Толстой Лев Николаевич - В. Лебрен. Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)

p; - Это невыносимо, - тихо произнёс он, поклонившись нам. - Прежде, пока народ этого не замечал, такое можно было терпеть. Но теперь, когда всё это колет всем глаза, подобная жизнь невыносима! Надо уходить. Это всё выше моих сил!... - Голос его задрожал, и он быстро повернувшись, удалился, чтобы продолжить свою прогулку.

  

  

   - Вечером того же дня, когда я вошел к нему в кабинет, Толстом в полутьме одиноко в глубокой задумчивости сидел в странной позе у стены, прямо напротив перехода, далеко от своего стола. Я хотел незаметно пройти мимо и взять вновь поступившие письма, чтобы зарегистрировать их прибытие. Но Толстой внезапно сделал энергичное движение рукой, как будто отмахнувшись от навязчивой мысли, и горячо заговорил.

   - Мне совершенно ясно, куда бы я ни удалился, через один-два дня там снова появится Софья Андреевна с лакеями и докторами, и всё станет как прежде!... Тогда (в 1906 г.) я уже приобрёл опыт жизни рабочего⁽¹⁸⁾.

   Такой образ жизни Софи не признавала за интеллигентом. Неэффективность принципа "неучастия в мировом зле" был для меня очевиден. Я пробовал деликатно и спокойно намекнуть об этом Мастеру.

   - Что же, Лев Николаевич! При других обстоятельствах так же будет обилие зла.

   - Что!.. Что ты такое говоришь!.. Как можно!.. - воскликнул он, сурово сдвинув свои серые брови.

   Я тогда весь был страстно проникнут важностью работы Толстого, что едва обратил внимание на его речь. Я лишь вспомнил, что Илико Накашидзе уже рассказывал мне, как однажды, много лет назад, Лев Николаевич уже собирал чемодан, чтобы уйти навсегда из Ясной, а после, сжалившись над женой и детьми, распаковал чемодан, разбросав свои вещи.

   Несколькими днями позже, часу в пятом, после чаепития, младшие сыновья сидели с отцом на веранде. Два сына, оба помещики с крайне правыми взглядами, жаловались на свою судьбу: "Народ совершенно вышел из повиновения! Всюду поджигают имения, грабят помещиков. Прежние традиции попираются. Не осталось никакого смысла в жизни!..." - повторяли они, совершенно подавленные и испуганные.

  

  

   Задумавшись, отец молчал, слушая их. Переживаемый момент был действительно очень важным. Наконец он заговорил убежденно и успокаивающе.

   - Это всё не такие уж страшные беды, чтобы их нельзя было вынести. Каждое поколение переживало большие трудности. У наших дедов - Наполеоновское нашествие, еще раньше - Пугачев или холера, потоп, землетрясение. У нас - революция. У каждого поколения свои испытания, которые оно должно вынести...

   - Да! Хорошо тебе говорить! - резко перебил отца Андрей - Ты входишь в свой кабинет, закрываешься и ничего не хочешь знать!

   Толстой заметно разволновался.

   - Для меня то хорошо, что я каждую неделю собираю чемодан! - с горькой усмешкой произнёс он. - Но пока ещё сдерживаю себя!

   Он поднялся и скрылся за дверью.

  

  

   Этот разговор очень взволновал меня. Но через год с небольшим, когда я вернулся с Кавказа, чтобы провести месяц с любимым учителем, я начал всерьёз волноваться за него.

   В Ясной Поляне я нашёл много перемен. В соседнем имении поселился Чертков, который возвратился после амнистии из зарубежного изгнания. У него был целый штат переписчиков. Все едва законченные произведения здесь переписывались, а одна копия пересылалась в Англию, в "стальную комнату" на хранение.

   Произведения, которые были запрещены цензурой, но Толстой хотел их опубликовать, перепечатывались на пишущей машинке в количестве двадцати четырех копий! Чертков рассылал их в запечатанных конвертах друзьям. А те, в свою очередь, как и я, размножали их на гектографе. И хотя мы всё это делали тайно, тем не менее, многие из наших друзей познакомились за это с тюрьмами и изгнанием.

  

  

   В Англии Чертков весьма аккуратно издавал на русском запрещенные произведения и тайно распространял их в России. За границей он также заботился об издании произведений Толстого на других языках. От преследования его спасала личная дружба с министром внутренних дел Треповым. Этот генерал, глава московской полиции, был его другом детства. Трепов, в своём роде, был очень честным человеком. Он только взял со своего друга честное слово - никогда не использовать гектограф. Поэтому Чертков никогда не применял множительные аппараты. В тот период, переписка произведений вручную официально не была запрещена законом.

