Толстой Лев Николаевич - В. Лебрен. Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)

непрестанных возражении со стороны жены, он находил подлинный покой и понимание только в домике Марии Шмидт. Это уставшее сердце до последнего удара сражавшееся против преступных руководителей мира, только здесь ощущало атмосферу полной порядочности и прямого участия в нуждах человечества, неукоснительной прямоты правосудия, атмосферу крайне необходимую ему для постоянного духовного обновления, для жизни.

   18 февраля 1909 года, всего лишь за девять месяцев до своей смерти Толстой, записал в своём дневнике. "Я

  

  

   не знал ни одной женщины более возвышенной духовно чем Мария Александровна".

  

   Послесловие к рассказу Чехова "Душечка" раскрывает перед нами подлинную точку зрения автора "Крейцеровой сонаты" относительно женщины: "Что было бы с нами, с мужчинами, если бы не было женщины, женщины - помощницы, подруги, утешительницы, любящие в мужчине всё самое лучшее, что в нём есть, и незаметным внушением вызывающие и поддерживающие в нём самое лучшее? Что было бы, если бы рядом с Христом не было Марии Магдалины, Клары - возле Франциска Ассизского, если рядом с декабристами в ужасных сибирских рудниках не было бы их жён; если бы рядом с духоборами не было бы их жён, которые не останавливали своих мужей, а поддерживали их в мученичестве за веру?"

  

   Для полноты нужно добавить, ... если бы в удивительном рассказе Толстого "За что?" возле поляка Мигурского в изгнании не было бы Альбины, если бы рядом с Толстым не было бы Марии Шмидт?

  

  

   На следующий день, когда я вышел на площадку возле дома в Ясной Поляне, моим глазам предстала мирная сцена. Перед домом в тени больших столетних лип стоял длинный стол, покрытый куском серого "солдатского" драпа. На нём лежало много листов бумаги, придавленных камнями, чтобы их не унёс ветер. В конце стола в серой холщовой рубахе и высоких сапогах, с чернильницей в руке сидел Толстой, просматривая рукопись. Добровольцы-переписчики: подстриженная барышня-художница, доктор, Мария, младшая дочь, сын известного художника Н.Н. Гё что-то быстро переписывали. Еще несколько членов семьи сидели и прогуливались вокруг

   - Ну, как вам здесь? - и Толстой любезно протянул мне левую руку.

  

  

   Все, кто писал, заканчивали свою работу и приносили написанное.

   - Уже готово? Как быстро!

   - Как будто пятью руками!

   - Я думаю, можно и быстрее переписывать, - вставила слово подошедшая Софья Андреевна.

   Я издали всматривался в написанное. Там было: "Рабство нашего времени".

   - Я очень интересуюсь этим, - сказал мне Толстой, заметив мой взгляд. Смешно сказать, но, кажется, я нашел нечто новое. Смотри, во-первых, непосредственное рабство, затем - рабство через владение землёй, дальше когда этого уже будет недостаточно, с помощью машин обесценят труд. Таким образом, рабство прошло все свои возможные формы шаг за шагом, вплоть до сегодняшнего дня. И совершенно незаметно оно возвращается к своей первоначальной форме: непосредственному рабству. Не знаю как ..., но, мне кажется, я разобрался в этом. Я так ставлю вопрос, что, кажется невозможным от него отвертеться. Они могут только заткнуть уши, чтобы ничего не слышать, заключил он, закрывая ладонями свои уши. "Они" означало - вожди человечества.

  

  

   После чая возобновилось чтение статьи вслух, чтобы сравнить написанное вчерне с оригиналом. Несколько человек сели рядом послушать.

   - Я тоже сейчас приду с вязаньем, - сказала Софья Андреевна, - хотя всё это я уже слышала от Лёвочки.

   Внезапно все зашевелились. Из Парижа приехал французский профессор. Вся наша компания окружила его. В то время я был фанатиком упрощения своей жизни: стыдился и относился с отвращением к тому, что я принадлежу к привилегированному классу, который я презирал. Поэтому на публике я никогда не говорил по-французски.

  

  

   Сейчас я вынужден был отступиться от своих принципов, так как мой соотечественник не говорил по русски.

   Услышав, как я говорю по-французски, Софья Андреевна не могла скрыть своего удивления.

   - Как это вы так хорошо говорите по-французски? - спросила она меня, когда все разошлись.

   - Я - француз.

   - Француз? Чистокровный француз?

   - Совершенно чистокровный.

   - Тогда почему вы так свободно говорите по-русски?

   - Я учился в России.

   Лёд был между нами растоплен. Софья Андреевна тут же заговорила со мной на французском. Вскоре, почувствовав мою огромную любовь ко Льву Николаевичу, она совершенно искренне стала рассказывать мне о своих самых интимных семейных проблемах, с такими подробностями и искренней открытостью, что порою мне становилось неловко.

   - Меня упрекают, что я отослала детей в Москву и поместила их в лицей. Но Лёвочка совершенно не замечает, что здесь творится. Он берёт детей с собой на полевые работы, и пока он с дочерьми Марией и Таней обрабатывает маленькое поле какой-нибудь бедной крестьянки, его сыновья на грязных деревенских улочках развлекаются с деревенскими девчонками. Это отвратительно. Я быстро-быстро забрала детей и уехала. Что же другое я могла сделать? Это действительно ужасно, но Лёвочка ничего не хочет видеть.

   - Софья Андреевна, он ведь так занят! Нельзя от него требовать, чтобы он за всем уследил. Он полностью поглощен крестьянской работой, написанием книг, своими мыслями. Разве можно предъявлять ему претензии, что он чего-то ещё не заметил?

   - Вот вы - точный человек, - ответила графиня.

   И с этих пор она стала часто приходить ко мне, чтобы рассказать о том, что было, или пожаловаться на что-то только что случившееся.

  

  

   Графине казалось отвратительным не всё человеческое общество, в котором она выросла и которое губит новое поколение, не обычаи и глупые предрассудки возмущали её. В этой социальной среде чудовищами казались ей только мужчины!

   "В своей юности он проиграл в карты огромный дом в Ясной Поляне! Дом был из дерева. Его разобрали и вывезли. Сейчас он стоит не очень далеко отсюда.

   Его дядя Яшка... У него была обезьяна, и он жил с ней как с женой!...

   С того дня как мы поженились, Лёвочка никогда не изменял мне... Он жил со мной как с женой до семидесяти...

   Вчера Лёвочка снова рассердился и бросил вещи на пол..., и т.д. и т.п.

   Я старался ответить на эти жалобы, как можно деликатнее, и Софья Андреевна всегда была со мной вежлива и приветлива.

  

  

   - Вот, я начал на французском, а закончил на русском, - улыбнулся Толстой и протянул мне два письма.

   Он указал мне на стул, стоявший напротив него возле круглого стола. Я видел, он хочет что-то мне сказать, но не решается. Наконец он собрался и спросил:

   - Вот что... Вы уже влюблялись?

   - Нет. У меня ещё не было времени, - ответил я почти радостно.

   - То есть, вы чисты?

   - Да.

   Успокаивая меня, он покачал головой, сурово шевеля лохматыми бровями. Я встал, чтобы попрощаться.

   - Я тоже иду наверх.

   Толстой оперся о моё плечо, поднимаясь по ступенькам.

   - Напиши мне, как обустроишься. Обязательно напиши. Передай привет своей матери. Вот так...

  

  

   Он остановился, положил обе руки мне на плечи и выразительно произнёс: "Спеши не спеша!" И коснувшись моей щеки своими усами и густой бородой, поцеловал меня.

   Я собрал все свои силы, чтобы сдержать слёзы и краем глаза заметил, как Софья Андреевна издали, с некоторым удивлением, наблюдает за нашим прощанием.

  

   Госпоже Луизе Лебрен.

   Chere Madame,

   J'ai ete tres content, de taire la connaissance de votre fils (Я очень доволен, что познакомился с Вашим сыном). Его идеи не согласуются с взглядами большинства, ни что же делать, если они правильные, а он всем сердцем приникает их.

   Я боюсь лишь одного: что он, охваченный желанием выполнить всё, не взялся бы за что-то, что превысит его силы, а разочаровавшись в своих возможностях, обессиленный, оставит эту дорогу правды. Это было бы весьма огорчительно, т.к. он стоит на единственно правильном пути, хотя, как сказано в Евангелие, что этот путь узок и труден.

   Я опасаюсь также, чтобы он не забыл суть учения Христа - любовь, а потому он должен почитать Вашу любовь к нему, a свою любовь к Вам и приложить все свои силы, чтобы не разрушить её.

   Из Вашего письма видно, что исполнить всё это для него, кажется, легко. Если вы оба будете уступать друг другу, вы обязательно сможете жить рядом, радуясь, помогая друг другу, совершенствоваться и быть более терпимыми.

   Впечатление, которое произвели на меня письма Вашего сына, ещё более усилилось после встречи с ним: я полюбил его ещё больше, и я чувствую всю ответственность, которая лежит на моих плечах, потому что он мне доверяет. Я постараюсь быть полезным ему в полном смысле этого слова.

   Спасибо Вам за Ваше тёплое письмо. От всей души желаю Вам всего хорошего. Если я могу быть чем-то Вам полезен, disposez de moi (располагайте мною).

  

  

   29 июня 1900 г.

  

   Доктору Д. Маковицкому,

   Jilina, Венгрия,

  

   Дорогой Душан Петрович!

   Уже очень, очень давно я не сносился с Вами непосредственно и долгое время я о Вас ничего не знаю. Очень об этом сожалею. Черкните мне словечко. Как Вы живёте? Что делаете? Как Вы служите себе, людям и Богу? Кому больше? Разумеется, я хотел бы, что бы Вы больше всего служили Богу и меньше всего себе. Зная Вас, думаю, что это именно так и есть.

   Это письмо передаст Вам молодой человек, Виктор Лебрен, выросший в России, очень серьёзно и ясно воспринимающий Христианское учение и желающий жить и действовать согласно ему. Обстоятельства вынуждают его жить в Австрии со своей нежно любящей его матерью. Я даю ему это письмо, полагая, что Вы поможете ему выбрать и определить направление его деятельности или просто советом, или любезным отношением.

   Братски целую.

   Любящий Вас

  

   Я покидал Ясную Поляну с чувством, как будто оставил здесь всю мою жизнь.

   Но Мария Шмидт была права. Много раз ещё я возвращался сюда, чтобы принять участие в её отшельнической жизни и непосредственно общаться с Мастером.

  

  

  

   Толстой не избежал судьбы, подобной всем другим основателям моральных и религиозных школ. Его учеников можно разделить на три типа.

   Первый тип - это те, кто озабочены только своим собственным "внутренним самоусовершенствованием" и как бы презирают всякую практическую деятельность. Они - придерживающиеся буквы Закона. Подобные редко встречаются среди толстовцев.

   Второй - те, которые оставили учёбу, отказались от привилегий. Они идут в народ, живут крестьянским трудом или ремесленничают. Это волонтёры рабочего фронта человечества.

   И, наконец, третий тип - люди, которые не отказываются от своей специальности, а используя её, служат народу и подлинному прогрессу. Это - друзья народа.

   Единомышленников, пережёвывающих букву Закона, было немного в окружении Толстого. Кроме работы над своим самоусовершенствованием, они почти все занимались перепиской и даже размножением запрещённых произведений Мастера. Это - практика действенная и полезная для всех. Из последователей второго типа со временем вырастали удачливые и крепкие крестьянские семьи. Они становились прекрасными специалистами в России и Америке.

   Третий тип давал страждущей части человечества способных и полезных людей.

  

  

   Доктор Душан Маковицкий, словак, врачевавший бедняков. Он работая самозабвенно, без отдыха, чаще всего, бесплатно. Я посетил его в Северной Венгрии, в той части Карпатских гор, где расположен красивый, утопающий в садах городок Жилина. Маковицкий говорил по-русски.

   Ещё будучи студентом медицины Женевского университета, он приехал к Толстому со своим товарищем,

  

  

   впоследствии доктором, Скарваном. Скарван в Швейцарии отказался от призыва в армию.

   Наша встреча началась с курьёза. Когда я протянул Душану письмо, он внимательно посмотрел на меня и сказал: "Давайте сразу договоримся: я прошу обращаться ко мне на "ты". Он был на двадцать лет старше меня, но я ответил: "Ну, конечно!" И наша дружба продолжалась долгие годы, до самой его смерти.

   Я пробыл у него несколько недель, он тотчас стал использовать меня в качестве помощника во время ежедневных посещении его больными. Я научился промывать больным уши, гнойные нарывы и раны, накладывать повязки.

   Вскоре Душан повел меня далеко через красивые горы, где во время похода мы лакомились черникой и малиной. Он привёл меня к уединённому летнему дому. Там жил со своей дочерью его близкий друг профессор Масарик, будущий президент Чехословакии. Мы провели там целый день, беседуя на личные темы. В моей душе навсегда запечатлелся незабываемый образ внимательного и любезного Масарика, его умные, черные глаза.

   До своего переселения в семью Толстого Душан регулярно, в течение многих лет, посылал мне в конвертах, опечатанных печатью, под видом фотографий и картин, запрещенные книги издательства Черткова "Свободное слово". Так с его помощью и помощью Марии Шмидт была побеждена отвратительная царская цензура.

  

  

   "Приехал Сергей Дмитриевич", - сказала мне Мария Александровна во время одного из моих посещений ясной Поляны. И она уточнила, как среди этого океана ржи можно отыскать затерявшийся домик, который сняла его семья на время летнего отпуска. Я ещё не был знаком с Николаевым, но его великолепный перевод Генри Джорджа⁽⁹⁾ прочёл с энтузиазмом, а через общих друзей мы хорошо знали друг друга.

  

  

   На следующий день после полудня я пошёл навестить нового (и такого интересного) друга.

   Ветхий заброшенный домишко, стоявший посреди поля, казался необитаемым. Заросший густой травой двор был пустынен. Приблизившись к открытой двери, я остановился у порога и стал осматриваться. На земляном полу спиной ко мне перед большим диваном сидел человек и что-то быстро писал карандашом на небольших листках. Два мальчика сидели на его плечах, а девочка, громко плача, пыталась стащить их оттуда. Пишущий совершенно не обращал внимания на них и быстро заполнял буквами листки один за другим. На диване перед ним лежала открытая книга, а рядом на полу - огромный английский словарь. Толщина словаря равнялась его ширине, и он казался похожим на куб. Я молча смотрел на простую, но необычную манеру работы.

   Наконец дети заметили меня, и оба мальчика свалились с плеч отца. Большой сильный мужчина с приятной светлой наружностью северянина поднялся мне навстречу. Лицо его обрамляла чёрная борода.

   - Неужели - Лебрен? - весело произнёс он, пожимая мою руку.

   - Он самый, ответил я улыбаясь.

   И с этой встречи глубокая, очень интересная дружба связала меня с ним и его семьёй. Я гостил у них в Москве, они приезжали ко мне на Кавказ. Талантливый переводчик, он посылал мне все свои новые книги, всегда подписывая их словами, выражавшими дружеское и уважительное ко мне отношение.

   Вся семья Николаева была вегетарианцами. Кроме того, все они были принципиальными противниками насилия и пламенными джорджистами. Мать, Мария Дмитриевна, опубликовала шестьсот рецептов вегетарианских блюд. Семья представляла собой как бы клуб толстовцев-идеалистов. Кроме отличной, здоровой и очень дешевой пищи, они продавали подборки книг, и тоже по небольшой цене. Вечерами часто организовывали встречи и

  

  

   доклады. В отличие от большинства подобных идеалистических предприятий, их ресторан долгое время оставался жизнеспособным. Он пережил войну 1914 года, революцию и гражданскую войну. Советы в течение многих лет терпели его, и только сталинский режим, в конце концов, ликвидировал этот центр.

   Николаев был суровым и честным джорджистом. Он имел в Москве дом, доход с которого был единственным средством существования его семьи. Как образованнейший экономист, он тщательно подсчитывал земельную ренту, которую приносила только одна земля, без учёта строений, расположенных на ней. И эту полученную прибыль он аккуратно использовал для издания недорогих переводов книг Генри Джорджа.

   За эти очень недорогие издания для народа он также не брал гонорар. Таким образом, пламенные статьи и речи великого американского социолога против приватизации земли на нашей планете достигли уже границ просыпающейся России. Английский язык Николаев выучил без преподавателя по своему собственному методу. Метод этот заключается в том, что следует покупать не учебник, а только наиболее полный словарь и полную грамматику и тотчас начинать письменно переводить с английского что-нибудь очень важное или интересное, ничего не запоминая, а только очень внимательно сверяясь со словарём и грамматикой. Сначала перевод нужно обязательно переписывать дважды, в две разные тетради; в первую - дословный перевод, а во вторую - стилизованный. В третью тетрадь записываются слова, но никогда не надо пытаться их запоминать! Но в словаре надо обязательно прочитать все значения данного слова. Мой друг уточнил, что редко случается искать в словаре одно и тоже слово дважды. Когда слово переписываешь, то оно запоминается автоматически.

   Своих детей он также обучал по этому необычному методу. Четыре очаровательных ребёнка спали в классной комнате на четырёх досках, которые они каждый вечер кла-

  

  

   ли на невысокие четырёхногие козлы. Поверх досок стелился толстый белый войлок. На нём они и наслаждались сном в рубашках и кальсонах, а по примеру Марка Аврелия укрывались собственными плащами. Простыней и подушек не было. Если оказывался гость, то рядом всегда было свободное место! Я не раз ночевал у них зимой в Москве на этих спальных подмостках рядом с детьми.

   В качестве достойных для чтения книг родители предлагали детям в подлиннике самые необходимые: Брема, Киплинга, Томпсона, известного путешественника, исследователя Центральной Азии (в 1836 г.) Германа Вамбери и т.д., и т.д.

   В результате такого воспитания и обучения формировалась сильная, умная и образованная молодёжь, готовая к любой полезной деятельности. Старший из детей аккуратно коллекционировал минералы. В последствие он стал профессором математики и геологии, его уважали рабочие. Второй сын прекрасно работал на юге Советского Союза, обрабатывая землю, используя сельскохозяйственную технику. Родители и дети всегда сердечно относились ко мне.

   Николаев перевёл все произведения Генри Джорджа. Лишь толстенная "Political Economy" осталась переведённой только наполовину. Когда в 1918 году солдаты десятимиллионной русской армии начали покидать фронт, экономист и переводчик Николаев не смог избежать величайшего искушения, которое не раз губило почти все стремления человечества к подлинному прогрессу. С риском для жизни он начал читать лекции вооружённым до зубов, озлобленным солдатам, тысячами проезжавшим через Москву, о том, какую огромную пользу даёт свободный товарообмен и один единственный налог на трудовые доходы, которые даёт каждое конкретное предприятие. Я посылал ему, не надеясь на успех, письма, в которых умолял его оставить эту бесполезную затею и закончить, наконец, перевод книги, т.е. выполнить ту работу, в которой его никто не может заменить. Но мои

  

  

   мольбы остались не услышанными. Джорджист не убедил солдат, а книга осталась непереведенной на русский язык. Я потерял из виду эту удивительную семью в 1926 году.

  

  

   Молодого адвоката Степана Евгеньевича Струменского я встретил у Марии Шмидт. Он помогал ей. Каждое утро носил молоко за четыре километра, на железоплавильный завод. Струменский служил адвокатом и защищал отказников от армейской службы и сектантов, преследуемых православной церковью. Очень способный, он в совершенстве владел английским языком. Степан Евгеньевич устроился адвокатом в Шанхае (Китай) и искусно и с пользой печатался в англо-китайских газетах. Как и я, он был пламенным эсперантистом, джорджистом и борцом за освобождение Востока от преступного английского порабощения. От английского правления страдала также налоговая система, которую по Г. Джорджу установил немецкий кайзер Вильгельм в только что завоёванном Киао-Циао⁽¹⁰⁾. Струменский на месте изучил систему и написал мне, что он находит её идеальной. Японцы также высоко оценили этот единственный источник дохода - налог на землю, и применили его, когда вновь оккупировали некоторые китайские провинции. Австралийские джорджисты послали Вильгельму пергаментный диплом, подобный тому, которым они наградили Толстого по случаю его 80-летия. Мой друг, очень способный, умный человек, регулярно сообщал мне всё о Китайской революции, но война 1914 года прервала нашу переписку.

   Подсчитать всех высоко ценимых Толстым его друзей невозможно. Вот некоторые из самых близких: Павел Иванович Бирюков, морской офицер в отставке, автор монументальной четырёхтомной биографии Толстого; Иван Иванович Горбунов-Посадов, который начинал как книгоноша идеалистических брошюр; его жена Елена Евгеньевна, подруга Крупской, жены Ленина, и многие другие. Они помогали

  

  

   Толстому основать известное издательство "Посредник", который был подлинным посредником, распространявшим по очень низким ценам миллионы самых полезных книг и брошюр. Чертков, до его изгнания из России, успешно работал в "Посреднике", но о нём я упомяну особо.

   Очень талантливый молодой Сулержицкий, отказавшийся от службы в армии и помогавший духоборам эмигрировать в Канаду, стал в последствии руководителем Московского Художественного театра. В то время это был единственный в мире театр, в котором не аплодировали, чтобы не нарушать глубину и целостность впечатления.

   Дорог для настоящего служения народу очень много. Идеалистические сельскохозяйственные коммуны, довольно часто создававшиеся в России и в других странах, обычно существовали не долго. Но после их распада на их месте всегда оставались несколько семей, очень образованных и искусных в сельском хозяйстве или в каком-либо другом ремесле. Поэтому, прямо или, чаще всего косвенно, влияние Толстого на его современников невозможно точно оценить. Читатели помнят, что и духоборы и многие другие просвещённые секты, а также Махатма Ганди нашли у великого Мыслителя мощную поддержку своей титанической борьбы. Великий Сун Ят-Сен предлагал обеспечить финансовые поступления в государственную казну с помощью такой ренты. Подобное же предлагалось и в Палестине, которая в то время составляла одну пятую еврейского государства. В Британии Сноуден (Snowden) и Ллойд Джордж (Lloyd George) долгое время делали вид, что они хотят ввести налог на ренту. Таким образом, можно сделать вывод, что интеллектуальное и моральное влияние Толстого проникло в эти страны. В мире духовном, как и в физическом, ничего не теряется. Где таится искра, там достаточно ветерка, чтобы разгорелось пламя. Учение Толстого также наставляло и меня. Его мощный призыв коснулся многих миллионов сердец и умов. Движимый исключительно своей внутренней

  

  

   энергией, благодаря родству человеческих душ, этот призыв из Ясной Поляны обошёл всю планету.

   Со своей стороны я также не остался в долгу. Вскоре я настолько овладел процессом желатиновой гектографии, что смог получить двести хорошо читаемых копий запрещенных произведений Толстого. Это была опасная работа, т.к. жестоко преследовалась правительством. Но она принесла мне чувство глубокого удовлетворения. Я увидел колоссальную, преступную, организованную ложь правителей. Для меня сделалось уже совершенно очевидным, как эта отвратительная согласованная ложь каждый раз мешала и мешала самым лучшим людям создать для себя достойную жизнь. А здесь, под толстыми сводами кабинета Л.Н. Толстого, в одиноком затерянном бревенчатом домике Марии Шмидт, так же как и везде, в других душах лучших представителей человеческого рода, происходила неустанная работа. Работа, отделяющая правду от лжи. Здесь ширилась непобедимая сила точных знаний, созидательная сила прогресса, подобная всей энергии весеннего пробуждения семян растений на планете. Подобно массе воды перед плотиной или растущему брожению в благоприятной питательной среде! Каждое слово, напечатанное мною и распространённое по всей пробуждающейся России, казалось мне чашей воды, которая напоит жаждущих; казалось мне камнем, который я прочно и навсегда укладываю в фундамент точного знания человечества.

   Чисто практическую сторону моей жизни всё труднее было организовать. По прошествии двух месяцев моя мать, которая жила в Австрии, решила обосноваться в г. Николаеве Херсонской губернии, что на юге России. Я же всё ещё хотел организовать свое крестьянское хозяйство. А пока, надеясь, что мать прекратит свои постоянные переезды, я занялся столярным делом и стал его осваивать. Оно нравилось мне и могло быть полезным для моей работы на селе.

   Толстому я писал регулярно. Время от времени он мне отвечал.

  

  

   Очень рад был получить от вас письмо. Меня интересует всё, что касается вас, а особенно ваше душевное состояние. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и хорошо - единственно потому, почему человек хочет, чтобы ему было действительно хорошо и успешно работать для души. Прошу вас, пишите мне. Мария Александровна была очень больна, но сейчас выздоровела. Я стараюсь, чтобы мне было хорошо и хочу немного удачи. Целую вас. Привет вашей мамочке.

  

   Наша давнишняя знакомая из Владивостока приехала летом в Крым, чтобы ухаживать за своей внучкой. В городском саду Кореиза она увидела Толстого, который лечился там от тяжёлой болезни. Она не сдержалась, подошла к нему и заговорила обо мне. Толстой, между прочим, сказал: "Лебрен, как мне кажется, слишком высоко взобрался на молитвенную башню. Но выдержит ли он там?"

   Я тотчас написал Мастеру, что эти слова можно понимать трояко: или я неискренен, или я обманывал самого себя, либо, наконец, что я мало помалу иду вперёд прямой дорогой, но, как и другие, я всегда под угрозой многих опасностей.

   Ответ не заставил себя ждать.

  

   Я получил ваше хорошее, искреннее и умное письмо. Очевидно, что только третье из ваших предположений правильное.

   Здоровье моё трещит, и немного жаль, что не возможность, а необходимость моей скорой смерти считается как нечто необычное и не непременное.

   Пишите мне и будьте так же строги к себе.

   Привет матери. Целую вас.

  

  

  

   Узнав о нашем решении поселиться на Кавказе, Толстой направил нас к одному из своих лучших друзей Илико Накашидзе, очень уважаемому грузинскому журналисту в Тифлисе (ныне Тбилиси). Он был столь любим грузинским народом, что на похоронах его гроб сопровождали несколько тысяч человек. Мы сразу же подружились, и Илико представил меня своему дяде, который владел очаровательным поместьем "Кикети", расположенным в тридцати километрах от города. Дядя нуждался в помощнике. Я сразу ему понравился, и он предложил мне работу "практиканта" по обработке земли! Так осуществилась моя самая горячая мечта.

  

   Влекомая тремя лошадьми, длинная русская колесница, называемая "линейка" (т.к. на ней сидят вдоль по бокам с двух сторон) везла нас по Манглизскому шоссе, длинному, взбиравшемуся по крутому склону огромной горы Давида. Казалось, дорога вела нас в самое небо. Прямо на высоту девятисот метров.

   Я оглянулся назад. Там, далеко внизу, виднелся, как на миниатюре, главный город Кавказа, достойный быть запёчатлённым кистью художника.

   Меня всё время заботил мой чемодан, привязанный сзади. Он был наполнен почти исключительно строго запрещёнными произведениями Л.Н. Толстого.

   О! Наконец я вырвался на свободу!.. От этих паразитов. Я приближаюсь к людям достойным, трудолюбивым, работающим! Я буду обрабатывать землю, землю, созидающую жизнь, кормилицу всех! Не кто-то другой, а я сам буду теперь кормить себя!..

  

  

   На дальних вершинах весенние лучи ещё не растопили остатки снега. Там, на огромной высоте, они розовели и весело сверкали под восходящими лучами солнца Beтерок, набегавший навстречу мне с гор, доносил аромат тающего снега! Полной грудью вдыхал я гулкий, освежающий горный воздух и вспоминал стихи Гейне:

  

   Я в горы от вас удалюсь.

   Туда, где светло и прилежно

   Достойные трудятся люди,

   Где воздух лицо освежает,

   И дышится грудью легко.

  

   К горам, где таинственно, мирно

   Жужжащие трудятся пчёлы,

   И птицы с рассветом щебечут,

   Прозрачные льются потоки,

   И гордо плывут облака.

  

   Прощайте, блестящие залы,

   И вы, толстячки и толстушки.

   К земле! В эти чудные горы,

   Откуда увижу долины

   И суетность бренного мира!

  

   Перевод Б.А. Зозули

  

  

   Большое поместье, куда я нанялся работать, было поистине редкой красоты. Оно располагалось на высоком пологом южном склоне горы. Длинный одноэтажный дом стоял в его верхней части. Высокая, густо покрытая лесом гора, закрывала дом с севера. От него вниз, расширяясь, протянулись две горные ветви. Они охватывали с востока и запада двор, все вспаханные поля и большой фруктовый сад. Дом был большой, под красной крышей, с длинной-длинной верандой и стоял на верхней террасе. Рядом, чуть ниже, на второй террасе возле обрыва, у которого заканчивался двор, в тени столетних деревьев, подобно

  

  

   улице из миниатюрных домиков, расположилась пасека. Следующую террасу занимали фруктовый сад, покос и хлебное поле. Два больших потока, стекая с густо заросших лесом гор, охватывали всю долину. В нижней части горы эти потоки сливались и внезапно исчезали, вытекая через огромное ущелье на какую-то близлежащую широкую равнину. Голова кружилась, если посмотреть вниз, в эту чудовищную глубину. Подобно верёвочкам извивались там внизу среди зелени и обработанных полей дороги и речки, а люди на этих дорогах казались муравьями. Равнина простиралась на десятки километров, и лишь голубеющая даль невысоких параллельных горных гряд, поднимающихся одна за другой, ограничивала её. В конце, на расстоянии приблизительно ста пятидесяти километров горизонт заслоняли большие горы - Мокрийский Гори, на которых жили известные духоборы, сектанты, изгнанные туда царским правительством за отказ от православной религии и военной службы. Они успешно разводили там бело-рунных овец и делали сыр, не уступающий швейцарскому. Эти горы были столь высоки, что снег виднелся на их вершинах даже в мае.

   Пасеку украшал скромный домик-лаборатория, крытый красным гонтом. Здесь с помощью центрифуги мы качали удивительный, знаменитый высокогорный мёд, один из самых известных в мире. Односкатная черепичная крыша опиралась на одну из стен домика. Под ней располагалась летняя спальня. Старая ненужная дверь, лежавшая на двух ветхих ульях, служила "королевским" ложем. Я проводил там в одиночестве каждый свободный час. Над моей кроватью висела на двух вбитых в глиняную стену, деревянных палочках круглый морской сигнальный фонарь. Никто не беспокоил меня здесь, и я мог всё своё свободное время посвящать учёбе, чтению и написанию писем Л.Н. Толстому, Марии Шмидт, доктору Маковскому и другим моим друзьям. Я жил здесь с апреля и до конца сентября. Почти весь мой небольшой заработок я тратил на книги...

  

  

   Хозяйство в Кикети не носило коммерческих целей. Владелец руководил им чисто по-грузински. Дворянин по происхождению, он получил университетское образование в Германии. Ввиду этих двух причин он был, очевидно, лишён практических знаний и навыков. У него были слишком обширные мечты и намерения, чтобы он мог получить большую прибыль. Но для меня, для моего образования, подобные различия в культуре и направлениях ведения хозяйства были особенно полезны.

   Итак, всё это и было моей окружающей действительностью.

   Пчеловодством занимался хорошо оплачиваемый специалист. Он был весьма образован и очень любил своё дело. Садовником и огородником был молодой поляк. Он также хорошо знал свою профессию. Для большой семьи он выращивал много разных овощей. Каждую весну я с ним унаваживал тепличные грядки и учился обрезать фруктовые деревья, формировать крону. Ещё было небольшое поле спаржи, которое приносило заметную прибыль.

   Шесть великолепных коров давали очень много молока. Каждый день это молоко в двух больших ёмкостях из луженой жести везли на лошадях, за шестнадцать километров в город по пешеходной дорожке, т.к. по проезжей дороге расстояние достигало тридцати километров. В имении также была современная центрифуга для сепарирования молока. Делали масло, великолепный кавказский йогурт и овечий сыр.

   Большую отару овец пас восьмидесятилетний пастух, весьма неординарный человек. Огромного роста грузин с женской талией, всегда с чисто выбритым подбородком, удивительной силы и ловкости, несколько напоминавшей женскую.

   Две пары быков, русская конная тройка для экипажа и две верховые лошади - вот и всё транспортное хозяйство имения. На полях сеяли пшеницу, ячмень, овес, кукурузу, клевер и люцерну.

  

  

  

   Хозяин был также большим любителем теории и собрал впечатляющую библиотеку по сельскому хозяйству. Она содержала великолепные переводы на русский самых важных произведений. Несколько русских специальных журналов регулярно информировали нас обо всех новых открытиях. Таким образом, зимой я мог прочитывать всё самое главное, что было написано о пчеловодстве, огородничестве и садоводстве.

   Однако основой того, что окончательно направляло меня в практической жизни, было не напечатанное на бумаге, а огромная книга бытия, реальности и их взаимоотношений, великая книга живой Природы. Эта серая земля высокогорного Кавказа мало помалу открывала мне свои великие тайны. Она показала мне, как глубоко сумел подружиться человек с созидательными силами вселенной. Она показала мне всю удивительную творческую силу, которую приобрёл человек, когда он изо всех сил своего духа проникал в законы бытия, а поняв их, эти законы, навязал им свою волю. Не существует на земле такого полезного, красивого и очаровательного, чего не смог бы сделать человек своим трудом! Единственными только врагами его были глупейшая зависть и необразованность самого человека!

   У пастуха я научился носить из лесу на плече большие деревья. Палкой он поддерживал бревно со стороны другого плеча, что увеличивало вдвое его силу.

   Широким грузинским топором, острым как бритва, я тренировался одним ударом обрубать зелёные, беспорядочно разросшиеся ветви. Я наблюдал, как местные дровосеки вдвоём, вгоняя топоры один перед другим, расщепляли срубленные высокие деревья на длинные тонкие жерди, а затем одним ударом рубили их на короткие куски для топки печи.

   Я учился доить коров, поить только что родившихся телят, так, чтобы они не прекращали сосать вымя. Я начал учиться печь хлеб, стирать бельё и, даже, пробовал

  

  

   быть поваром. Я изучал жизнь и поведение пчёл, узнал древние и современные способы разведения пчёл.

   В поле я должен был научиться нагружать воз сеном и снопами до высоты небольшого дома или метать стога так тщательно, чтобы они стояли годами, и зимние дожди не проникали вовнутрь. Я учился косить, делать рукоятки для инструментов и многое другое непостижимое для городского жителя.

   И вот, таким образом, мало помалу я почувствовал, что готов сам вести своё хозяйство и управлять им, как капитан управляет большим парусным судном.

   Так я прожил высоко в горах три незабываемых года. На этих залитых солнцем высотах, провёл я весну моей жизни и пережил своё второе откровение.

   И правда, если запрещённые царской цензурой произведения Толстого открыли мне глаза на реальное положение вещей в мире и указали мне мой высший долг построить свою жизнь, руководствуясь высшими побуждениями, то здесь в меня проникли таинства и законы общего великого симбиоза человека с растениями и живыми существами.

   Этот образ жизни и такое обучение полностью удовлетворяли мои высшие инстинкты. Инстинкты эстетики, острое желание анализировать, инстинкты взаимности, которые полностью меня удовлетворяли.

   Так мой уход от городской жизни и мой