Толстой Лев Николаевич - В. Лебрен. Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)

дебют сельской жизни был весьма удачен и сделал меня очень счастливым.

  

  

   Однако подобная полнота счастья не могла продолжаться очень долго!

   В начале третьей зимы в мою жизнь вмешался роман самого бессмысленного толка. Сестра хозяйки имения влюбилась в меня. Мы были совершенно разные. Она была на одиннадцать лет старше меня. Несколько лет назад

  

  

   её жених неожиданно умер от рака у неё на руках в страшных мучениях. Это случилось перед самой свадьбой. От этого потрясения обострился её туберкулёз. Она начала курить, завела себе собачку. Безвыездно поселилась в поместье и стала им управлять. Все члены семьи и друзья относились к ней с особой заботой и вниманием. Относились как к человеку глубоко страдающему. Я тоже придерживался такого поведения. Её отец был француз. Когда-то давно он служил консулом в Тбилиси. Мать была грузинка. Мы были совершенно разными людьми.

   В тот период расцвета моей души я любил всех и вся, и окружающие, в общем, платили мне тем же.

   Я был окружён молодыми девушками, т.к у хозяйки поместья было три дочери. В семье близкого друга росли две очаровательные белокурые девушки. Все пять учились в гимназии, а всё свободное время проводили у нас в горах. И хотя мы были очень дружны, я заботливо оберегал юные сердца от волнений и преуспел в этом.

   Совершенно иные отношения сложились с их тетей. Я видел в ней одинокого, много страдавшего, больного человека. В силу отсутствия жизненного опыта я совершенно не замечал в ней женщину и поэтому был особенно заботлив, внимателен и нежен. Большую часть года мы оставались вдвоём совершенно одни в большом заброшенном доме. Зимой всё вокруг было покрыто непроходимыми снегами. Вечера мы проводили вдвоём перед горящим камином. Я вслух читал ей последние литературные новинки. Она пекла на огне ароматную айву, вращая её на подвешенных нитях. Однажды она сняла со стены гитару и запела спокойным размеренным голосом неповторимую грузинскую мелодию. И вот неожиданно и незаметно я настолько тронул её сердце, что она с настойчивостью, свойственной её характеру и кавказской крови вознамерилась сблизиться со мной. Мало помалу это создало между нами такую особую атмосферу, когда чувства временно соединяют двух совершенно чуждых друг другу людей. Вначале деликатные и приятные отношения со

  

  

   временем становятся невыносимыми. Она была неумна, мелочна и весьма требовательна. Всё, что я ни пытался сделать для неё, вызывало в ней раздражение. Если я пытался отдалиться, она резко упрекала меня в этом. Но когда мы были вместе, то непрерывно спорили. Из-за всякого пустяка она злилась, харкала кровью и ещё больше курила. А я остро переживал, видя, что являюсь причиной её страданий, которых у неё хватало и без меня. Действительно, всё казалось безысходным бредом. Кроме того, я умножал драматичность ситуации тем, что, хотя наши отношения и не пришли к своему естественному завершению, морально я чувствовал себя обязанным жениться. Это казалось мне тогда неизбежным долгом из-за сострадания к ней, а также для спасения своей чести и по причине преданности букве толстовской догматики.

   Долгое время никто не знал о той безысходной ситуации, в которую я попал. Наконец я решился написать обо всём Толстому.

   Он сразу же мне ответил.

  

   Бедный, бедный, дорогой Лебрен!

   Ещё не прошёл самый жестокий и болезненный соблазн, как вы попали в сети нового, ещё более тяжёлого и сурового.

   Что делать - Вы пишете о четырёх возможных исходах. Я думаю, лучшим, хотя и самым эгоистичным, был бы второй, т.е. вы должны разойтись. Этот исход возможен только в том случае, если она, как вы пишете, даёт вам свободу.

   Этот выход - наилучший, т.к. он освобождает вас от неисчислимого количества бед и искушений, которых вы не выдержите. Жертва, которую вы принесёте, оставшись с ней, женившись, будет несравнимо большей, чем её, в случае, если она откажется от вас. Жертва, которую вы принесёте, не освободит ни вас, ни её от искушения. Но её жертва - расстаться - освободит и вас и её от искушения и от бесчисленных страданий,

  

  

   которые ожидают вас обоих в случае заключения брака. И не только страданий, но и грехов и последующих раскаяний.

   Поэтому мой совет таков: примите её жертву, разойдитесь. Приняв её жертву, вы будете иметь возможность приносить жертвы другим в вашей дальнейшей жизни. Соединившись с ней, вы лишите себя этой возможности.

