| Главная » Книги |
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупости, Страница 4
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупостиждений; неизменно
бережливый, бедный, печальный, хмурый, к самому себе взыскательный и
суровый, для других тягостный и ненавистный, бледнолицый, тощий, хилый,
подслеповатый, преждевременно состарившийся и поседевший, он до срока
расстается с жизнью. Впрочем, не все ли равно, когда он умрет - ведь он и
не жил вовсе! Вот вам образ совершенного мудреца!
Но тут снова заквакали мне в уши стоические лягушки. "Нет, - говорят
они, - ничего столь жалкого, как безумие, а величайшая глупость соседствует
с безумием, вернее сказать, она-то и есть настоящее безумие. Что Значит
безумствовать, если не заблуждаться во всех своих помыслах?" Но сами они
заблуждаются от начала и до конца своего пути. Разобьем-ка, при помощи Муз,
и этот их силлогизм.
Подобно тому как у Платона Сократ рассекает Венеру на две части и из
одного Купидона делает двух1, так и этим диалектикам, при всей их
тонкости и хитрости, не мешает отличать безумие от безумия, если только они
желают казаться в здравом уме. Отнюдь не всякое безумие губительно. Иначе не
сказал бы Гораций:
Прельщает слух и зренье мне?2
Платон не поименовал бы неистовства поэтов, пророков и влюбленных в
числе наивысших жизненных благ, и прорицательница не нарекла бы безумным
подвиг Энея3. Все дело в том, что безумие бывает двоякого рода:
иногда оно посылается из подземного царства жестокими мстительницами,
которые, вселяя в нашу грудь ядовитых Змей, воспаляют ее то воинственным
пылом, то неутолимою жаждой золота, то недозволенной и постыдной любовью, то
страстью к отцеубийству, кровосмешению, святотатству и другим подобным
злодействам или преследуют преступную душу, устрашая ее фуриями и грозными
факелами. Но есть и другое, нимало не сходное с первым безумие, исходящее от
меня и для всех отрадное. Оно постигает человека всякий раз, когда
какое-либо приятное заблуждение ума освобождает душу от мучительных забот и
одновременно досыта поит наслаждениями. Подобная ошибка сама по себе есть
наилучший дар богов, о ней-то именно и мечтал Цицерон, когда писал к
Аттику4, что желает не сознавать великого множества окружающих
его бедствий. А разве так уж опасно заблуждался тот аргивянин,
помешательство которого выражалось лишь в том, что он целые дни просиживал в
театре один-одинешенек, смеясь, рукоплеща, радуясь, как будто присутствовал
при исполнении восхитительной трагедии, тогда как в действительности перед
ним не было ни единого актера. Во всех остальных житейских делах он вел себя
вполне разумно и дельно.
Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,
Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он,
В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли.
Но когда родственникам удалось победить болезнь лекарствами и он пришел
в себя, то немедленно стал жаловаться:
...Не спасли вы меня, а убили,
Други, - сказал он, - клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,
Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья5.
И правильно: не он, а они скорее нуждались в лечении, ибо иначе не
пришло бы им в голову изгонять при помощи целебных снадобий такое блаженное
и приятное безумие.
Но мы до сих пор еще не установили, что следует называть безумием -
обман чувств или ошибку ума. Ведь ежели человеку близорукому мул
представится ослом, то это еще не помешательство; ежели кто сочтет жалкие
вирши превосходнейшими стихами, то он еще не сумасшедший. Настоящим
помешанным можно считать лишь того, кому изменяют не только внешние чувства,
но и способность суждения, и при этом не случайно, но постоянно, -
например, если кто, заслышав рев осла, каждый раз будет утверждать, что
слышит упоительную музыку, или если человек, рожденный в подлом звании и
нищете, возомнит себя богатым и могущественным, словом Крез, царь Лидийский.
Но тот род безумия, обычно соединяющийся с веселостью, весьма приятен и
тому, кто им одержим, и тому, кто наблюдает его со стороны, сам оставаясь в
полном душевном здравии. Такое безумие распространено гораздо шире, нежели
принято думать. Сплошь да рядом двое помешанных смеются друг над другом к
обоюдному удовольствию. Нередко даже увидите, как тот, чье безумие сильнее,
смеется куда громче того, в ком еще сохранился остаток здравомыслия.
