| Главная » Книги |
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупости, Страница 7
Эразм Роттердамский - Похвальное слово глупостии, то все дружно от него отворачиваются.
Но если похвалам, кои мне причитаются, не может быть ни меры, ни
предела, то всякая речь по необходимости должна иметь свой конец. Поэтому я
кончаю и лишь предварительно укажу в нескольких словах, что многие изрядные
авторы прославили меня и в писаниях своих и на деле. Не то вы, чего доброго,
решите, будто я одна только и восхищаюсь собою, словно дура какая-нибудь, а
жалкие крючкотворы станут клеветать, утверждая, что мне не на кого
сослаться. Итак, последую их собственному примеру, иначе говоря, буду
цитировать вкривь и вкось.
Начать с того, что все соглашаются с общеизвестной пословицей: "И будь
без хвоста, да не кажись кургуз". Ту же самую истину преподают детям в виде
стишка:
Вы сами теперь понимаете, какое великое благо - глупость, если даже
обманчивая тень ее и простое подражание удостоились таких похвал из уст
людей ученых. Еще откровеннее высказался этот толстый и холеный поросенок из
Эпикурова стада1, посоветовав "с трезвой мыслью мешать
глупость"2. Он, правда, добавляет: "на краткий срок", но эта
поправка не делает ему чести.
У него же в другом месте сказано:
И далее:
хмурым4.
Уже у Гомера Телемах, всячески восхваляемый поэтом, не раз именуется
неразумным дитятей, и тем же прозвищем постоянно награждают мальчиков и
отроков трагики, словно желая им счастья и удачи. А что такое сама священная
"Илиада", как не повествование о ссорах глупых царей и народов? Наконец, что
может быть возвышеннее той хвалы, которую воздал мне Цицерон? "Весь мир
полон глупцов" 5, - сказал он. Но кому не известно, что чем шире
распространено какое-либо благо, тем оно драгоценнее?
Но, быть может, для христиан все эти язычники не указ? Обратимся в
таком случае к свидетельствам Священного писания и постараемся с его помощью
обосновать или, как говорят ученые, апрофондировать мои восхваления;
испросим разрешения у богословов и приступим к этому трудному делу. Пожалуй,
неприлично будет снова взывать к Музам Геликонским, поскольку вопрос этот
для них посторонний, а так как я разыгрываю теперь богослова и продираюсь
сквозь тернии теологии, то лучше всего воззвать к душе Скота, колючей,
словно еж или дикобраз, и попросить, чтобы она переселилась хоть на малое
время из любезной своей Сорбонны1 в мою грудь, а потом пусть
убирается куда угодно, хотя к свиньям. Вот если б только позволили мне
нацепить другую личину и облечься в богословские одежды! Боюсь, впрочем, как
бы, увидя во мне столько богословской учености, не притянули меня к суду за
то, что я обчистила исподтишка сундуки "наставников наших". Но не следует
удивляться тому, что, вращаясь так долго в кругу моих близких
друзей-теологов, я позаимствовалась у них кое-чем, подобно тому как эта
дубина Приап вытвердил и запомнил несколько греческих слов, слушая чтение
своего хозяина2. Петух в диалоге Лукиана от долгого общения с
людьми тоже выучился говорить человечьим языком.
Но перейдем к самому делу, с помощью божией. Екклезиаст написал в главе
первой: "Бесконечно число глупцов"3. Вещая о бесчисленности
глупцов, не хотел ли сказать мудрец, что все люди вообще глупы, за
ничтожными изъятиями, на которые не стоит, пожалуй, обращать внимания. Еще
яснее то же утверждает Иеремия в главе десятой: "Безумствует, - говорит он,
- всякий человек в своем знании"4. Пророк приписывает мудрость
одному богу, а людям оставляет в удел глупость. Он же утверждает немного
выше: "Да не хвалится мудрый мудростью своею"5. Почему не
позволяешь ты человеку хвалиться своей мудростью, добрейший Иеремия? Потому,
ответит он, что человек вовсе лишен мудрости. Но возвращаюсь к Екклезиасту.
"Суета сует, - восклицает он, - все суета!"6 Как вы полагаете,
не разумел ли он этим, что жизнь человеческая, как мы уже говорили, есть
всего-навсего игра Глупости? Не являются ли эти слова блестящим
подтверждением приведенного мною выше изречения Цицерона: "Весь мир полон
глупцов"? Далее, в "Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова" сказано:
"Глупый меняется, как луна, мудрый пребывает, как солнце"7. Не
означает ли это, что весь род человеческий глуп и лишь одного бога можно
наименовать мудрым, ибо под луной должно разуметь человеческую природу, а
под солнцем, источником всякого света, - единого бога? С изречением этим
вполне согласуются и слова самого Христа, который запрещает называть кого бы
то ни было благим, кроме бога8. Итак, ежели глуп тот, кто не
мудр, и ежели правы стоики, отожествляющие благость с мудростью, то отсюда с
необходимостью следует, что все люди подвластны Глупости. В главе
пятнадцатой "Притчей Соломоновых" говорится; "Глупость - радость для
малоумного". Это означает, что без глупости ничто не сладко нам в жизни. О
том же читаем и в ином месте: "Во многой мудрости много печали, и кто
умножает познания, умножает скорбь"9. То же самое с еще большей
ясностью провозгласил славный проповедник в главе седьмой: "Сердце мудрых -
в доме плача, а сердце глупых - в доме веселья"10. А потому сам
он не ограничился изучением мудрости, но счел за благо свести знакомство
также и со мной. Ежели не верите, взгляните на те слова, которые начертаны в
главе первой: "И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать
безумие и глупость". Обращаю, кстати, внимание ваше на то, что Глупость
занимает здесь второе место после Мудрости, а второе место не в пример
почетнее. Так писал Екклезиаст, да вы и сами знаете, что этого требует
церковный чин: кто по должности своей всех выше, гот занимает последнее
место - согласно заповеди евангельской11. Нет, Глупость, вне
всякого сомнения, важнее Мудрости и автор "Премудрости Иисуса, сына
Сирахова", кто бы он ни был, недвусмысленно о том свидетельствует в главе
сорок четвертой12, но, клянусь Гераклом, я приведу вам его
подлинные слова лишь в том случае, если вы пособите моему рассуждению,
отвечая на вопросы, как то делают в Платоновых диалогах собеседники Сократа.
Что подобает скрывать: вещи редкие и драгоценные или дешевые и низкие? Что
же вы молчите? Если вздумаете хитрить, то за вас ответит греческая
пословица: глиняный кувшин и у порога можно оставить. А дабы не посмел никто
нечестиво возражать против этого изречения, спешу напомнить, что на него
ссылается сам Аристотель, этот бог всех наших докторов богословия. Кто из
вас настолько глуп, чтобы оставлять на пороге золото и драгоценные камни?
Клянусь Гераклом, я не верю, чтобы подобный дурак отыскался. Такие вещи вы
держите во внутренних покоях, мало того - в сокровеннейших уголках
окованных железом сундуков, а всякую дрянь бросаете на виду у всех. Но если
драгоценные вещи надлежит прятать, а дешевые выставлять напоказ, то не
явствует ли отсюда, что мудрость, которую Писание запрещает скрывать,
дешевле глупости, которую оно приказывает укрывать во мраке. А вот и само
свидетельство: "Лучше человек, скрывающий свою глупость, нежели человек,
скрывающий свою мудрость"13. Священное писание приписывает глупцу
простодушие, тогда как мудрец никого не почитает себе равным. Так по крайней
мере толкую я следующее место у Екклезиаста в главе X: "По какой бы дороге
ни шел глупый, у него всегда недостанет смысла, и во всяком встречном видит
он глупца"14. Какое простодушие - ставить себя на одну доску с
прочими смертными и делить с ними похвалы (ведь любой человек качества свои
почитает достойными похвал)! Поэтому и не постыдился великий царь самого
себя наименовать глупцом, сказав в главе тридцатой: "Подлинно, я более
невежда, нежели кто-либо из людей!"15 И Павел, апостол язычников,
в "Послании к Коринфянам" с охотою принимает название глупца: "Если кто
смеет хвалиться чем-либо, то, скажу по неразумию, смею и я"16.
Он, по-видимому, никому не хотел уступить по части глупости.
Но уже подъемлют против меня крик всякие греки, которые, словно
воронье, норовят выклевать глаза новейшим богословам и только головы людям
морочат своими комментариями. В их стае если не первое, то уж конечно второе
место занимает мой милый Эразм, которого я, чести ради, поминаю здесь чаще
других. "Глупая и воистину достойная Мории цитата, - вопиют греки. -
Совсем иное хотел сказать апостол, а не то, что тебе почудилось. Он отнюдь
не старался доказать, будто он глупее остальных; в самом деле, воскликнув:
"Они Христовы служители? И я тоже", - Павел, отлично понимая, что он не
только равен прочим апостолам, но и превышает их в деле служения Евангелию,
прибавляет: "Я больше". Однако, не желая вводить в соблазн тех, кому такое
заявление могло показаться излишне дерзновенным, он тут же поспешил
оправдаться: "В безумии, мол, говорю"17. Ибо безумию дарована
привилегия говорить правду, никого не оскорбляя". Но я вовсе не намерена
вступать с ними в препирательства по поводу того, что думал Павел, когда
писал приведенные выше слова. Пусть их судят, как им угодно, а я пойду
следом за дородными, жирными, тучными и повсюду уважаемыми богословами,
вместе с которыми большинство докторов наших предпочитают, клянусь Зевсом,
заблуждаться, лишь бы не делить мнения, хотя бы и правые, с этими
"трехъязычными"18. Ибо доктора наши почитают "гречишек" нисколько
не выше грачей. Особливо - один славный теолог19, имя коего я
благоразумно утаю, дабы не дать грачам повода лишний раз вспомнить греческую
пословицу об осле и лире; по всем правилам богословской науки он разъяснил
занимающий нас текст: "В безумии говорю: я больше". Этому месту он посвятил
целую главу, добираясь в ней до крайних пределов диалектики, а потому вводя
новые разделения и подразделения. Итак, я приведу здесь собственные его
слова, одинаково замечательные как по форме, так и по содержанию: "В безумии
говорю" - означает в данном случае, что ежели я кажусь вам безумным,
приравнивая себя к лжеапостолам, то буду еще безумнее, поставив себя выше
их". Впрочем, немного дальше наш теолог перескакивает на совсем другой
предмет, видимо, позабыв, о чем только что шла речь.
Но к чему цепляться так робко за один-единственный пример? Как будто
богословам вообще не предоставлено право выворачивать по своему усмотрению
наизнанку небо, сиречь Святое писание, словно баранью шкуру! Ведь и у самого
божественного Павла встречаются слова, которые кажутся противоречивыми, но
перестают быть таковыми, будучи переставлены на подобающее им место. Если
верить свидетельству пятиязычного1 Иеронима, Павел для
подтверждения христианской веры исказил надпись на случайно замеченном им
афинском жертвеннике и привел из нее только два слова: "неведомому
богу"2, пропустив все остальное, как не соответствующее его
целям, ибо надпись в целом гласила: "Богам Азии, Европы и Африки, богам
неведомым и чужеземным". Я полагаю, что по его примеру и наши чада
богословия постоянно вырывают из разных мест по четыре-пять словечек, а
порою, ежели встретится в том нужда, даже искажают их себе на потребу и
затем на них же ссылаются, нисколько не заботясь о том, что весь предыдущий
и последующий текст либо никакого отношения не имеет к разбираемому вопросу,
либо даже прямо противоречит тому толкованию, которое они предлагают. И
столь счастливы бывают в своем бесстыдстве наши теологи, что им сплошь да
рядом могут позавидовать даже законоведы.
Да и в самом деле, как усомниться в том, что для них все возможно, если
Знаменитый доктор - чуть не назвала его по имени, да опять боюсь пословицы
- выдавил из слов Луки некое поучение, которое так же хорошо уживается со
всем духом Христовым, как вода с огнем. В час великой опасности, когда все
добрые слуги собираются вокруг господ своих, дабы постоять за них всеми
силами, Христос, желавший изгнать из души учеников всякую надежду на земную
подмогу, спрашивает, нуждались ли они в чем-либо, когда ходили проповедовать
по наказу учителя, хотя и не получили от него ни обуви для защиты от терний
и каменьев, ни сумы с припасами, чтобы могли не опасаться голода. Когда
апостолы ответили, что ни в чем не терпели нужды, он добавил: "Но теперь,
кто имеет мешок, тот возьми его, а также и суму; а у кого нет, продай одежду
свою и купи меч"3. Поскольку все христианское учение основано
лишь на кротости, терпении и презрении к жизни, кому не ясно, как следует
понимать это место? Христос призывал своих посланцев забыть все мирское,
чтобы они не только не помышляли о суме и обуви, но даже платье совлекли с
себя и приступили нагие и ничем не обремененные к дарам евангельским, ничего
не имея, кроме меча, - не того, конечно, которым действуют разбойники и
убийцы, но меча духовного, проникающего в самую глубину груди и напрочь
отсекающего все мирские помышления, так что в сердце остается одно только
благочестие. Но поглядите, прошу вас, как переиначил все это наш знаменитый
богослов. Меч он толкует как защиту против гонений, мешок - как достаточный
запас съестного, словно Христос переменил свои мысли на этот счет и,
спохватившись, что не совсем по-царски снарядил проповедников, взял обратно
все прежние свои наставления. По-видимому, забыв, что еще совсем недавно
провозглашал он блаженными тех, кого будут поносить, гнать и мучить,
воспрещал противиться злу, обещал блаженство кротким, а не свирепым, ставил
людям в пример воробьев и лилии, Христос теперь старается снабдить своих
учеников мечами и для приобретения их даже повелел продать одежду, как будто
предпочел видеть своих последователей лучше нагими, нежели безоружными.
Разумея под "мечом" все, что может служить для сопротивления насилию,
богослов наш понимает слова о суме как заповедь приобретать все нужное для
поддержания жизни. Таким образом этот толкователь божественных велений
вооружает апостолов копьями, баллистами, пращами и бомбардами и в таком виде
посылает на проповедь крестного распятия. Он даже спешит нагрузить их
сундуками, баулами и котомками, дабы никогда не уходили они с постоялого
двора, не пообедав. И не пришло в голову этому человеку, что меч, который
надо было покупать за такую дорогую цену, Христос вскоре повелел вложить в
ножны и что апостолы, сколько известно, никогда не обращались к мечам и
щитам для обороны от насилия язычников, а они, конечно, не преминули бы
сделать это, если бы так заповедал им сам Христос.
Есть еще один богослов4 - прославленный ученый, коего я не
назову по причине моего глубокого к нему уважения. Он из палаток, о которых
упоминает пророк Аввакум в стихе "Сотряслись кожи шатров
Мадиамских"6, делает кожу, содранную со св. Варфоломея. Недавно я
сама присутствовала на одном диспуте у богословов - я у них частая гостья.
Там кто-то задал вопрос: как же в конце концов обосновать при помощи
Священного писания необходимость жечь еретиков огнем, а не переубеждать их
при помощи словопрений? Тут поднялся один суровый старик, истый богослов,
если судить по насупленным бровям, и с великим раздражением ответствовал,
что так-де предписано Павлом, который сказал: "Еретика после первого и
второго вразумления от праведных отврати"6. Так как он несколько
раз повторил Эти слова с нарочитым подчеркиванием, то многие стали
недоумевать, что такое стряслось с этим человеком, но он тотчас же пояснил:
"От врат праведных гони. Разумеет же апостол врата жизни". Кое-кто
засмеялся, но немало, однако, нашлось и таких, которым подобное толкование
показалось вполне богословским. Другие заспорили; тогда выступил второй
богослов, грозный и страшный на вид, писатель с непререкаемым авторитетом, и
поддержал товарища: "Слушайте, - сказал он, - в Писании сказано: "А элодея
того должно предать смерти" 7. Всякий же еретик есть злодей.
Следственно - и т. д." Все изумились тонкой изобретательности этого
человека и примкнули к его мнению. Никому и в голову не пришло, что закон
этот относится только к гадальщикам, Заклинателям и волхвам, которых евреи
на языке своем называют мехашефим, а иначе пришлось бы карать смертью за
блуд и пьянство.
Воистину глупо было бы приводить и далее подобные примеры, столь
многочисленные, что не вместить их даже в книги Хрисипповы или
Дидимовы1. Я хотела лишь доказать, что ежели такие вольности
дозволяются нашим божественным докторам, то тем более извинительно мне,
богослову липовому, допустить в цитатах кое-какие неточности. Итак,
возвращаюсь к Павлу: "Ибо вы, - говорит он, - люди разумные, охотно
терпите неразумных"2. К последним причисляет он самого себя. И
далее: "Примите меня, хотя как неразумного" и "Что скажу, то скажу не в
господе, а как бы в неразумии"3. И в ином месте: "Мы, - говорит,
- безумны Христа ради"4. Слышали, как хвалит глупость такой
неопровержимый автор? Он даже провозглашает ее вещью самонужнейшей и
полезнейшей: "Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь
безумным, чтобы быть мудрым"5. И у Луки Иисус называет
"несмысленными" двух учеников, которых повстречал на дороге6. Но
еще удивительнее, что святой Павел в какой-то мере приписывает глупость
самому богу: "Немудрое божие, - говорит он, - премудрее
человеков"7. Согласно толкованию Оригена8, "немудрое
божие" не является таковым лишь во мнении людей. То же самое утверждает он и
относительно следующего стиха: "Ибо слово о кресте для погибающих юродство
есть"9. Впрочем, чего ради мне мучиться, подбирая столько
свидетельств, если в боговдохновенных псалмах сам Христос прямо говорит
отцу: "Ты знаешь безумие мое"10.
