| Главная » Книги |
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупости, Страница 2
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупостини просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее
было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в
жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не
примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее
глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал
мне следующую красноречивую хвалу:
Попытаемся, однако, рассмотреть этот предмет более обстоятельно.
Прежде всего, кому не известно, что первые годы - самый приятный и
веселый возраст в жизни человека? Детей любят, целуют, ласкают, даже
враг-чужеземец готов прийти к ним на помощь. Чем объяснить это, если не тем,
что мудрая природа окутала младенцев привлекательным покровом глупости,
который, чаруя родителей и воспитателей, вознаграждает их за труды, а
малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.
За детством следует юность. Кому она не мила, кто к ней не благоволит,
кто не стремится помочь ей, кто не протягивает ей дружелюбную руку? Но в
чем, спрошу я, источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше
умничает мальчик по моей милости, тем приятнее он всем и каждому. Разве я
лгу, утверждая, что люди, по мере того как они становятся старше и начинают
умнеть благодаря собственному опыту и воспитанию, понемногу теряют свою
привлекательность, проворство, красоту и силу? Чем более удаляется от меня
человек, тем меньше остается ему жить, пока не наступит наконец тягостная
старость, ненавистная не только другим, но и самой себе. Никто из смертных
не вынес бы старости, если б я не сжалилась над несчастными и не поспешила
бы на помощь. Подобно тому как у поэтов боги, видя, что человек готов
расстаться С жизнью, стараются облегчить его участь посредством какой-нибудь
метаморфозы', так и я, по мере возможности, возвращаю к детству тех, кто
стоит уже на краю могилы. Недаром про дряхлеющих старцев говорят в народе,
будто они впали во второе детство. Если кто спросит, каким способом
произвожу я подобное превращение, то это не тайна. Я веду старцев к истоку
Леты, берущей свое начало на Счастливых островах (лишь узким ручейком
струится она затем вдоль Подземного царства), и там, испив влаги забвения,
они понемногу смывают с души своей все заботы и набираются новых сил. О них
говорят, будто выжили они из ума и несут вздор... Тем лучше! Это и означает,
что они снова стали детьми. Быть ребенком и нести вздор - разве это не одно
и то же? Разве не больше других веселится в этом возрасте тот, кто поглупее?
Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с умом взрослого человека?
Пословица недаром гласит:
И кто согласится водить знакомство со стариком, который, наряду с
приобретенной за долгие годы опытностью, сохранил полностью силу духа и
остроту ума? Лучше уж ему, право, стать дураком по моей милости. Это избавит
его от тяжких забот, которые терзают мудреца. Благодаря мне он еще считается
недурным собутыльником. Он не испытывает пресыщения жизнью, столь
мучительного в более молодом возрасте. Когда он, по примеру старичка,
выведенного Плавтом, пожелает вспомнить коротенькое словечко: ЛЮБЛЮ, он
будет несчастнейшим из людей, ежели сохранил свой ум2. А между
тем по моей милости он счастлив, приятен друзьям и может порою принять
участие в веселой беседе. Из уст его, как у Гомерова Нестора, струится речь
слаще меда, в то время как Ахилл изливает свою злобу в желчных словах
3. У того же Гомера старики беседуют, сидя на городской стене, и
голоса их поэт сравнивает с шелестом, лилий4. В этом отношении
старость стоит даже выше младенчества, без сомнения сладостного, но
бессловесного, лишенного приятнейшей из житейских утех - мирной болтовни.
Прибавьте к этому, что старики очень любят детей, а дети легко
привязываются к старикам.
Да и в самом деле, какая разница между стариком и ребенком, если не
считать того, что первый изборожден морщинами и насчитывает больше дней от
рождения? Те же белые волосы, беззубый рот, малый рост, пристрастие к
молоку,
косноязычие, болтливость,
бестолковость, забывчивость,
опрометчивость. Коротко говоря, они во всем подобны друг другу. Чем более
стареют люди, тем ближе они к детям, и, наконец, словно настоящие младенцы,
не испытывая отвращения к жизни, не сознавая смерти, уходят они из мира.