   Это моё мнение и моё предположение, и я не настаиваю на своей правоте. Не все мои соображения могут служить главным мотивом. Решающим является то, что нужно уйти от искушения. А чтобы уйти от искушения, есть только один единственный способ - расстаться.

   Я знаю, что это трудно для вас, но из безвыходной ситуации не может быть безболезненного выхода.

   Очень, очень я советую вам поступить именно так.

   Я не только обдумал вашу ситуацию, но и пережил её.

   Здоровье моё пошатнулось. Сейчас я кажется немного поправился, но я, однако, слаб.

   Любящий вас

  

   С каким же удивительно деликатным вниманием отозвалась большая душа Мастера на моё несчастье. Мотивация и решение его были возможно несколько формально догматичны и несколько опускали суть сложившейся ситуации, но на пороге вступления в жизнь я не чувствовал себя безнадёжно одиноким!

   Однако, находясь далеко от меня, Толстой продолжал думать обо мне и писал мне, не ожидая моего ответа.

  

   Дорогой Lebrun,

   Я хочу сказать ещё несколько слов о вашем положении. Вы пишете, не лучше ли было бы жениться? Почему бы и не жениться? Только под женитьбой необходимо понимать не только свадебное торжество, но также и

  

  

   возможность, и разрешение половой близости. Брак, по моему мнению, это личная ответственность, которую взаимно принимают на себя оба, мужчина и женщина, так, что если они придут к необходимости половой близости, то только друг с другом. И такое бракосочетание не только признаёт сдержанность, но и ещё больше требует этого; так, чтобы в вашем случае, что я обещал бы, что не сойдусь ни с какой другой женщиной (что для неё особенно страшно), и я постараюсь быть целомудренным. Для этого необходимо изменить условия, поломать привычку к искушению.

   Поэтому я думал о вас, и вот я пишу то, что думаю. Согласится ли с этим ваш разум и ваше чувство, это ваше дело. Может статься, что я ошибаюсь, но я размышлял, любя вас беспредельной любовью, как человека приятного мне, а её люблю сознательной печальной любовью, как сестру, которой желаю хорошего.

   (Получено 14-го марта 1903)

  

   Так советовал Толстой. Но я в этом случае не хотел следовать его совету. Мне жалко её, а с другой стороны я был фанатично суров к себе. Я думаю, что я не заслуживаю прощения. Как японец делает себе харакири, я готов был попрощаться с будущей жизнью и жениться. Если оставлю эту, другая встретится на моём пути, а это будет распутством. Я находился в состоянии полной безнадежности.

   Но неожиданно, как это уже случалось много раз в моей жизни, судьба внезапно сжалилась надо мной. Освобождение пришло неожиданно, как в сказках. Во время одного из моих редких отсутствий приехал подышать горным воздухом какой-то из её дальних кузенов. Она тотчас забыла всю свою привязанность ко мне, и вскоре они вместе уехали.

  

   Ужасный давящий сон исчез, как исчезают с пробуждением ночные видения!

   Она, первая женщина, которой я отдал своё сердце и которая была причиной стольких страданий, кажется, нашла себе человека намного более подходящего. А я стал свободен полностью и окончательно.

   Целый год потребовался мне, чтобы прийти в себя после этого бессмысленного увлечения!

  

   Все эти годы моя мать жила одна в Тифлисе, главном городе Кавказа. Она вообразила себе, что не сможет дышать в горах. А жить одна она не могла из-за своей непрактичности. Наконец для меня стало очевидным, что она уже не может жить одна. Поэтому я решил подыскать себе в наём небольшой участок, чтобы хозяйствовать вместе с ней. Я уже почувствовал себя способным самостоятельно вести хозяйство на земле.

   Как обычно, я использую такие перерывы в моих занятиях, чтобы приезжать в Ясную Поляну. Этот мой визит был особенно интересен.

  

  

  

  

   Летом 1906 года, как обычно, я проводил несколько недель у Марии Шмидт, помогал ей в сельхозработах и часто посещал Ясную Поляну. Но вскоре Софья Андреевна спросила меня, не соглашусь ли я переселиться в их дом, чтобы заняться перепиской "Дневников" Толстого (нынешнее издание их в Москве составило 30 томов).

   - Юношеские заметки Льва Николаевича начали обесцвечиваться. Кроме того, при нынешней ситуации очень опасно иметь только один экземпляр. Вы перепишете тетради в трёх экземплярах, один - для нас, второй я пошлю в Москву, в музей. Мне зарезервировали там отдельную большую комнату. В ней имеется специальный железный занавес, предохраняющий от пожара. И, наконец_: третий экземпляр я отошлю в г. Ангулем Черткову в его "стальную комнату".