Отнюдь не случайно дураки столь угодны богу. Я полагаю, что это
объясняется теми же причинами, по которым люди чрезмерно благоразумные
бывают подозрительны и ненавистны великим государям; Цезарь страшился Брута
и Кассия, но не испытывал никакого страха перед забулдыгой
Антонием11, Нерон ненавидел Се-неку12, Дионисий -
Платона13. И, напротив, монархи всегда жаловали людей
невежественных и тупых. Так и Христос всегда осуждал мудрецов, кичащихся
своим благоразумием. Об этом свидетельствует Павел, совершенно ясно говоря:
"Но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых"14. И еще:
"Благоугодно было богу юродством проповеди спасти верующих"15,
тогда как спасти их при помощи мудрости он не мог. И сам господь
недвусмысленно подтвердил Это, возгласив устами пророка: "Погублю мудрость
мудрецов и разум разумных отвергну"16. Христос восхваляет бога,
скрывшего тайну спасения от мудрых и открывшего ее малым сим, иначе говоря
- глупым, ибо в греческом подлиннике вместо "малых сих" стоит: неразумные,
кои противополагаются мудрецам. Подобным же образом надо толковать и то, что
Христос в Евангелии повсюду обличает фарисеев, книжников и законников, но
заботится и печется о невежественной толпе. Что иное означают слова: "Горе
вам, книжники и фарисеи"17, если не "Горе вам, мудрые"? Всего
больше любил он проводить время с детьми, женщинами и рыбаками. Да и среди
бессловесных животных по душе Христу были те, которые всего далее от лисьей
хитрости: ему угодно было воссесть на осла, тогда как он мог, если бы
пожелал, безнаказанно оседлать и львиную спину. Дух святой снизошел на него
в виде голубя, а не орла или коршуна. В Священном писании часто упоминаются
молодые олени и ягнята. Вспомните также, что своих верных, призванных к
бессмертной жизни, Христос называет "овцами". А ведь каждому известно, что
нет на земле существа глупее овцы; сошлюсь в том хотя бы на Аристотеля,
который утверждает, что по причине бестолковости этого животного его именем
называют людей глупых и тупоумных. И, однако, Христос провозгласил себя
пастухом этого стада и даже радовался, когда его самого именовали агнцем.
Указывая на него, Иоанн сказал: "Вот агнец божий"18. О том же
многократно упоминается и в Апокалипсисе.
Не доказывает ли это, что все смертные - глупцы, в том числе - и
благочестивейшие из смертных? Сам Христос, хотя в нем воплотилась мудрость
отца, стал тем не менее некоторым образом глупым, дабы помочь глупости
людей: усвоив человеческую природу, он и характером сделался подобен
человеку. Равным образом стал он грешником, чтобы уврачевать грех, и
уврачевал он его не чем иным, как юродством креста при помощи невежественных
глупцов - апостолов. Последним он усердно проповедовал неразумие и
предостерегал против мудрости, указуя им в виде примера на детей, лилии,
горчичные зерна и маленьких птичек - то есть нечто глупое, чуждое здравого
смысла, живущее по внушениям одной природы, без всяких забот и без всяких
хитростей. Далее он не велел своим ученикам обдумывать речи, которые они
будут держать перед властями и правителями, не дозволял испытывать времена и
сроки, очевидно для того, чтобы они ни в чем не полагались на собственное
свое суждение, но единственно на него одного уповали всею душою. В том же
смысле разуметь должно и то, что бог, сотворив мир, запретил вкушать от
древа познания добра и Зла, словно познание - смертельный яд для
блаженства. Также и Павел открыто хулит знание, как вещь пагубную и ведущую
к надменности. Я полагаю, что по его примеру св. Бернард назвал гору, на
которой засел Люцифер, Горою Познания. Быть может, не следует упускать здесь
из виду и следующего довода: Глупость до такой степени угодна всевышнему,
что ради нее одной отпускаются все прегрешения, меж тем как ни один мудрец
этого не удостоен. Вот почему люди, хотя грешат с полным пониманием того,
что делают, но, умоляя о прощении, ищут покровительства Глупости и
пользуются ею как отговоркой. Так, Аарон, сколько помнится, в Книге Чисел,
просит у Моисея помилования, говоря: "Господин мой, не поставь нам в грех,
что мы поступили глупо и согрешили"19. Так и Саул оправдывается
перед Давидом: "Безумно поступал я и очень много погрешал"20. Да
и сам Давид взывает к господу: "Ныне молю тебя, господи, прости грех раба
твоего, ибо весьма неразумно поступил я"21. Он был уверен, что не
получит отпущения, если не сошлется на глупость свою и неведение. Но вот еще
более разительное подтверждение моей мысли. Когда Христос молился на кресте
за своих врагов: "Отче, прости им", - он не нашел для них иного оправдания,
кроме неразумия: "Ибо не ведают, - сказал, - что творят"22.
Равным образом и Павел писал к Тимофею: "Помилован я богом, потому что так
поступал по неведению, в неверии"23. Но ведь "поступал по
неведению" и значит: действовал по глупости, а не по злобе душевной. Апостол
"помилован" лишь потому, что прибег к покровительству Глупости. В мою пользу
свидетельствует и вдохновенный псалмопевец, о чем я позабыла упомянуть в
надлежащем месте: "Грехов юности моей и преступлений неведения моего не
вспоминай"24. Заметьте, пожалуйста, что он ссылается на два
смягчающих обстоятельства: на юность, чьей подругою я всегда бываю, и на
невежество. Обратите также внимание на то, что он говорит о преступлениях
своего неведения во множественном числе, дабы мы тем лучше могли уразуметь
всю великую силу Глупости.
Не зарываясь в бесчисленные подробности, скажу кратко, что христианская
вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости и с мудростью совершенно
несовместна. Ежели хотите доказательств, то вспомните прежде всего, что
ребята, женщины, старики и юродивые особенно любят церковные обряды и
постоянно становятся всех ближе к алтарю, покорные велениям своей природы.
Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Люди
удивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, среди
глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет
христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания на
обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и
врагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам,
презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, - во всем
действуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, но
где-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться ли
после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался
безумным судье Фесту1. Но поскольку я уж начала рассуждать, то
продолжу и докажу вам, что блаженство, которого христиане стараются
достигнуть ценою стольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая
разновидность безумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь
уразуметь их.
Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душа
человеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именно
поэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определил
философию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философия
поднимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человека
здоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когда
же, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побег
из темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенные
явления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто не
усомнится в том, что это безумие. И, однако, мы видим, что люди, охваченные
подобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки,
которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многих
отношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения,
приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела,
проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причина
того, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекают
порой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает с
вышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с нею
соприкасается, что большинство людей почитает набожность простым
помешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своей
жизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом в
известной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцают
только тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самые
вещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что они
заблуждаются и ничего не Знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии,
ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются над
ним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятые
одними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует.
Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу,
и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляют
о собирании богатств, затем - об удовлетворении своих телесных нужд и лишь
в самую последнюю очередь - о своей душе, если только вообще допускают ее
существование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как раз
наоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей и неизменнейшей,
затем помышляют о своей душе, которая всего ближе к божеству, но не желают
заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину, и, едва завидев их,
обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, им приходится
заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением, относясь к
своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Даже в малых
вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими по уставам мира
сего, и благочестивыми праведниками.
Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между ними
такие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение,
обоняние, вкус. Другие - гораздо более независимы, например, память,
рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устремляясь к тому, что не
имеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными к
телесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значение
придают внешним чувствам и наименьшее - внутренним. Этим объясняется, между
прочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина
масло2. Среди страстей и душевных чувствований есть также такие,
которые кажутся особенно телесными, как, например, плотское вожделение,
голод, сонливость, гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними
непримиримую войну, а толпа уверена, что без них и прожить невозможно. Кроме
того, существуют страсти, так сказать, нейтральные, словно бы естественные;
таковы любовь к отечеству, нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа
платит всему этому немалую дань, но праведники всячески стараются изгнать из
своей души все названные склонности или по крайней мере сообщают им духовный
характер, так что даже отца своего любят уже не как отца (ибо что он породил
на свет, кроме тела? да и тем обязан не себе самому, а богу-творцу), но как
славного мужа, в коем отраженно сияет образ верховного разума, называемого
ими верховным благом. Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви
и стремлений.
Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочих
| |
| Просмотров: 457 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры