Шекспир Вильям - Юлий Цезарь

  

  

   Перевод Н. М. Карамзина

   Шекспир У. Юлий Цезарь / На англ. и русск. яз.

   М., "Радуга", 1998

   Предисловие по изданию: Воспроизводится по изданию: Н.М. Карамзин. Избранные сочинения в двух томах. М.; Л., 1964.

   OCR Бычков М. Н.

  

   При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего автора не было переведено на язык наш; следственно, и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с английскою литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь некстати. Доволен буду, если внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

   Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще доселе затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении англичанина: "Каков Шекеспир?" - Без всякого сомнения, будет он ответствовать: "Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем!" Все лучшие английские писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Милтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения - выражение, для каждого движения души - наилучший оборот. Живописание его сильно и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели; кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей; но самая же сия кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнование души.

   Но и сей великий муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: "Шекеспир писал без правил; творения его суть и трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, который только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился". - Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, невзирая на сие, сравнивал его с шутом и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

   Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет свой воробьи. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь, впрочем, ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно гению натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал он и героя и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия: все же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

   Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав трагедию сию "Юлием Цезарем", после смерти его продолжает еще два действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет все рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все действия.

   Характеры, в сей трагедии изображенные, заслуживают внимания читателей. Характер Брутов есть наилучший. Французские переводчики Шекеспировых трагедий {Shakespeare. Traduit de l'Anglois, dedie au Roi. Paris, 1776, t. II, p. 384. (Шекспир. Перевод с английского, посвященный королю. Париж, 1776, т. II, стр. 384, (франц.). - Ред.).} говорят об оном так: "Брут есть самый редкий, самый важный и самый занимательный моральный характер. Антоний сказал о Бруте: вот муж! а Шекеспир, изображавший его нам, сказать мог: вот характер! ибо он есть действительно изящнейший из всех характеров, когда-либо в драматических сочинениях изображенных".

   Что касается до перевода моего, то я наиболее старался перевести верно, стараясь притом избежать и противных нашему языку выражений. Впрочем, пусть рассуждают о сем могущие рассуждать о сем справедливо. Мыслей автора моего нигде не переменял я, почитая сие для переводчика непозволенным.

   Если чтение перевода доставит российским любителям литературы достаточное понятие о Шекеспире; если оно принесет им удовольствие, то переводчик будет награжден за труд его. Впрочем, он приготовился и к противному. Но одно не будет ли ему приятнее другого? - Может быть.

  

  

  

   ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ.

  

   ОКТАВИЙ ЦЕЗАРЬ, |

   МАРК АНТОНИЙ, } триумвиры после смерти Цезаревой.

   М. ЭМИЛИЙ ЛЕПИД, |

  

   ЦИЦЕРОН.

  

   БРУТ,

   |

   КАССИЙ,

   |

   КАСКА,

   |

   ТРЕБОНИЙ,

  } заговорщики против Юлия Цезаря.

   ЛИГАРИЙ,

  |

   ДЕЦИЙ БРУТ, |

   МЕТЕЛЛ ЦИМБЕР, |

  

   ЦИННА.

   ПОПИЛИЙ ЛЕНА и ПУБЛИЙ, римские Сенаторы.

   ФЛАВИЙ И МАРУЛЛ, Трибуны и неприятели Цезаревы.

   МЕССАЛА и ТИТИНИЙ, друзья Брутовы и Кассиевы.

   АРТЕМИДОР, Софист Книдосской.

   Предсказатель.

   МЛАДЫЙ КАТОН.

   ЦИННА, стихотворец.

   Другой стихотворец.

  

   ЛУЦИЛИЙ, |

   ДАРДАНИЙ, |

   ВОЛУМНИЙ, |

   ВАРРОН, } служители Брутовы.

   КЛИТ,

  |

   КЛАВДИЙ, |

   СТРATОН, |

   ЛУЦИЙ, |

  

   ПИНДАР, служитель Кассиев.

   ДУХ ЮЛИЯ ЦЕЗАРЯ.

   Башмачник, плотник и другие из народа

   КАЛЬПУРНИЯ, супруга Цезарева.

   ПОРЦИЯ, супруга Брутова.

   Стражи и свита.

  

  

  

   Ступайте по домам, праздные твари! ступайте по домам. Разве ныне праздник? - Как! вы ремесленники, а не знаете, что в будни не должно вам ходить без знака ремесла своего? - Говори, какого ты ремесла?

  

  

   Я? - Плотник.

  

   Марулл

  

   Где ж твой отвес и запон {В Риме вещи сии были знаком плотников.}? Для чего ты так нарядился? - А ты, друг мой?

  

  

   Правду сказать, против каждого хорошего ремесленника я кропач.

  

  

   Какого ты ремесла? отвечай прямо.

  

  

   Ремесло мое таково, что я, чаятельно, могу в нем упражняться без угрызения совести, и в самом деле состоит только в том, чтоб поправлять худое.

  

  

   Скажи ремесло свое, глупец!

  

  

   Пожалуй не ссорься со мною; а если поссоришься, так я все еще тебя исправить могу.

  

  

   Что ты сказать хочешь? Ты меня поправить думаешь, бесстыдный негодяй?

  

  

   Нет, я говорю о башмаках твоих.

  

  

   И так ты башмачник? так ли?

  

  

   Меня кормит одно только шило. Я не вмешиваюсь ни в торговые, ни в женские дела; а занимаюсь только своим шилом. {Место сие перевел я по мнению Фармерову, который думает, что на английском должно читать bur wit awl.} По правде скажу, что я совершенный лекарь для ветхих башмаков; когда они бывают в великой опасности, я их опять поправляю. Самых честных людей, какие только ходили когда-нибудь на воловьей коже, работа рук моих на ноги поставила.

  

  

   Но для чего не сидишь ты ныне за своею работою? для чего водишь ты сих людей по улицам?

  

  

   Для того, чтобы они истаскали свои башмаки, а я был с работою. Но по справедливости сказать, гуляем мы для того, чтоб увидеть Цезаря и праздновать его триумф.

  

  

   Для чего праздновать? - Какие завоевания приносит он с собою? какие покоренные Цари идут с ним в Рим, дабы в оковах украшать победоносную его колесницу? Истуканы, камни, злейшие бесчувственных тварей! жестокие сердца! свирепые Римляне! разве не знали вы Помпея? Многократно восходили вы на стены и зубцы их, на башни и на кровли, да и на самые вершины труб, держа детей своих на руках, и просиживали там целый день, терпеливо ожидая шествия великого Помпея по улицам Рима; и, едва в отдалении узрев колесницу его, поднимали вы радостные клики, так что Тибр колебался от эха, производимого звуком голосов ваших на пустых брегах его. А ныне наряжаетеся вы в лучшее платье? а ныне усыпаете вы цветами путь тому, который, торжествуя над Помпеевою кровью, в Рим въезжает? - Удалитесь! бегите домой! падите на колена и молите Богов, да отвратят они от вас те мучения, которые за сию ужасную неблагодарность необходимо вас постигнуть должны.

  

  

   Подите, подите, любезные сограждане! и соберите за преступление сие всех подобных себе бедняков; поведите их на берег Тибра, и лейте в реку сию слезы дотоле, как валы ее в самом мельчайшем месте облобызают самый высочайший берег.

   Посмотри, как гибок худой металл их: - Ощущение вины своей отнимает у них язык, и они исчезают. Поди теперь в Капитолию, а я пойду сюда. Обнажи статуи, если найдешь их в праздничном одеянии.

  

  

   Можно ли это сделать? - Ты знаешь, что ныне праздник Луперкалий.

  

  

   Нужды нет; не оставляй ни на одном образе Цезаревых трофеев. Я буду кругом ходить и прогонять народ с улиц; поступай и ты так, где найдешь его в куче. Если мы сии растущие перья вырвем из крыльев Цезаревых, то полетит он только на высоте обыкновенной; в противном же случае орлиным парением своим сокрылся бы он от взора нашего, и всех бы нас привел в страх рабский.

  

  

   {* Во время празднования Луперкалий было у Римлян обыкновение, что знатнейшие юноши бегали по улицам и широкими ремнями из козловой кожи били, в шутку, всех тех, которые им встречались.}

  

  

   Кальпурния! -

  

  

   Тише! Цезарь говорит!

  

  

   Кальпурния! -

  

  

   Я здесь, супруг мой.

  

  

   Стань прямо против Антония, когда он побежит. - Антоний!

  

  

   Что, Повелитель мой?

  

  

   Не забудь, Антоний, на бегу своем прикоснуться к Кальпурнии. Говорят, что неплодородные, когда прикоснутся к ним на сем богослужительном бегу, лишаются своего неплодородия.

  

  

   Не забуду. Когда Цезарь скажет: исполни! - тогда уже исполнено.

  

  

   Продолжайте шествие, и не пропустите ни одного обряда.

  

  

   Цезарь!

  

  

   Что? - Кто зовет меня?

  

  

   Умолкни, шум! - Тише! - Опять?

  

  

   Кто в сей толпе кличет меня? Я слышу голос, стройнее всякой мусикии, зовущий Цезаря. Говори; Цезарь готов внимать тебе.

  

  

   Берегись пятагонадесять Марта.

  

  

   Кто это?

  

  

   Предсказатель предостерегает тебя от пятагонадесять Марта.

  

  

   Представьте его мне; я должен его в лицо увидеть.

  

  

   Поди сюда, друг мой; предстань Цезарю.

  

  

   Что хочешь ты мне сказать? повтори еще.

  

  

   Берегись пятагонадесять Марта.

  

  

   Он сновидец; пусть его идет - Продолжайте!

  

  

   Хочешь ли идти вместе посмотреть на бег?

  

  

   Нет.

  

  

   Пожалуй, пойдем.

  

  

   Я не расположен к таким забавам; во мне весьма немного той веселости, которая Антония одушевляет. Поди туда, Кассий, если хочешь; я тебя оставлю.

  

  

   Брут! я рассматриваю тебя с некоторого времени; глаза твои не показывают уже мне того дружелюбия, которое я прежде привык в них видеть: ты слишком жестокосерд и скрытен против такого друга, который тебя любит.

  

  

   Не заблуждайся, Кассий. Если я отвращал взор мой, то отвращал для того, чтобы сокрыть внутреннее беспокойство в душе моей. С некоторого времени мучат меня борющиеся страсти и такие мысли, которые единственно до меня касаются и которые, может быть, нечто мрачное в поступках моих показывают. Но сие не должно тревожить друзей моих, в числе которых Кассий, конечно, находится. Не заключай ничего по моему невниманию, кроме того, что несчастный Брут, будучи с самим собою в несогласии, забывает оказывать другим наружную дружбу.

  

  

   И так я весьма ошибся в движениях души твоей, Брут; и за сию ошибку должен я погребете в груди моей важные мысли и великие намерения. Скажи мне, благородный Брут! можешь ли ты зреть лицо свое?

  

  

   Нет, Кассий; оно может зреть себя только посредством отсвечивания некоторых других вещей.

  

  

   Так; но жаль истинно, Брут, что у тебя нет такого зеркала, которое бы хотя тень твоей изящности, от тебя самого сокрытая, могло явить глазам твоим. Я слышал многих из почтенных Римлян, исключая бессмертного Цезаря, воздыхавших под бременем настоящих утеснений, когда речь только касалась до Брута, и желавших, чтобы благородный Брут только глаза открыл.

  

  

   В какую опасность хочешь привести меня, Кассий, желая, чтоб я искал в себе того, чего точно нет во мне?

  

  

   И так, приготовься, дражайший Брут, меня выслушать. Тебе уже известно, что самого себя видеть тебе можно только посредством отсвечивания; и так, буду я твоим зеркалом, и со всею скромностью открою оку твоему, относительно к тебе, то, чего ты до сего времени не знаешь. Не подозревай меня, достойный Брут! Если бы я был всеместным насмешником, или привык бы с легкомысленною клятвою обещать дружбу свою каждому, ее желающему; если бы ты знал, что я под людей подольщаюся, почти удушаю их объятиями, а после тотчас их поношу; если бы тебе известно было, что я человек распутный и подвержен всякого рода слабостям: то мог бы ты почитать меня опасным.

  

  

   Что значат радостные сии восклицания? Я боюсь, чтобы народ не избрал уже Цезаря Царем.

  

  

   И так ты сего боишься? Следовательно, должен я думать, что ты сего не желаешь.

  

  

   Я сего не желаю, Кассий; однако добра ему желаю. Но для чего держишь ты меня здесь так долго? Что такое хотел ты мне сказать? Если клонится сие к общему благу, то представь одному оку моему жизнь, а другому смерть: я на них равнодушно взирать буду. Да будут боги ко мне столько милосердны, сколько любовь моя к чести превосходит страх смерти!

  

  

   Сие великодушие твое, Брут, так же мне известно, как известны мне черты лица твоего. Хорошо; честь есть содержание того, что я тебе сказать намерен. - Я не знаю, как ты и другие люди думают о сей жизни: но я со своей стороны лучше совсем не хотел бы существовать, нежели жить и преклоняться пред подобною себе тварью. Я так же свободно родился, как и Цезарь; ты так же. Оба мы питались равною с ним пищею, и оба можем так же сносить холод, как и он. Некогда в ненастный и бурный день, когда мятущийся Тибр ярился со брегами своими, сказал мне Цезарь: дерзнешь ли, Кассий! броситься со мною в сию волнующуюся реку и приплыть к оной мете {Обыкновенное упражнение римских патрициан, определенных к военной службе. Почему Гораций говорит об одном юноше, пораженном любовию: Cur timet flavum Tibrum tangere? - По Светонову свидетельству, Цезарь был весьма искушен в плавании.}? - Едва успел он сие сказать, повергся я в реку во всей одежде, и звал его следовать моему примеру. Он и действительно последовал. Тибр шумел; бодрыми и сильными руками нашими разбивали мы его волны, и с пылающими соревнованием сердцами силились преплывать его. Но прежде достижения назначенной меты воззвал Цезарь: помоги мне, Кассий! или я погибну! - Тогда, подобно Энею, великому праотцу нашему, вынесшему престарелого Анхиза из горящей Трои на раменах своих, вынес я слабевшего Цезаря из пенившегося Тибра. Сей человек сделался теперь богом, а Кассий стал бедною тварию и должен нагибать хребет свой при самом небрежливейшем кивании Цезаревом. Он был болен лихорадкою, когда я был в Гишпании: видел я, как дрожал он в припадках ея; истинно дрожал бог сей; нежные его уста лиши лися алого цвета своего, и самое то око, которое весь мир содержит в страхе, теряло свое сияние. Я слышал его воздыхающего; и самый тот язык, который призывал римлян ко вниманию и речи свои повелевал вносить в летопись, взывал: Ах, Титиний! дай мне пить - так, как болящая жена. О боги! разве не ужасно сие, что такой слабый человек имеет первенство во всем величественном мире, и только один носит победный венец на главе своей {Сцену сию весьма превозносят критики.}.

  

  

   Паки всеобщие клики! Я думаю, что причиною сим восклицаниям суть новые почести, которыми осыпают Цезаря.

  

  

   О друг мой! он яко колосс осеняет тесные пределы мира, а мы яко карлы ползаем между исполинскими его подножиями и вокруг озираемся, дабы обресть для себя срамное место смерти. Человеки бывают иногда владыками судьбы своей; не созвездия наши, дражайший Брут, мы обвинять должны, но себя самих, толь презрительные представляя лица. Брут и Цезарь! - Какое ж Цезарь имеет преимущество? Для чего имя сие чаще твоего повторяется? Напиши их одно подле другого, твое будет столь же изящно; возгласи их, твое столь же приятный звук издаст; возложи их на весы, оно столь же тяжело; заклинай ими, - Брут столь же скоро вызовет духа, как и Цезарь. Боги! какою же пищею питается сей Цезарь наш, так возвеличася? О век испорченный! - Рим, ты лишился уже силы рождать героев! Которое столетие со времени великого наводнения протекло без того, чтобы не прославиться несколькими? Когда можно было сказать о Риме, что стены его только одного героя в себе замыкают? - О Рим! теперь много места в тебе, когда только один герой существует в недрах твоих! - Ты и я слыхали от отцов наших, что некогда был Брут, который столь же бы легко позволил злому духу утвердить свой вечный престол в Риме, как и Царю Рим покорить.

  

  

   Я никак не подозреваю дружбу твою; также примечаю, может быть, и то, к чему ты меня склонить хочешь. Как я о сем и об обстоятельствах настоящих времен думаю, изъяснюсь я после. Теперь дружески прошу тебя не проницать в меня далее. О сказанном тобою я размыслю; а что еще тебе сказать осталось, беспристрастно выслушаю и сыщу уже удобное время выслушать и отвечать на такие важные предложения. До того времени, друг мой, еще подумай. - Брут лучше бы хотел быть бедным поселянином, нежели на таких тягостных условиях, какие теперь, чаятельно, нам предложат, почитать себя сыном Рима.

  

  

   Радуюсь, что слабые слова мои так много жара в Бруте возбудить могли.

  

  

   Игры кончились, и Цезарь возвращается.

  

  

   Когда они пойдут мимо, останови Каску; он с неприязненными своими ужимками расскажет тебе все, что ныне примечания достойного случилось.

  

  

   Хорошо. - Но видишь ли, Кассий? гневное неудовольствие изображено на челе Цезаревом, и вся его свита смотрит такими глазами, как бы много неприятного ей досталось. Лицо Кальпурнии покрыто бледностью; у Цицерона глаза столь же красны и огня исполнены, каковы они были у него в Капитолии, когда многие сенаторы в совете против него говорили.

  

  

   Каска нас о всем уведомит.

  

  

   Антоний!

  

  

   Что, Цезарь?

  

  

   Меня должны окружать люди тучные, люди круглощекие и такие, которые ночью спят {Нечто подобное сказал Цезарь и у Плутарха. Следующее описание свойства Кассиева есть изящнейшее и живейшее описание темперамента холерического.}. Кассий сух; он много думает: такие люди опасны.

  

  

   Не страшись его, Цезарь; он неопасен: он благородный римлянин и честный человек.

  

  

   Я хотел бы, чтобы он был тучнее. - Хотя я и не страшусь его, однако если б Цезарь страшиться мог, то не знаю, от кого б я столько остерегался, как от сего сухого Кассия. Он много читает; он великий примечатель и проницает действия человеческие одним взором. Он не любит публичных игр, так как ты, Антоний; он не охотно слушает мусикию; он редко улыбается, а когда и улыбается, то улыбка сия кажется насмешкою над самим собою, и явным знаком презрения к духу своему за то, что он позволяет возбуждать себя к улыбке. У таких людей сердца не могут быть покойны, если видят они кого-нибудь на высшей себя степени; и потому они весьма опасны. Я сказываю тебе более то, чего страшиться должно, нежели то, чего сам страшуся: я всегда Цезарь. Перейди на правую сторону; ибо в сие ухо я не слышу, и скажи мне искренно, что ты о нем думаешь.

  

  

   Ты удержал меня; разве хочешь мне что-нибудь сказать?

  

  

   Да, Каска; расскажи нам, что ныне случилось, и от чего Цезарь так мрачен?

  

  

   Вы сами с ним были?

