Толстой Лев Николаевич - В. Лебрен. Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)

главием: "Страх смерти" в последних главах из книги "О

  

  

   жизни". Тут меня поразила простота и верность Ваших взглядов, и с этого я начал усиленное чтение Ваших прелестных сочинений, поражавших меня всегда необыкновенной простотой, искренностью и в особенности неоспоримой верностью. [...] В течение трёх месяцев летних каникул я прочёл все вышеперечисленные Ваши книги!.. ⁽⁵⁾

  

   На восьми больших листах, находясь за десять тысяч километров, я написал послание всемирно известному писателю. Я, лицеист из Владивостока!

   Я описал ему всю мою жизнь. Я горячо благодарил его за новые знания, которые он добыл для меня. Но главным образом, я описал ему мою большую неразрешимую проблему: по какой дороге идти мне в моей реальной жизни.

  

   С переменой моих взглядов я приобрёл мерило добра и зла и понял, что я могу и должен не делать зла, раз я его вижу, что бы из этого для меня не вышло; т.е. понял и до некоторой степени знаю, чего мне не следует делать. [...]

   Но что мне лично теперь начинать делать, вступая в самостоятельную жизнь, я совершенно не знаю. [...] Моей мечтой было занятие хозяйством в своём имении, но тогда надо ещё сто тысяч рублей, теперь же ничего этого не нужно, и я согласен на самую бедную жизнь, о которой, правда, я, как и о труде, не имею понятия. Но где и как устроить всё это? О земледелии я не имею ни малейшего представления. Да если б и имел, то земли нет, и я ещё числюсь французским гражданином и не имею права её купить здесь в России... Первый и самый главный вопрос: что мне теперь начать делать в тех условиях, в которых я нахожусь?

   ... Почти никто не понимает моего горячего отношения к Вашим книгам. Да и понятно: все так заняты заботой о завтрашнем дне или препровождении сегодняшнего ...

  

  

   Я никогда ничего не принимаю без серьёзной критики. И в конце моего большого письма я указал на многие противоречия в произведениях Толстого.

  

   Удастся ли мне побывать у Вас или нет, покажет будущее, а пока с радостью спешу сообщить, что на Дальнем Востоке есть люди, глубокое к Вам уважение которых лучше всего доказывает, как они Вас понимают и ценят.

  

  

   Наши совместные чтения продолжались с неукоснительной регулярностью. Даже, когда сильный северный ветер поднимал пургу и, крутя, нёс снег через весь город на покрытый льдом залив, даже тогда нас нельзя было удержать дома в день встречи.

   Через несколько недель, тихим лунным вечером мы шли по скрипящему снегу на край города на очередную встречу. Обычно дверь открывала нам очаровательная красавица, дочь полковника. Но в этот раз в сенях нас встретила моя знакомая.

   - У меня большая радость! - спешила она уведомить меня.

   Я внимательно посмотрел на неё.

   - Очень большая?

   - Да, очень!

   - Самая большая, какая может быть?

   Секунду она как бы взвешивала мой вопрос.

   - Да, самая большая!

   - Неужели письмо от Льва Николаевича? - спросил я, сам не веря в это. Иначе, какая для нас могла быть самая большая радость.

   А она уже протягивала мне конверт.

   - Я уже распечатала его и прочла, - сказала учительница виноватым тоном.

  

  

   Письмо было написано неровным женским почерком. Толстой был болен и диктовал его своей жене. Собственной рукой он только сделал несколько исправлений и поставил подпись.

   Мы тотчас вместе прочли это послание.

  

   Москва, 28 ноября 1899⁽⁶⁾

  

   Неизвестный молодой и любезный друг, получил ваше письмо в то время, как лежу больной в постели, но всё-таки хочу хоть несколькими словами ответить вам: так оно, ваше письмо, искренно, задушевно и мне радостно. Одно только пугает меня - это ваша большая молодость; не то, чтобы я думал, что молодость мешает вам вполне и правильно понять самые нужные для жизни истины; напротив, по вашему письму я вижу, что вы вполне усвоили себе и совпадаете центром, и вследствие этого, и всеми радиусами с истинным христианским мировоззрением. Но меня пугает ваша молодость потому, что ещё много из соблазнов мирской жизни вами не изведано, вы не успели увидать тщету их, и они могут увлечь вас и заставить отказаться от истины, и ещё потому, что под влиянием горячности молодости вы можете сделать ложные шаги по истинному направлению и вследствие этого разочароваться в самом направлении. Подобные случаи, к несчастью, часто бывали. Так, вы задаёте мне вопрос, что вам делать, как практически устроить свею жизнь?

   Вам кажется, что до тех пор, пока ваши новые взгляды не осуществились в видимых проявлениях, вы не исполнили своего дела, как бы отступили от своей обязанности. Не торопитесь накладывать новые формы на свою жизнь, употребляйте только все силы души на то, чтобы новые взгляды проникли всё ваше существо и руководили всеми малейшими поступками вашими, а если это будет, то старые формы жизни неизбежно изме-

  

  

   нятся - хотя мы никак не можем предвидеть, во что - и установятся новые.

   Это подобно тому, как часто, растапливая костёр или печь, слишком рано и много накладывая дров на плохо разгоревшиеся подтопки, тушишь последний огонь, вместо того, чтобы разжечь его.

   В вашем частном случае я, разумеется, ничего практического не могу посоветовать вам; практическая форма вашей жизни пойдёт по равнодействующей между вашими привычками и требованиями окружающей среды и вашими убеждениями. Одно очень советую вам: это помнить, что более и что менее главное; самое же главное при ваших теперешних взглядах это то, чтобы увеличить любовь вокруг себя, тем более, не нарушать ту, которая существует. И потому, если при осуществлении ваших планов представится вопрос: оставаться ли против своей воли в условиях, противных вашим убеждениям, или, выйдя из них, нарушить любовь, то всегда лучше избрать первое.

   В числе моих книг, которые вы читали, вы не упоминаете о "Христианском учении". Я бы вам прислал его, но не имею в настоящую минуту, а думаю, что оно может вам быть полезно. Я думаю, что вы можете приобрести его, равно и другие запрещённые мои писания, из Англии от Черткова, по следующему адресу: Англия, England, Essex, Maldon, Purleigh, W. Tchertkoff.

   Вы угадали, что мне радостно узнать о том, что у меня есть друзья на Дальнем Востоке.

   Главное же то, что писания мои, доставившие мне так много счастья, доставляют такое же и другим, хотя и редким людям.

   Любящий вас Лев Толстой.

  

   Я не разъясняю вам те, верно указанные вами противоречия в моих сочинениях: некоторые я бы и мог разъяснить, другие же так и остаются противоречиями, объясняемыми тем, что разные вещи писаны в разное

  

  

   время и соответствуют разным мировоззрениям. Главное же, надо помнить, что буква мертвит, а дух живит.

  

   27 января я ответил Мастеру из Владивостока:

  

   Глубоко, глубоко уважаемый Лев Николаевич!

   Вот уже пятнадцать дней после получения ответа от Вас я всё еще не могу представить себе, что Вы - тот самый Толстой, чьи мысли так долго питали мою душу, который всегда касается самых животрепещущих проблем и разъясняет их нам, что Вы, проживший столько лет, но сохранивший юный дух, восхитительно любезный и обожаемый мной Толстой, ясным для меня языком написали мне лично, ответили на мои вопросы, и с таким душевным вниманием. Как только я осознаю, что благодаря Вашим произведениям, с моей души что-то как бы свалилось, и меня осветила тихая прекрасная радость, неизвестная на избитом пути всемирной тщеты.

  

  

   С этого момента Толстой сделался для меня самым близким человеком. Я продолжал писать ему длинные письма и изучал его произведения. Чтобы иметь возможность видеть его и обменяться с ним своими мыслями, я готов был отдать все, чем обладал, всё, что предназначалось мне жизнью. И я был не один, кто переживал подобное.

   Десять тысяч километров отделяли меня от него. Но, как часто бывает в подобных необычных ситуациях, обстоятельства помогли мне. Моя мать больше не хотела оставаться в Сибири. После смерти отца уже ничто не удерживало её во Владивостоке. Её привлекала Европа, где жила сестра с детьми. А я не возражал против её стремления.

  

  

   Поэтому весной 1900 года мы оставили Владивосток навсегда. Впервые судьба, неизбежность вошли в мою жизнь! Моя юность уходила. С болью разрывались юношеские привязанности. Железная дорога увезла меня далеко от моих друзей. Но я не мог поступить иначе. Прежде чем начать свою самостоятельную жизнь, мне надо было внимательно осмотреться. Мне нужны были знания, знания серьёзные, фундаментальные! Всё, что было добыто честным и свободным разумом! Знания философии морали и общества. Я был уверен, что среди живущих только один человек мог дать мне эти знания. И я поехал к нему.

   До свиданья восхитительный, притягивающий к себе Уссурийский край, безграничные, совершенно свободные дикие леса! До свиданья люди, так же свободные и добрые, трудолюбивые! До свиданья великий и могучий Океан! Ты не будешь больше укачивать меня на своей груди!..

   К сожалению, ограниченные рамки моей книги не позволяют мне рассказать подробно о нашем путешествии через Сибирь

   Двадцать четыре дня мы путешествовали по Амуру и Шилке на пароходе, похожем на плавающую гостиницу. Пятнадцать дней поезд вёз нас по Сибири. Пустынны и необозримы были в то время богатейшие пространства!.. Но вот, наконец, показались купола московских церквей, как бы идущие в ряд навстречу нам. Это были "сорок сороков" православных церквей, которыми так гордилась столица православия, выказывалась царская мощь.

   Толстого в Москве я не нашёл и на следующий день уехал в Ясную Поляну.

  

  

  

   Рано утром я сошел с поезда на станции Ясенки в шести километрах от Ясной Поляны. Только-только занимался рассвет. Я находился в самом центре Европейской части России, которую знал только по учебникам географии в лицее. Всё вокруг хранило пустынное молчание. Невысокие, но очень широкие холмы в мощном ритме, как волны, ряд за рядом простирались широкой грядой. Подобно застывшим волнам какого-то огромнейшего океана они уходили за горизонт. Длинные прямоугольники вспаханных полей покрывали эти холмы. В других местах, вдали, подобно стенам, голубели в утреннем тумане казённые и поместные леса.

   Лишь час ходьбы отделял меня от великого Толстого! Вещей у меня не было, и, чтобы не терять время, я тотчас продолжил мой долгий путь. Я сгорал от нетерпения. Вскоре короткий дождь намочил мою одежду, что не улучшило вид моего костюма. Согласно принципам Толстого, ничто не должно отличать нас от народных масс, и я всегда одевался как крестьянский парень: белая рубаха поверх штанов свисала до колен, а поверх неё - моя находка - коричневая бумазеевая жилетка. Серые штаны были уже достаточно потрёпаны, шерстяная шапочка не слишком подходила для тёплого времени года.

   Когда я приблизился к двум небольшим башням, указывающим вход в Ясную Поляну, лучи восходящего солнца брызнули из-за горизонта и осветили пруд и аллею вековых лип.

   В конце длинной аллеи в белых и розовых тонах возвышался двухэтажный дом.

   Я уселся на скамейку перед длинной верандой и, чтобы скорее обсохнуть, вытянул ноги к освещённому

  

  

   солнцем месту. Наконец-то я достиг своей цели - мира книг, достиг удивительного мира искусства, моей мечты, единственной известной мне на данный момент проявляющейся реальности!..

   Внезапно высокая фигура в ночном парусиновом сюртуке появилась у балюстрады. Длинная раздвоенная борода. Пара небольших глаз остро смотрела на меня с живым напряжённым вниманием. Я приблизился и тихим, но бодрым голосом сказал: "Добрый день, Лев Николаевич!"

   - Я не знаю: кто вы, - сказал Толстой в ответ.

   Приятный грудной голос, но с заметными нотками усталости. (Действительно, огромное количество прохожих ежедневно являются сюда к этой веранде).

   С волнением я назвал своё имя.

   - Я - Лебрен. Наверное, вы помните. Из Владивостока. Я писал Вам ...

   - Как же! Помню, помню. Очень рад вас видеть! Я очень рад вас видеть!.. Но как вы сюда попали?

   Он быстро спустился навстречу и любезно пожал мою руку.

   Мы вошли в дом. Дом, уже давно знакомый по книгам. Старинные тяжёлые своды. Окно, расположенное выше человеческого роста. Стены толщиной в метр. Двойная дверь Внешний мир не проникал сюда. В углу - коса, широкая лопата, на стене - пила. Мебель - более чем проста. Это место работы великого писателя.

   - Вот несколько - добудьте здесь, а я пойду искупаться.

   Я рассеяно просмотрел брошюры. Русские издания английской типографии В. Черткова "Свободное слово". Но читать сейчас я не мог.

   Человек, чью душу, чьи взгляды я пытался постичь из его книг, сейчас возле меня. Но как несколькими словами выразить ему массу мыслей и проблем, стоящих передо мной? Мысли неудержимым потоком проносились в

  

  

   моей голове. Я был так возбуждён, что совершенно забыл, где я нахожусь.

   Разные силы, со всей энергией юности пытались свернуть меня с проторенных дорог, которые предлагало мне окружающее общество. А книги Толстого дали мне новый мощный толчок в иное направление. Я почувствовал отвращение к этому обществу. Лживому, жестокому безгранично глупому и недостойному буржуазному обществу. Всем своим существом я ненавидел его и никоим образом не хотел вернуться в него. Я не хотел быть побеждённым им. Меня зовут Виктор, что значит - победитель. Я хотел бороться, сражаться, не щадя жизни. Я хотел победить. Но как? Куда двигаться?..

   Карьера инженера не привлекала меня. Князь Хилков, министр железных дорог России, был другом моего отца, и учёба в университете была мне обеспечена, Но я не хотел этого. Я хотел сжечь мои корабли. Порвать навсегда мою связь с привилегированным классом. Уйти! Но куда? Что делать? Жизни я совершенно не знал. Я был хорошим русским гимназистом образца 1899 года. Я хорошо выучил неправильные глаголы древнегреческого, в совершенстве знал сослагательное наклонение латыни, но как, не теряя достоинства, добыть себе на пропитание, не обманывая, не эксплуатируя других, об этом я не имел ни малейшего представления. Что делать? Что предпринять? С чего начать?.

   Голос Толстого заставил меня вздрогнуть.

   - Вы скучаете, бедненький? Идёмте пить чай. Сколько вам лет?

   - Восемнадцать.

   - О, как вы молоды! И как это опасно. И в ваши годы - столь сильные убеждения? Вы давно начали читать мои книги?

   - Более года назад.

   - Ну и что? Ваши взгляды от этого изменились?

   - Что Вам сказать? Я недоволен самим собой.

   - Ну, это одновременно и хорошо и плохо. И что вы думаете делать?

  

  

   - Я хотел бы работать... Лучше всего обрабатывать землю, - сказал я с испугом. - Продолжать учёбу я не могу. Не из-за отсутствия способностей, напротив, я учился на отлично, но по причине бессмысленности нашего буржуазного образования. Такое учение с моральной точки зрения для меня обременительно. То же самое и относительно работы в конторе, офисе и тому подобное. Я всегда стремился жить свободно, независимо и вдали от города.

   - Да, да, конечно. Питаться, выращенным в своем саду, на своём поле - это самый лучший образ жизни. И в то же время приятно ощущать этот тяжкий труд. Для этого надо жить как крестьянин: в грязи, со вшами, питаясь только хлебом и луком.

   - Но, однако, этого можно достичь?

   Я с трудом преодолел себя, чтобы это произнести.

   - Да. Я тоже всегда хотел этого. Но не всегда это бывает возможно... Я вовсе не хочу сказать, что компромисс всегда необходим.

   - Компромисс приходит сам по себе.

   - Именно это я и хотел сказать. На нашем пути к прогрессу всегда немало препятствий. Но когда две силы действуют в разных направлениях, движение происходит по диагонали. Это - "параллелограмм сил"... Вы знаете? Для вас с матерью это ещё не так трудно... Но если невозможно работать, надо принять эту невозможность.

   - Ну, в таком случае я выберу какой-нибудь офис... Но прежде всего я попробую работать руками. Я буду работать изо всех сил! Отлично!

   Завтрак закончился. Толстой встал.

   - Лев Николаевич, моя мать написала Вам письмо. Она писала его в последнюю минуту перед моим отъездом и поэтому успела переписать начисто только половину. Вторая половина написана карандашом... Письмо на французском. Мы сядем и вместе его прочтём.

  

   Я приехала в Москву специально для того, чтобы выразить вам чувства глубокого уважения и предста-

  

  

   вить вам моего юного сына Виктора Лебрена, который писал вам из Владивостока. Вы живете так далеко от Москвы, что мне, к большому моему сожалению невозможно самой поехать к вам. Направляю к вам моего сына. Излишне говорить о том, как вами восхищен этот мальчик (да разве только он один!), он жадно глотает ваши произведения и живёт только вами. К несчастью, он только что потерял отца, а я, приходится сознаться в этом, не чувствую себя всегда достаточно знающим человеком, чтобы руководить им. У него железная воля. Он не ест мяса, не пьёт ни чая, ни кофе и надо уговаривать его, чтобы он съел яйцо или выпил молоко. Летом он упрямо носит меховую шапку и, не смотря на мои мольбы и слёзы, не хочет купить себе шляпу. Простите мне эти пустяки. Я упомянула их, чтобы Вы лучше поняли моего сына. В гимназии он всегда был лучшим учеником, переходя из класса в класс без экзаменов и с похвальным листом первой степени...

   Итак прошу вас, граф, не оставить его и помочь вашими добрыми советами проложить себе хороший путь в нашей печальной жизни. ... Он у меня один в мире... и пр. и пр.

  

   - Ну, что? Очень хорошее письмо. Ваша мать знает русский язык? Я отвечу ей... А теперь я пойду заниматься делами. Обед - в два часа.

  

   Перед обедом Лев Николаевич пришел заметно усталый. Белая рубаха была расстёгнута до пояса.

   - Идёмте немного прогуляемся. Я слишком поработал сегодня.

   Необычно нежно он взял меня за руку.

   - Вот что я думаю о вас. Недалеко, в пяти километрах отсюда, живёт Мария Александровна Шмидт. Весьма заметная женщина. Прежде она жила в богатстве и роскоши, только её пальто стоило тысячу рублей⁽⁸⁾. И вот, когда ее убеждения изменились, она всё своё состояние раздала крестьянам, научилась работать в деревне и уже давно живёт

  

  

   сельской жизнью, зарабатывая себе на жизнь трудом. Она продаёт молоко, ягоды, понемногу - овощи, и это единственный источник ее дохода. Нужно проводить вас к ней. Вам это будет интересно, да и я уже давно с ней не виделся.

   За длинным столом Лев Николаевич указал мне место возле себя. В столовую, шумно шурша шёлковой юбкой и нервно двигая локтями, вошла Софья Андреевна. Она держала себя высоко и, победоносно усмехаясь, оглядывала многочисленных присутствующих.

   - Вы, вероятно, прибыли издалека? - обратилась она ко мне.

   - Прямо из Москвы, а в Москву из Владивостока.

   - Вот как! Вы так много проехали. Это интересно. Но почему сюда? Что вас здесь заинтересовало?

   - Здесь...? Лев Николаевич.

   - Ну, Лев Николаевич - это немного.

   И её оживленность тотчас исчезла.

   Во время моих последующих визитов она протягивала мне только два пальца и почти не говорила со мной.

   Я был для неё "тёмным" человеком: так она называла единомышленников своего мужа и относилась к ним неприязненно.

  

   По дороге к мадмуазель Шмидт, Лев Николаевич назвал мне всех присутствовавших за столом. "Но самыми дорогими и духовно близкими моими единомышленниками являются две мои дочери, самые старшие. Они сейчас отсутствуют. Я немного скучаю без них". Он дружелюбно улыбнулся и продолжил, как бы размышляя: "Я уже полностью приблизился к смерти, которая кажется вам, юным, ужасной и непонятной... А, по правде сказать, я иногда даже с радостью ожидаю её. Когда я обдумываю всю бессмысленность, которую люди здесь творят, иногда, действительно, приходит желание уйти из жизни"...

   Поросшая густой невысокой травой, широкая, существующая уже много столетий, дорога, прорубленная через Засеку (большой лиственный лес, расположенный рядом с

  

   Ясной Поляной), была вся исполосована глубокими колеями. Я насчитал их около двадцати. Когда одна колея из-за грязи становилась непроезжей, тогда ехали по другой. По обеим сторонам стеной стоял дубовый лес.

   "Вы, вероятно, увидите много очень интересного. Я, конечно, не доживу до этого. Это - становление прессы на путь истинный. Сегодня она служит только коммерческим целям. И всегда покупается самое отвратительное, потакающее вкусам плохих людей. Именно они готовятся сейчас к празднованию юбилея Гуттенберга. Если это юбилей в благодарность ему за то, что он дал возможность печатать всё, что сейчас появляется, то он, Гуттенберг, был бы величайшим преступником! Но призыв печатного слова может быть великим и прекрасным. И вот в ваше время это, возможно, осуществится".

   Такими были в то время ещё мечты и надежды великого мыслителя...

   Много лет спустя я узнал из газет мнение об этой же проблеме Маркони, изобретателя беспроволочного телеграфа. Итальянский поэт Д'Аннунцио подарил ему томик своих стихов. Просмотрев его, учёный воскликнул: "Однако какое огромное зло принёс человечеству Гуттенберг!" Я упомянул этот разговор, чтобы показать, как мысли Толстого были иногда общими у людей из разных социальных слоев. Именно в этой дополняющей фразе заключены сила и влияние.

  

  

   Мы вошли в маленькую деревню. Обычная деревенька центральной России. Бедные бревенчатые домики, небрежно покрытые соломой, придавленной жердями, чтобы её не сдул ветер. Слева узкая дорога вьётся среди полей, засеянных рожью. Рожь выше пояса. Ветерок пробегает по колосьям, разбегается в разные стороны, оставляя полосы. Рожь волнуется как море, и поля на этих невысоких покатых, но широких холмах, кажутся бескрайними.

  

  

   Пруд, покрытый бугристыми слоями тины, почти не виден. Мы перешли плотину, и внезапно пред нами появилось имение, окружённое ивами.

   Посреди ровного зелёного двора стоял домик с двумя маленькими окошками, словно бы склонившийся под косматой соломенной крышей. Осиновые брёвна почернели от времени.

   Невысокого роста женщина вышла с ведром молока из низеньких дверей. В высоких сапогах и короткой юбке, подшитой снизу полоской клеёнки. На голове белый платочек. Она поставила ведро на землю и радостно вскинула руки.

   - О, отец наш! Лев Николаевич! Дорогой! Спасибо, что пришли.

   - А к вам - гость... из Владивостока.

   - Да? Это не тот ли вежливый паренёк, что писал Вам такие умные письма?

   Я смотрел на неё с интересом. Женщине было уже за пятьдесят, и её лицо покрывали глубокие морщины. Большие, серые, кроткие глаза... Но сколько в них боли! И что-то особенное... Это не страдание во имя себя. В них не было резкости... Это страдание за других: глубокое, спокойное, постоянное. Когда она не улыбалась, казалось боль всего человечества отражается в её глазах. Мне вспомнилось поэтическое полотно, созданное на берегах Волги. "Арина - мать солдатская". Она живёт в маленьком бревенчатом доме, посреди лесов. Она прядёт лён и коноплю, а волокна смачивает своими слезами.

   Чтобы пройти в дверь, Толстой сильно наклонился.

   - Лев Николаевич, дорогой, куда бы Вас посадить?

   Она процедила молоко в высокие глиняные кувшины и быстрыми, ловкими движениями вымыла ведро. Идёмте, посмотрите мой сад. Сейчас поспевает клубника! Это настоящая редкость!

   - Всё это она вырастила собственными руками, - сказал мне Толстой, показывая на аккуратно возделанные

  

  

   огородные грядки, небольшое картофельное поле и поле, засеянное рожью.

   - И как давно Мария Александровна ведёт такой образ жизни?

   - Как давно? Четыре и три, и здесь - семь. Уже четырнадцать лет.

   Грядки клубники были в идеальном состоянии, заботливо пересыпаны половой. Каждое растение заключено в проволочное кольцо таким образом, что каждая ягода свешивалась несколько в сторону от куста. Все ягоды были крупные, блестящие.

   - А вот эту я сохранила для Вас. И Мария Шмидт протянула Толстому великолепную ягоду величиной с куриное яйцо.

   - Ну! Ничего подобного я не видел. Правда! Толстой вынул из кармана маленький ножик и, разрезав ягоду, дал каждому по кусочку.

   - Вы сами организовали всё это хозяйство?

   - Ну, я наняла человека, чтобы он вспахал и посеял. А картофель мы начали выращивать одновременно со вспашкой.

  

   Русские избы для защиты от мороза обсыпают вокруг землёй почти до окон. Землю поддерживает низкий плетень. Эта подсыпанная у стен земля напоминает скамью.

   Мы долго сидели на ней, пока Толстой рассказывал своей знакомой последние новости, которые он узнал непосредственно от друзей и из писем. Число корреспонденции его было бесчисленно: во всех странах и социальных слоях. Безграмотные крестьяне и рабочие, великие ученые, писатели и актеры; сектанты, преследуемые за свою веру; губернаторы, министры, чиновники, заключённые, царственные особы. Все испытывали необходимость непосредственного общения с великим мыслителем.

   Толстой вынул из кармана часы и показал их Марии Шмидт.

  

  

   - Я обменял мои часы на эти, так как эти - самые дешёвые. Новые они стоят всего лишь один рубль двадцать копеек.

   Он поднялся и стал прощаться.

   - Вероятно, вы очень устали сегодня, - обратился он ко мне. - Вы прошли уже двенадцать километров. Оставайтесь здесь, а завтра в час дня на станцию вышлют лошадь и отвезут вас.

   И он своей особой, лёгкой походкой быстро удалился и исчез в поле ржи.

   - Ну, дорогой мальчик, идем готовить ужин. Здесь у нас мы всё делаем сами. Лакеев нет! - весело засмеялась Мария Шмидт.

   Как и во всех русских крестьянских домах, середину низенькой комнаты занимала печь для выпечки хлеба. Она была высотой почти до потолка и делила домик на две комнаты. Печь топили по утрам, а затем, после окончания топки, закрывали дымовую трубу. Так в печи сохранялось тепло до следующего дня. Моя новая знакомая с помощью ухвата ловко вынула из печи огромный чайник и поставила его на керосинку.

   - Таким образом, чайник у меня всегда горячий и быстро закипает, - пояснила она.

   Мы ели гречневую кашу с молоком. Затем выпили по чашке чая с куском совершенно чёрного ржаного хлеба. Мария Александровна отрезала куски от огромной ковриги старым, наполовину сточенным ножом. Всё это было для меня, сына инженера, необычно ново.

   Ужин быстро закончился, и мы перешли в соседнюю комнату. Нерасписной стол, вычищенный до блеска. На нём писанный маслом портрет Толстого - заметно, что это работа мастера. Тут же огромная фотография "Голгофы" Н.Н. Гё, Иисус на кресте, а рядом разбойник на столбе. У стены небольшая кровать, аккуратно заправленная.

   - Вот! Посмотри, что они сделали с "Воскресением".

  

  

   Она подала мне новое московское издание с листами, испещрёнными заметками.

   - В ста сорока девяти местах цензура вырезала текст. Несколько глав полностью опущены. И это самые важные с точки зрения морали места.

   - Вот почему мы прочитали "Воскресение" в журнале "Нива".

   - И не только в "Ниве". Самое ужасное, что и заграницей нигде этот роман не был напечатан полностью. Англичане вымарали всё, с их точки зрения, "шокирующее". Французы - всё, где критикуется служба в армии, немцы, помимо всего прочего, вырезали всё, что было против Кайзера! Ни одного приличного издания, кроме английского и русского в Лондонском издательстве Черткова!

   - Жаль, что у меня нет времени, а то бы я переписал все купюры.

   - О, я пошлю их тебе. Только оставь мне свой адрес. Я уже откорректировала десять экземпляров... Я всегда буду посылать тебе всё новое...

   А теперь, дорогой мальчик, расскажи мне о себе, о своих друзьях во Владивостоке. Я читала все твои письма. Лев Николаевич показывал их мне.

   И я рассказываю ей о наших чтениях и о том, что мы выписали из Женевы через Японию четыре экземпляра запрещённого произведения Толстого, изданного "Elpinde". Мы выписывали книги из Японии на имя знакомого капитана корабля. Он привёз их в своей каюте, а лицеисты перенесли их, спрятав под одеждой.

   - А Вы, Мария Александровна, как Вы познакомились с Львом Николаевичем?

   - Я? Так же как и ты, сказана она взволновано.

   Она достала чулок, лоскут материи, придвинула лампу и, пока её руки неторопливо накладывали петельку за петелькой, стала задумчиво рассказывать:

   "Мой отец был человеком суровых правил. Он был доктором медицины и большим почитателем Руссо,

  

  

   даже освоил ремесло мебельщика. Я храню этот комод, сделанный его руками. Он сделан из грушевого дерева. Смотри, какая прекрасная работа. Отец воспитывал меня и моих младших сестёр в очень строгих правилах. И я была примерной воспитательницей для дочерей из благородных семейств. Да, дорогой мальчик! Я воспитана в суровых ортодоксальных принципах. Всё во мне неординарно сотте il fout!..."

   И она продолжила на отличном французском: "Моя шуба из меха енота стоила тысячу рублей. Спроси у Льва Николаевича. Он ещё здесь вспоминал её. Чулки я носила только шёлковые и самые дорогие. Вино мне привозили только из Парижа, "Сант-Рафаэль". Другого я не пила. Это было необходимо для моего здоровья". Мария Александровна снова радостно засмеялась.

   - Меня очень уважало начальство... И вот именно в мои руки попала "Исповедь" Льва Николаевича ещё в рукописи. Я прочла всего несколько страниц и очень разволновалась тогда. Я бросила тетрадь на пол и ударила её ногой!... Да, дорогой мальчик!... Но интерес всё же остался, потому что, когда студенты предложили мне литографию "В чём моя вера?", я попросила также и "Исповедь" и прочла обе книги. Это настолько больно ударило меня, что невозможно сказать. Я была потрясена до безумия. Я заболела духовно и телесно. Да, дорогой мальчик!

   Все моё сотте il fout, мои перчатки, мои чулки, вся моя ортодоксальность, всё, всё никуда не годилось! Абсолютно всё! Всё было ложью, отвратительной, бессовестной ложью. Позором!... я закрылась в моей комнате и никого не впускала. Я настолько разнервничалась, что, когда кто-нибудь приближался к моей двери, я начинала кричать.

   Таким образом, я провела в кровати две недели как один день. Я ничего не ела, не замечала ни дня, ни ночи. Наконец я глубоко уснула и увидела ужасный, давящий меня сон. Так ясно и с такой силой, что и сейчас мне кажется, будто я его действительно пережила.

  

  

   Тёмная ночь. На реке появляются трещины. Я плыву на спине в кромешной тьме. Огромные льдины с грохотом и треском угрожают меня раздавить. С немым ужасом я закрываю глаза. С минуты на минуту ожидаю гибели... Но внезапно чьи-то огромные сильные руки схватили меня сзади за плечи и вверх, вверх, подняли меня и нежно поставили на берегу. Уверенно, спокойно и удобно! Я сразу поняла, чьи это такие руки!... И тотчас проснулась.

   Светлое солнце сияло, и в душе было также светло и спокойно. Моё прошлое было где-то далеко-далеко... Как будто и не моё... Я не намеревалась тогда оставить институт, а только начала рассылать книги издательства "Посредник". На каждой книге стоял девиз: "Не в силе Бог, а в вере". Ты помнишь? И плакаты они издавали в большом количестве. Лев Николаевич писал для них тексты. Это было необходимо и обучало народ. У меня было немного денег, которые я разослала в разные школы губернии. Потом цензура всё это запретила. Всё было конфисковано, и эти прекрасные, неоценимо полезные вещи были пущены на переработку и издание игральных карт. Да, дорогой мальчик!...

   Да. Я продолжала мою службу, но каждое воскресенье надо было сопровождать детей в церковь. И во время богослужения я стояла как бревно. Наконец старшая воспитательница сделала мне замечание: "Нельзя во время богослужения стоять как столб!"

   - Но я не могу во всё это верить.

   - Ну, верить? Никто не просит Вас верить! Вы только соблюдайте порядок сообразно обычаям. Этого достаточно!

   Всё это привело меня в бешенство.

   - Делать вид - обманывать молодёжь! Этого я никогда не делала и делать не буду!

   - Тогда ни в коем случае Вы не должны здесь оставаться.

   Я приехала в Ясную Поляну и познакомилась со Львом Николаевичем. Я училась у здешней крестьянки

  

  

   стирать бельё и печь хлеб и другой крестьянской работе. Со мной была моя очень хорошая подруга Ольга Алексеевна Баршева. Она работала вместе со мной и не захотела оставаться одна. Ольга прекрасно знала английский язык и стала переводчицей в издательстве "Посредник". Так мы прожили недалеко от Ясной Поляны три года. Я переписывала тексты для Льва Николаевича и выполняла другие ручные работы.

   Но однажды ко Льву Николаевичу приехал с Кавказа один управляющий большого, но совершенно запущенного имения на берегу Чёрного моря, недалеко от Сочи. Он предложил нам арендовать землю. И мы поехали. Я работала: носила в город, расположенный в нескольких километрах, на продажу овощи, яйца и молоко. Ольга занималась переводами. Природа там прекрасная. Удивительные фрукты. Но в те времена в тех краях всех косила лихорадка, малярия. И на четвёртый год нашего пребывания Ольга заболела. Я ухаживала за ней, но, через три дня, и сама слегла. А лихорадка охватила меня так сильно, что в течение нескольких дней лежала без сознания. Когда я очнулась, то смогла, только держась за стену, добраться до кухни. Там я нашла остатки кофе в кружке и выпила его. Это дало мне силы дойти до Ольги. Она лежала почти без признаков жизни. Я смогла лишь приготовить ещё порцию кофе и снова свалилась в кровать. Это продолжалось ещё несколько дней, пока не прискакал один грузин, наш ближайший сосед. Он был обеспокоен тем, что мы долго не появлялись. На следующую зиму Ольга умерла, а я не захотела одна оставаться на Кавказе и уехала в Ясную. Сняла комнатку в селе и прожила там три года, переписывая по заказу частных лиц запрещенные книги Льва Николаевича. Этим я зарабатывала на жизнь. Один только трёхтомный перевод Евангелия переписала я двенадцать раз. Я брала за эту работу по пятьдесят рублей. Лишь однажды казачий офицер, приехавший из-за Уральских гор, увидев, как я переписываю, прибавил ещё двадцать пять рублей.

  

  

   Затем Татьяна, самая старшая дочь Льва Николаевича, отдала это имение (200 гектаров земли) местным крестьянам по системе Генри Джорджа⁽⁹⁾ - ты знаешь, как это описано в "Воскресении"! Но пять гектаров с этим домиком и фруктовым садом она оставила себе и предложила мне жить здесь. В качестве компенсации, я ухаживаю здесь за фруктовыми деревьями. Летом работаю в саду, а зимой переписываю книги...

   Да. Здесь так хорошо, дорогой мальчик. Такая тишина, такой покой. Полная независимость! Иногда приходят сюда посмотреть Лев Николаевич или кто-нибудь из его друзей. Сколько таких хороших людей в мире!... - закончила она в задумчивости. - Жаль только, что ты пробудешь здесь так мало. Но ты приедешь ещё сюда, дорогой мальчик! Я знаю. Ты почувствуешь, что тебя влечёт сюда.

  

   С этого вечера моя дружба с Марией Шмидт всё больше крепла и продолжалась до её смерти.

   Она всегда без устали сообщала мне новости из Ясной Поляны и аккуратно посылала всё запрещённое цензурой.

   У Толстого было много друзей, но они нуждались в нем. А Мария Александровна, безусловно, была другом, в котором нуждался Толстой.

   До предела измученный господским образом жизни в своём доме, в котором домашние не признавали его духовную жизнь, уставший от