   Чертков привёл к Толстому отличного стенографиста, единомышленника Толстого, Н. Гусева. У великого писателя это был первый и единственный оплачиваемый секретарь. Ещё и Чертков платил ему. Все остальные работали чисто по идейным соображениям и по дружбе, отклонив так же, как и я, все денежные отношения с Мыслителем. Александра, самая младшая дочь, повзрослев, стала для отца подлинной моральной опорой и самоотверженной помощницей в переписке произведений. Она тоже изучила стенографию.

   Немного помогали и приходившие друзья. В общем, в делах царил порядок. Но другая часть семьи всегда была напряжённо-сдержанна по отношению к Толстому и весьма недоброжелательным взглядом следила за общим чемоданом, который он ежедневно привозил, чтобы взять рукописи. За спиной Толстого всегда возникали разговоры о правах наследства на его произведения, о его 25 внуках, о том, что на его изданиях "богатеют жиды, а члены семьи лишены этой выгоды".

   Однажды к моему большому ужасу Софья в моём присутствии и в присутствии младших детей сказала всё это прямо в глаза своему мужу. Кровь отлила от лица старца. Он сгорбился под её напором. Его колени подогнулись

  

  

   - Соня! Мне и так с полным правом суют в нос, что я живу в такой роскоши! Теперь ты хочешь отнять у меня последнюю совесть!... - сказал он совершенно ослабевшим голосом. Но и против этого исключительного аргумента последовали возражения долгие и настойчивые!... Мое сердце замерло. Я выскочил из комнаты, услышав только как Толстой, сдавленным голосом, но убеждённо произнёс: "Последнюю совесть!... Последнюю совесть!..."

   В течение нескольких дней я, молодой и здоровый, не мог прийти в себя от этого потрясения.

   Авторские права Толстого представляли собой огромное богатство. Чтобы вообразить себе его размеры, достаточно вспомнить, что роман "Воскресение" после своего появления в журнале "Нива" передавался по телеграфу в Америку!... За несколько лет до кончины Льва Николаевича один из редакторов журнала, издаваемого в США, предложил Толстому по два доллара за каждое слово за право первым опубликовывать его новые художественные произведения и статьи. (Толстой резко отверг предложение.) А сколько можно было получить за отдельные издания, за переводы на другие языки и за постановки его пьес во всём мире!

   После всего увиденного я понял, - уже ничто не остановит враждебно настроенную часть его семьи. В последний момент его жизни они вырвали у него, умирающего, желанное для них завещание. В случае неудачи, семья даже после его смерти легко сумеет нарушить последнюю волю отца. А Толстой в своей неземной доброте наивно думал в то время, будто простое заявление в газетах достаточно, чтобы право свободного издания его произведений было гарантировано всем.

   Надвигалось нечто действительно ужасное. В течение более тридцати лет они мучали его и преследовали. Ему мешали жить, как он хотел, а сегодня они готовятся обмануть и предать его, отобрать "его последнюю честь!..." Если бы он был осужден на смерть, я был бы готов разде-

  

  

   лить с ним его участь. Но теперь!... Как предупредить его об опасности?! Он был так стар и так морально измотан, а я был столь юн!

   Что думает об этом моя давнишняя и уже старая знакомая Мария Шмидт? Видит ли она опасность так же как и я?

   На следующий вечер мы сидели с ней в её одиноком домишке, затерянном посреди ржаного поля, одни при свете керосиновой лампы, сделанной из жести. Мягко я подвел разговор к теме о планах наследников Толстого. Мария Шмидт как-то очень остро отреагировала на мои слова. Очевидно, я коснулся давно наболевшего.

   - Ха! Дорогой мальчик, ты тоже это заметил!... Хорошо! Я это уже давно увидела... Как только Лев Николаевич умрёт, они тотчас присвоят себе его рукописи и авторские права. Недаром Софья Андреевна всё, что может, перевозит в московские музеи. Она не только заберёт себе, но и конечно что-то выбросит. Она ведёт дневник! Вы этого не знаете? Да, дорогой мальчик. Она всё записывает, и всё против Льва Николаевича! Ну, да бог с ней. Наш дорогой Лев Николаевич совершенно не знает людей. Он даже не подозревает, что такое возможно, что они могут попрать его последнюю волю... Я много думала об этом, но решила не вмешиваться. Мне его очень жаль А ведь он никогда не согласится официально обратиться к правительству.

   Этот разговор усилил моё чувство нежности к Мастеру, который запретил мне касаться этой слишком личной стороны обстоятельств. Толстой жил в окружении влиятельных, преданных и решительных друзей Дочь Александра, Маковицкий, Чертков, Гусев были преданы ему всем сердцем. Я был уверен - они сделают всё возможное, чтобы защитить от нападок умершего. А потому, спрятав свой страх и боль, я решил вернуться к моему хозяйству на Кавказе. На

  

  

  

   Это произошло зимой 1908 года.

   С этого времени всё становилось хуже и ужаснее. Графиня всеми способами хотела все повернуть по-своему и выбить из умирающего мужа завещание на все его произведения. Не было ни одной недели без сцен, истерик и угроз самоубийства. В последней тетради дневника Толстого почти треть занимают эпизоды об этом. Я приведу только несколько самых важных.

   20 января 1909 г. Визит главы местной епархии со служителями и полицией. Толстой начинает понимать всю важность угрожающей ему опасности. Он отмечает, что ему неприятно именно то, что глава епархии просит Софью Андреевну сообщить ему, когда Толстой будет умирать, чтобы добиться от него покаяния перед смертью. Потому я объявил, - пишет Лев Николаевич, - что бы ни говорили о моём покаянии и возвращении в лоно церкви - всё ложь".

   Через несколько дней, Толстой указывает, чтобы после его смерти наследники отдали землю крестьянам, а литературные труды - ВСЕМ, ВСЕМ В ОБЩЕЕ ПОЛЬЗОВАНИЕ."

   В июле 1909 г. Толстой получил приглашение на всемирный конгресс мира в Стокгольме. Он начал готовить выступление. Но Софья после долгих возражений впала в истерику и, наконец, пригрозила отравиться морфием. Толстой вырвал у неё из рук бутылочку. В конце концов, пожалев её, Лев Николаевич уступил. Однако его присутствие на конгрессе имело бы всемирное значение.

   Все-таки Толстой хорошо понимал ситуацию и отмечал в дневнике, что считает свое присутствие в семье никому не нужным. Большая жертва, но совершенно бесполезная для всех..."

  

  

   "Какой большой грех я сотворил, отдав наследство детям. Всем я сделал плохо. Даже дочерям. Теперь я вижу это ясно".

   Но все-таки, как это случалось на протяжении всей совместной жизни, сострадание к жене было превыше всего. В июне 1910 он отмечал, что хотел бы попробовать добром повлиять на сознание Софьи. Но именно в этот период Софья Андреевна удвоила свои усилия в борьбе. Она категорически потребовала, чтобы он передал ей все рукописи и авторские права.

   Через два-три дня её злобное и истерическое состояние души завершило начатое.

   Вскоре она сделала вид, что отравилась опиумом, а через несколько дней, ночью, в истерическом припадке убежала в сад.

   После этой "ужасной ночи" Толстой был едва жив. Лев Львович ругал Льва Николаевича как мальчишку и кричал ему, чтобы тот шёл в сад и искал её.

   Через несколько дней новая псевдо-попытка самоубийства и требование: дать ей его дневник.

   Но Толстой был и сам способен на решительные, законные действия против насилия членов семьи. Тайно от них, с помощью преданных друзей он написал официальное завещание. Дочь Александра становилась единственной наследницей авторских прав и всех рукописей. Ей было поручено гарантировать всем право изданий и переводов всего, написанного Л. Н. Толстым. Однако первое издание всего, что еще было не напечатано из художественных произведений, должна была осуществить сама Александра, а на полученные от этого деньги выкупить у матери 800 га земли в Ясной Поляне и отдать их крестьянам. Дом с 50-ю гектарами яблоневого сада должны остаться семье.

   22-го июля 1910 г. писатель тайно ото всех в лесу "Грумонт" собственноручно в последний раз переписал официальный текст завещания.

  

  

   Нотки оживления появляются в дневнике. "Дома снова все в напряжении не, все мучит. Терпи казак!"

   В этот же день приехал сын Андрей. Он настойчиво требовал от отца завещание в такой резкой и грубой форме, что лучше и не вспоминать то, что мне потом рассказывали друзья. Толстой ответил сыновьям, что не желает отвечать на вопросы, касающиеся завещания.

   Он записывает: "Не могу поверить, что им от меня нужны только деньги. Это действительно ужасно. Но для меня только хорошо".

   Важность борьбы, которую он теперь вёл, заставила его вести совершено тайный дневник, который никто не мог бы видеть.

   29-го июля 1910 года. "Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа божья (но она есть, помни). Буду стараться не раздражаться и стоять на своем, главное, молчанием".

   Нельзя же лишать миллионы людей, может быть нужного им для души (примеч.. имеется ввиду тайное завещание) Повторяю, "может быть". Но даже, если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишать их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать (имеются ввиду занятия Л.Л. Толстого скульптурой; примечан. переводчика) и... Ну да бог с ними. Делай своё и не осуждай...

  

  

   31 июля 1910 г. Толстой тайно вносит дополнение к завещанию, чтобы все его произведения не могли стать чьей-то собственностью, и поручает окончательную подготовку изданий Черткову.

   3-го августа 1910 г. "Вечером тяжёлая сцена. Я почувствовал прилив крови к сердцу так, что заболело" (автор ошибается. В дневнике такой записи 3-го августа и в последующие дни нет, - примеч. переводчика).

   6-го августа 1910 г. "Думаю уехать, оставив письмо и боюсь, хотя думаю, что ей было бы лучше".

   И он уезжает прочь от всех этих потрясений к своей дочери Татьяне в её большое имение.

   20-го августа. "Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться." И он сделал в своей тайной тетради приписку, в которой подвёл итог своей 48-летней совместной жизни с Софьей. Ужасный баланс!

   "Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был даже влюблён. А не мог не жениться".

   Пока Толстой жил у дочери Татьяны, графиня Софья организовала освящение его комнаты, чтобы "изгнать дух Черткова". Александра, приехав к отцу, рассказала ему об этом.

   16-го сентября. "Тяжело то, что в числе её безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое".

   22-го сентября. "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает."

   В полночь он приехал домой. "Упрёки, слёзы". В первую же ночь Софья нашла тайную тетрадь мужа, спрятанную в сапоге. Она унесла её к себе. На третий день после этого Софья в своей комнате дважды выстрелила из пистолета (Софья Андреевна стреляла из детского пистолета; примеч. переводчика). Вошедшему Толстому она

  

  

   сказала, что хотела посмотреть, как он будет выглядеть, если она себя убьет, чтобы узнать - любит ли он ее или нет.

   3-го октября у Толстого был глубокий обморок, который продолжался два с половиной часа.

   Из найденной в сапоге тайной тетради Софья догадалась, что существует завещание. "Сцены" и возмущения не прекращались. Она написала мужу письмо, уговаривая его уничтожить завещание.

  

  

   26-го октября снова приехал Андрей. В тот же день Толстой верхом приехал к Марии Шмидт. Он долго беседовал с ней о своей жизни и, наконец, сказал, что хочет уйти из семьи.

   Шмидт попробовала убедить его не делать этого.

   - Дорогой наш, не уходи. Это слабость, Лев Николаевич, это пройдёт, - повторяла она.

   Толстой молчал, задумавшись.

   - Да, это слабость, - сказал он наконец, но это не пройдет.

   После этого разговора Мария Шмидт осталась очень взволнованная. Но Толстой почувствовал новый прилив сожаления к жене.

   Он записывает, что все больше и больше его тяготит этот образ жизни. "Мария Александровна не "позволяет" мне уходить. Мое сознание также не позволяет этого. Итак, терпеть и страдать, не меняя стороны внешней, а только внутреннюю".

   Однако кошмарный сон возможного насилия над ним с целью вырвать завещание и заставить изобразить кажущееся раскаяние и возврат в лоно церкви так придавил его, что в течение этих дней он почувствовал необходимость перечитать роман Достоевского "Братья Карамазовы". Ночью 27-го октября он еще читал эту книгу и оста-

  

  

   вил ее открытой на странице, где описывается, как сын издевается над отцом.

   В эту ночь он уснул около одиннадцати часов. В три часа он проснулся. Дверь его комнаты и кабинета была закрыта, но сквозь щели он увидел свет и услышал, как тайком вошла Софья и начала что-то искать на его столе. Было очевидно, что она, как и в прошлые ночи, снова ищет тайную тетрадь или, по крайней мере следы завещания. Вопреки всему она с сыновьями хотела вырвать у него также и ту часть его авторских прав, которую он хотел отдать всему человечеству. То, что он уже отдал им в наследство и намеревался ещё передать, очевидно было для них недостаточно. И не было сомнений - больше ничто их не остановит...

   Невыразимое отвращение и негодование поднялось в душе Толстого. Он попробовал уснуть, но не мог из-за возникших чувств. Час ворочался, встал, зажёг свечу и сел на кровать. Внезапно дверь отворилась, и вошла Софья. Как будто ничего не случилось, она любезным голосом осведомилась о здоровье и выразила удивление, что он не спит.

   Толстой едва не задохнулся от возмущения, но подавил его в себе и не выказал волнения, но когда Софья ушла, он принял окончательное решение.

   Давно, ещё восемнадцатилетним юношей, я разговаривал с Мастером о моих разногласиях с матерью. На постоянные и настойчивые советы - уступать, я представил Мастеру давно приготовленные возражения:

   - Если молодое поколение постоянно уступало бы старшему, мы до сих пор жили бы в пещерах в каменном веке.

   - Ну, это вне всяких сомнений! - без колебаний согласился Мастер. - Всегда существует граница, к которой нельзя приближаться.

   С каким-то подлинно самоотверженным геройством Лев Николаевич отклонялся от этой границы. Как камыш,

  

  

   он сгибался под неудержимым напором бессердечной порочной жадности. Но, когда ни на чём не основанные требования перешли все границы, старый Толстой выпрямился.

   Быстро написал он прощальное письмо жене, разбудил доктора Маковицкого и дочь Александру, попросил их упаковать самое необходимое и, боясь быть перехваченным, побежал к конюшне.

   Какая ужасающая, бросающая в дрожь драма!

   Гениальный, восьмидесятилетний мыслитель и писатель, любимый и почитаемый во всём мире, должен был как преступник бежать из своего собственного дома! Бежать от бездонной пучины, которую создаёт между людьми различие их главных инстинктов!

   Толстой бежал к дальней конюшне через большой яблоневый сад, один, в холодную глухую ночь. За ним гнался ужас быть схваченным и снова призванным к порядку в невыносимых обстоятельствах, в которых он задыхался в течение долгих тридцати лет!

   Перед ним, наконец, мелькнула свобода, так давно желанная, ожидаемая! И, наконец, - возможность, хотя бы на короткий срок, хотя бы перед смертью, снять тяжесть с души! Возможность исполнить долг перед своим сознанием и трудящимся человечеством!...

   Ему мешали жить. Теперь он, по крайней мере, может достойно умереть...

   Толстой трепетал всем телом. От волнения он неожиданно потерял под ногами дорогу. Пытаясь отыскать ее, он метался из стороны в сторону, но попадал в чащу, которая его всего исколола. Попробовал вернуться, но ударился о ствол большой яблони, упал, потерял шапку. Долго и напрасно искал её на ощупь в сырой траве... Наконец Толстой нашёл дорогу и вернулся домой.

   Взяв другую шапку и фонарь, он снова поспешил к конюшне и теперь достиг цели. Опасаясь преследования, Лев Николаевич нетерпеливо дрожащими стариковскими

  

  

   руками помогал кучеру запрягать... и, наконец, уехал. Уехал, чтобы никогда не вернуться.

   Преданный друг, доктор Душан Маковицкий сопровождал его.

  

  

   Беспокойство Марии Шмидт после беседы с Толстым усиливалось. В ночь на 28-е октября она не могла уснуть и утром, несмотря на свою простуду и удушающий кашель, взнуздала лошадь и приехала в Ясную. Но своего престарелого друга она там не нашла. В доме все были в сильнейшем беспокойстве. Причиной переполоха была Софья.

   В 1862 году Толстой писал восемнадцатилетней Софье Берс своё первое письмо, в котором делал предложение. И закончил его фразой, которая открывала саму суть его души, выражала всю боль его сомнений, все его самые серьёзные опасения. Он писал, что только, если от всей души, не сомневаясь, вы можете сказать да, а в противном случае лучше сказать нет, если есть даже тень сомнения. "Ради Бога, хорошенько спросите себя". Толстой писал, что ему будет страшно услышать нет, но он предвидит и такой ответ и найдёт в себе силы выдержать его. "Но если как муж я никогда не буду любим так, как люблю я, то это будет ужасно".

   Как пишет сама Софья Андреевна в своих "Воспоминаниях", ни она, ни её мать даже не прочли до конца это короткое письмо! Положение Толстого было солидным, и для той среды этого было достаточно. С согласия матери Софья тотчас выбежала к ожидавшему ответа Толстому и радостно сказала: "Ну, конечно же, да!"

   И теперь, спустя 48 лет эта женщина сделала то же самое с прощальным письмом мужа. Прочла только первую строчку "Мой отъезд тебя огорчит...", бросила письмо и побежала к запруде топиться. Но дальше Толстой писал, что его положение в доме становится невыноси-

  

  

   мым, что, кроме всего прочего, он не может жить в условиях роскоши. И он должен поступить так, как поступают старики в его возрасте. Он должен уйти из мира, чтобы прожить в одиночестве и спокойствии свои последние дни. Лев Николаевич просил её понять всё это и не приезжать к нему, даже если она узнает его местонахождение. Твой приезд ухудшит твоё и моё положение, но не изменит мое решение".

   За убежавшей графиней кинулись вслед её кучер, бывший в тот момент рядом с ней, дочь Александра, секретарь, за ним одетый в белое повар, два лакея и другие. Софья поскользнулась на мостике, на котором стирают белье, и упала в воду, где было неглубоко. Её вытащили и отнесли домой.

   Видя такое состояние Софьи, Мария Шмидт не сочла возможным оставить её одну. Она оставалась возле Софьи Андреевны несколько дней, проводя ночи в её комнате, успокаивая и ободряя её.

  

  

   Вечером того же дня сбежавший Толстой вышел из вагона на маленькой станции и пришёл к своей сестре, которая была монахиней в монастыре в Самордино. В этой деревне, отстоящей более чем на 10 км. от железной дороги, Лев Николаевич надеялся снять крестьянский домик, отдохнуть некоторое время от пережитых потрясений, а затем подыскать себе место для последнего поселения. Но уже на следующий день приехала дочь Александра и привезла новость, которая потрясла сбежавшего отца.

   Преследователи не намеревались относиться с почтением и соблюдать самые священные права старца. Коррепондент известной газеты "Русское Слово" предал великого писателя и телеграфировал графине, куда скрылся беглец. Она с двумя младшими сыновьями тотчас решила ехать специальным поездом, чтобы схватить вышедшего из повиновения мужа.

  

  

   Она заявила: "Теперь я не буду такой глупой! Я не спущу с него глаз! Я буду спать у его дверей".

   Надо было спешить, не теряя ни минуты. Снова, чтобы не пропустить последний поезд, в ночь на 3-е, обессиливший Толстой призвал своих спутников. Снова в темноте и холоде мчались они по ужасной ухабистой дороге. Снова - вагон, наполненный до отвращения табачным дымом. И Толстой, не выносивший табака, вынужден был стоять в тамбуре вагона на сквозняке. После нескольких железнодорожных перегонов он почувствовал лихорадочное состояние, поднялась температура. Самочувствие ухудшилось настолько, что Толстой был вынужден сойти на пустынной маленькой станции Астапово (сейчас станция "Лев Толстой").

   Невозможно без боли читать, что писал убежавший Мыслитель своим друзьям, ища спокойного убежища. "Не могли бы вы подыскать для меня одинокий и достаточно теплый деревенский домик?" - писал он земледельцу Новикову. Из Астапово он телеграфировал Черткову "1 ноября 1910 г. Вчера захворал пассажиры видели ослабевши шёл с поезда Боюсь огласки Нынче лучше Едем дальше, примите меры Известите. Николаев (пунктуация согласно тексту, см. Собр. соч. в 22 т.т. Т.т. 19 и 20, стр. 758.,- примеч. переводчика).

   Так после долгой трудовой жизни, посвященной единственно служению людям, Мыслитель просил у своих современников всего лишь отдельную маленькую хижину и несколько недель спокойной жизни перед смертью. А отвратительные, бессердечные и бесстыжие члены семьи и его современники отказали ему в этом.

   Очень милый в своей любезности начальник маленькой станции Иван Иванович Озолин тотчас переселился со своей семьёй к соседу и предоставил свою квартиру при вокзале большому писателю. Он не имел на это права и простое "предоставление собственности железной дороги" навлекло на него суровые упрёки начальства и

  

  

   полиции. Но народ не забыл его поступка и всегда помнил о нем.

  

  

   Когда находясь в Геленджике, я узнал из газет об исходе Толстого, то облегченно вздохнул, ощутил большую радость и одновременно необходимость проявить внимание. Честь любимого Мастера была спасена. Он выскользнул из рук своих преследователей... Но куда он мог направиться? Где мог бы спрятаться Толстой в тогдашней России? Толстой - известный любому школьнику и полуграмотному человеку! А теперь, как уведомить его о том_: что он может полностью располагать мной, что я могу дать ему убежище или сам приехать, куда будет нужно.

   Я знал о его безграничной деликатности и очень опасался, что он из боязни причинить мне неудобства поселится, где попало в плохих условиях и более суровом климате. У меня был достаточно просторный домик, а вокруг жило много людей бесконечно преданных любимому писателю а также сектантов и идеалистов, привыкших укрывать честных беглецов. Такого удобного места, как здесь, в то время не было нигде в России.

   Как только я узнал из газет, что беглец остановился в Астапово, я тотчас побежал на телеграф: "Доктору Маковицкому. Астапово. Жду указаний. Приглашаю вас. Лебрен".

   Но в большой книге человеческих судеб было начертано другое. Болезнь удерживала Толстого в Астапово. Туда приехал Чертков, полностью преданный доктор и несколько молодых друзей. Я мог быть спокоен. Они защитят моего любимого Мастера в последние его часы. Они не позволят жене и священникам оскорбить умирающего, силой вырвать у него завещание и оскорбительно, бесчестно сделать вид, будто он покаялся и вернулся "в лоно всемирной православной церкви".

  

  

   На всякий случай я собрал свой небольшой чемодан, приготовил все, чтобы быстро отправиться в дорогу и решил дождаться ответа от Маковицкого. Предоставив себя, таким образом, в распоряжение беглецов, я почувствовал себя выполнившим свой долг, и решил набраться терпения.

   Без приказа Мастера увеличить своим присутствием суматоху на маленькой станции было бы бессмысленно. Там, на боковом пути, в своем специальном поезде жила с сыновьями графиня. Прибыли также священники с готовыми "святыми причастиями" для умирающего. Почтовое Министерство прислало еще двух телеграфистов, т.к. много журналистов, начальников, симпатизирующих со всего мира и друзей непрерывно, денно и нощно присылали телеграммы. Преданные друзья, дочь Александра, доктора не позволяли преследователям приблизиться к умирающему. И великий человек выскользнул из рук своих преследователей...

   6-го ноября Толстой нашел силы сказать своим двум дочерям, ухаживавшим за ним, свои последние слова о том, что в мире существует много людей, кроме Льва Толстого, а все смотрят только на него одного. Старший сын Сергей симпатизировал и помогал отцу. Он записал: "Тяжелейшее, скажу даже, ужасное впечатление произвели на меня его последние слова, сказанные громким, убежденным голосом: "Удирать!.. Надо удирать!"

   После этого он произнёс только одну непонятную фразу. "Правда... Я люблю очень... вас, они..." И тихо угас.

  

  

   Так царские чиновники, духовенство, некоторые члены семьи и несколько недостойных современников преследовали великого Мыслителя до последнего дыхания. Только безжизненному телу они оказали почёт, внимание и уважение.

   Толстой убежавший. Толстой освободившийся, желал ли он возвращения своего мёртвого тела? Или, как вели-

  

  

   кий освободитель Израиля, предпочел, чтобы будущие поколения могли сказать: "И никто до сих пор не знает его могилы".

   Как бы то ни было, но жизнь решила иначе. Специальный похоронный поезд отвез мертвое тело Мыслителя в тот же дом, из которого он убежал.

   Несмотря все хитрости и попытки правительства, в Ясную Поляну отовсюду приезжали тысячи его сторонников.

   Долго, длинной очередью шли они через дом мимо открытого гроба. Далеко в лес сопровождали они простой гроб. А возле одинокой могилы, давно вырытой бывшим учеником Толстого, крестьянином Михаилом Зориным, все преклонили колени. И так, коленопреклонённые, спели траурную песню "Вечная память!"

   В лесу, несколько в стороне, показались несколько полицейских верхами. Внезапно раздался резкий крик: "Полиция! На колени!" И царские чиновники выполнили приказ.

   Медленно опустили гроб...

   И с этого памятного дня здесь, среди вековых дубов, у неприметной тропинки, по которой Мыслитель ходил к речке, протекавшей в небольшой долине, откуда виден далекий лес, маленький могильный холмик на долгие столетия, пока не уйдут из этого мира его последние единомышленники, свято хранит для потомков удивительную, душевную, поучительную историю. Не напрасно, не бесцельно, всемирно известный писатель выбрал для своей могилы это место.

   Три четверти столетия назад десятилетний Николенька Толстой приводил сюда своих младших братьев, чтобы показать место, где он зарыл волшебную "зеленую палочку". Великая тайна была вырезана на ней! Узнав её, каждый человек станет счастливым. Исчезнут земные страдания. Зло уйдёт из мира сего. Все станут, как "Братья из Муравии". И дети любили, сидя под большими креслами, покрытыми шерстяными платками, пред-

  

  

   ставлять этих "братьев"⁽¹⁹⁾. Самый младший брат Лева (ему тогда было пять лет) впитал в себя на всю жизнь эту идею всемирного братства, веру в знание, которое освободит народ, победит и уничтожит зло в Мире. Эта идея стала ростком его морального учения.

   Мы не знаем, какой ветер принёс десятилетнему Николаю Толстому это моральное учение какой-то средневековой секты.

   Как все христианские секты "Моравские братья" появились во время проповедей самого Христа. Когда его высокие идеалы братства в труде и бедности были растоптаны сильными мира сего и стали оправданием самых больших преступлений, только многочисленные секты продолжали хранить его заветы. В 15-м столетии Петр Хильчицкий.⁽²⁰⁾ "человек не очень просвещённый", написал обвинительную книгу "Сеть веры", в которой со всей очевидностью показал, как "киты религии: император, папа и их преданные слуги разорвали сеть веры" и через огромную, проделанную ими дыру, рассеяли христиан, которые в покорности и бедности сумели соединить новое учение. Представителей этой "ереси" назвали "моравскими братьями". Книга была издана в 1521 году, и лингвисты сохранили её как образец средневековой славянской литературы.

   Пятьдесят лет спустя после их детских походов за "зелёной палочкой", Лев Толстой, осознавший реальность, отыскал эту книгу в Академии наук. Он издал её со своим предисловием и увековечил это произведение и автора, включив его биографию и три больших фрагмента в свой "Круг чтения" (на каждый день).

   В свою очередь бесстрашное неутомимое учение Толстого оказало мощную поддержку многим людям в их неравной борьбе против организованной лжи и преступности. В архивах царской полиции хранится 1180 дел о преследовании борцов за свои права! Но 500 тысяч страниц, исписанных рукой Толстого, хранятся в Музее Л.Н. Толстого в Москве. Отдельные люди, христианские секты и

  

  

   великие народы Азии восстанавливали свои моральные силы из этих новых источников.

   Таким образом, тайны самых высоких усилий человеческой души хранит этот маленький могильный холм. Завещанное таинственное сокровище того огромного наследства мощи человеческого духа хранит его! И будет оно хранимо до окончательной, решительной победы!

   Напряжение созидательных сил, напряжение знаний - эти носители идей живут везде. Они являются самой жизнью Вселенной. И род человеческий не утеряет их никогда!

  

  

   В Геленджике, в долгие зимние вечера мы каждую неделю собирались у кого-нибудь из крестьян. Читали вслух, пели псалмы и обсуждали мировые и местные проблемы.

   Собрание седьмого ноября было многочисленным.

   Стоявшая на самом краю села маленькая украинская хижина, с утрамбованным глиняным полом и белыми как снег наружными и внутренними стенами, была переполнена жителями села. Мы только что окончили чтение нескольких глав романа Виктора Гюго "Отверженные", и все пели известный гимн Хомякова (1804-1860), который любили петь русские сектанты.

  

   ПО ПРОЧТЕНИИ ПСАЛМА

  

   Земля трепещет: по эфиру

   Катится гром из края в край

   То божий глас: он судит миру:

   "Израиль, мой народ, внимай!

   Израиль, ты мне строишь храмы,

   И храмы золотом блестят,

   И в них курятся фимиамы.

   И день, и ночь огни горят.

   К чему мне ваших храмов своды,

   Бездушный камень, прах земной?

   Я создал землю, создал воды,

  

  

   Я небо очертил рукой;

   Хочу, и словом расширяю

   Предел безвестных вам чудес

   И бесконечность созидаю

   За бесконечностью небес.

   К чему мне злато?

   В глубь земную,

   В утробу вековечных скал,

   Я влил как воду дождевую,

   Огнём расплавленный металл.

   Он там кипит и рвётся, сжатый

   В оковах тёмной глубины.

   А ваши серебро и злато

   Лишь всплеск той пламенной волны.

   К чему куренья? Предо мною

   Земля со всех своих концов

   Кадит дыханьем под росою

   Благоухающих цветов.

   К чему огни? Не я ль светила

   Зажёг над вашей головой?

   Не я ль, как искры из горнила,

   Бросаю звёзды в мрак ночной?

   Твой скуден дар - Есть дар бесценный,

   Дар нужный богу твоему.

   Ты с ним явись, и, примеренный,

   Я все дары твои приму.

   Мне нужно сердце чище злата.

   И воля крепкая в труде.

   Мне нужен брат, любящий брата.

   Нужна мне правда на суде". ^(21}

   (1856)

  

   Едва отзвучала торжественно и мощно последняя строфа, как снаружи раздался стук. Стучали палкой в садовые ворота. Все приготовились разбежаться.

   Я напряг слух и стал оценивать ситуацию. Может быть, это всё-таки не полиция? Полицейские так не стучат. Обычно так палкой стучит почтальон.

  

  

   - Вероятно, это телеграмма, - сказал я.

   Хозяин дома вышел, чтобы открыть. Это, действительно, была телеграмма, но не хозяину дома, а мне. Я тотчас понял, от кого она и о чём. Невидимые нити связывали большое сердце Толстого с самыми отдаленными и затерянными уголками огромной России. Только это могло заста