  

  

   В таком случае я не спрашивал бы Каску о приключившемся.

  

  

   Ему подносили корону; он ее отвергнул от себя, а народ поднял радостный крик.

  

  

   Для чего кричали в другой раз?

  

  

   Для того же.

  

  

   Восклицания слышны были три раза: для чего кричали в третий раз?

  

  

   Для того же.

  

  

   И так три раза подносили ему корону?

  

  

   Конечно, три раза, и три раза отталкивал он ее от себя, каждый раз тише прежнего; при каждом же разе добродушные мои сограждане восклицали.

  

  

   Кто подносил ему корону?

  

  

   Антоний.

  

  

   Расскажи нам все обстоятельно, дражайший Каска!

  

  

   Хоть Фурий заставь мучить меня, я не могу ничего рассказать вам обстоятельно; дело все состояло в шутке: я не примечал. Я видел, что Марк Антоний подносил ему корону - однако была это не подлинная корона, но одна из малых корон - и, как сказано, он ее в первый раз оттолкнул; но при всем том, казалось, так он смотрел, что она ему нравилась. Потом поднес он ему еще раз, и он еще раз оттолкнул ее; но, как мне казалось, ему было жаль отнимать от нее свою руку. Потом поднес он ему в третий раз, и он в третий раз оттолкнул ее; при всяком же разе, как он не принимал ее, толпа кричала, плескала руками, бросала вверх шапки, и от радости, что Цезарь отторгнул корону, так наполнила воздух вонючим дыханием, что Цезарь почти задохнулся; ибо он упал в обморок. Я со своей стороны не имел сердца тому смеяться; потому что боялся разинуть рот и втягивать в себя дурной воздух.

  

  

   Но скажи мне, Каска, действительно ли Цезарь упал в обморок?

  

  

   Он на площади упал; пена стояла у него у рта: он не мог говорить.

  

  

   Это ничего не мудрено: у него падучая болезнь.

  

  

   У Цезаря нет падучей болезни; но ты и я и благородный Каска падучую болезнь имеем.

  

  

   Я не знаю, что ты сказать хочешь; но это знаю точно, что Цезарь упал. Я не хочу быть честным человеком, если простой народ не плескал и не свистал, смотря по тому, что ему в Цезаре нравилось и не нравилось, так как обыкновенно с актерами на театре поступают.

  

  

   Что ж сказал он, когда пришел в себя?

  

  

   Приметя, сколь народ был рад тому, что он не принял короны, разорвал он прежде еще падения своего ворот у своей одежды, и предлагал народу, чтобы отрезали ему горло. Если бы я был какой-нибудь ремесленник, то пусть бы со всеми беззаконниками сквозь землю провалился, когда б я не подхватил это слово. Пришедши в себя, говорил, что если он что-нибудь сделал, или сказал непристойное, то просит высокопочтенное собрание приписать оное его болезни. Три или четыре женщины, стоявшие подле меня, закричали: ах добрая душа! - и простили его от всего сердца. Но это не много значит; если б Цезарь умертвил и матерей их, то они то же бы сделали.

  

  

   И после сего пошел он с таким печальным лицом?

  

  

   Да.

  

  

   Цицерон ничего не говорил?

  

  

   Он говорил по-гречески.

  

  

   Что?

  

  

   Я соглашусь никогда уже не смотреть на лицо твое, если могу пересказать тебе его слова. Но те, которые его разуметь могли, улыбались и шатали головами. Но что касается до меня, для меня было это по-гречески. Я бы еще много нового рассказать мог. Марулл и Флавий лишились Трибунства, потому что они содрали царские украшения со статуи Цезаревой. - Прощайте! еще были другие дурачества, о которых я вспомнить не могу.

  

  

   Будешь ли сим вечером со мною ужинать, Каска?

  

  

   Нет; я уже дал слово.

  

  

   Будешь ли завтра со мною обедать?

  

  

   Буду, если я не умру, а ты не переменишь своего намерения и обед твой будет вкусен.