| Главная » Книги |
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупости, Страница 8
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупостиalign="justify"> житейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, то
все же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть и
дух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, в
отличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании от
мяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный,
заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабы
дух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться к
познанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядом
причастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не столь
спасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если в
нем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются при
помощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти Иисуса
Христа, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя и
словно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединиться
со Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь,
таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит в
богослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю,
прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды.
Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всех
обстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, и
стремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаются
постоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их в
безумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумца
больше подобает праведникам, нежели толпе.
Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногих
словах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, как
своего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когда
написал,
что
"неистовство
дарует
влюбленным
наивысшее
блаженство"1. В самом деле, кто страстно любит другого, тот живет
уже не в себе, но в любимом предмете и, чем более он от себя удаляется, дабы
прилепиться душою к этому предмету, тем более ликует. Но когда душа словно
бы покинула тело и уже не в силах управлять телесными членами, то как
прикажете назвать такое состояние, если не исступлением? Это подтверждают и
общераспространенные поговорки: "Он вне себя", "Он вышел из себя", "Он
пришел в себя". Далее, чем совершеннее любовь, тем сильнее неистовство и тем
оно блаженнее. А теперь задумаемся, какова та небесная жизнь, к которой с
такими усилиями стремятся благочестивые сердца? Их дух, мощный и
победоносный, должен поглотить тело. Ему тем легче будет совершить это, что
тело, очищенное и ослабленное всей предыдущей жизнью, уже подготовлено к
подобному превращению. А затем и самый дух этот будет поглощен бесконечно
более могущественным верховным разумом, и тогда человек, оказавшись всецело
вне себя, ощутит несказуемое блаженство и приобщится к верховному благу, все
в себя вобравшему. Хотя блаженство это может стать совершенным лишь в миг,
когда усопшие души, соединившись с прежними своими телами, получат
бессмертие, однако, поскольку жизнь праведников есть лишь тень вечной жизни
и непрестанное размышление о ней, им позволено бывает заранее отведать
обещанной награды и ощутить ее благоухание. И одна эта малая капля из
источника вечного блаженства превосходит все телесные наслаждения в их
совокупности, все утехи, доступные смертным. Вот в какой мере духовное
превосходит телесное, а невидимое возвышается над видимым! Именно об этом
вещал пророк, говоря: "Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то
на сердце человеку, что приготовил бог любящим его"2. Такова эта
частица Мории, которая не отъемлется при разлучении с жизнью, но, напротив,
безмерно возрастает. Эта малая капля трижды блаженной Глупости достается на
земле лишь немногим. Они уподобляются безумцам, говорят несвязно, не
обычными человеческими словами, но издавая звуки, лишенные смысла, и строят
какие-то удивительные гримасы. Они то веселы, то печальны, то льют слезы, то
смеются, то вздыхают и вообще постоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они
говорят, что сами не Знают, где были - в теле своем или вне тела,
бодрствовали или спали; они не помнят, что слышали, что видели, что
говорили, что делали, все случившееся представляется им как бы в дымке
тумана или сновидения. Одно они знают твердо: беспамятствуя и безумствуя,
они были счастливы. Поэтому они скорбят о том, что снова образумились, и
ничего другого не желают, как вечно страдать подобного рода сумасшествием.
Таково скудное предвкушение вечного блаженства.
Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу.
Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, то
вспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте также
греческой пословицы: "Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом". Не
знаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что вы
ждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие,
если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала перед
вами. Прежде говорили: "Ненавижу памятливою сотрапезника". Я же скажу:
"Ненавижу памятливого слушателя". А посему будьте здравы, рукоплещите,
живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.
Конец!
I
Для современного читателя знаменитый нидерландский гуманист Эразм
Роттердамский (1469-1536) фактически "писатель одной книги" - бессмертного
"Похвального слова Глупости". Даже его "Домашние беседы", любимое чтение
многих поколений, потускнели с ходом времени, потеряли свою былую остроту.
Десять томов собрания сочинений Эразма, выпущенные еще в начале XVIII века,
больше не переиздаются, и к ним обращаются только специалисты, изучающие
культуру Возрождения и движение гуманизма, во главе которого стоял автор
"Похвалы Глупости". Эразм Роттердамский - более знаменитый, чем известный
писатель.
Но такими же "авторами одной книги" остались для потомства и другие
великие современники Эразма: корифей английского гуманизма Томас Мор и
французского - Франсуа Рабле. Время - лучший критик - не ошиблось в своем
отборе. Причина такого рода литературной судьбы - в особом характере мысли
гуманистов Возрождения. Им присуще живое чувство глубокой взаимосвязи
различных сторон жизненного процесса, та цельность взгляда на мир, при
которой мысль не может ограничиться одним уголком действительности, одной ее
стороной, но стремится дать картину всего общества, разрастаясь в своего
рода энциклопедию жизни. Отсюда "универсальный" жанр "Неистового Роланда"
Ариосто, "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, "Дон-Кихота" Сервантеса, "Утопии"
Мора, а также "Похвального слова" Эразма. Мы называем эти произведения
поэмой, романом или сатирой, хотя каждое из них слишком синтетично по
характеру и само образует свой особый жанр. Форма здесь часто условна,
фантастична или гротескна, на ней сказывается стремление выразить все,
передать весь опыт времени в индивидуальном преломлении автора. Такое
произведение, одновременно эпохальное и глубоко индивидуальное, как бы
конденсирует в себе одном творчество писателя во всем его своеобразии и,
сливаясь с именем творца, заслоняет для потомства все остальное его
наследие.
Но для современников Эразма каждое его произведение было большим
событием в культурной жизни Европы. Современники прежде всего пенили его,
как ревностного популяризатора античной мысли, распространителя новых
"гуманитарных" знаний. Его "Adagia" ("Поговорки"), собрание античных
поговорок и крылатых слои, с которым он выступил в 1500 году, имело огромный
успех. По замечанию одного гуманиста, Эразм в них "разболтал тайну мистерий"
эрудитов и ввел античную мудрость в обиход широких кругов "непосвященных". В
остроумных комментариях к каждому изречению или выражению (напоминающих
позднейшие знаменитые "Опыты" Ш.Монтеня), где Эразм указывает те случаи
жизни, когда его уместно применять, уже сказывались ирония и сатирический
дар будущего автора "Похвального слова". Уже здесь Эразм, примыкая к
итальянским гуманистам XV века, противопоставляет выдохшейся средневековой
схоластике живую и свободную античную мысль, ее пытливый независимый дух.
Сюда же примыкают его "Apophthegmata" ("Краткие изречения"), его работы по
стилистике, поэтике, его многочисленные переводы греческих писателей на
латынь - международный литературный язык тогдашнего общества. Эразм
отстаивал широкое светское образование - и не только для мужчин, но и для
женщин, он требовал реформы школьного обучения.
Его политическая мысль, воспитанная на традициях античного
свободолюбия, проникнута отвращением ко всяким формам тирании, и в этом
отвращении легко узнается Эразм из Роттердама, питомец городской культуры.
"Христианский государь" Эразма появился в том же 1516 году, что и "Утопия"
Т.Мора, и через два года после того, как Макиавелли закончил своего "Князя".
Это три основных памятника социально-политической мысли эпохи, однако весь
дух трактата Эразма прямо противоположен концепции Макиавелли. Эразм требует
от своего государя, чтобы он правил не как самовольный хозяин, а как слуга
народа, и рассчитывал на любовь, а не на страх, ибо страх перед наказанием
не уменьшает числа преступлений. Воли монарха не достаточно, чтобы закон
стал законом. В век нескончаемых войн Эразм, возведенный в ранг "советника
империи" Карлом V (для которого он и написал своего "Христианского
Государя"), не устает бороться за мир между государствами Европы. Его
антивоенная "Жалоба Мира" была в свое время запрещена Сорбонной, но в наши
годы появилась в новых переводах на французский и английский язык.
В XVI-XVIII веках читатели особенно ценили также религиозно-этический
трактат Эразма "Руководство христианскому воину" (1504). Здесь, как и в ряде
других произведений, посвященных вопросам нравственности и веры, Эразм
борется за "евангельскую чистоту" первоначального христианства, против
культа обрядов, против языческого поклонения святым, против формализма
ритуала, против "внешнего христианства" - всего того, что составляло основу
могущества католической церкви. Признавая существенным для христианства лишь
"дух веры", а не церемонию обряда, Эразм вступает в противоречие с
ортодоксальной теологией. Богословские работы Эразма вызывали самые
страстные и ожесточенные споры и давали противникам немало поводов обвинять
его во всех ересях.
Главным трудом своей жизни Эразм считал исправленное издание греческого
текста Нового завета (1516) и его новый латинский перевод. Этим тщательным
филологическим трудом, в котором текст священного писания освобожден от
вкравшихся на протяжении веков ошибок и произвольных толкований, Эразм нанес
удар авторитету церкви и принятого ею канонического латинского текста Библии
(так называемой "Вульгаты"). Еще существеннее то, что в комментариях к
своему переводу и в так называемых "парафразах" (толкованиях) книг
священного писания, применяя научные методы исторической критики (связь
Библии с древнееврейскими нравами) и прямую интерпретацию (вместо
аллегорической или казуистической, характерной для средневековых схоластов),
подвергая сомнению аутентичность отдельных книг и выражений и обнажая
противоречия в священном тексте, Эразм подготавливая почву для позднейшей
рационалистической критики Библии.
Отвергая авторитеты позднесредневековой схоластики, он неустанно
издавал труды первые отцов церкви. Отредактировать и издать девять томов
сочинений св. Иеронима стоило Эразму, по его собственному замечанию, больше
труда, чем автору их написать. Это обращение к первоисточникам было формой
движения вперед, так как множило в умах сомнения в бесспорности
установленных церковью догм, относительно которых, как оказывалось, во
многом расходились и сами отцы церкви. Но тем самым Эразм обосновывал
принцип широкой терпимости в вопросах веры, которые - за исключением
немногих самых общих положений - должны были, по его мнению, стать частным
делом каждого верующего, делом его свободной совести и разумения. Призывая
своих последователей переводить Библию на новые языки и оставляя за каждым
верующим право разобраться в священном писании как единственном источнике
веры, Эразм открывал доступ в святая святых богословия всякому христианину,
а не только первосвященникам теологии.
Но это было подкопом под устои единой и монолитной церкви. "Очищенная"
от языческого "внешнего христианства", обоснованная филологическим анализом,
новая теология объективно расчищала путь деизму и вела к отказу от всякой
догматики. Не удивительно, что в "эразмизме", осужденном церковью уже в XVI
веке, католические и протестантские теологи находили и арианскую ересь
(отрицание божественности Христа) и пелагианство (сомнение в спасении верой,
в исключительной роли благодати). И хотя сам Эразм вполне искренне отстаивал
свою ортодоксальность, его убеждение в бесплодности изощренных словопрений,
его равнодушие к неразрешимым противоречиям в вопросе о триединстве,
пресуществлении и т. д., к спорам о спасении верой или добрыми делами, его
ирония по адресу всяких окончательных и общеобязательных суждений - все это
сеяло скепсис и подрывало основы церкви и христианства в целом.
Влияние Эразма на современников было огромным. Его иногда сравнивают с
влиянием Вольтера в XVIII веке. Лучше всех других гуманистов Эразм оценил
могучую силу книгопечатания, и его деятельность неразрывно связана с такими
известными типографами XVI века, как Альд Мануций, Фробен, Бадий. С помощью
печатного станка - "почти божественного инструмента", как его называл
Эразм, - он выпускал в свет одно произведение за другим и руководил
благодаря живым связям с гуманистами всех стран (о чем свидетельствуют
одиннадцать томов его переписки) некоей "республикой гуманитарных наук",
подобно тому, как в XVIII веке Вольтер возглавил просветительское движение.
Десятки тысяч экземпляров книг Эразма были его оружием в борьбе с целой
армией монахов и теологов, неустанно против него проповедовавших и
отправлявших на костер его последователей.
Всей своей деятельностью, в особенности начиная с 1511 года, когда
появляется "Похвальное слово Глупости", Эразм способствовал тому, что в его
время "духовная диктатура церкви была сломлена" [Маркс и Энгельс, Сочинения,
т. XIV, М. - Л. 1931, стр. 476]. В XVI веке это сказалось прежде всего в
возникновении протестантской церкви. Поэтому, когда в Германии вспыхнула
реформация (1517), ее сторонники были уверены, что Эразм выступит в ее
защиту и своим всеевропейским авторитетом укрепит реформаторское движение.
Несколько лет Эразм уклонялся от прямого ответа на этот волновавший
всех современников вопрос. Но, наконец (1524), решительно разошелся с
Лютером, заняв в религиозных распрях нейтральную позицию, которую сохранил
до конца дней. За это он навлекает на себя обвинение в измене делу веры и
насмешки как со стороны католиков, так и протестантов. В позиции Эразма
впоследствии усматривали только нерешительность и недостаток смелости.
Несомненно, личные качества Эразма, на которые наложили отпечаток условия
его рождения и обстоятельства жизни [Эразм был незаконнорожденным сыном
бюргера. Пятно "бастарда", положение почти беглого монаха и скитания по
чужим странам в известной мере определили его дипломатическую осторожность],
сыграли здесь известную роль. Но так же несомненно, что идеалы Эразма и
Лютера - последний во многом остался до конца питомцем схоластического
богословия - были слишком различны даже в вопросах реформы церкви, а тем
более в общих вопросах нравственности и понимания жизни.
Об этом свидетельствует уже "Похвала Глупости", где свободная мысль
гуманизма выходит далеко за пределы узкой тенденции протестантизма.
Со слов самого Эразма мы знаем, как возникла у него идея "Похвалы
Глупости".
Летом 1509 года он покинул Италию, где провел три года, и направился в
Англию, куда его приглашали друзья, так как им казалось, что в связи с
восшествием на престол короля Генриха VIII открываются широкие перспективы
для расцвета наук.
Эразму уже исполнилось сорок лет. Два издания его "Поговорок", трактат
"Руководство христианскому воину", переводы древних трагедий доставили ему
европейскую известность, но его материальное положение оставалось
по-прежнему шатким (пенсии, которые он получал от двух меценатов,
выплачивались крайне нерегулярно). Однако скитания по городам Фландрии,
Франции и Англии и в особенности годы пребывания в Италии расширили его
кругозор и освободили от педантизма кабинетной учености, присущего раннему
германскому гуманизму. Он не только изучил рукописи богатых итальянских
книгохранилищ, но и увидел жалкую изнанку пышной культуры Италии начала XVI
века. Гуманисту Эразму приходилось то и дело менять свое местопребывание,
спасаясь от междоусобиц, раздиравших Италию, от соперничества городов и
тиранов, от войн папы с вторгшимися в Италию французами. В Болонье,
например, он был свидетелем того, как воинственный папа Юлий II, в военных
доспехах, сопровождаемый кардиналами, въезжал в город после победы над
противником через брешь в стене (подражая римским цезарям), и это зрелище,
столь неподобающее сану наместника Христа, вызвало у Эразма скорбь и
отвращение. Впоследствии он недвусмысленно зафиксировал эту сцену в своей
"Похвале Глупости" в конце главы о верховных первосвященниках.
Впечатления от пестрой ярмарки "повседневной жизни смертных", где
Эразму приходилось выступать в роли наблюдателя и "смеющегося" философа
Демокрита, теснились в его душе на пути в Англию, чередуясь с картинами
близкой встречи с друзьями - Т. Мором, Фишером и Колетом. Эразм вспоминал
свою первую поездку в Англию, за двенадцать лет перед этим научные споры,
беседы об античных писателях и шутки, которые так любил его друг Т. Мор.
Так возник необычайный замысел этого произведения, где непосредственные
жизненные наблюдения как бы пропущены через призму античных реминисценций.
Чувствуется, что госпожа Глупость, произносящая автопанегирик, уже читала
"Поговорки", вышедшие за год до этого новым расширенным изданием в
знаменитой типографии Альда Мануция в Венеции.
В доме Мора, где Эразм остановился по приезде в Англию, за несколько
дней, почти как импровизация, было написано Это вдохновенное произведение.
"Мория, - по выражению одного нидерландского критика, - родилась подобно
ее мудрой сестре Минерве-Палладе": она вышла во всеоружии из головы своего
отца.
Как и во всей гуманистической мысли и во всем искусстве Эпохи
Возрождения - той ступени развития европейского общества, которая отмечена
влиянием античности-в "Похвале Глупости" встречаются и органически
сливаются две традиции, - и это видно уже в самом названии книги.
С одной стороны, сатира написана в форме "похвального слова", которую
культивировали античные писатели. Гуманисты возродили эту форму и находили
ей довольно разнообразное применение. Иногда их толкала к этому зависимость
от меценатов, и сам Эразм не без отвращения, как он признается, написал в
1504 г. такой панегирик Филиппу Красивому, отцу будущего императора Карла V.
В то же время, еще в древности искусственность этих льстивых упражнений
риторики - "нарумяненной девки", как называл ее Лукиан, - породила жанр
пародийного похвального слова, образец которого оставил нам, например, тот
же Лукиан ("Похвальное слово мухе"). К жанру иронического панегирика
(наподобие известной в свое время "Похвалы Подагре" нюрнбергского друга
Эразма В. Пиркгеймера) внешне примыкает и "Похвальное слово Глупости".
Но гораздо более существенно влияние Лукиана на универсально
критический дух этого произведения. Лукиан был самым любимым писателем
гуманистов, и Эразм, его почитатель, переводчик и издатель, не случайно
заслужил у современников репутацию нового Лукиаиа, что означало для одних
остроумного врага предрассудков, для других - опасного безбожника. Эта
слава закрепилась за ним после опубликования "Похвального слова".
С другой стороны, тема Глупости, царящей над миром,- не случайный
предмет восхваления, как обычно бывает в шуточных панегириках. Сквозной
линией проходит эта тема через поэзию, искусство и народный театр XV-XVI
века. Любимое Зрелище позднесредневекового и ренессансного города - это
карнавальные "шествия дураков", "беззаботных ребят" во главе с Князем
Дураков, Папой-Дураком и Дурацкой Матерью, процессии ряженых, изображавших
Государство, Церковь, Науку, Правосудие, Семью. Девиз этих игр - "Число
глупцов неисчислимо". Во французских "соти" ("дурачествах"), голландских
фарсах или немецких "фастнахтшпилях" (масленичных играх) царила богиня
Глупость: глупец и его собрат шарлатан представляли, в различных обличиях,
все разнообразие жизненных положений и состояний. Весь мир "ломал дурака".
Эта же тема проходит и через литературу. В 1494 году вышла поэма "Корабль
Дураков" немецкого писателя Себастьяна Брандта - замечательная сатира,
имевшая громадный успех и переведенная на ряд языков (в латинском переводе
1505 г. за 4 года до создания "Похвального слова Глупости" ее мог читать
Эразм). Эта коллекция свыше ста видов глупости своей энциклопедической
формой напоминает произведение Эразма. Но сатира Брандта - еще
полусредневековое, чисто дидактическое произведение. Намного ближе к
"Похвальному слову" тон свободной от морализации жизнерадостной народной
книги "Тиль Эйленшпигель" (1500). Ее герой под видом дурачка, буквально
исполняющего все, что ему говорят, проходит через все сословия, через все
социальные круги, насмехаясь над всеми слоями современного общества. Эта
книга уже знаменует рождение нового мира. Мнимая глупость Тиля Эйленшпигеля
только обнажает Глупость, царящую над жизнью, - патриархальную
ограниченность и отсталость сословного и цехового строя. Узкие рамки этой
жизни стали тесны для лукавого и жизнерадостного героя народной книги.
Гуманистическая мысль, провожая уходящий мир и оценивая рождающийся
новый, в самых живых и великих своих созданиях часто близко стоит к этой
"дурачествующей" литературе - и не только в германских странах, но и во
всей Западной Европе. В великом романе Рабле мудрость одета в шутовской
наряд. По совету шута Трибуле пантагрюэлисты отправляются за разрешением
всех своих сомнений к оракулу Божественной Бутылки, ибо, как говорит
Пантагрюэль, часто "иной дурак и умного научит". Мудрость трагедии "Король
Лир" выражает шут, а сам герой прозревает лишь тогда, когда впадает в
безумие. В романе Сервантеса идеалы старого общества и мудрость гуманизма
причудливо переплетаются в голове полубезумного идальго.
Конечно, то, что разум вынужден выступать под шутовским колпаком с
бубенчиками, - отчасти дань сословно-иерархическому обществу, где
критическая мысль должна надеть маску шутки, чтобы "истину царям с улыбкой
говорить". Но эта форма мудрости имеет вместе с тем глубокие корни в
конкретной исторической почве переходной эпохи.
Для народного сознания периода величайшего прогрессивного переворота,
пережитого до того человечеством, не только многовековая мудрость прошлого
теряет свой авторитет, поворачиваясь "глупой" своей стороной, но и
складывающаяся буржуазная культура еще не успела стать привычной и
естественной. Откровенный цинизм внеэкономического принуждения эпохи
первоначального накопления (вспомним близкую во многих отношениях
"Похвальному слову Глупости" "Утопию" друга Эразма Т. Мора, опубликованную
через пять лет после "Похвального слова") [Современники чувствовали идейную
и стилевую связь "Утопии" с "Похвальным словом Глупости", и многие склонны
были даже приписывать авторство критической первой части "Утопии", где
разоблачена "глупость" нового порядка вещей, Эразму. Литературными своими
корнями гуманистическое произведение Мора восходит, как известно, также к
античности, но не к Лукиану, а к диалогам Платона и к коммунистическим идеям
его "Государства". Но всем своим содержанием "Утопия" связана с
современностью - социальнымипротиворечиями аграрного переворота в Англии.
Более разительно сходство основной мысли: и здесь и там своего рода
"мудрость наизнанку", сравнительно с господствующими представлениями.
Всеобщее благоденствие и счастье разумного строя в "Утопии" достигается не
благоразумным накоплением богатства, а отменой частной собственности, - это
звучало не меньшим парадоксом, чем речь Мории. Известно, что Эразм принимал
участие в первых изданиях "Утопии", которую он снабдил предисловием],
разложение естественных связей между людьми представляется народному
сознанию, как и гуманистам, тем же царством "неразумия". Глупость царит над
прошлым и будущим. Современная жизнь - их стык - настоящая ярмарка
дураков. Но и природа и разум также должны, - если хотят, чтоб их голос был
услышан, - напялить на себя шутовскую маску. Так возникает тема "глупости,
царящей над миром". Она означает для эпохи Возрождения здоровое недоверие ко
всяким отживающим устоям и догмам, насмешку над всяким претенциозным
доктринерством и косностью, как залог свободного развития человека и
общества.
В центре этой "дурачествующей литературы" как ее наиболее значительное
произведение в лукиановской форме стоит книга Эразма. Не только содержанием,
но и манерой освещения она передает колорит своего времени и его угол зрения
на жизнь.
Композиция "Похвалы Глупости" отличается внутренней стройностью,
несмотря на некоторые отступления и повторения, которые разрешает себе
Мория, выкладывая в непринужденной импровизации, как и подобает Глупости,
то, "что в голову взбрело". Книга открывается большим вступлением, где
Глупость сообщает тему своей речи и представляется аудитории. За этим
следует первая часть, доказывающая "общечеловеческую", универсальнуювласть
Глупости, коренящуюся в самой основе жизни и в природе человека. Вторую
часть составляет описание различных видов и форм Глупости - ее
дифференциация в обществе от низших слоев парода до высших кругов знати. За
этими основными частями, где дана картина жизни, как она есть, следует
заключительная часть, где идеал блаженства - жизнь, какою она должна быть,
- оказывается тоже высшей формой безумия вездесущей Мории [В первоначальном
тексте "Похвального слова" нет никаких подразделений: принятое деление на
главы не принадлежит Эразму и появляется впервые в издании 1765 года].
Для новейшего читателя, отделенного от аудитории Эразма веками,
наиболее живой интерес представляет, вероятно, первая часть "Похвального
слова", покоряющая неувядаемой свежестью парадоксально заостренной мысли и
богатством едва уловимых оттенков. Глупость неопровержимо доказывает свою
власть над всей жизнью и всеми ее благами. Все возрасты и все чувства, все
формы связей между людьми и всякая достойная деятельность обязаны ей своим
существованием и своими радостями. Она - основа всякого процветания и
счастья. Что это - в шутку или всерьез? Невинная игра ума для развлечения
друзей или пессимистическое "опровержение веры в разум"? Если это шутка, то
она, как сказал бы Фальстаф, зашла слишком далеко, чтобы быть забавной. С
другой стороны, весь облик Эразма не только как писателя, но и как человека
- общительного, снисходительного к людским слабостям, хорошего друга и
остроумного собеседника, человека, которому ничто человеческое не было
чуждо, любителя хорошо поесть и тонкого ценителя книги, - весь облик этого
гуманиста, во многом как бы прототипа Пантагрюэля Рабле [Рабле переписывался
со своим старшим современником Эразмом и в письме к нему от 30 ноября 1532
года - это год создания "Пантагрюэля"! - называл его своим "отцом",
"источником всякого творчества нашего времени"], исключает безрадостный
взгляд на жизнь, как на сцепление глупостей, где мудрецу остается только, по
примеру Тимона, бежать в пустыню (гл. XXV).
Сам автор (в предисловии и в позднейших письмах) дает на этот вопрос
противоречивый и уклончивый ответ, считая, очевидно, что sapienti
sat-"мудрому достаточно" и читатель сам в состоянии разобраться. Но если
кардиналы забавлялись "Похвальным словом", как шутовской выходкой, а папа
Лев Х с удовольствием отмечал: "Я рад, что наш Эразм тоже иногда умеет
дурачиться", то некоторые схоласты сочли нужным выступить "в защиту" разума,
доказывая, что раз бог создал все науки, то "Эразм, приписывая эту честь
Глупости, кощунствует". (В ответ Эразм иронически посвятил этому "защитнику
разума", некоему Ле Куртурье, две апологии.) Даже среди друзей кое-кто
советовал Эразму для ясности написать "палинодию" (защиту противоположного
тезиса), что-нибудь вроде "Похвалы Разуму" или "Похвалы Благодати"... Не
было недостатка, разумеется, и в читателях вроде Т. Мора, оценивших юмор
мысли Эразма. Любопытно, что и новейшая буржуазная критика на западе стоит
перед той же дилеммой, но - в соответствии с 
| |
| Просмотров: 404 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры