. И в конце концов, я присоединяюсь к группе южан. В этой группе двадцать человек. Мои дети согласились ехать на юг, а я с матерью и младшей дочерью Любой остался ликвидировать остаток имущества, а потом в мае приеду и я.

   24 марта уехали наши южане. Из моей семьи уехало три человека: Ваня, Клава и Ванина жена Фрося (Ваня женился перед отъездом на юг).

   Когда я отправил детей на юг, то думал не позже мая быть там всей семьей вместе, но бедственное положение моих детей остановило меня, одернуло мою горячность. И хорошо, что я не поторопился распродаться. Какое-то предчувствие удерживало меня.

   11 мая получаю с юга такое сообщение: "Оставайся на месте и сей яровые на Алтае".

   14 мая я начал копать землю мотыгой, а 13-летняя дочь Люба боронует граблями. Потом я провожу уголком тяпки бороздки в 6-7 вершков друг от друга, в которые Люба сеет зерно и заравнивает бороздки колодочкой граблей.

   Копаем и сеем, копаем и сеем. Надо спешить, а то ведь опоздали на целых полмесяца. У меня явилось желание посеять побольше, чтобы хватило продуктов для всей семьи и для моих южан, предполагающих вернуться. Месяц мы так работали, и оказалось посеянным: пшеницы 20 сотых га, проса 24 сотых га, гречихи - 13, картофеля - 33 и остальных культур - 6 соток. В общем, чуть ли не гектар.

   Уж как мне понравилась работа - ручное земледелие! Несмотря на трудность, при моем здоровье, и я хорошо торопился, я не утомлялся, а радовался. А когда радуешься при работе, то и усталость проходит быстро. 5-6 соток, а если земля мягче, то и восемь соток я вскапывал за день. Вот если бы земля была вблизи поселка, тогда я один сумел бы наработать продуктов питания на семью в 5-6 человек, а то ведь посев в трех верстах от поселка коммуны и на очень крутых склонах.

   Только закончили сев, как появились всходы первых посевов, надо пропалывать сорняки, надо рыхлить землю, надо помогать растению успешно вести борьбу за скорый рост.

   Как приятно, радостно наблюдать за посевами, изучать жизнь растений, изучать, когда надо помогать растению. И физически, и духовно весь входишь, углубляешься в радостное дело. Но иногда бывают случаи, что бессилен помочь растению. Последний посев: просо, гречиху - я производил в совершенно сухую землю. Я надеялся, что скоро пойдет дождь и посев дружно взойдет, но я ошибся. Весна была засушливая, и мой посев лежал, не всходивши, около месяца, и поздно взошедшее просо не успело созреть; августовский утренник приморозил его в цвету, и я не получил ни одного зерна. Остальные культуры дали следующий урожай: пшеница - 20 пудов, гречиха - 13, картофель - 450 пудов, просо погибло и остальные культуры не дали ничего. Если бы мороз не побил просо, то результат был бы хороший.

   Как хорошо работать без помощи животных. Чувствуешь, что освободил невинное животное, освободился и сам от многой обузы по уходу за скотом. Когда работаешь на лошади, то часто приходится сердиться, нервничать и бить палкой или кнутом иногда по худым ребрам обессиленное животное, что недостойно звания вегетарианца и вообще недостойно звания доброго разумного человека.

   Никогда не забыть мне горького случая, когда весной 33 года при посеве яровых, при выполнении заданного правительством плана, наши артельцы ужасно торопились, и, при малом количестве лошадей, трудно было справиться с большим планом, да по крутым горам. Бедных лошадей не только сильно замучили, но две лошади не выдержали чрезмерного труда и пали.

   Что же после этого мы, вегетарианцы, толстовцы, представляем из себя? Мы не едим мяса из-за сострадания и любви к животным, считаем их своими друзьями и тут же на работе так жестоко бьем своих друзей палками и замучиваем до смерти. Ручное земледелие освобождает от этой жестокости, от этого греха. Но, однако, как печально, что мало есть сознательных и желающих этого людей. А все же как хорошо, что хоть единичные случаи, а все же имеют хороший пример для зарождающейся более человечной жизни.

   В этот первый год моего опыта ручного земледелия хотя и не получилось полных результатов, по независящим от меня причинам, и хлеба будет маловато, но зато картошки вдоволь. Как будто плоховато, что для продажи нет никаких овощей, даже пришлось купить капусты 25 пудов, так как своей не было.

   А тут власть имущие угрожают разорить нас и отвезти на принудительные работы, если только мы будем продолжать работать на этой, никому не нужной земле и не платить налогов. В этом году они уже пробовали некоторых ручников потрясти, меня пока миновала чаша сия.

   Здесь, на Алтае, как бы самой властью определено место для так называемых "толстовцев". Но очень жаль, что коммуна и артель вот уже два года выполняют почти все государственные задания.

   Хорошо поступили высланные в Кожевниково. Но пусть бы лучше выселяли всех, чем мучиться от налогового ярма. Пусть выселенные потерпят гонения, чем усиливать мощь государства, этого органа насилия, приносящего вред для всех людей на земле.

   Оставаясь здесь, среди плательщиков налогов, как будто имеешь больше силы поступать так, как велит совесть. Пусть даже всё отберут за неуплату налога. Но, поступая так, люди власти всё же считаются до некоторой степени, зная, что здесь нет политической подкладки, а по религиозным убеждениям люди не участвуют в государственном устройстве. А на новом месте - кто знает, за кого могут принять?

   Другое преи