   Можно ли вообразить себе, что-либо более привлекательное? Иметь возможность прочесть весь личный архив Толстого. О таком счастье я не мог и мечтать. Уже на следующий день я переселился в дом Л.Н. Толстого. Меня поместили в нижнюю комнату, комнату сына Андрея, который на тот период отсутствовал.

   Однако Толстой отверг план жены. Он заявил, что его ежедневные заметки могут отлично сохраняться и в том виде, в каком они есть, и что это всё совершенно не важно, а, кроме того, подобное чтение может оказать разрушающее влияние на столь юного человека, как я!

   Таким образом, вместо переписывания "Дневников" на меня свалилась должность личного секретаря Толстого. Это дало мне возможность очень близко увидеть и даже принять участие в личной жизни Мастера. С преогромнейшим любопытством и вниманием начал я изучать

  

  

   Толстого, но не как выдающегося романиста, отважного бунтаря (это все хорошо видят по его книгам), а как обычного человека в домашней обстановке, неустанно пишущего, а точнее, Толстого-мыслителя.

   Прежде всего, меня изумило, что у всемирно известного писателя никогда не было секретаря, т. к. Толстой считал свою работу как писателя столь незначительной, что, принимая охотно всяческую помощь друзей, никогда не позволял себе нанимать помощников.

   Но даже только переписка требовала много работы. Бывали дни, когда приходило до пятнадцати писем. В среднем, я думаю, четыре или пять писем ежедневно. Каждому письму присваивался номер, и оно регистрировалось в специальной большой тетради. Лично Толстой отвечал лишь на немногие письма. На некоторые он просил ответить членов своей семьи или друзей. Но наибольшее число писем после прочтения заботливо укладывалось в большой чёрный шкаф. На каждого корреспондента был заведён отдельный пакет, перевязанный шнуром

   Толстой сам внимательно прочитывал каждое письмо, надписывая на конверте, что он должен ответить. Чистые белые листочки он аккуратно разрывал. На каждом таком кусочке бумаги писал свои письма. Потому-то так странно и выглядят автографы великого писателя.

   Он любил часто повторять: "Воистину есть правило: чем хуже почерк, чем грязнее и засаленнее конверт, тем более важно и серьёзно его содержание".

   Много раз, держа белый листок с отпечатанным на машинке текстом, он говорил: "Самое полезное в письме этого умника - вот эта белая страница". И он аккуратно разрывал её.

   Я помню, как в первый день моей работы, ответив на многие письма, я выделил ещё пять, которые, на мой взгляд, заслуживали ответа. После полудня, улучив минуту, я сказал об этом Льву Николаевичу.

   - Ну, что ж? Если это ваша добрая воля, мы ответим.

   И не вынимая эти пять писем из конвертов. Толстой ска-

  

  

   зал, что я должен ответить на каждое из них. Я был очень удивлён, что он ещё помнил их содержание. В то же время он выразил испуг, что у меня уже столько работы.

   Действительно, работы было столько, что хватило бы на трёх человек.

   Все эти письма, приходящие со всех концов земли, производили на меня глубокое впечатление. Большинство из них были очень личного свойства. Сердцу любимого писателя открывались глубины души. Люди спрашивали у него совета или интересовались его мнением. Сообщались поистине ужасающие случаи, полные трагедии или безысходные сомнения, из которых, как казалось автору письма, не было выхода. И только мощный ум Толстого мог бы найти решение. Или религиозные и моральные сомнения и противоречия. Или нерешительность юноши или девушки перед ложью, которой пытались опутать их под видом просвещения. Или письма различных сектантов, которыми кишела Россия, несмотря на дикое, жестокое преследование правительства. Приходили так же письма, тайком вынесенные из тюрем.

   Была ещё особая категория корреспондентов - морально отвергающие обязанность армейской службы. Очаровательные, сентиментальные юноши, отдающие себя служению человечеству, предпочитающие страдания и смерть, но только не службу в царской армии. Они отстаивали свои взгляды рассуждениями о человеческих и моральных достоинствах или опираясь на доктрины Евангелие. Были ещё группы магометан, как, например, бабиды⁽¹¹⁾ в Персии или в те времена "Божественная армия" татарина Ваисова⁽¹²⁾ из Казани.

   Эти представители рода людского являются подлинными цветами человечества. И поныне во многих странах безграмотные правители, полностью лишённые высоких человеческих чувств, подло и бесцельно терзают их. Однажды я подсчитал. Из восемнадцати человек, сумевших прислать нам свои письма, половина была смертельно преследуема царским режимом.

  

  

   Кроме писем ещё присылали книги. Народная мысль лихорадочно просыпалась в тот период в России. А после поучения прессой относительной свободы, просьбы выслать брошюры были почти умоляющие. Из самых дальних уголков страны просили выслать социальные и философские произведения Толстого. Его друзья в Москве и Петербурге полутайком и быстро издавали всё, что прежде было запрещено цензурой. Ежедневно по выбору Толстого я собирал определённое количество посылок, зашивал их в полотно и составлял опись. Все эти посылки были бесплатными.

   У великого русского писателя не было адресной книги, и я начал её составлять. Кроме того, часто возникала необходимость переписать фрагменты из книг или срочно организовать переписку больших рукописей.

   Из членов семьи только самая юная дочь Александра ежедневно быстро перепечатывала рукописи на машинке. Самая старшая дочь, Мария Львовна, приехав однажды погостить, отвечала на письма, сравнивала копни с оригиналом, а Софья Андреевна вписывала в карточки многочисленные книги, которые авторы присылали сюда из всех стран. Несколько раз она также переводила с английского некоторые фрагменты. Другие же члены семьи, когда они приезжали, оставались совершенно в стороне от занятий отца и явно страдали от скуки.

   В большой библиотеке писателя царил беспорядок. Часто нужная в данный момент книга не находилась на своём месте. Полный порядок был только в кабинете.

   У Толстого, которого я имел счастье наблюдать в частной обстановке, мне бросились в глаза три свойства его характера.

   Во-первых, его совершенно искренняя скромность и удивительная чуткость, очаровательная деликатность в отношениях. Во-вторых, подлинно неустанное до самозабвения усердие, когда он писал даже самую незначительную вещь. И, наконец, его необыкновенная работоспособность.

  

  

   Судьба дала мне возможность жить бок о бок со многими людьми, но Толстой был единственным, с которым меня сложились подлинно добрые, мягкие, деликатные отношения. Несмотря на мою юность, он всегда извинялся, когда звал меня. Давая мне какое-нибудь поручение, он всегда, со свойственной ему ласковой улыбкой добавлял полушутя: "Если на то будет ваша добрая воля". Прося принести ему книгу, он непременно добавлял: "Будьте снисходительны к моей старости".

  

  

   Свои произведения, как художественные, так и философские, великий Мастер переделывал и корректировал подолгу и многократно.

   - Кажется, теперь стало хуже?... Нужно остановиться, - сказал Лев Николаевич однажды, подавая мне давно оконченную статью о русской революции, которую он каждый день корректировал. Через два дня он сказал дочери, что статья полностью закончена, и попросил внимательно переписать ее начисто. Но едва мы закончили эту заботу, как Толстой снова забрал рукопись в свой кабинет, а вечером Александра показала мне красиво переписанную нами статью, совершенно безжалостно исчёрканную и изрезанную на куски и переклеенную в ином порядке.

   - "Почисть" её в некоторых местах, - сказал он дочери.

   И работа возобновилась.

   Через несколько дней он попросил переписать статью в трёх экземплярах. Но её опять постигла та же судьба.

   Перегруженный работой, я часто сомневался в пользе подобных бесчисленных правок и, насколько позволяло время, пытался постигнуть их причину и глубину, их суть. И я ни разу не заметил, чтобы правка существенно не улучшила текст.

  

  

   Каждый сигнальный экземпляр также переживал подобную судьбу. Нам, простым смертным, ни одна типография не позволяла так себя вести, но для Толстого они не только правили, но и просто делали новый типографский набор.

  

  

   Одну статью, которая сама по себе была совершенством, я имел возможность проследить от момента её зарождения до выхода из печати. Речь шла о реформе самой близкой сердцу Толстого. Из Москвы от издателя "Посредника" Ивана Ивановича Горбунова пришла маленькая корректура. Листочек - не более, с ладонь. Он содержал лишь "Десять основных положений", составленных последователями Генри Джорджа, известного американского социолога и экономиста. Толстой нашёл эти "Положения" в английском "джорджистском" журнале и перевёл. Эти "Положения" были обычными базовыми тезисами джорджистов.

  

   Каждый человек имеет равные права на всю поверхность Земного тара.

   Каждый человек имеет полное право на всё добытое им в результате полезной и честной работы.

   Никто не имеет права взимать налог с полезной и честной работы, и т.д.

  

   Я исправил несколько ошибок и отдал листок Мастеру, намереваясь завтра отослать назад выправленную корректуру, чтобы не задерживать её выход.

   К моему удивлению, Толстой сделал много больших дополнений к "Положениям" и попросил всё переписать. На следующий день он снова внёс в статью такие важные изменения и дополнения, что от первоначального варианта "Десяти основных положений" джорджистов ничего не осталось!

  

  

   Зная, что я основательно проштудировал труды Генри Джорджа, Толстой попросил меня откорректировать статью и без стеснения, по моему усмотрению, внести в нее дополнения, которые, на мой взгляд, окажутся необходимыми. После этого статья еще много раз изменялась, подправлялась, росла. Наконец, через несколько недель, вместо десяти коротких положений английских джорджистов появилась объемная конкретная статья о проблеме собственности на землю, которая была в то время актуальна в России.

   Теперь статья была действительно закончена. Автор никого не просил корректировать её и сам не вносил изменений.

   - Осталось только назвать, - сказал он мне как-то утром. - Я сегодня подумал: выберите сами. Вы помните? Как это там?.. У Пошехонова? Вы знаете?.. ЗЕМЛЯ И СВЕТ? ЗЕМЛЯ И СВОБОДА? СВЕТ, ЗЕМЛЯ И СВОБОДА?. Что-нибудь в таком роде!.. Выберите вы, что понравится.

   Ужасающе! Я только молчал.

   Пошехонов как экономист бал полый нуль, а работа Толстого была образцовой. Она была точнейшим изложением фундаментальной проблемы социального порядка. Она была краткой, но в то же время всесторонне рассматривала решение этого вопроса. И вот дать этой статье совершенно бессмысленное название. Название банальное до отвращения. Я ничего не говорил Толстому и не отсылал рукопись.

   Наконец, через несколько дней, утром, Лев Николаевич с присущей ему неподражаемой, красивой, радостной, приятной и умной улыбкой вручил мне название: "Единственно возможное решение земельного вопроса". Название точное и совершенно полное, как само содержание статьи!.. Автор был доволен.

   - Можно отсылать Горбунову в печать.

  

  

   Так работал великий мыслитель. Манера была на удивление странной для нас, людей с аналитическим складом ума. Прежде чем взяться за перо, мы уже знаем, что и как напишем. Но этот огромный, мощный интеллект руководствовался чувством. Начальные десять принципов джорджистов явились для него лишь побуждением высказать всё, что он знал по данному вопросу. Это поиски на бумаге и с пером в руке. И только в процессе написания, в результате долгих блужданий в разных направлениях он находит то, что ищет: одновременно форму и содержание. Это и есть сущность творческого метода Толстого. На ощупь, как скульптор, лепящий из глины, он прорабатывает своё произведение. И благодаря его сверхординарным способностям, эта манера творчества даст образцовый результат - наполовину художественную, наполовину теоретическую статью, обладающую огромной силой.

   Например, "Что такое религия и в чём её сущность, "Великий Грех" (о вопросе собственности на землю и о теории Генри Джорджа) "Не могу молчать" (о беззакониях, творящихся в царских тюрьмах), Три дня в деревне и т.п.

   Простой метод, без предварительного анализа и без ограничений. Метод простого, эмпирического поиска на ощупь во всех направлениях, одновременный поиск формы и содержания казался ему неизбежным.

   - Успех приходит после многократных усилий, не раз повторял он мне. - Говорят, что у меня большой талант, большие способности! Но я не способен даже письмо хорошо написать! Но если иногда удаётся чего-то достичь, то только благодаря труду. Вот какая-то пустяковая статья, а я три месяца вожусь с ней, и ещё не закончил.

  

  

   Художественные произведения также не были исключением подобных творческих манипуляций.

  

  

   Одна художественная тема, прекрасная, как рассвет утра на снежных вершинах Кавказа, владела великим писателем в течение всей жизни, почти до самой смерти. Это время, когда он, молодой офицер, впервые вдохнул свободный воздух диких Кавказских гор.

   Это была героическая несравнимая по силе борьба воинственного горного народа черкесов против нашествия жестокого русского царя Николая I. А именно, самый драматический эпизод, когда Хаджи Мурат, правая рука Шамиля, решил перейти на сторону русских, а затем, убедившись в невозможности найти взаимопонимание, снова решил бежать в горы.

   Ещё учительствуя в своей образцовой деревенской школе, Толстой с энтузиазмом рассказывал об этом эпизоде детям. И в течение всей своей долгой жизни, время от времени, он как подлинный художник, почти против воли, создавал своего "Хаджи Мурата". Однажды, за несколько лет до смерти Толстого, мой грузинский друг Илико Накашидзе посетил Льва Николаевича и спросил о судьбе "Кавказских рассказов", для которых он посылал копии документов о той эпохе из архивов Тифлиса (Тбилиси), столицы этого края. Великий писатель ответил:

   - Ну, над "Хаджи Муратом" я бился долго, а сейчас окончательно запутался. Повесть я уже закончил. Но я сделал её в двух вариантах: один - от второго лица, а другой - от третьего. И теперь не знаю какой выбрать.

   После тяжёлой болезни (1902 г) в Крыму он, ещё лёжа на больничной койке, снова взялся за повесть. В его письме к Черткову мы читаем: "Я сейчас всё время пишу Хаджи Мурата". Этим я развлекаю себя.

   Но его друг и врач Альтшулер, который был при нём и лечил его, сохранил для нас интересные детали этого развлечения.

   "В течение этих долгих месяцев болезни Бог литературы приказывал писателю время от времени снова брать в руки повесть, о которой он говорил "тема самая интересная для меня". Болезнь протекала остро. Временами

  

  

   температура достигала 30-40 градусов и сопровождалась сильными болями и даже потерей сознания. Но едва наступало облегчение, больной открывал глаза и обращался к дочери: "Ну, Саша, айда!" И снова начинал диктовать о постоянно преследовавших его незабываемых картинах и эпизодах своей жизни среди свободолюбивых жителей Кавказа.

   После своего "духовного рождения" великий писатель стыдился публиковать свои "художественные безделушки". Ему казалось, что главное для него лично - не принимать участие в социальной несправедливости, хотя бы бороться силой своего пера против врагов народа.

   "Хаджи Мурат" появился только после смерти Льва Николаевича и поэтому не был откорректирован автором, как обычно. Несмотря на это, повесть является одним из лучших художественных произведений Толстого.

   Как Гомер о гибели Трои, гениальный русский певец своим несравненным голосом старца воспевает в этой книге ужасное, неудержимое наступление римско-европейской грабительской цивилизации, безнадежное противостояние народа и героическую смерть его борцов

   Как масляное пятно, расплывающееся на бумаге, наступает эта цивилизация, необузданно проливающая кровь, полная ужаса, неудержимая! Эта гигантская, оккупировавшая половину мира организация пиратов! Чтобы устранить все препятствия для своей преступной деятельности, она сумела уничтожить в себе и своих современниках даже следы высших человеческих инстинктов и основных знаний. Она наступает, разрушая на своём пути все значимые моральные ценности и научные достижения, которые человечество приобрело путём невероятных сверхусилий и смертельной борьбы, сумело сохранить до прихода нынешней цивилизации. И эта цивилизация ширится, подавляя рассудок алкоголем, предавая людские массы коррупцией, кастрируя духовно и с помощью "просвещения" молодое поколение!..

  

  

   Сейчас, когда я пишу эти строки, эта цивилизация лезет вперед, расталкивая и стирая все на своем пути! Tabula rasa, зачищенная атомной бомбой - вот финал, так называемой, христианской цивилизации"! О нет! Не ради развлечения писатель, придавленный тяжестью лет на смертном одре, диктовал своей дочери эти неповторимые страницы, этот приводящий в трепет ужас пережитого триумфа чудовищного преступления. Он хотел с помощью бессмертных, живых, всем понятных картин навечно зафиксировать всю совратительную сущность этого феномена. Он хотел также облегчить своё многострадальное сердце. Освободить новое поколение от накопившейся в мире боли.

   Пройдут столетия, долгие столетия, но эта удивительная песнь, наполовину Кавказская, наполовину русская, как "Одиссея", всегда будет хранить в себе очарование и восхищать, т.к. несёт в себе достоверность отображаемого, точность и полноту всех коллизий двух цивилизаций, вечно живую картину героизма угнетенных народов.⁽¹³⁾

  

  

   Меня всегда поражала удивительная работоспособность Льва Николаевича. Ежедневно я был занят всего лишь на три часа больше чем он, но уже на исходе третьего месяца чувствовал, что мои силы почти на пределе. Мастеру в этот период было уже 78 лет!

   Особенно удивил меня один эпизод, связанный с корректировкой предпоследнего "Цикла чтений", что составляло 393 страницы в одну восьмую листа. Толстой написал всё это в один присест, а многочисленные дополнения и исправления, некоторые из них составляли не менее четверти страницы, показывают, что он внимательно перечитал всю без исключения книгу. Да, правда, он вышел из кабинета в четыре часа и выглядел очень усталым. Переписывая неразборчивые листы и корректируя

  

  

   некоторые опечатки, я должен был затратить на все это два дня

   В свои восемьдесят лет Л.Н. Толстой подобным образом проводил за письменным столом по 6-7 часов. Только изредка болезнь прерывала его занятия.

   - Возьмите статью, - сказал он как-то слабеющим голосом, - может быть, Саша здесь немного уточнит, а я сегодня уже ни на что не годен.

   Это означало, что приблизительно через два часа он неслышно войдёт в библиотеку и высыпет передо мной на стол полтора десятка разных по размеру листочков, испещренных его почерком.

   - Я не знаю, сумеете ли вы разобрать всё это? - деликатно сказал он, кладя рядом пакет писем, на которые он ответил. В такие дни он много читал в кабинете, иногда ложился отдохнуть.

   Так продолжалось день за днём, годы, без малейшего перерыва. Только содержание работы всегда менялось, полное значения и интереса.

  

  

   Внешняя жизнь старого Толстого была монотонна. Рано утром, когда в большом доме ещё царила сонная тишина, его всегда можно было увидеть во дворе с большим ведром, с которым он спускался по лестнице из своей комнаты. Вылив грязную воду, он набирал в кружку свежую и возвращался наверх, чтобы умыться. Я, по деревенской привычке, поднимался с рассветом и тайком садился в уголок малого зала со своей работой по переписке.

   Одновременно с поднимавшимся над высокими липами солнцем, лучи которого заполняли комнату, обычно распахивалась дверь кабинета, и появлялся Лев Николаевич, бодрый и оживлённый.

   - Бог в помощь! - приговаривал он, улыбаясь и предупредительно покачивая головой, чтобы я не отвле-

  

  

   кался от своих занятий, и быстро проскальзывал через маленькую дверь на лестницу.

   Прячась от разных визитёров, которые порой приходили очень рано, и чтобы не прерывать нить своих размышлений, он тайком уходил в сад.

   В большом кармане его блузы всегда был блокнот и, бродя вокруг прекрасных деревьев, он внезапно останавливался, чтобы записать новые мысли в моменты, когда они были наиболее четко сформулированы.

   Через час, иногда раньше, он возвращался, неся на своей одежде запах деревьев и трав, и быстро скрывался в кабинете, заботливо прикрыв за собой дверь.

   Иногда он задерживался на минутку, чтобы сообщить мне какую-то понравившуюся ему мысль или интересное воспоминание. Я никогда не забуду эти удивительные мгновения.

   - Я отлично помню времена крепостного права!... Здесь, в Ясной Поляне... Здесь каждый крестьянин кроме обработки земли занимался извозом. (Железной дороги в то время еще не было). Тогда самые бедные крестьянские семьи, несмотря на рабское положение, имели по шесть лошадей! Самые бедные! А у некоторых семей было и вдвое больше. Я очень хорошо помню это время. А сейчас?... Больше половины семей совершенно не имеют лошадей!... Что принесла им эта железная дорога?.. Эта цивилизация?

   Я часто вспоминаю случай возле сторожевой башни в Москве, который я описал в "Анне Карениной", а потом убрал его, чтобы не нарушать стройность повествования. Нужно было пристрелить лошадь, которая сломала спину. Вы помните. Но, хотя вокруг было много офицеров, даже сам губернатор, ни один военный не имел при себе револьвера! Позвали полицейского, но и у него была только кожаная кобура. Тогда попросили саблю, шпагу. Но у всех офицеров было только парадное оружие. Все шпаги и сабли были деревянные... Наконец один офицер сбегал

  

  

   домой, он жил неподалеку, и принес револьвер. Только после этого смогли прикончить лошадь.

   До такой степени все чувствовали себя в то время спокойно, в безопасности!

   И пока Мастер рассказывал мне об этом запомнившемся ему эпизоде, столь типичном для того времени, "доброго старого времени", вся огромнейшая Россия от края и до края сотрясалась уже от накатов революции!...

   - Вчера в салоне говорили о "Воскресении". Хвалили. Но я сказал: "В "Воскресении" есть страницы чисто риторические и страницы художественные. По отдельности они годятся. Но соединять их в одном произведении это - ужасно. Я решил опубликовать их только так, чтобы уже сегодня помочь духоборам...

   Однажды утром, пересекая зал, он взял меня за руку и спросил громко, почти сурово:

   - Вы молитесь?

   - Редко, - сказал я, чтобы не ответить резко "нет".

   Толстой сел к письменному столу и, склонившись над рукописью, произнёс в раздумье:

   - Каждый раз, думая о молитве, я вспоминаю один случай. Это было давно. Ещё до моей женитьбы. Здесь в деревне я знал одну женщину. Плохая, непорядочная была та женщина...

   И внезапно он издал какой-то прерывающийся стон...

   - Я вел плохую жизнь... Вы знаете это?...

   Я кивнул, пытаясь успокоить его.

   - Она организовывала для меня встречи с другими женщинами... И вот однажды я шел к ней по деревне. Была глубокая ночь. Я вглядывался в улочку. Такую неширокую, круто спускающуюся под холм к дороге. Вокруг было пустынно. Ничего не было видно. Только из её окна пробивался свет. Я приблизился. Тишина. Никого кроме нее не было в бревенчатом доме. Горела лампада. Она крестится, становится на колени перед иконой и молится. Поднимается, опять читает молитву и снова крестится.

  

  

   Я долго так стоял в темноте, рассматривая ее. Много грехов лежало на ней... Я знал это. Но как она молилась!...

   Я так и не побеспокоил ее этой ночью. Но о чем она могла так усердно молиться, - сказал он, заканчивая свои раздумья, и потянул к себе рукопись.

   В другой раз Лев Николаевич возвратился с прогулки совершенно преобразившись, кроткий, тихий, светлый, торжественный. Он опёрся двумя руками о мои плечи и, глядя мне в глаза, сказал волнуясь:

   - Как прекрасна, как удивительна старость! Уже - никаких желаний, страстей, суетности!.. Но как мне объяснить это вам. Всё это вы сами скоро узнаете! - и его добрые, внимательные глаза, глядящие из-под нависших бровей, словно говорили: "Никогда невозможно выразить всё, что пережил человек за всю свою долгую жизнь. Я говорю это не просто так."

   Войдя в кабинет, Толстой выпивал кофе и прочитывал письма, делая в них пометки о том, что ответить или что выслать. Затем он относил поднос с посудой и усаживался за письменный стол. Из-за стола он вставал только во втором или третьем часу, и было видно, что он устал работы.

   В большом зале его ожидал специальный обед - обычно простая овсяная каша без молока или масла. Он часто хвалил её мне, приговаривая, что ест её вот уже более двадцати пяти лет, и она ему не надоела.

   После обеда Толстой выходил к посетителям, которые бывали у него почти каждый день. Беседуя с ними, он приглашал друзей и единомышленников остаться, а остальным предлагал или книги, или деньги, в зависимости от того, в чём они нуждались. Погорельцам из соседних деревень он дарил по три рубля (зарплата рабочего за 4 дня), иногда больше.

   Мастер получал в год 2000 рублей от императорских театров за представление двух его спектаклей: "Власть тьмы" и "Плоды просвещения". Эти деньги он очень бе-

  

  

   режливо раздавал нуждающимся, часто опасаясь, что этой суммы не хватит на весь год. Толстой навсегда отказался от своих авторских прав. Но этот гонорар был исключением, т.к. ему сказали, что в случае отказа от этих денег, они пойдут на украшение императорских театров.

   Как я понял, эти деньги составляли всю сумму, которая была в личном распоряжении великого писателя. Если бы Толстой захотел извлечь коммерческую выгоду из своего пера, он был бы самым богатым человеком в мире.

   Закончив приём посетителей (что не всегда было легко), Толстой отправлялся на небольшую прогулку пешком или верхом. Нередко он проделывал пешком до шести километров, навещая свою старую знакомую Марию Шмидт. Верхом Толстой часто покрывал до 15 километров. Он очень любил заброшенные, едва заметные тропинки в больших прекрасных лесах Засеки. Часто посещал соседние деревни, желая лично знать состояние обедневших крестьян или пострадавших от пожара, узнать о солдате, потерявшемся на войне или о крестьянине, несправедливо арестованном. Во время этих прогулок он приветливо беседовал со всеми, но старался держаться подальше от длинного ряда богатых дач.

   Возвратившись с прогулки, Толстой в течение часа отдыхал.

   В шесть - он обедал. В большом зале, где висели в больших золоченых рамах портреты предков и членов семьи, к этому времени уже был готов большой длинный стол. В конце стола главное место занимала Софья Андреевна. Слева от нее сидел Лев Николаевич. Меня он всегда усаживал рядом. А так как я, как и он, был вегетарианцем, Толстой сам любезно наливал мне суп из небольшой супницы, которую подносили ему отдельно, или накладывал своё вегетарианское блюдо. Графиня Софья презирала вегетарианство.

   У другого конца стола два лакея в белых перчатках ожидали окончания трапезы.

  

  

  

   Поговорив немного с домочадцами и посетителями, Толстой снова уходил в кабинет, тщательно закрывая за собой дверь в малый зал и в кабинет. Теперь большой зал наполнялся шумом и людьми. Они смеялись, пели, играли на пианино. А великий писатель в своем кабинете занимался несложными делами. Он писал письма, заполнял дневник, а в определенное время писал воспоминания.

  

  

   К вечернему чаю Лев Николаевич снова появлялся в большом зале, заложив правую руку за ремень, которым была подпоясана его серая рубаха. И редко проходил вечер без того, чтобы в середине беседы с домашними и гостями он не прочитал вслух наиболее интересные моменты из только что прочитанной им книги.

   Читал он разное, но всегда это было что-то очень интересное. Я никогда не забуду неповторимую манеру чтения Мастера. Слушая его, я обо всём забывал, и перед глазами стояло только что услышанное.