Теперь пусть всякий, кто захочет, сравнит мои благодеяния с
метаморфозами, совершавшимися по манию других богов. Не стоит вспоминать
здесь, что творят они в порыве гнева, - ведь даже тех, к кому они особенно
благосклонны, эти боги превращают в дерево, в птицу, в цикаду и даже в змею.
Как будто лишиться образа своего не значит погибнуть! Я же, оставив человека
самим собою, лишь возвращаю его к лучшей и счастливейшей поре жизни. Если бы
смертные удалялись от всякого общения с мудростью и проводили всю жизнь свою
в моем обществе, не было бы на свете ни одного старца, но все наслаждались
бы вечной юностью. Взгляните на этих тощих угрюмцев, которые предаются либо
изучению философии, либо иным трудным и скучным занятиям. Не успев стать
юношами, они уже состарились. Заботы и непрерывные упорные размышления
опустошили их души, иссушили жизненные соки. А мои дурачки, напротив того,
- гладенькие, беленькие, с холеной шкуркой, настоящие акарнанские
свинки1, никогда не испытают они тягот старости, ежели только не
заразятся ею, общаясь с умниками. Не дано человеку быть всегда и во всем
счастливым. Недаром, однако, учит пас народная пословица, что одна только
глупость способна удержать быстро бегущую юность и отдалить постылую
старость. Правильно также говорят о брабантцах, что они чем старше, тем
глупее, в отличие от прочих людей, которые умнеют с годами. А между тем нет
народа, с которым приятнее было бы иметь дело и который менее чувствовал бы
печальное бремя старости.
По месту жительства и по обычаям всего ближе к брабантцам мои
голландцы. Почему бы, в самом деле, и не назвать их моими? Ведь они столь
ревностные мои последователи, что заслужили достойное их крылатое
прозвище 2, которого они не только не стыдятся, но коим даже
хвастаются с великой охотой!
Пусть же теперь одураченные смертные отправляются к Медеям,
Цирцеям3, Венерам, Аврорам и отыскивают неведомый источник,
который возвратит им утраченную юность - я, только я одна могу сделать это
и всегда делаю. У меня хранится тот чудодейственный сок, посредством
которого дочь Мемнона возвратила молодость своему деду Тифону4. Я
- та Венера, по чьей милости Фаон так помолодел, что в него влюбилась
Сафо5. Мне принадлежат колдовские травы (если они вообще
существуют), мне ведомы волшебные заклинания, под моей властью пребывает тот
источник, который не только возвращает вам потерянную юность, но - что еще
лучше - делает ее вечной. И если все вы согласны, что ничего нет на свете
лучше молодости и ненавистнее старости, то, разумеется, вам должно быть
ясно, сколь много вы обязаны мне, сохраняющей такое великое благо и
преграждающей путь такому великому злу.
Но что говорить о смертных? Обыщите все небо, и пусть имя мое будет
покрыто позором, если вы найдете хоть одного порядочного и приятного бога,
который обходился бы без моего содействия? Почему, например,
Вакх1 вечно юн и кудряв? Да потому, что он кутила и пьяница,
проводит жизнь свою в пирах, плясках, пении и играх и никогда не связывается
с Палладой. До того чужды ему всякие помыслы о славе мудреца, что он
радуется, когда ему служат со смехом и шутками. Ему не в обиду пословица,
которая нарекла его болваном или, точнее говоря, огородным чучелом. А
чучелом его прозвали за то, что, когда он сидит у ворот своего храма,
земледельцы для потехи обмазывают ему лицо спелыми смоквами и виноградным
соком. Каких только шуток не отпускает на его счет древняя комедия! Вот,
говорят, дурацкий бог - недаром из бедра на свет вышел. И, однако, кто не
предпочел бы участь этого болвана и дурня, вечно веселого, вечно юного,
всюду влекущего
За собою забавы и игры, жребию грозного для всех тайнодумца Юпитера,
или Пана, наводящего ужас своими воплями2, или осыпанного золою,
грязного от кузнечной работы Вулкана, или даже Паллады с ее страшной
Гор-гоной3, с ее копьем и неизменно свирепым взором? Почему
Купидон - вечно дитя? Почему? Не потому ли, что он, неисправимый повеса, ни
о чем серьезном и не помышляет? Почему златоликая Венера вечно цветет
красотою? Потому только, что она мне сродни и золотистым цветом лица недаром
напоминает моего родителя; по этой причине Гомер и прозвал ее Золотой
Афродитой. К тому же она всегда смеется, если верить поэтам и их соперникам
- ваятелям. Какое божество чтили римляне усерднее, нежели
Флору4, мать всех наслаждений?
Впрочем, если проследить у Гомера и других поэтов жизнь даже самых
хмурых и степенных богов, то и здесь окажется, что все исполнено глупости.
Не говоря уже о прочих богах, вам ведь известны проделки и любовные шашни
самого громовержца Юпитера. А эта суровая Диана, которая забыла свой пол в
трудах охоты, а между тем сходила с ума по Эндимионе!5 Пусть
лучше боги, однако, послушают о своих проказах от Мома6, как
нередко доводилось им встарь. Но они недавно разгневались и сбросили его на
Землю вместе с Атой7 за то, что он своим благоразумием нарушал их
блаженство. А теперь никто из смертных не оказываетгостеприимства
изгнаннику, в особенности нет ему приюта во дворцах государей, где в чести
моя милая
Колакия, у которой с Момом столько же согласия, сколько у волков с
ягненком. После изгнания Мома тем свободнее и веселее дурачатся боги, не
страшась сурового цензора, - поистине с легким сердцем, как говорит Гомер.
Каких только шуток не откалывает Этот деревянный затейник Приэп8?
На какие выдумки не пускается вороватый Меркурий? Даже сам хромоногий Вулкан
валяет дурака на пирах у богов и своей неуклюжей поступью, остротами да
прибаутками потешает сотрапезников. А там и старец Силен, любитель
кордака9, пускается в пляс; рядом с ним Полифем 10
танцует третанеллу, а нимфы - босоножку, козлоногие же сатиры представляют
Ателланские фарсы11. Пан какой-нибудь безвкусной и грубой
песенкой вызывает всеобщий смех. Боги слушают его охотнее, нежели Муз,
особливо когда упьются нектаром. Не знаю, стоит ли вообще вспоминать здесь о
том, как ведут себя после пира пьяные боги? До того глупо, что, клянусь
Гераклом, я сама подчас помираю со смеху. Однако не лучше ли последовать
примеру молчальника Гарпократа12, дабы не подслушал какой-нибудь
бог-соглядатай, как ведем мы здесь речи, которые и Мому не прошли бы даром.
Но уже настало для нас время по примеру Гомерову, покинув небожителей,
снова спуститься на землю; а на земле мы не найдем ни веселья, ни счастья,
которые не были бы моими дарами. Посмотрите, во-первых, с карой
прозорливостью чадолюбивая и благосклонная к человеку природа хлопочет о
том, чтобы нигде не было недостатка в приправе Глупости. Согласно
определению стоиков, быть мудрым - это не что иное, как следовать велениям
разума, а глупым - внушению чувств, и дабы существование людей не было
вконец унылым и печальным, Юпитер в гораздо большей мере одарил их чувством,
нежели разумом: можно сказать, что первое относится ко второму, как унция к
грану1. Сверх того, он Заточил разум в тесном закутке черепа, а
все остальное тело обрек волнению страстей. Далее, он подчинил его двум
жесточайшим тиранам: во-первых, гневу, засевшему, словно в крепости, в груди
человека, в самом сердце, источнике нашей жизни, и, во-вторых, похоти,
которая самовластно правит нижней половиной, до признака зрелости. Насколько
силен разум против этих двух врагов, достаточно обнаруживает повседневная
жизнь: пусть его вопит до хрипоты, провозглашая правила чести и добродетели,
- бунтовщики накидывают своему царю петлю на шею и поднимают такой ужасный
шум, что он, в изнеможении, сдается и на все изъявляет свое согласие.
Мужчины рождены для дел правления, а потому должны были получить
несколько лишних капелек разума, необходимых для поддержания мужского
достоинства; по этому случаю мужчина обратился ко мне за наставлением -
как, впрочем, он поступает всегда, - и я тотчас же подала ему достойный
совет: сочетаться браком с женщиной, скотинкой непонятливой и глупой, но
зато забавной и милой, дабы она своей бестолковостью приправила и
подсластила тоскливую важность мужского ума. Недаром Платон колебался, к
какому разряду живых существ подобает отнести женщину, - разумных или
неразумных, сомнением своим желая указать, что глупость есть неотъемлемое
свойство ее пола1. Если женщина даже захочет прослыть умной -
как она ни бейся, окажется вдвойне дурой, словно бык, которого, рассудку
вопреки, ведут на ристалище, - ибо всякий врожденный порок лишь
усугубляется от попыток скрыть его под личиною добродетели. Правильно
говорит греческая пословица: обезьяна всегда остается обезьяной, если даже
облечется в пурпур; так и женщина вечно будет женщиной, иначе говоря -
дурой, какую бы маску она на себя ни нацепила. И все же я не считаю женщин
настолько глупыми, чтобы обидеться на мои слова, ибо я сама женщина и имя
мое - Глупость. Ежели поразмыслить как следует, то ведь женщины обязаны мне
тем, что они несравненно счастливее мужчин. Начнем с внешней красоты,
которую они справедливо ставят превыше всего на свете и с помощью которой
самих тиранов подчиняют своей тирании. А с другой стороны, откуда взялась
отталкивающая и дикая внешность мужчин, их волосатая кожа, их дремучая
борода, весь этот облик преждевременного обветшания, откуда все это, если не
от порока мудрости?! Между тем, пухлые щеки, тонкий голос и нежная кожа
женщин вечно подражают юности. Далее, к чему стремятся женщины в этой жизни,
как не к тому, чтобы возможно больше нравиться мужчинам? Не этой ли цели
служат все их наряды, притиранья, омовенья, дорогие безделушки, мази,
благовония, раскрашенные лица, подведенные глаза, искусно увеличенные
округлости? Чем привлекают они к себе мужчин, как не глупостью? Чего не
позволяют им мужчины во имя сладострастия?! В глупости женщины - высшее
блаженство мужчины. Этому, конечно, не станет прекословить тот, кто
вспомнит, какую чушь привыкли нести мужчины в любовных беседах и каких
только дурачеств они не совершают, лишь бы заставить женщину уступить их
вожделению. Теперь вы видите, из какого источника проистекает любовь -
первое и величайшее наслаждение в жизни.
Впрочем, многие мужчины, - и прежде всего старики, более пьяницы, чем
женолюбы, - высшее блаженство полагают в попойках. Можно ли представить
себе веселый пир, на котором отсутствуют женщины, об этом пусть судят
другие, но совершенно несомненно, что без приправы Глупости нам ничто не
мило. Это до такой степени справедливо, что во всех случаях, когда подлинная
или притворная Глупость не потешает гостей, нарочно приглашают наемного шута
или смешного блюдолиза, который забавными, или, говоря попросту, глупыми
речами гонит прочь с попойки молчание и скуку. В самом деле, стоит ли
обременять чрево всякой снедью, лакомствами и сластями, если при этом глаза,
уши и дух наш не услаждаются смехом, играми и шутками? А для десертов Этого
рода я - незаменимая повариха. Кто установил все Застольные обряды -
избрание короля пира по жребию, здравицы, питье вкруговую, пение с миртовой
ветвью в руках, пляски, пантомиму,- не семь ли греческих
мудрецов?1 Нет, не ими, а мною заведено все это для блага
человеческого рода. Свойство этих обычаев таково, что чем больше в них
глупости, тем полезнее они смертным, ибо если жизнь печальна, она не
заслуживает даже названия жизни. А жизнь непременно будет Печальной, ежели
не изгонять рожденную с нею вместе тоску подобного рода забавами.
Но, быть может, найдутся среди вас люди, которые пренебрегают такими
усладами и находят радость лишь в общении с друзьями, полагая дружбу
наилучшей среди всех вещей и до того необходимой, что ни воздух, ни огонь,
ни вода не могут с нею сравниться. По их мнению, лишиться дружбы все равно
что лишиться солнца. Дружба, наконец, столь глубоко достойна уважения, что
сами философы, если только позволительна на них здесь ссылаться, называют ее
в числе величайших благ. А ну как я докажу, что именно я являюсь и кормою и
носом корабля, доставляющего вам это великое благо? И докажу Это не
крокодилитами, не соритами, не рогатыми силлогизмами1 и не
какими-нибудь еще диалектическими хитросплетениями, а попросту, как
говорится, ткну пальцем. Потакать слабостям своих друзей, закрывать глаза на
их недостатки, восхищаться их пороками, словно добродетелями, - что может
быть ближе к глупости? Когда влюбленный целует родимое пятнышко своей
подруги, когда Бальбин восхищается бородавкой своей Агны2, когда
отец говорит про косоглазого сына, будто у того плутоватые глазки, - что
это такое, как не чистейшей воды глупость? Да, конечно, трижды, четырежды
глупость! - но она одна
Я говорю о простых смертных, из коих ни один не рождается на свет без
недостатков; у кого недостатков меньше, тот и лучше всех. Что же касается
богоподобных Этих философов, то в их сердце вовсе не бывает дружбы; а если и
бывает, то какая-то пасмурная, лишенная всякой приятности,
распространяющаяся лишь на немногих, ибо большинство людей глупы и всякий
дурачится на свой лад, а сближение возможно только с себе подобными. Если
между этими суровыми мужами и зародилось взаимное благоволение, то оно не
бывает прочным и длительным; да это и понятно: ведь они - такие строгие,
такие глазастые, на пороки друзей они зорки, "как орел или Змей
Эпидаврский"3, а собственных пороков, словно котомки у себя за
плечами, не видят. Такая уж у людей натура, что никто из них не бывает
свободен от тяжких пороков. Прибавьте сюда разницу в летах и занятиях,
промахи, ошибки, жизненные случайности и скажите: есть ли малейшая
возможность для этих Аргусов4 вкушать сладость дружбы в течение
хотя бы одного часа, ежели не придет к ним на помощь эвифия, как называют ее
греки, а по-нашему глупость и легкомыслие? Да что там толковать! Сам
Купидон, виновник и родитель всякого сближения между людьми, разве он не
слеп, и разве не кажется ему безобразное прекрасным? То же бывает и с вами
- каждый доволен своим: старичок боготворит свою старушку, а мальчишка -
свою девчонку. Так происходит повсюду, и хоть над этим смеются, но именно
смешные повадки людей делают жизнь приятной и связывают общество воедино.
Сказанное о дружбе еще с большим правом применимо и к браку, который
есть не что иное, как союз между двумя людьми на всю жизнь. Боже
бессмертный, сколько было бы повсеместно разводов или чего другого похуже,
если б мужья и жены не скрашивали и не облегчали домашнюю жизнь при помощи
лести, шуток, легкомыслия, заблуждения, притворства и прочих моих спутников!
Да и много ли вообще заключалось бы браков, если б жених благоразумно
осведомлялся, какими играми еще задолго до свадьбы забавлялась эта столь
деликатная и стыдливая на вид барышня? И сколь недолговечными были бы уже
заключенные браки, если б деяния жен не оставались скрытыми вследствие
беспечности или бестолковости мужей! Все это - заслуга Глупости, ее одну
надо благодарить, если жена по-прежнему любезна мужу, муж любезен жене, если
в доме царит мир и семейные связи не разрываются. Над рогоносцем смеются и
какими только не честят его именами, когда он поцелуями осушает слезы
прелюбодейки. Но насколько лучше так заблуждаться, нежели терзать себя
ревностью, обращая жизнь свою в трагедию!
Одним словом, без меня никакое сообщество, никакая житейская связь не
были бы приятными и прочными: народ не мог бы долго сносить своего государя,
господин - раба,служанка - госпожу, учитель - ученика, друг - друга,
жена - мужа, квартирант - домохозяина, сожитель - сожителя, товарищ -
товарища, ежели бы они взаимно не заблуждались, не прибегали к лести, не
щадили чужих слабостей, не потчевали друг друга медом глупости. Сказанного,
по-моему, вполне достаточно, но погодите, сейчас вы услышите кое-что
поважнее.
Как вы думаете, может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя
ненавидит? Сговорится ли с другими тот, кто сам с собой в разладе? Какой
приятности ждать от того, кто сам себе опостылел и опротивел? Никто,
полагаю, не дерзнет утверждать, будто нечто подобное возможно, - разве что
будет глупее самой Глупости. Попробуйте отвергнуть меня - и не только все
прочие люди станут вам несносны, но и каждый из вас себе самому сделается
мерзок и ненавистен. Природа во многих смыслах скорей мачеха, нежели мать:
ведь наградила же она смертных, особливо тех, кто чуть-чуть поумней,
печальной склонностью гнушаться своего и ценить чужое.
А из-за этого вся сладость, все обаяние жизни оскверняются и погибают.
Какой толк от красоты, высшего дара бессмертных богов, если она поражена
гнилью? Что пользы в юности, ежели к ней примешана закваска старческой
печали? Каким образом можешь ты действовать и в своих и в чужих глазах
изящно и благовидно (а благовидность - основа не одних только искусств, но
и всех дел человеческих), ежели не явится тебе на помощь стоящая одесную
меня Филавтия, которую я по заслугам считаю родной своею сестрой, - так
ловко разыгрывает она повсюду мою роль. Что может быть глупее
самовлюбленности и самолюбования? Но что изящное или приятное можешь ты
сделать, ежели сам себе будешь в тягость? Отними у жизни эту приправу, и
ледяным холодом встречен будет оратор со своей речью, никому не угодит
своими мелодиями музыкант, освистана будет игра актера, осмеян заодно с
Музами поэт, впадет в ничтожество с искусством своим живописец, отощает от
голода, сидя на своих лекарствах, врач. Вместо Нирея ты увидишь Терсита,
вместо Фаона-Нестора1, вместо Минервы - свинью, вместо
красноречивого оратора - бессловесного младенца, вместо франта -
неотесанную деревенщину. Человек должен любоваться самим собой: лишь
понравившись самому себе, сумеет он понравиться и другим. Наконец, высшее
блаженство состоит в том, "чтобы желания твои совпадали с выпавшим тебе
жребием"2, а в этом деле помочь может только моя Филавтия.
Благодаря ей каждый бывает доволен своей внешностью, умом, происхождением,
должностью, образом жизни и отечеством до такой степени, что ирландец не
согласится поменяться с итальянцем, фракиец - с афинянином, скиф - с
жителем Счастливых островов. Поразительна мудрость природы, которая при
таком бесконечном разнообразии сумела всех уравнять! Если она кого и
обделила своими дарами, то возмещает этот изъян усиленной дозой
самодовольства, впрочем, прошу прощения за глупость: самодовольство как раз
и является ее наилучшим даром. Смею сказать: ни одно великое дело не
обошлось без моего внушения, ни одно благородное искусство не возникло без
моего содействия.
Не война ли - рассадник и источник всех достохвальных деяний? А между
тем что может быть глупее, чем вступать по каким бы то ни было причинам в
состязание, во время которого каждая из сторон обязательно испытывает
гораздо больше неудобств, нежели приобретает выгод? О тех, которые будут
убиты, не стоит - как говорили когда-то о мегарцах - и распространяться.
Но я спрашиваю вас: когда два войска, закованные в железо, стоят одно против
другого и
какой толк от этих мудрецов, истомленных учением, с разжиженной,
холодной кровью в жилах? Здесь потребны силачи, здоровяки, у которых
побольше отваги и поменьше ума. Кому нужен такой воин, как Демосфен,
который, следуя совету Архилоха, бежал, бросив щит, едва завидел врагов, -
прекрасный оратор, но никуда не годный воин!2 Говорят, однако,
что в военном деле прежде всего потребен ум. Да, для вождей, и к тому же -
ум военный, а вовсе не философский. А вообще-то война, столь всеми
прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, тупыми
мужланами, нерасплатившимися должниками и тому подобными подонками общества,
но отнюдь не просвещенными философами.
Насколько философы непригодны для каждодневной жизни, тому пример сам
Сократ1, возведенный оракулом Аполлоновым в чин единственного в
мире мудреца, - вот уж приговор, который мудрым никак не назовешь!
Вздумалось как-то Сократу, уже не помню по какому случаю, выступить с
публичной речью, и он вынужден был удалиться, всеми осмеянный. А ведь муж
этот был до такой степени мудр, что даже отвергал звание мудреца, считая его
приличным только самому богу, и учил, что умному человеку не подобает
вмешиваться в государственные дела; лучше бы уж он посоветовал держаться
подальше от мудрости всякому, кто хочет оставаться в числе людей. Что в
самом деле, как не мудрость, привело его к осуждению и к чаше с цикутой? Ну
да, ведь рассуждая об облаках и идеях, измеряя ножки блохи и умиляясь пению
комара, он не успел научиться ничему имеющему отношение к обыденной жизни.
Когда наставнику угрожала смертная казнь, его ученик Платон, преславный
адвокат, запнулся на первой же фразе, смущенный шумом толпы. А что сказать о
Теофрасте? 2 Взойдя на ораторскую трибуну, он тотчас онемел,
словно волка увидел. Исократ, воодушевлявший в своих писанных речах воинов
накануне битвы, был так застенчив, что ни разу не решился рта раскрыть перед
публикой. Марк Туллий3, отец римского красноречия, когда начинал
говорить, трясся самым жалким образом, задыхаясь и всхлипывая, словно
мальчишка, в чем Фабий видит доказательство добросовестного и сознательного
отношения оратора к своей задаче. Однако, утверждая это, не признает ли он
тем самым мудрость препятствием для достодолжного ведения тяжеб? Что
станется с нашими философами, когда в ход пойдет железо, раз они трепещут от
страха даже в простом словесном бою? И после этого еще прославляют
знаменитое изречение Платона: "Блаженны государства, в которых философы
повелевают или властители философствуют"4. Справься у историков
- и увидишь, что ничего не бывало для государства пагубнее, нежели
правители, которые баловались философией или науками. Для примера здесь
достаточно будет поименовать обоих Катонов, из коих один смущал спокойствие
республики дурацкими доносами, а другой, с излишней мудростью защищая
свободу
народа
римского,
способствовал
ее
окончательному
падению5. Прибавьте сюда Брутов, Кассиев, Гракхов6 и
даже самого Цицерона, который не меньше вреда принес республике Римской,
нежели Демосфен - Афинской. Уж на что Марк Антонин, который, признаюсь, был
хорошим императором, и то своей философией сделался всем в тягость и
возбудил всеобщую ненависть. Он был человек добрый, но, оставив престол
такому наследнику, как сын его Коммод, больше причинил государству вреда,
нежели принес пользы всем своим управлением7. Почему-то нет удачи
людям, приверженным мудрости, ни в одном из дел их, особливо же - в детях,
как будто сама предусмотрительная природа заботится о том, чтобы болезнь
мудрования не распространилась слишком широко. Известно, что сын Цицерона
был настоящим выродком, а мудрый Сократ имел детей, более похожих на мать,
чем на отца, иными словами, как правильно заметил некто, настоящих дураков.
Однако пусть они даже будут не способны к общественным занятиям, как
ослы к музыке, - это еще куда ни шло; но ведь от них и в повседневных
житейских делах нет никакого 
| |
| Просмотров: 466 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры