Сервантес Мигель Де - Интермедии

iv align="justify">  Репольо, племянник алькальда.

  Фурьер.

  Жители местечка без речей.

  {* Гобернадор хотя слово громкое, но оно значит: бургомистр местечка, не более. (А. Н. О.)}

  

  

  

   СЦЕНА ПЕРВАЯ

  

  

  

  

  Улица.

  

  

   Входят Чанфалья и Чиринос.

  Чанфалья. Чиринос, не выпускай из памяти моих наставлений, в особенности относительно новой проделки; нужно, чтобы она удалась нам наславу.

  Чиринос. Знаменитый Чанфалья, все мои способности в твоем распоряжении: и моя память, и рассудок, и, сверх того, желание сделать тебе угодное превосходят границы возможного. Но скажи мне, зачем нам этот Карапузик, которого мы наняли? Разве мы вдвоем с тобой не можем исполнить нашего предприятия?

  Чанфалья. Он нам необходим, как насущный хлеб, чтобы играть в промежутках между выходами фигур в нашем представлении чудес.

  Чиринос. Нет, вот чудо-то будет, если нас не побьют камнями за этого Карапузика {В то время в Испании, да и в других странах, существовало какое-то суеверное отвращение к уродам; предполагали, что они являются на свет не без участия дьявола. Уродам небезопасно было являться перед публикой; случалось, что их даже убивали. (А. Н. О.)}; потому что такого несчастного недоноска я во всю свою жизнь не видывала.

  

  

  

   Входит Карапузик.

  Карапузик. Будет мне какое-нибудь дело в этом городе, сеньор директор? Я готов умереть, чтобы ваша милость видели, что я вам не в тягость.

  Чиринос. Четверых таких мальчиков, как ты, можно в горсть взять, так уж какая тут тягость! Если ты так же велик в музыке, как ростом, так будем мы в барышах.

  Карапузик. А вот это как вам покажется: мне было сделано письменное предложение войти в долю в одной компании, нужды нет, что я мал.

  Чанфалья. Если будут мерить твою долю по твоему росту, так тебе достанется такая малость, которую и разделить нельзя. Чиринос, вот мы мало-помалу добрались до городка; и те господа, которые идут к нам, без сомнения, должны быть гобернадор и алькальды. Пойдем им навстречу. Наточи свой язык на камне лести, только смотри не перетони.

  Входят гобернадор, Бенито Репольо - алькальд, Хуан Кастрадо - рехидор

  

  

   и Педро Капачо - письмоводитель. Целую руки ваших милостей. Кто из ваших милостей гобернадор этого местечка?

  Гобернадор. Я гобернадор. Что вам угодно, добрый человек?

  Чанфалья. Если б у меня было только две унции смысла, и то я сейчас же должен был бы догадаться, что этот перипатетический {Перипатетический, то есть пеший. Чанфалья нарочно кудрявит речь, чтобы показаться ученым. (А. Н. О.)}, пространный и торжественный выход не может принадлежать никому другому, кроме достойнейшего гобернадора этого города, который вы, ваша милость, скоро покинете, заняв должность наместника целой области.

  Чиринос. Да, клянусь жизнью сеньоры и маленьких сеньоров, если сеньор гобернадор их имеет.

  Капачо. Не женат сеньор гобернадор.

  Чиринос. Ну, когда будут; от моих слов убытка нет.

  Гобернадор. Ну, чего же вы хотите, честный человек?

  Чиринос. Много честных дней желаем вашей милости за оказанную нам честь: наконец дуб дает жолуди, груша - груши, виноградные лозы - кисти, от честного человека - честь, иначе и быть не может.

  Бенито. Цицерониаское выражение, ни прибавить, ни убавить нечего.

  Капачо. "Цицероновское" - хочешь сказать, сеньор алькальд Бенито Репольо.

  Бенито. Да, я всегда хочу сказать как можно лучше, но по большей части это у меня не выходит. Наконец, добрый человек, что вам угодно?

  Чанфалья. Я, сеньоры мои, Монтиель - содержатель театра чудес. Меня вызвали из столицы сеньоры госпитального братства; у них нет ни одного содержателя театра, а они умирают от желания иметь театр; с моим прибытием все дело поправится.

  Гобернадор. А что это значит: театр чудес?

  Чанфалья. От чудесных вещей, которые на этом театре изъясняются и показываются, произошло и название театра чудес. Этот театр изобрел и устроил мудрец Дурачина, под такими параллелями, румбами, звездами и созвездиями, с такими условиями, особенностями и соблюдениями, что чудес, которые на нем представляют, не может видеть ни один из тех, которые имеют в крови хоть какую-нибудь примесь от перекрещенцев или которые родились и произошли от своих родителей не в законном браке. И кто заражен этими двумя столь обыкновенными недостатками, тот лучше откажись видеть никогда невиданные и неслыханные представления моего театра.

  Бенито. Вот, изволите видеть, каждый день какие-нибудь новости являются на белом свете. А этот мудрец назван Дурачиной оттого, что он этот театр изобрел?

  Чиринос. Дурачиной он назван потому, что родился в городе Дураково поле. Про него идет молва, что у него борода была по пояс.

  Бенито. Люди с большими бородами по большей части мудреные.

  Гобернадор. Сеньор рехидор Хуан Кастрадо, с вашего позволения, я полагаю, что сегодня вечером выходит замуж сеньора Тереса Кастрада, ваша дочь, которой я довожусь крестным отцом. Для увеселения на этом празднике я желаю, чтобы сеньор Монтиель дал в вашем доме свое представление.

  Хуан. Я всегда готов к услугам сеньора гобернадора, с мнением которого я соглашаюсь, которое утверждаю и к которому присоединяюсь, и ничего против не имею.

  Чиринос. Вот что имеется против: если нам за наш труд не будет вперед заплачено, то мы с нашими фигурами останемся, как раки на мели. Ваши милости, сеньоры судьи, есть ли в вас совесть и душа? Куда как хорошо это будет: сегодня вечером весь ваш городок сберется в дом сеньора Хуана Кастрадо, или как там зовут его милость, да и удовольствуется этим спектаклем; а завтра, когда мы захотим дать представление для народа, так не явится ни одной живой души. Нет, сеньоры, ante omnia {прежде всего} пусть нам заплатят, что следует.

  Бенито. Сеньора директорша, здесь нет никакой Антонии, никакого Антония, чтобы заплатить вам. Сеньор рехидор Хуан Кастрадо заплатит вам более чем честно; а если не он, так общинный совет. Его знают здесь хорошо. Здесь, родная моя, мы не дожидаемся, пока какая-нибудь Антония заплатит за нас.

  Капачо. Ах, грехи тяжкие! Опять вы, сеньор Бенито Репольо, не туда попали. Сеньора директорша не говорит, чтоб ей платила какая-то Антония, а только чтоб заплатили ей немедленно, прежде всего; это и значит ante omnia.

  Бенито. Ну, так, письмоводитель Педро Капачо, заставьте, чтоб со мной разговаривали начистоту, тогда я пойму все без сучка и задоринки; вы и начитанный и письменный человек, вы можете эти арабские выверты понимать, а я нет.

  Хуан. Ну, хорошо. Доволен будет сеньор директор, если я заплачу ему сейчас же полдюжины дукатов? И, кроме того, мы примем предосторожности, чтобы сегодня вечером жители местечка не входили в мой дом.

  Чанфалья. Я доволен, я доверяю себя распорядительности вашей милости и вашему разуму.

  Хуан. Пойдемте со мной, получите деньги, посмотрите мой дом и удобства, какие он имеет для устройства театра.

  Чанфалья. Пойдемте, но не забывайте, какие качества должны иметь зрители, которые хотят видеть чудесное представление.

  Бенито. Это уж мое дело. Что касается меня, то я должен сказать, что могу итти на суд с уверенностию, потому что мой отец был алькальд. Четыре пальца старого христианского жиру со всех четырех сторон наросло на мое родословное дерево; вот и посудите, могу ли я видеть представление.

  Капачо. Все надеемся видеть, сеньор Бенито Репольо.

  Хуан. Мы тоже не выродки какие-нибудь, сеньор Педро Капачо.

  Гобернадор. По моему мнению, все будет как надо, сеньоры алькальд, рехидор и письмоводитель.

  Хуан. Пойдемте, директор, и за работу. Меня зовут Хуан Кастрадо, сын Антона Кастрадо и Хуаны Мача; и больше я ничего не скажу, кроме того, что, по совести и чести, могу с открытым лицом и смелой поступью итти на сказанное представление.

  Чиринос. Ну, дай бог!

  

  

   Хуан Кастрадо и Чанфалья уходят.

  Гобернадор. Сеньора директорша, какие поэты в настоящее время пользуются в столице славой и почетом, особенно из так называемых комических? Я сам чуть-чуть поэт и имею претензию на комизм и комическую маску. Я написал двадцать две комедии, все новые, и одна другой стоит. И я жду только случая отправиться в столицу и обогатить ими с полдюжины антрепренеров.

  Чиринос. На ваш вопрос о поэтах, сеньор гобернадор, я вам хорошенько ответить не умею, потому что их так много, что из-за них солнца не видать, и все они считают себя знаменитостями. Теперь комические поэты все заурядные, такие, как и всегда, и нет надобности называть их. Но скажите мне, ваша милость, прошу вас, как ваше имя?

  Гобернадор. Мое имя, сеньора директорша, лисенсиат Гомесильос.

  Чиринос. Боже милостивый! Ваша милость - сеньор лисенсиат Гомесильос, тот, который написал эти знаменитые стихи: "Захворал Люцифер тяжко; он по родине тоскует"?

  Гобернадор. Эти стихи приписывают мне злые языки; они столько же принадлежат мне, как и турецкому султану. Я писал стихи и не отказываюсь, но то были другие: в них я описывал наводнение в Севилье. Хотя поэты постоянно воруют один у другого, но я себе не позволял никогда украсть даже малости. Помоги мне бог писать стихи, а ворует пусть, кто хочет.

  

  

  

  Возвращается Чанфалья.

  Чанфалья. Ваша милость, сеньоры, пожалуйте! Все готово, остается только начать.

  Чиринос (тихо). Деньги в кармане?

  Чанфалья. У самого у сердца.

  Чиринос. Заметь, Чанфалья, гобернадор - поэт.

  Чанфалья. Поэт! Как бы не так! Нет, это ты в нем ошиблась; все эти смешные люди только для насмешек и созданы: ленивы, легковерны и простодушны.

  Бенито. Пойдем, директор! Меня так и поджигает видеть чудеса.

  

  

  

   Все уходят.

  

  

  

   СЦЕНА ВТОРАЯ

  

  

  

  Комната в доме Кастрадо.

  Входят Хуана Кастрада и Тереса Репольо, первая в венчальном платье.

  Кастрада. Вот здесь можешь ты сесть, милая Тереса Репольо, чтобы сцена была прямо перед нами. Ты ведь знаешь, под каким условием можно смотреть это представление; не забудь, а то будет большая беда.

  Тереса. Ты знаешь, Хуана Кастрада, что я твоя родственница, больше я ничего не скажу. Как твердо я уверена, что буду на небе, так же уверена и в том, что увижу все, что на этом представлении будет показываться. Клянусь жизнью моей матери, я готова выколоть себе оба глаза, если случится со мной какая-нибудь беда. Ничего со мной не будет, вот что!

  Кастрада. Потише, сестрица, все идут сюда. Входят гобернадор, Бенито Репольо, Хуан Кастрадо, Педро Капачо, директор и директорша, музыкант, некоторые из жителей местечка и племянник Бенито,

  

  

  человек ловкий, мастер танцевать.

  Чанфалья. Садитесь все; представление будет за этим занавесом, и директорша там же, а здесь музыкант.

  Бенито. Это музыкант-то? Уж и его тоже за занавес; за то только, чтобы не видать его, я с удовольствием откажусь его слушать.

  Чанфалья. Вы, ваша милость, сеньор алькальд Репольо, без всякого основания недовольны музыкантом. Он поистине очень добрый христианин и идальго, от известного корня.

  Гобернадор. Эти качества необходимы, чтоб быть хорошим музыкантом.

  Бенито. Чтоб деревом - допускаю; но музыкантом - abrenuncio {не признаю}.

  Карапузик. Да, действительно тот должен считать себя дураком, кто явился играть перед таким...

  Бенито. Нет, ей-богу, мы видывали здесь музыкантов совсем не таких, как...

  Гобернадор. Оставьте ваши обоюдные возражения, как сеньор Карапузик, так и алькальд; а то они могут затянуться до бесконечности. Сеньор Монтиель, начинайте свое дело.

  Бенито. Не много ж утвари у директора великого спектакля.

  Хуан. Тут, должно быть, все чудеса.

  Чанфалья. Внимание, сеньоры! Начинаю. О ты, кто б ты ни был, ты, который устроил этот театр с таким чудесным искусством, что он получил имя театра чудес! Ради добродетели, которая в нем заключается, заклинаю тебя, заставляю тебя и приказываю тебе, чтобы сейчас, сию минуту показал ты некоторые из тех чудесных чудес этим сеньорам, для их утешения и увеселения, без всякого скандала. Но вот я уж вижу, что ты мою просьбу исполняешь, потому что с этой стороны является фигура сильнейшего Самсона, обнимающего столбы храма, чтобы повергнуть их на землю и отомстить своим врагам. Стой, храбрый рыцарь, стой ради самого бога! Удержись от такого злого дела! Ты разрушишь дом и превратишь в яичницу столь многих и благородных людей, каковы собравшиеся здесь.

  Бенито. Остановись, прах тебя побери! Хорошо будет, если вместо удовольствия, за которым мы пришли, нас расплюснут в лепешку. Остановись, сеньор Самсон, чтоб тебе провалиться! Тебя просят честные люди.

  Капачо. Видите вы его, Кастрадо?

  Хуан. Еще бы не видать! У меня глаза-то на затылке, что ли?

  Капачо. Удивительное это дело: я так же вижу там Самсона, как турецкого султана; хотя поистине я законный сын и старый христианин.

  Чиринос. Берегитесь! Идет бык, тот самый, который убил носильщика в Саламанке. Ложись, ложись! Сохрани тебя боже! Сохрани тебя боже!

  Чанфалья. Ложитесь все, ложитесь все! Ух, ух, ух!

  

  

  

  Все ложатся и трепещут.

  Бенито. В этом быке сидит сам дьявол: он с боков черноват и пегий. Если я не присяду, он меня вздернет кверху.

  Xуан. Сеньор директор, постарайтесь, если можно, чтоб не выходили фигуры такие страшные, они нас пугают. Я говорю не про себя, а про этих девочек... в них кровинки не осталось при виде такого свирепого быка.

  Кастрада. Да еще как, отец! Я думала, что три дня не приду в себя. Мне показалось, что я уж на его рогах, которые у него такие острые, как шило.

  Хуан. Не была ты, дочка, на рогах и их не видала.

  Гобернадор (про себя). Ну, пускай все видят то, чего я не вижу; под конец и я скажу, что все видел; а то стыдно будет.

  Чиринос. Это стадо мышей, которое появляется перед вами, происходит по прямой линии от тех, которые были в Ноевом ковчеге. Вот тут белые, а тут пестрые, тут крапчатые, а тут синие; и, наконец, все это мыши.

  Хуана Кастрада. Боже! Горе мне! Держите меня, я выпрыгну в окошко. Ах, я несчастная! Милая, обожми крепче твоя юбки и смотри, чтобы тебя не укусили. Нет, их тут не стадо, клянусь жизнью моей бабушки, их больше тысячи!

  Тереса. Я несчастная-то, потому что они забрались ко мне, так что и не выгонишь; одна гнедая мышь влепилась мне в коленку. Силы небесные, помогите мне, на земле нет мне помощи!

  Бенито. Однако хорошо, что я в штанах; ни одна мышь ко мне не залезет; даже самая маленькая.

  Чанфалья. Эта вода, которая с такой стремительностью низвергается из облаков, есть тот источник, который дал начало и происхождение реке Иордану. У каждой женщины, если ей плеснуть этой воды в лицо, оно превратится в гладкое серебро, а если мужчинам, то у них бороды сделаются золотыми.

  Кастрада. Слушай, милая, открой лицо - ты увидишь то, что тебе нужно. О, какая вкусная вода! Закройся, отец, не замочись!

  Хуан. Все закроемся, дочка.

  Бенито. От плеч вода пробралась у меня до главного шлюза.

  Капачо (про себя). Я сух, как ковыль.

  Гобернадор (тоже). Это чорт знает что такое! На меня не попало ни одной капли, а все промокли! Как, неужели же я, между столькими законными детьми, один незаконнорожденный?

  Бенито. Уберите вы от меня этого музыканта; иначе, клянусь богом, я уйду и не увижу больше ни одной фигуры. Чорт тебя побери, музыкант-оборотень! И пусть идет представление без треску и без звону.

  Карапузик. Сеньор алькальд, не злобьтесь на меня! Я играю так, как мне бог помог выучиться.

  Бенито. Тебе-то бог помог выучиться? Ах ты, червяк! Убирайся за занавес! А то, ей-богу, я запущу в тебя этой скамейкой.

  Карапузик. И чорт меня занес в этот город!

  Капачо. Свежа вода святой реки Иордана; хоть я и закрывался, как только мог, но все-таки мне немного на бороду попало, и я пари держу, что она у меня светится, как золото.

  Бенито. И даже в пятьдесят раз хуже.

  Чиринос. Теперь является около двух дюжин свирепых львов и седых медведей: все живое берегись! Хотя они и призрачные, но не преминут наделать каких-нибудь бед и даже воспроизвести подвиг Геркулеса с обнаженными шпагами.

  Хуан. Эй, сеньор директор! Вы, провалиться на месте, хотите прогнать нас из дому, что ли, своими медведями да львами?

  Бенито. Ваш Дурачина должен бы нам соловьев и жаворонков показывать, а не львов да драконов. Сеньор директор, или пусть являются фигуры более приятные, или с нас довольно того, что мы видели; и убирайтесь с богом и не оставайтесь дольше ни одной минуты в нашем местечке.

  Кастрада. Сеньор Бенито Репольо, пусть являются медведи и львы, хоть только для нас, женщин, нам будет очень приятно.

  Хуан. Как же, дочка, давеча ты испугалась мышей, а теперь захотелось тебе медведей и львов?

  Кастрада. Все новое заманчиво, сеньор отец.

  Чиринос. Вот является девица, милая и учтивая; это так называемая Иродиада, пляска которой стоила головы Предтече. Если б взялся кто-нибудь потанцевать с ней, вы бы увидали чудеса.

  Бенито. Это так! Фу ты пропасть, какая милая фигурка, приятная и светленькая! Ах ты, шлюха! Как вертится-то девчонка! Племянник Репольо, ты кой-что умеешь на кастаньетах, пособи ей, и пойдет у нас пир горой.

  Племянник. Я здесь, дядя Бенито Репольо. (Танцует сарабанду, Карапузик играет.)

  Капачо. Клянусь дедушкой, значит сарабанда и чакона очень древние танцы.

  Бенито. Эй, племянник, держись крепче за эту плутовку жидовку! Но если она жидовка, как же она может видеть чудеса?

  Чанфалья. Нет правила без исключения, сеньор алькальд.

  

   За сценой трубят, входит фурьер кавалеристов.

  Фурьер. Кто здесь сеньор гобернадор?

  Гобернадор. Это я. Что вам нужно?

  Фурьер. Приготовьте сейчас же помещение для тридцати кавалеристов, они будут здесь через полчаса и даже раньше; уж слышны трубы! Прощайте! (Уходит.)

  Бенито. Я бьюсь об заклад, что эту конницу послал наш мудрец Дурачина.

  Чанфалья. Ну, нет, это отряд конницы, который был на постое в двух милях отсюда.

  Бенито. Ну, теперь я знаю вашего Дурачину, знаю и то, что вы и он величайшие мошенники, не исключая и музыканта. Слушайте же! Я вам приказываю приказать Дурачине, чтобы он не смел присылать этих солдат, иначе я им всем поодиночке закачу в спину по двести плетей.

  Чанфалья. Говорю вам, сеньор алькальд, что их послал не Дурачина.

  Бенито. Ая говорю, что их послал Дурачина, как он послал и всех других гадов, которых я видел.

  Капачо. Мы всех их видели, сеньор Бенито Репольо.

  Бенито. Я и не говорю, что вы не видали, сеньор Педро Капачо. Не играй больше, ты, разиня-музьфсант, а то я тебе голову разобью.

  

  

  

  Возвращается фурьер.

  Фурьер. Ну, готовы квартиры? Кавалеристы уж в городе.

  Бенито. Так Дурачина хочет на своем поставить? Ну, так я клянусь этому директору пустяков и плутней, что он мне за это поплатится.

  Чанфалья. Будьте свидетелями, что алькальд мне грозит.

  Чиринос. Будьте свидетелями, что про посланных от его величества алькальд говорит, что они посланы от мудрого Дурачины.

  Бенито. Самой-то тебе одурачиться бы пошли боже всемогущий!

  Гобернадор. А я сам про себя думаю, что эти кавалеристы, должно быть, настоящие, а не в шутку.

  Фурьер. В шутку, сеньор гобернадор? Да в уме ли вы?

  Хуан. Очень может быть, что они дурачковские, как все, что мы видели. Сделайте милость, директор, заставьте девицу Иродиаду выйти в другой раз, чтобы вот этот сеньор видел то, чего никогда не видывал. Может быть, мы его подкупим этим, чтобы он поскорее ушел из этого местечка.

  Чанфалья. Это извольте. Смотрите же, как она покажется, мигните вашему танцору, чтобы он ей опять помог танцевать.

  Племянник. Уж, конечно, за мной дело не станет.

  Бенито. Так, племянник, замучь ее, замучь ее! Поворот, еще поворот! Ей-богу, это ртуть, а не девчонка! Живо, живо! Еще, еще!

  Фурьер. С ума сошел, что ли, этот народ? Какой тут дьявол, какая девушка, и что за пляска, и что за Дурачина?

  Капачо. Значит, сеньор фурьер не видит иродианскую девушку?

  Фурьер. Да (какого чорта и какую девушку мне видеть?

  Капачо. Довольно, ex illis est {Ex illis est - значит: "он из тех", то есть из перекрещенцев или из незаконнорожденных. (А. Н. О.)}.

  Гобернадор. Ex illis est, ex illis est.

  Хуан. Он из тех, сеньор фурьер, из тех, он из тех.

  Фурьер. Что за подлая порода! А вот, клянусь богом, коли положу я руку на шпагу, так придется вам в окна метаться, а не в дверь.

  Капачо. Довольно, ex illis est.

  Бенито. Довольно, он из тех, потому что не видит ничего.

  Фурьер. Ах, гнусные канальи, если еще раз вы мне скажете, что я "из тех", на вас живого места не останется.

  Бенито. Никогда еще перекрещенцы и незаконные храбры не бывали, и потому мы можем сказать: он из этих, он из этих.

  Фурьер. Ах, проклятая деревенщина! Погодите ж! (Берет шпагу и дерется со всеми. Алькальд бьет палкой Карапузика, Чиринос сдергивает занавес.)

  Чиринос. Чорт их принес, эту трубу и кавалеристов; точно их в колокол сзывали!

  Чанфалья. Мы имеем необыкновенный успех. Хорошие качества нашего театра обнаружились, и завтра мы можем показать его городу, а сами можем воспеть триумф этой битвы, восклицая: "Да здравствуют Чиринос и Чанфалья!"

  

  

  

   ДВА БОЛТУНА

  

  

  

  (Los dos habladores)

  

  

  

  

  ЛИЦА:

  Сармиенто.

  Прокурадор.

  Рольдан.

  Беатрис, жена Сармиенто.

  Инес, горничная.

  Альгвасил.

  Письмоводитель.

  Сыщик.

  

  

  

   СЦЕНА ПЕРВАЯ

  

  

  

  

  Улица.

  

  

  Входят прокурадор, Сармиенто и Рольдан

  (дурно одетый, в кожаной куртке, коротких штанах, со шпагой).

  Сармиенто. Вот, сеньор прокурадор, двести дукатов! Даю вам слово, что я заплатил бы и четыреста, если б рана была шире.

  Прокурадор. Вы нанесли ее как кавалер и как христианин заплатили. Я беру деньги и очень доволен, что я с барышом, а он с лекарством.

  Рольдан. Кавалер! Вы прокурадор?

  Прокурадор. Да. Что вам угодно?

  Рольдан. Что это за деньги?

  Прокурадор. Я получил их от этого кавалера, чтобы заплатить моему клиенту, которому он нанес рану в двенадцать линий.

  Рольдан. А много ли денег?

  Прокурадор. Двести дукатов.

  Рольдан. Ну, ступайте с богом!

  Прокурадор. Счастливо оставаться. (Уходит.)

  Рольдан. Кавалер!

  Сармиенто. Вы это мне, благородный человек?

  Рольдан. Да, вам.

  Сармиенто. Что вам угодно? (Снимает шляпу.)

  Рольдан. Наденьте шляпу, иначе слова от меня не услышите.

  Сармиенто. Я надел.

  Рольдан. Сеньор мой, я бедный идальго; однако я видал себя в чести. Я в нужде. Я слышал, что вы дали двести дукатов человеку, которому нанесли рану; если вам подобное занятие доставляет удовольствие, я готов получить рану куда вам угодно. Я вам сделаю пятьдесят дукатов, уступки против других.

  Сармиенто. Если б я не был так расстроен теперь, ведь я должен бы был расхохотаться. Да вы не шутя это говорите? Послушайте! Вы думаете, что раны наносятся так, без причины и кому ни попало, а не тому, кто этого заслуживает?

  Рольдан. Однако кто же больше заслуживает, как не нужда? Разве не говорят: нужда смотрит анафемой? Так разве не лучше иметь рану, чем физиономию анафемы?

  Сармиенто. Вы, должно быть, не очень начитаны. Латинская пословица говорит: necessitas caret lege, это значит: нужда закона не знает.

  Рольдан. Вы изволили очень хорошо сказать, потому что закон изобретен для спокойствия, и разум есть душа закона, У кого есть душа, у того есть и душевные способности; душевных способностей три: память, воля и рассудок. Вы имеете очень хороший рассудок; рассудок сейчас видно по физиономии; у вас физиономия искаженная от соединенного влияния Юпитера и Сатурна, хотя Венера находилась в квадрате и в восхождении по восходящей линии по вашему гороскопу.

  Сармиенто. И чорт меня замес сюда! Этого только еще недоставало; двести дукатов за рану заплатил, да еще...

  Рольдан. "Рану", изволите говорить? Очень хорошо. Рану нанес Каин своему брату Авелю, хотя тогда и ножей еще не было; рану нанес Александр Великий царице Потасилее когда взял хорошо укрепленную Замору; точно так же и Юлий Цезарь графу дон Педро Ансуресу во время игры в кости. Нужно вам знать, что раны наносятся двумя способами: есть предательство и есть вероломство; предательство против короля, а вероломство против равных: оно бывает и в оружии, - и если я пользуюсь преимуществом, потому что, говорит Карранса в своей философии шпаги и Теренсий в заговоре Каталины...

  Сармиенто. Убирайтесь к черту! Вы меня с ума сведете! Что вы мне за чушь несете!

  Рольдан. "Чушь", вы изволили сказать? Это очень хорошо, потому что чушь, хвастовство, фанфаронады по-испански называются бернардинами. Одна женщина, которую ввали Бернардиной, принуждена была сделаться монашенкой святого Бернарда; а вот если бы ее звали Франсиской, так она не могла бы этого сделать; в Франсисках четыре еф. Fe - есть одна из букв азбуки; букв в азбуке двадцать три. Букву ка мы чаще употребляем в младенчестве, - стоит только повторить ее, сказать в два приема. В два приема хорошо пить и вино; в вине много великих достоинств; но не надо пить его натощак, а также и разбавленное водой, потому что тонкие частицы воды проникают сквозь поры и поднимаются в мозг; таким образом...

  Сармиенто. Остановитесь, вы меня уморили! Точно дьявол сидит у вас в языке.

  Рольдан. Вы изволили сказать: "в языке"? Это очень хорошо. Язык до Рима доводит. Я был в Риме и в Манче, в Трансильвании и в городе Монтальване. Монтальван был крепостью, в которой был Рейнальдос; Рейнальдос был один из двенадцати пэров Франции и из тех, которые кушали с императором Карлом Великим за круглым столом. Потому он круглый, что был не четверо- и не осьмиугольный. В Вальядолиде есть маленькая площадь, которая называется Осьмушкой. Осьмушка есть половина четверти, или кварты. Кварта состоит из четырех мараведи. В старину мараведи стоил столько же, сколько теперь эскудо; эскудо два рода: есть эскудо терпения и эскудо...

  Сармиенто. Господи, помоги мне перенести все это! Постойте, я совсем потерялся.

  Рольдан. "Потерялся", вы изволили сказать? Это очень хорошо. Потерять - это не то, что найти. Есть семь родов разных потерь: можно потерять в игре, то есть проиграть, потерять состояние, положение, потерять честь, потерять рассудок, потерять по небрежности перстень или платок, потерять...

  Сармиенто. Довольно, чорт вас подери!

  Рольдан. Вы изволили сказать: "чорт"? Это очень хорошо. Потому что чорт искушает нас разными соблазнами, главнейшим образом посредством мяса. Мясное - это не рыбное. Рыба флегматична, а флегматики не холерики. Человек составлен из четырех элементов: из желчи, крови, флегмы и меланхолии. Меланхолия - это не веселость, потому что веселость зависит от того, есть ли у человека деньги. Деньги делают людей людьми. Люди не скоты... скоты пасутся на траве, и, наконец...

  Сармиенто. И, наконец, вы сведете меня с ума; вы можете это сделать. Но я умоляю вас, выслушайте, хоть из учтивости, одно слово, и чтоб от вас ни слова, ни звука, иначе я тут же умру на месте.

  Рольдан. Что вам угодно?

  Сармиенто. Сеньор мой! У меня есть жена, и, по грехам моим, величайшая болтунья, каких еще не бывало с тех пор, как женщины существуют на свете. Она так болтает, что уж я несколько раз ощущал в себе решимость убить ее за разговоры, так же как других убивают за дурные дела. Искал я средств, но ни одно не помогает. Теперь мне пришло на мысль, что если я возьму вас с собой домой и потолкуете вы с ней шесть дней кряду, то окажется она перед вами, как новичок перед человеком бывалым. Пойдемте со мной, умоляю вас; я скажу, что вы мне двоюродный брат, и под этим предлогом вы будете приняты в моем доме.

  Рольдан. Вы изволили сказать: "двоюродный"? Это очень хорошо. Мы все сродни, и всё одно другому сродни; сродни прима секунде на гитаре; на гитаре пять струн, а нищенствующих монашеских орденов четыре. В четырех есть недостача до пяти. В древности был обязан драться с пятерыми тот, кто вызывал на поединок всех, как это было с дон Диего Ордоньесом и с сыновьями Ариаса Гонсало, когда король дон Санчо...

  Сармиенто. Ради бога, перестаньте! Пойдемте ко мне, там договорите остальное.

  Рольдан. Идите вперед! Я берусь, что через два часа ваша жена будет нема, как камень; потому что камень...

  Сармиенто. Я не хочу слова слышать.

  Рольдан. Идите! Я вылечу вашу жену.

  

  

  

  

  Уходят.

  

  

  

   СЦЕНА ВТОРАЯ

  

  

   Комната в доме Сармиенто.

  

  

   Входят донья Беатрис и Инес.

  Беатрис. Инес, эй, Инес! Долго ль мне звать? Инес, Инес!

  Инес. Слышу, сеньора, сеньора, сеньора!

  Беатрис. Бездельница, дерзкая! Как смеете вы отвечать таким образом? Разве вы не знаете, что скромность есть первое украшение женщины?

  Инес. Вашей милости разговаривать хочется, а не об чем, вот вы и кличете меня двести раз.

  Беатрис. Бесстыдная! Двести раз уж очень много; пожалуй, можно сказать и двести тысяч раз, - только нолей прибавить: ноли ведь сами по себе ничего не значат.

  Инес. Сеньора, уж это я слышала; скажите, что мне делать, а то мы только прозу сочиняем.

  Беатрис. А проза эта в том состоит, чтобы накрывать стол, кушать вашему господину. Вы знаете, что он приходит сердитый; а когда муж сердит, то это бывает причиной, что поднимается палка, и, начиная с прислуги, доходит она и до хозяйки.

  Инес. Если больше ничего, как только стол накрывать, так я лечу. (Уходит.)

  

  

   Входят Сармиенто и Рольдан.

  Сармиенто. Эй! Или никого в доме нет? Донья Беатрис!

  Беатрис. Я здесь, сеньор. Зачем вы так кричите?

  Сармиенто. Вот я привел гостя, кавалера, - он солдат и мой родственник; я пригласил его обедать. Ласкайте и ублажайте его хорошенько. Он ищет службы в столице.

  Беатрис. Если ваша милость идете в столицу, так имейте в виду, что столица существует не для робких людей, потому что робость есть дочь глупости. А глупый почти всегда человек загнанный, да и стоит того, потому что ум есть свет для человеческих дел. Каждое дело зависит...

  Рольдан. Позвольте, позвольте, прошу вас... зависит от расположения, комплекции; а комплекция действует посредством телесных органов и располагает чувствами. Чувств пять: ходить, осязать, бегать, думать и не мешать другим; всякий, кто мешает, есть невежа, а невежество состоит в том, что человек не попадает в раз. Но кто падает и возвышается, пошли тому бог хорошие праздники. Главных праздников четыре: рождество, богоявление, пасха и пятидесятница. Пятидесятница - слово изысканное.

  Беатрис. Как изысканное? Плохо ваша милость знает, что такое изысканное. Все изысканное необыкновенно; обыкновенное не удивляет; удивления порождают дела великие; самое высочайшее дело в мире есть спокойствие, потому что никто его не достигает; самое глупое - это злость, потому что в нее все впадают. Падать необходимо, потому что все имеет три степени: начало, возвышение и склонение.

  Рольдан. Вы изволили сказать: "склонение"? Это очень хорошо. Имена существительные склоняются, а глаголы спрягаются, и те, кто женятся, тоже спрягаются, и супруги обязаны любить друг друга, как того требует наша святая мать церковь. Причина этому та, что...

  Беатрис. Постойте, погодите! Муж мой, кто это? В уме ли вы? Что это за человек? Кого вы привели в наш дом?

  Сармиенто. О боже! Как легко мне! Я нашел, чем отомстить ей! Скорее накрывайте стол, будем обедать. Сеньор Рольдан прогостит у меня шесть или семь лет.

  Беатрис. Семь лет! Ах, чорт возьми! Ни одного часу, муж мой, или я лопну с отчаяния.

  Сармиенто. Я слишком хорош для того, чтобы быть вашим мужем. Эй, давайте кушать!

  

  

  

   Входит Инес.

  Инес. У нас гости? Стол готов.

  Рольдан. Кто это, сеньор?

  Сармиенто. Наша горничная.

  Рольдан. Горничная в Валенсии называется fadrina, в Италии masara, во Франции gazpirria, в Германии filimogina, при дворе sirvienta, в Бискайи moscorra, у мошенников daixa. Пойдемте веселей за обед. Я хочу вам показать, что я обедаю по обычаям Великобритании.

  Беатрис. Мне осталось только с ума сойти, муж мой! Мне хоть лопнуть, да только бы разговаривать.

  Рольдан. Ваша милость изволили сказать: "разговаривать"? Это очень хорошо. В разговоре узнается ум человека; ум образуется из понимания; кто не понимает, тот не чувствует; кто не чувствует, тот не живет, а кто не живет, тот умер. А кто умрет, тот меньше врет...

  Беатрис. Муж, муж!

  Сармиенто. Что вам угодно, супруга моя?

  Беатрис. Пошлите этого человека ко всем чертям. Мне хоть лопнуть, да говорить.

  Сармиенто. Имейте терпение, супруга моя! Прежде семи лет, как сказано, он не уйдет от нас, потому что я дал слово и обязан сдержать его, - или я буду не я.

  Беатрис. Семь лет? Нет, прежде вы увидите меня мертвой. Ай, ай, ай!

  Инес. Обморок! Вам хотелось этого видеть, сеньор? Посмотрите, она умерла.

  Рольдан. Боже! Отчего с ней такая беда?

  Сармненто. Говорить не дали.

  Альгвасил (за сценой). Отоприте правосудию! Отоприте правосудию!

  Рольдан. Правосудие! Ай, горе мне! Мне бы бежать надо; если меня найдут, так упрячут в тюрьму.

  Сармиенто. Сеньор, вот средство: полезайте в эту цыновку {В Испании цыновки употреблялись, да и теперь употребляются, вместо ковров. (А. Н. О.)}, ее сняли и свернули для чистки; там вы можете спрятаться, а другого средства я не знаю.

  

   Рольдан прячется в цыновку, свернутую кольцом.

  Альгвасил (за сценой). Отопрут мне сегодня или нет?

  

   Входят альгвасил, письмоводитель и сыщик.

  Сармиенто. Что же угодно будет приказать вашей милости? Что-то уж очень грозно вы входите.

  Альгвасил. Сеньор гобернадор, не довольствуясь тем, что ваша милость заплатили двести дукатов за нанесенную рану, приказал, чтобы вы подали тому человеку руку, обнялись с ним и стали друзьями.

  Сармиенто. Я сейчас сажусь обедать.

  Письмоводитель. Он здесь, и ваша милость можете сейчас же возвратиться и кушать в свое удовольствие.

  Сармиенто. Ну, так пойдемте в добрый час.

  

  

  

  

  Уходят.

  Инес. Сеньора, приди в себя. Ведь обморок у тебя оттого, что разговаривать не давали; теперь ты одна, разговаривай сколько угодно.

  Беатрис. Слава богу, наконец-то я могу прервать свое молчание!

  Рольдан (показывая голову из-под цыновки). Ваша милость изволили сказать: "молчание"? Это очень хорошо. Молчание всегда восхвалялось мудрецами; мудрые молчат во-время и говорят во-время, потому что есть время говорить и есть время молчать. Кто молчит - тот соглашается, а согласие предполагает условие; условие требует трех свидетелей, а завещание семи, потому что...

  Беатрис. Потому что убирайся ты к чорту и вместе с тем, кто тебя привел! Видана ли где такая величайшая подлость? Нет, я опять в обморок.

  

  Входят Сармиенто, альгвасил, письмоводитель и сыщик.

  Сармиенто. Теперь, после мировой, я прошу вас выпить и закусить. Эй, подайте похолоднее вина и грушевого киселя.

  Беатрис. Зачем вы пришли в эту комнату? Разве вы не видите, что мы выколачиваем эти цыновки. Инес, вот палка, бери другую и выколотим их начисто.

  

  

  

  Принимаются выбивать.

  Рол дан (из-под цыновки). Тише, тише, сеньоры! Я не за тем здесь; языком