По моему глупому суждению, всех счастливее тот, кто всех безумнее, лишь
бы он был подвержен тому виду помешательства, который свойствен мне и
который встречается столь часто, что среди всего великого множества смертных
вряд ли найдется человек, который вечно оставался бы в здравом уме и не
страдал каким-нибудь видом безумия. Ежели кто, видя тыкву, принимает ее за
свою жену, то его называют сумасшедшим, поскольку такие случаи редки. Но
если он, имея супругу, которую делит с весьма многими, в счастливом
неведении клянется, что она вернее Пенелопы, и весьма тому радуется, - его
никто не назовет безумцем, ибо подобного рода мужей можно видеть повсюду.
К этому сословию принадлежат и те, кто ради охоты на красного зверя
позабывает обо всем на свете; такие люди утверждают, будто испытывают
несказанное блаженство, слыша вопли рогов и тявканье собак. Полагаю даже,
что собачий кал пахнет для них киннамоном'. А что за наслаждение свежевать
зверя! Резать быков и баранов подобает простолюдину, но рассекать на части
красного зверя не разрешается никому, кроме благородных. Да и те обязаны
разрубать туши, обнажив голову, преклонив колена, действуя мечом, нарочито
для того предназначенным, а не первым подвернувшимся под руку; все здесь
предусмотрено: каждое движение, чередование отсекаемых членов и прочее,
совсем, как в церковном обряде. А вокруг стоит безмолвная толпа и дивится,
как будто глядит на какую-то новинку, а не на привычное, тысячу раз виденное
зрелище. А если кому посчастливится и отведать дичины, то ликует он так,
словно приобщился к высокороднейшему дворянству. Следствием же этой усердной
травли и поеданья зверей оказывается лишь то, что люди сами превращаются
чуть ли не в скотов, хотя мнят себя живущими по-царски.
Всего ближе к этому роду помешанных стоят неутомимые зодчие, без конца
перестраивающие круглое здание в квадратное и квадратное - в круглое;
занятие это не знает ни конца, ни предела, доколе строители наши,
промотавшись в пух, не останутся без крова и пропитания. Что за беда? Зато
несколько лет они пожили в полное свое удовольствие.
За ними следуют те, кто при помощи тайных, невиданных прежде наук
тщатся преобразовать природу вещей и отыскивают некую пятую сущность на суше
и в морской пучине2. И так обольщает их сладкая надежда, что не
жалеют они ни трудов, ни издержек, с удивительной изобретательностью
придумывают постоянно что-нибудь новое, обманывают и морочат себя
приятнейшим образом до тех пор, пока не лишатся всего и не останутся без
гроша - даже горн починить не на что. Это, однако, не мешает им по-прежнему
видеть радужные сны и соблазнять других людей тем же блаженством. Когда же
покидает их, наконец, всякая надежда, то они всласть утешаются известным
изречением:
Важно уже и стремление в деле великом3.
При этом они жалуются на кратковременность жизни, которой-де не хватило
на осуществление исполинского замысла.
Я не совсем уверен, можно ли допустить в наше братство игроков. Но
поистине глупы и смешны люди, до такой степени пристрастившиеся к игре, что,
едва заслышат стук костей, сердце у них в груди так и прыгает. Беспрестанно
обольщаемые надеждой на выигрыш, они натыкаются со всем кораблем своим на
скалу неудачи, не менее страшную, нежели скалы Малеи4. Вынырнув
нагишом, они готовы бывают надуть кого угодно, но только не прежних своих
победителей - оттого, разумеется, что боятся уронить свое достоинство. И
старики, наполовину ослепшие, тоже играют, нацепив на нос очки. У иного
хирагрой так скрючило пальцы, что он вынужден нанимать себе помощника,
который мечет вместо него кости. Да, сладкая вещь игра, но слишком уж часто
переходит она в неистовство, подвластное уже не мне, но фуриям.
Зато, без всякого сомнения, из нашего теста испечены того сорта люди,
которые любят рассказы о ложных знамениях и чудесах и никак не могут досыта
наслушаться басен о призраках, лемурах, ларвах1, выходцах с того
света и тому подобной невидали; и чем более расходятся с истиной эти
небылицы, тем охотнее им верят, тем приятнее ласкают они слух. Не для одного
препровождения времени рассказываются эти басни - бывает от них и выгода,
особливо священникам и площадным краснобаям. Нужно здесь помянуть и тех, кто
внушил себе глупое, но приятное убеждение, будто стоит человеку поглядеть на
статую или икону Полифема-Христофора2 - и смерть не грозит ему в
тот день; или, что, прочитав перед статуей св. Варвары некую молитву, он
воротится цел и невредим с поля боя; или, что, ставя в известные дни свечки
св. Эразму, он вскорости сделается богачом. Из св. Георгия люди эти создали
себе нового Ипполита3 или Геракла, на его коня, благоговейно
украшенного драгоценной попоной с кистями, они только что не молятся;
стараясь заслужить его расположение, они то и дело подносят ему подарочки, а
медным шлемом святого клянутся даже короли. А что сказать о тех, которые,
якобы искупив свои грехи пожертвованием на церковь, безмятежно радуются и
измеряют срок своего пребывания в чистилище веками, годами, месяцами, днями,
часами - без малейшей ошибки, словно при помощи клепсидры4 или
математической таблицы? Что сказать далее о тех, которые верят в волшебные
амулеты и наговоры, выдуманные каким-нибудь благочестивым обманщиком для
потехи или выгоды ради, и тешат себя надеждами на богатство, почести,
наслаждения, избыток во всем, вечно цветущее здоровье, долгую жизнь, бодрую
старость и, наконец, место в царствии небесном поближе к самому Христу?
Впрочем, попасть туда они рассчитывают возможно позже: когда, мол,
пресытятся всеми наслаждениями здешней жизни, тогда и променяют ее на
райское блаженство. Судите сами: иной купец, воин или судья, уделив единый
грошик из всего награбленного им, верит, что разом обелил скверну своей
жизни; все ложные клятвы, грязные похоти, кутежи, драки, убийства, обманы,
козни, измены он считает выкупленными и оплаченными, словно по договору, так
что при желании впору бы начать новый круг мерзостей. Можно ли быть глупее,
да нет! - счастливее тех, кто, читая ежедневно семь стишков из священной
"Псалтири", сулит себе за то вечное блаженство? Полагают, что названные
магические стишки указал св. Бернарду некий демон, весьма красноречивый, что
и говорить, но вместе с тем скорее легкомысленный, чем хитрый, а потому и
попавший впросак 5. Все это настолько глупо, что даже я готова
устыдиться, и, однако, этому верят не только грубые мужики, но и наставники
церкви. Вполне уместно будет сказать и о том, что каждая область заявляет
притязания на своего особливого святого; каждый чествуется особыми обрядами,
каждому из них приписываются особые способности: один исцеляет от зубной
боли, другой искусно помогает роженицам, третий возвращает украденные вещи,
этот спасает при кораблекрушении, тот охраняет стада, и так далее в том же
роде. Перечислять всех подряд было бы слишком долго. Существуют также
святые, оказывающие помощь во всех случаях жизни, такова в особенности
богородица-дева, которую простой народ чтит даже более, чем ее сына.
Но разве просят люди у всех этих святых чего-нибудь, не имеющего
отношения к глупости? Взгляните на благодарственные приношения, которыми
стены иных храмов украшены вплоть до самой кровли, - увидите ли вы среди
них хоть одно пожертвование за избавление от глупости, за то, что
приноситель стал чуть-чуть умнее бревна? Один тонул, но выплыл. Другой был
ранен врагом, но выжил. Третий удрал столь же доблестно, сколь счастливо, с
поля битвы, в то время как другие продолжали сражаться. Четвертый был
вздернут на виселицу, но при помощи некоего святого, покровителя воров,
сорвался и ныне продолжает с успехом облегчать карманы богатеев,
обремененные деньгами. Пятый бежал, проломав стену тюрьмы. Шестой, к
негодованию своего врача, исцелился от лихорадки. Седьмой хлебнул яду, но не
умер, а только прочистил желудок на горе своей супруге, которая впустую
потрудилась и потратилась. У восьмого опрокинулась повозка, но кони
вернулись домой невредимые. На девятого обрушилась кровля, но он остался
цел. Десятый, застигнутый мужем на месте преступления, счастливо спасся. Но
никто не благодарит за избавление от глупости. Так сладко ни о чем не
думать, что от всего откажутся люди, только не от Мории. Но к чему пускаться
в это море суеверий?
Если б имела я сто языков и железное горло,
То и тогда б не могла дураков породу исчислить
И описать до конца многовидные глупости формы1.
Вся жизнь христиан до краев переполнена подобными безумствами, а
священнослужители не только терпят их, но и поощряют, ибо знают отлично, как
это увеличивает их доходы. Теперь представьте, что вдруг появляется среди
нас несносный некий мудрец и начинает проповедовать: "Ты не погибнешь, если
станешь жить праведно; грехи твои простятся тебе, если к пожертвованной
лепте ты присовокупишь ненависть к злым делам, слезы, бдения, молитвы, посты
- словом, все переменишь в твоей жизни. Святой этот станет тебе
покровительствовать, если ты решишься ему подражать".
Если бы, говорю я, такой мудрец взялся неотступно бубнить свои
поучения, сами можете себе представить, в какую смуту вверг бы он души
людские, прежде утопавшие в блаженстве!..
К нашему братству принадлежат и те, кто еще при жизни усердно хлопочет
о собственных похоронах, подробно указывает, сколько факелов, сколько
праздных зевак в трауре, сколько певчих и сколько наемных плакальщиков
должны сопровождать его тело, как будто он сам сможет любоваться на это
зрелище или будет сконфужен, ежели труп предадут земле без надлежащей
пышности. Право, эти люди хлопочут так, словно их избрали эдилами для
устройства народных игрищ и угощения2.
Как ни тороплюсь я, не могу, однако, обойти молчанием тех, которые хоть
и не отличаются ничем от последнего поденщика, однако кичатся благородством
своего происхождения. Один ведет свой род от Энея, другой - от Брута,
третий - от Артура1. Повсюду выставляют они скульптурные и
живописные изображения своих предков, исчисляют прадедов и пращуров,
вспоминают старинные фамильные прозвища, а ведь сами недалеко ушли от
бессловесных истуканов. Это, впрочем, не мешает им чувствовать себя как
нельзя лучше - при любезном содействии Филавтии. Но еще находятся дураки,
готовые приравнять этих родовитых скотов к богам!
Зачем, впрочем, говорю я о том или ином виде тщеславных и блаженных
глупцов, когда Филавтия создает счастливцев повсюду и самым чудесным
образом? Иной уродливее обезьяны, а самому себе кажется Ниреем. Другой,
проведя кое-как при помощи циркуля три кривых линии, мнит себя Эвклидом.
Этот в музыке - что осел, играющий на лире, и поет не лучше курицы, которую
оседлал петух, а воображает себя вторым Гермогеном2. А вот еще
один, без всякого сомнения приятнейший род помешательства, - когда господа
тщеславятся дарованиями своих слуг, словно своими собственными. Таков,
например, был трижды счастливый богач, описанный Сенекой: желал оп
рассказать забавную историю - к его услугам были рабы, подсказывавшие ему
все, чего он сам не упомнил, и хотя сам был так хил и бессилен, что едва
душа держалась, он не боялся участвовать в кулачных боях, полагаясь на силу
своих многочисленных слуг.
Нужно ли поминать здесь служителей свободных искусств? Им всем так
близка Филавтия, что иной скорей откажется от отеческого достояния, нежели
признает себя лишенным таланта; таковы в особенности актеры, певцы, ораторы
и поэты, из коих кто невежественнее других, тот и наглее в своем самомнении,
громче хвастается, больше пыжится. Но на всякий товар свой купец найдется,
и, мало того, чем бездарней такой человек, тем больше у него почитателей;
самая низкопробная дрянь всегда приводит толпу в восхищение, ибо
значительное большинство людей, как уже сказано, заражено глупостью. Невежда
и сам собою доволен, и другие им восторгаются, так зачем же стремиться к
истинной учености, добываемой великими трудами, приносящей с собою робость и
застенчивость и, наконец, ценимой столь немногими?!
Но природа не только каждого смертного одарила личным тщеславием - она
постаралась снабдить народы и даже отдельные города некоей общей Филавтией.
Поэтому британцы заявляют исключительные притязания на телесную красоту,
музыкальное искусство и хороший стол. Шотландцы тешатся своим благородством
и родством с королями, а также тонкостью ума. Французы только себе
приписывают приятную обходительность. Парижане уверены, будто они превыше
всех стоят в науке богословия. Итальянцы присвоили себе первенство в изящной
литературе и красноречии, а посему пребывают в таком сладостном обольщении,
что из всех смертных единственно лишь себя не почитают варварами. Этой
блаженной мыслью более всех проникнуты римляне, которым доселе снятся
приятные сны о древнем Риме. Венецианцы счастливы сознанием своего знатного
происхождения. Греки мнят себя творцами всех наук и приписывают себе
достохвальные деяния древних героев. Турки, это скопище настоящих варваров,
притязают на обладание единственно истинной религией и смеются над суеверием
христиан. Но куда слаще самообольщение иудеев, которые доселе упорно ждут
своего Мессию и цепко держатся за Моисея. Испанцы никому не согласны
уступить в том, что касается воинской славы, Немцы бахвалятся высоким ростом
и знанием магии.
Полагаю, что вам и без дальнейших подробностей должно быть ясно, сколь
великую отраду доставляет и отдельным смертным и всему человечеству вообще
моя Филавтия, с которой весьма схожа ее сестра - Лесть. В самом деле,
Филавтия есть не что иное, как самообольщение. Льсти другому, и это будет
Колакия. В наши дни лесть почитается чем-то постыдным, но так судят лишь те,
для которых названия вещей имеют больше значения, нежели самые вещи. Они
полагают, что лесть несовместима с верностью; но они заблуждаются - даже
животные служат примером обратного. Кто льстивее пса? И кто его вернее?
Найдется ли животное ласковее белки, и кто так легко, как она, становится
другом человека? Или, быть может, для совместной жизни с людьми более
пригодны суровые львы, свирепые тигры, неистовые леопарды? Есть, правда, и
пагубный вид лести, при помощи которого иные коварные насмешники доводят
несчастных до гибели. Но моя Колакия рождается от добродушия и
простосердечия и более сходствует с добродетелью, нежели противные ей
суровость и угрюмство, столь несносные и докучливые, по слову Горациеву. Она
ободряет упадших духом, увеселяет печальных, поднимает расслабленных, будит
оцепенелых, больных исцеляет, свирепых умягчает, любящих сближает, а
сблизив, удерживает в единении. Она побуждает отроков к усвоению наук,
веселит старцев; под видом похвал и без обиды увещевает и научает государей.
В общем, благодаря ей каждый становится приятнее и милее самому себе, а ведь
в этом и состоит наивысшее счастье. Поглядите, как услужливо два мула
почесывают друг другу спины. Не в этом ли состоит главная задача
красноречия, еще в большей степени медицины и всего более поэзии? Лесть -
это мед и приправа во всяком общении между людьми.
Но ведь заблуждаться - это несчастье, говорят мне; напротив, не
заблуждаться - вот величайшее из несчастий! Весьма неразумны те, которые
полагают, будто в самих вещах заключается людское счастье. Счастье зависит
от нашего мнения о вещах, ибо в жизни человеческой все так неясно и так
сложно, что здесь ничего нельзя знать наверное, как справедливо утверждают
мои академики1, наименее притязательные среди философов. А если
знание порой и возможно, то оно нередко отнимает радость жизни. Так уж
устроена человеческая душа, что более прельщается обманами, нежели истиною.
Ежели кто потребует от меня наглядных и убедительных примеров, я посоветую
ему посетить храм или общественное собрание. Когда речь ведется о предметах
важных, все спят, зевают и томятся. Но стоит только орущему (виновата, я
хотела сказать-ораторствующему) рассказать какую-нибудь дурацкую, смешную
историйку (а это случается нередко), все оживляются, подбадриваются,
навостряют уши. Равным образом, чем больше поэтических выдумок вокруг
святого, как, например, вокруг Георгия, Христофора или Варвары, тем усерднее
ему поклоняются, не то что Петру, Павлу или даже самому Христу. Впрочем,
здесь не место говорить об этом.
Итак, счастье зависит не от самих вещей, но от того мнения, которое мы
о них составили. К вещам доступ труден, даже к самым легким, вроде
грамматики, а мнения усваиваются легко и просто, и их одних- с избытком
хватает для достижения счастья. Поглядите-ка на этого обжору, уписывающего
гнилую солонину; иной запаха ее не стерпел бы, а ему она представляется
амброзией - так чего же недостает ему для полного блаженства? И напротив,
ежели кого тошнит от осетра, то что ему за радость в этом ястве? Если
супруга до крайности безобразна, но мужу своему кажется достойной соперницей
Венеры, то не все ли это равно, как если бы она была воистину
красавицей?Ежеликто,любуяськартиною,написанной негодным маляром, дивится ей,
считая созданием Зевксида или Апеллеса2, не блаженнее ли он того,
кто, купив за дорогую цену творения этих мастеров, быть может, гораздо
меньше будет наслаждаться их созерцанием? Знаю я одного человека моего
соименника3, который подарил своей молодой жене поддельные
дорогие камни, но при этом сумел уверить ее, будто они настоящие, подлинные,
воистину единственные в своем роде, так что даже цены не имеют.
Спрашивается: не все ли равно было этой девчонке - тешить глаза свои и душу
стекляшками или хранить в ларце под замком действительно несравненное
сокровище? А супруг между тем и расходов избег и жене своей обманутой угодил
не меньше, чем если бы преподнес ей богатый подарок. Что скажете вы об
узниках Платоновой пещеры, дивящихся теням и подобиям вещей и
довольствующихся этим зрелищем? Не счастливее ли они того мудреца, который,
выйдя из пещеры, созерцает самые вещи? 4 Лукианов Микилл,
видевший себя во сне богачом, не пожелал бы себе иного блаженства, если б
дано ему было вечно грезить5. Итак, либо нет никакой разницы
между мудрецами и дураками, либо положение дураков не в пример выгоднее.
Во-первых, их счастье, покоящееся на обмане или самообмане, достается им
гораздо дешевле, а во-вторых, они могут разделить свое счастье с
большинством других людей.
Далее известно, что никакие житейские блага не будут нам приятны, ежели
мы пользуемся ими одни, без товарищей. Но каждый знает и другое: если
существуют на свете мудрецы, то лишь в самом малом числе. 3я
столько веков греки насчитали их всего семь, да и то, клянусь Гераклом,
ежели перетряхнуть хорошенько этих семерых, то - помереть мне на этом самом
месте - не найдется среди них даже половины настоящего мудреца, а пожалуй,
так и одной трети. Много похвал воздают Вакху, но особенно славят его за то,
что он снимает с души всякие заботы, - впрочем, лишь на самое малое время:
как проспишься с похмелья, тотчас словно на четверке подкатывают к тебе
тяжелые думы. Сколь полнее и прочнее моя благостыня, ибо я вечным опьянением
ублажаю и веселю душу, и притом без всяких хлопот! Сверх того, я наделяю
моими дарами всех смертных без изъятия, тогда как щедроты прочих богов
распределяются отнюдь не поровну. Далеко не во всех землях рождается
благородное, тонкое вино, прогоняющее заботы и вливающее в сердце
безграничную надежду. Редко кому достается в удел красота, милостиво
ниспосланная Венерой, еще реже - красноречие, дар Меркурия. Лишь немногим
удалось обогатиться при помощи Геракла. Не каждому дает власть Гомеров
Юпитер. Марс сплошь да рядом отказывает в своем благоволении обоим
сражающимся воинствам. Сколь многие печально обращаются вспять от треножника
Аполлонова. Сын Сатурнов часто мечет молнии на Землю, а Феб посылает чуму
своими стрелами. Нептун больше губит людей, нежели спасает. Лишь мимоходом
упомяну здесь о Вейовисах, Плутонах, Атах, Пенах, Фебрах1 и
прочих - не богах, а палачах. Единственно я, Глупость, всех равно и с такой
готовностью жалую моей благостыней.
Я не требую даров и обетов, не гневаюсь и не жду искупительных
приношений, ежели в обряд вкралась какая погрешность. Я не переворачиваю
вверх дном небо и землю, когда прочих богов приглашают обонять благовоние
жертв, а меня забывают, и я остаюсь дома. Между тем другие боги отличаются в
этих делах столь великою строгостью, что лучше и безопаснее даже и не
вспоминать о них, нежели служить им. Таковы же и многие люди, столь
капризные и чувствительные к обидам, что лучше с ними вовсе не знаться,
нежели дружить. Но, скажут мне, ведь никто не приносит жертв Глупости, никто
не воздвигает ей храмов. Я уже говорила, что дивлюсь подобной
неблагодарности. Впрочем, по снисходительности моей, я смотрю на это
добродушно, да, по правде говоря, совсем и не желаю, чтоб мне служили, как
прочим богам. Чего ради стану я требовать ладана или муки, козленка или
борова, когда смертные всякого рода и звания и без того правят мой обряд при
полном одобрении богословов? Разве что Диане позавидовать, которую потчуют
человеческой кровью? Я полагаю, что мне служат с великим благоговением, ибо
всегда и всюду носят меня в своих сердцах и подражают мне в жизни. Такое
почитание святых не часто встретишь и среди христиан. Как много людей
возжигают свечи богородице даже среди бела дня, когда в том нет никакой
нужды! Но сколь малое число их стремится подражать ей чистотою жизни,
кротостью и любовью ко всему небесному. А ведь в этом-то и состоит истинное,
самое отрадное для небожителей служение. Зачем мне храмы, когда весь круг
земной - мой храм, прекраснее которого, по-моему, ничего быть не может.
Таинства мои не останутся без причастников, доколе существуют люди. Я не так
глупа, чтобы домогаться икон и статуй - они нередко вредят чистоте культа,
ибо дураки и тупицы чтут иконы усерднее, чем изображенных на них святых, а
тем временем мы, боги, терпим то же, что священник, которого выгоняет из
прихода его же викарий. Я считаю, что мне воздвигнуто столько статуй,
сколько есть на свете людей, воспроизводящих вживе мой образ, хотя бы и
вопреки своей воле. Итак, нечего мне завидовать прочим богам, если иные из
них в определенные дни чтутся в том или ином уголке земли, например Феб на
Родосе, Венера на Кипре, Юнона в Аргосе, Минерва в Афинах, Юпитер на Олимпе,
Нептун в Таренте, Приап в Лампсаке, ибо мне весь мир усердно и непрерывно
приносит несравненно лучшие жертвы.
Иному из вас, быть может, покажется, что в словах моих больше дерзости,
нежели правды, но приглядимся чуть повнимательнее к жизни людской - и
тотчас увидим, сколь многие у меня в долгу, как усердно чтут меня и великие
и малые мира сего. Я не стану разбирать здесь одно за другим все состояния и
сословия, - это было бы слишком долго, - а буду говорить лишь о тех, кто
поважней; об остальных вы легко и сами рассудите. В самом деле, к чему
заниматься чернью, которая, без всякого сомнения, вся целиком мне
подвластна? Люди простого звания сообщают глупости столь разнообразные
формы, они ежедневно изобретают по этой части такие новшества, что для
осмеяния их не хватило бы и тысячи Демокритов, тем более что самим
Демокритам этим понадобился бы новый Демокрит.
Вы не поверите, какое развлечение, какую потеху, какое удовольствие
доставляют ежедневно людишки богам! Трезвые предполуденные часы боги
привыкли посвящать выслушиванию людских споров и обетов, но когда, хлебнув
нектара, они теряют охоту к предметам важным, то забираются повыше на небо и
оттуда глядят вниз. Нет зрелища приятнее! Боже бессмертный, что за
представление эта шутовская возня глупцов! (Я и сама люблю посидеть здесь в
одном ряду с богами поэзии.) Вот человек, который сохнет по какой-нибудь
бабенке и тем сильнее влюбляется, чем меньше 
| |
| Просмотров: 466 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры