Ницше Фридрих - Так говорил Заратустра

высшего рода, тот кормит наибольшее число паразитов.

   Ибо душа, имеющая очень длинную лестницу и могущая опуститься очень низко, - как не сидеть на ней наибольшему числу паразитов? -

   - душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться в себе самой; самая необходимая, которая ради удовольствия бросается в случайность, -

   - душа сущая, которая погружается в становление; имущая, которая хочет войти в волю и в желание, -

   - убегающая от себя самой и широкими кругами себя догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, -

   - наиболее себя любящая, в которой все вещи находят свое течение и свое противотечение, свой прилив и отлив, - о, как не быть в самой высокой душе самым худшим из паразитов?

  

  

   О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!

   Все, что от сегодня, - падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я - я хочу еще толкнуть его!

   Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? - Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они скатываются в мои глубины!

   Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Пример! Делайте по моему примеру!

   И кого вы не научите летать, того научите - быстрее падать! -

  

  

   Я люблю храбрых; но недостаточно быть рубакой - надо также знать, кого рубить!

   И часто бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо - и этим сохранить себя для более достойного врага!

   Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом, - так учил я уже однажды.

   Для более достойного врага должны вы беречь себя, о друзья мои; поэтому должны вы проходить мимо многого, -

   - особенно мимо многочисленного отребья, кричащего вам в уши о народе и народах.

   Сохраняйте свои глаза чистыми от их "за" и "против"! Там много справедливого, много несправедливого: кто заглянет туда, негодует.

   Заглянуть и рубить - это дело одной минуты: поэтому уходите в леса и вложите свой меч в ножны!

   Идите своими дорогами! И предоставьте народу и народам идти своими! - поистине, темными дорогами, не освещаемыми ни единой надеждой!

   Пусть царствует торгаш там, где все, что еще блестит, - есть золото торгаша! Время королей прошло: что сегодня называется народом, не заслуживает королей.

   Смотрите же, как эти народы теперь сами подражают торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!

   Они подстерегают друг друга, они высматривают что-нибудь друг у друга, - это называют они "добрым соседством". О блаженное далекое время, когда народ говорил себе: "Я хочу над народами - быть господином!"

   Ибо, братья мои, лучшее должно господствовать, лучшее и хочет господствовать! И где учение гласит иначе, там - нет лучшего.

  

  

   Если бы эти - имели хлеб даром, увы! о чем кричали бы они! Их пропитание - вот настоящая пища для их разговоров; и пусть оно трудно достается им!

   Они хищные звери: в их слове "работать" - слышится еще и грабить, в их слове "заработать" - слышится еще и перехитрить! Поэтому пусть оно трудно достается им!

   Так должны они стать лучшими хищными зверями, более хитрыми, более умными, более похожими на человека: ибо человек есть самый лучший хищный зверь.

   У всех зверей человек уже ограбил добродетели их; поэтому из всех зверей человеку наиболее трудно достается пропитание его.

   Только еще птицы выше его. И если бы человек научился еще и летать, увы! - куда бы не залетала хищность его!

  

  

   Я хочу видеть мужчину и женщину: одного способным к войне, другую способную к деторождению, но обоих способными к пляске головой и ногами.

   И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы! И пусть ложной назовется у нас всякая истина, у которой не было смеха!

  

  

   Заключение ваших браков: смотрите, чтобы не вышло оно плохим заключением! Вы заключили слишком быстро: отсюда следует - осквернение брака!

   И лучше еще осквернить брак, чем изогнуть брак, изолгать брак! - говорила мне одна женщина: "Да, я осквернила брак, но сперва брак осквернил - меня!"

   Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно.

   Поэтому я хочу, чтобы честные говорили друг другу: "мы любим друг друга; посмотрим, можем ли мы продолжать любить друг друга! Или обещание наше будет недосмотром?"

   - "Дайте нам срок и недолгий союз, чтобы видели мы, годимся ли мы для долгого союза! Великое дело - всегда быть вдвоем!"

   Так советую я всем честным; и чем была бы любовь моя к сверхчеловеку и ко всему, что должно наступить, если бы я советовал и говорил иначе!

   Расти не только вширь, но и ввысь - о братья мои, да поможет вам сад супружества!

  

  

   Кто умудрен в старых источниках, смотри, тот будет в конце концов искать родников будущего и новых источников. -

   О братья мои, еще недолго, и возникнут новые народы, и новые родники зашумят, ниспадая в новые глубины.

   Ибо землетрясение - засыпает много колодцев и создает много томящихся жаждою; но оно же вызывает на свет внутренние силы и тайны.

   Землетрясение открывает новые родники. При сотрясении старых народов вырываются новые родники.

   И кто тогда восклицает: "Смотри, здесь единый родник для многих жаждущих, единое сердце для многих томящихся, единая воля для многих орудий", - вокруг того собирается народ, т. е. много испытующих.

   Кто умеет повелевать, кто должен повиноваться - это испытуется там! Ах, каким долгим исканием, удачей и неудачею, изучением и новыми попытками!

   Человеческое общество: это попытка, так учу я, - долгое искание; но оно ищет повелевающего! -

   - попытка, о братья мои! Но не "договор"! Разбейте, разбейте это слово сердец мягких и нерешительных и людей половинчатых!

  

  

   О братья мои! В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? -

   - не в тех ли, кто говорит и в сердце чувствует: "Мы знаем уже, что хорошо и что праведно, мы достигли этого; горе тем, кто здесь еще ищет!"

   И какой бы вред ни нанесли злые, - вред добрых - самый вредный вред!

   И какой был вред ни нанесли клеветники на мир, - вред добрых - самый вредный вред.

   О братья мои, в сердце добрых и праведных воззрел некогда тот, кто тогда говорил: "Это - фарисеи". Но его не поняли.

   Самые добрые и праведные не должны были понять его; их дух в плену у их чистой совести. Глупость добрых неисповедимо умна.

   Но вот истина: добрые должны быть фарисеями, - им нет другого выбора!

   Добрые должны распинать того, кто находит себе свою собственную добродетель! Это - истина!

   Вторым же, кто открыл страну их, страну, сердце и землю добрых и праведных, - был тот, кто тогда вопрошал: "Кого ненавидят они больше всего?"

   Созидающего ненавидят они больше всего: того, кто разбивает скрижали и старые ценности, разрушителя, - кого называют они преступником.

   Ибо добрые - не могут созидать: они всегда начало конца -

   - они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее, - они распинают все человеческое будущее!

   Добрые - были всегда началом конца.

  

  

   О братья мои, поняли ли вы также и это слово? И что сказал я однажды о "последнем человеке"? -

    

   В ком же лежит наибольшая опасность для всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?

   Разбейте, разбейте добрых и праведных! - О братья мои, поняли ли вы также и это слово?

  

  

   Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этом слове?

   О братья мои, когда я велел вам разбить добрых и скрижали добрых, - тогда впервые пустил я человека плыть по его открытому морю.

   И теперь только наступает для него великий страх, великая осмотрительность, великая болезнь, великое отвращение, великая морская болезнь.

   Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые все извратили и исказили до самого основания.

   Но кто открыл землю "человек", открыл также и землю "человеческое будущее". Теперь должны вы быть мореплавателями, отважными и терпеливыми!

   Ходите прямо вовремя, о братья мои, учитесь ходить прямо! Море бушует; многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.

   Море бушует: все в море. Ну что ж! вперед! вы, старые сердца моряков!

   Что вам до родины! Туда стремится корабль наш, где страна детей наших! Там, на просторе, более неистово, чем море, бушует наша великая тоска! -

  

  

   "Зачем так тверд! - сказал однажды древесный уголь алмазу. - Разве мы не близкие родственники?" -

    

   Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве вы - не мои братья?

   Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем?

   А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, - как можете вы когда-нибудь вместе со мною - победить?

   А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и рассекать, - как можете вы когда-нибудь вместе со мною - созидать?

   Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, -

   - блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, - тверже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твердо только благороднейшее.

   Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды! -

  

  

   О воля моя! Ты избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!

   Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне! Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой великой судьбы!

   И последнее величие свое, о воля моя, сохрани для конца, - чтобы была ты неумолима в победе своей! Ах, кто не покорялся победе своей!

   Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья нога не спотыкалась и не разучалась в победе - стоять!

   Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел, как раскаленная добела медь, как туча, чреватая молниями, и как вымя, вздутое от молока, -

   - готов для себя самого и для самой сокровенной воли своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела, пламенеющая к звезде своей;

   - как звезда, готовая и зрелая в полдне своем, пылающая, пронзенная, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;

   - как само солнце и неумолимая воля его, готовая к уничтожению в победе!

   О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Сохрани меня для единой великой победы!

   Так говорил Заратустра.

  

   Однажды утром, вскоре после возвращения своего в пещеру, вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и не хотел вставать; и так гремел голос Заратустры, что звери его, испуганные, прибежали к нему и из всех нор и щелей, соседних с пещерой Заратустры, все животные разбежались, улетая, уползая и прыгая, - какие кому даны были ноги и крылья. Заратустра же так говорил:

   Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я петух твой и утренние сумерки твои, заспавшийся червь: вставай! вставай! голос мой разбудит тебя!

   Расторгни узы слуха твоего: слушай! Ибо я хочу слышать тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить и могилы прислушиваться!

   Сотри сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление с глаз своих! Слушай меня даже глазами своими: голос мой - лекарство даже для слепорожденных.

   И когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей. Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от сна, сказать им - чтобы продолжали они спать!

   Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! Не хрипеть - говорить должна ты! Заратустра зовет тебя, безбожник!

   Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга, - тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!

   Благо мне! Ты идешь - я слышу тебя! Бездна моя говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!

   Благо мне! Иди! Дай руку - ха! пусти! Ха, ха - отвращение! отвращение! отвращение! - горе мне!

  

  

   Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал замертво и долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить. Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали его ни днем, ни ночью, и только орел улетал, чтобы принести пищи. И все, что он находил и что случалось ему отнять силою, складывал он на ложе Заратустры: так что Заратустра лежал наконец среди желтых и красных ягод, среди винограда, розовых яблок, благовонных трав и кедровых шишек. У ног же его были простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял у пастухов их.

   Наконец, после семи дней, поднялся Заратустра на своем ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его приятным. Тогда подумали звери его, что настало время заговорить с ним.

   "О Заратустра, - сказали они, - вот уже семь дней, как лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли ты наконец снова стать на ноги?

   Выйди из пещеры своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер играет тяжелым благоуханием, которое просится к тебе; и все ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.

   Все вещи тоскуют по тебе, почему ты семь дней оставался один, - выйди из своей пещеры! Все вещи хотят быть твоими врачами!

   Разве новое познание снизошло к тебе, горькое, тяжелое? Подобно закисшему тесту, лежал ты, твоя душа поднялась и раздулась за свои пределы".

   - О звери мои, - отвечал Заратустра, - продолжайте болтать и позвольте мне слушать вас! Меня освежает ваша болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как сад.

   Как приятно, что есть слова и звуки: не есть ли слова и звуки радуга и призрачные мосты, перекинутые через все, что разъединено навеки?

   У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая душа - потусторонний мир.

   Только между самым сходным призрак бывает всего обманчивее: ибо через наименьшую пропасть труднее всего перекинуть мост.

   Для меня - как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке; и как отрадно, что мы забываем!

   Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освежался вещами? Говорить - это прекрасное безумие: говоря, танцует человек над всеми вещами.

   Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! Благодаря звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.

   "О Заратустра, - сказали на это звери, - для тех, кто думает, как мы, все вещи танцуют сами: все приходит, подает друг другу руку, смеется и убегает - и опять возвращается.

   Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.

   Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует; вечно остается верным себе кольцо бытия.

   В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь" катится "там". Центр всюду. Кривая - путь вечности".

   - О вы, проказники и шарманки! - отвечал Заратустра и снова улыбнулся. - Как хорошо знаете вы, что должно было исполниться в семь дней -

   - и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня! Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.

   А вы - вы уже сделали из этого уличную песенку? А я лежу здесь, еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания, еще больной от собственного избавления.

   И вы смотрели на все это? О звери мои, разве и вы жестоки? Неужели вы хотели смотреть на мое великое страдание, как делают люди? Ибо человек - самое жестокое из всех животных.

   Во время трагедий, боя быков и распятий он до сих пор лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад, то ад сделался его небом на земле.

   Когда большой человек кричит: мигом подбегает к нему маленький; и язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он называет это своим "состраданием".

   Маленький человек, особенно поэт, - с каким жаром обвиняет он жизнь на словах! Слушайте его, но не прослушайте радости во всех жалобах его!

   Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение. "Ты любишь меня? - говорит дерзновенная. - Подожди же немного, у меня нет еще для тебя времени".

   Человек для себя самого самое жестокое животное; и во всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и "кающийся", не прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!

   А я сам - не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах, звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку нужно его самое злое для его же лучшего,

   - что все самое злое есть его наилучшая сила и самый твердый камень для наивысшего созидателя; и что человек должен становиться лучше и злее:

   Не за то был я пригвожден к древу мучений, что я знаю, что человек зол, - но за то, что я кричал, как никто еще не кричал:

   "Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так ничтожно!"

   Великое отвращение к человеку - оно душило меня и заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все равно, ничто не вознаграждается, знание душит".

   Долгие сумерки тянулись предо мною, смертельно усталая, пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:

   "Вечно возвращается человек, от которого устал ты, маленький человек" - так зевала печаль моя, потягивалась и не могла заснуть.

   В пещеру превратилась для меня человеческая земля, ее грудь ввалилась, все живущее стало для меня человеческой гнилью, костями и развалинами прошлого.

   Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не могли встать; мои вздохи и вопросы каркали, давились, грызлись и жаловались день и ночь:

   - "Ах, человек вечно возвращается! Маленький человек вечно возвращается!"

   Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга, - слишком еще человек даже самый большой человек!

   Слишком мал самый большой! - Это было отвращение мое к человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека! - Это было неприязнью моей ко всякому существованию!

   Ах, отвращение! отвращение! отвращение! - Так говорил Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни. Но тут звери его не дали ему продолжать.

   "Перестань говорить, о выздоравливающий! - так отвечали ему звери его. - Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.

   Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь!

   Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть говорит. И если даже здоровый хочет песен, он хочет других песен, чем выздоравливающий".

   - О вы, проказники и шарманки, замолчите же! - отвечал Заратустра и смеялся над речью своих зверей. - Как хорошо знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!

   Надо, чтобы снова я пел, - это утешение и это выздоровление нашел я себе; не хотите ли вы и из этого тотчас сделать уличную песенку?

   - "Перестань говорить, - отвечали ему во второй раз звери его, - лучше, о выздоравливающий, сделай лиру себе, новую лиру!

   Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна новая лира.

   Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты мог нести свою великую судьбу, которая не была еще судьбою ни одного человека!

   Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения, - в этом теперь твое назначение!

   Ты должен первым возвестить это учение, - и как же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!

   Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.

   Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться пустым, -

   - так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, - так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и малом.

   И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, - смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.

   Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый терпеливый!

   "Теперь я умираю и исчезаю, - сказал бы ты, - и через мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.

   Но связь причинности, в которую вплетен я, опять возвратится, - она опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.

   Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею - не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

   - я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,

   - чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.

   Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет моя вечная судьба, - как провозвестник, погибаю я!

   Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так - кончается закат Заратустры". -

   Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину вокруг него и удалились осторожно.

  

  

   О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как "когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми "здесь", "там" и "туда".

   О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил от тебя пыль, пауков и сумерки.

   О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.

   Бурею, называемой "духом", подул я на твое волнующееся море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя, называемого "грехом".

   О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.

   О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и несозданным - и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?

   О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению, которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.

   О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые основания притягивала к себе, - подобно солнцу, убеждающему даже море подняться на его высоту.

   О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание бед" и "судьба".

   О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств", "пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".

   О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина мудрости.

   О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую ночь, и всякое молчание, и всякое томление - ты вырастала предо мной, как виноградная лоза.

   О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми гроздьями, -

   - стесненная и придавленная своим счастьем, в ожидании избытка и стыдясь еще своего ожидания.

   О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?

   О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя - а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски: "Кто же из нас должен благодарить? -

   - должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него? Дарить - не есть ли потребность? Брать - не есть ли сострадание?"

   О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое чрезмерное богатство само простирает теперь тоскующие руки!

   Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет; тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих очей!

   И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки.

   Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои дрожащие уста рыданий.

   "Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое страдание, -

   - в потоках слез изливать все свое страдание от избытка своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!

   Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную тоску, то ты должна петь, о душа моя! - Смотри, я сам улыбаюсь, предложивший тебе петь:

   - петь бурным голосом, пока не стихнут все моря, чтобы прислушаться к твоему томлению, -

   - пока по тихим, тоскующим морям не поплывет челнок, золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие, дурные, удивительные вещи, -

   - и много животных, больших и малых, и все, что имеет легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам -

   - туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину его; но это - виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, -

   - твой великий избавитель, о душа моя, безымянный - только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает твое дыхание будущими песнями, -

   - уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска в блаженстве будущих песен! -

   О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе петь, был последний мой дар!

   За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто из нас должен теперь - благодарить? - Но лучше: пой мне, пой, о душа моя! И предоставь мне благодарить! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   "В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало в ночи глаз твоих - сердце мое замерло от этой неги:

   - челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и снова кивающий челн золотой!

   На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:

   Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей - и уже закачалась нога моя в приступе танца. -

   Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе внемля: ведь уши танцора - в цыпочках его!

   К тебе прыгнул я - ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!

   От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

   Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях криведных учится стопа моя - козням!

   Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое бегство манит меня, поиск твой полонит меня - я страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли!

   Ты, чей холод, как зуд, чье презренье - искус, чей уход, точно жгут, чья насмешка - укус:

   - ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица, повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая, детоокая грехотворица!

   Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!

   Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!

   Здесь пещеры и дебри - мы же заблудимся вместе! Стой! Да потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие мыши?

   Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы, где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.

   Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!

   Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник - решай, кто мне ты: ловчий пес или лань?

   Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!

   О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!

   - по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!

   Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?

   Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И если ты хочешь пить, скажи - я нашел бы, чем тебя утолить, но тебе не до этой услуги!

   - О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице горят, точно красные ранки!

   Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор, о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь - у меня!

   Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки плетку? - Нет!"

  

  

   Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные ушки свои:

   "О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли - а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.

   Мы с тобою оба - сущие недобродеи и незлодеи. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг - мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!

   И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, - то гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?

   И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это: и все оттого, что ревную тебя я к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!

   Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".

   Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О Заратустра, ты мне недостаточно верен!

   Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.

   Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по ночам до самой твоей пещеры:

   - когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том -

   - ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты хочешь скоро покинуть меня!"

   "Да, - отвечал я робко, - но ты знаешь также - " И я сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные пряди волос.

   "Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто..."

   И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе. - И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо. -

   Так говорил Заратустра.

  

   Раз!

   О, внемли, друг!

    

   Два!

   Что полночь тихо скажет вдруг?

    

   Три! "Глубокий сон сморил меня, -

    

   Четыре!

   Из сна теперь очнулась я:

    

   Пять!

   Мир - так глубок,

    

   Шесть!

   Как день помыслить бы не смог.

    

   Семь!

   Мир - это скорбь до всех глубин, -

    

   Восемь!

   Но радость глубже бьет ключом!

    

   Девять!

   Скорбь шепчет: сгинь!

    

   Десять!

   А радость рвется в отчий дом, -

    

   Одиннадцать!

   В свой кровный, вековечный дом!"

    

   Двенадцать!

  

  

   Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что носится над высокой скалой между двух морей -

   - носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, - враждебный удушливым низменностям и всему, что устало и не может ни умереть, ни жить:

   готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительного света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый к пророческим молниеносным лучам, -

   - но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как тяжелая туча, на вершине скалы! -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения!

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные столбы и скатывал старые, разбитые скрижали в отвесную пропасть, -

   Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшие слова и я приходил, как метла для пауков-крестовиков и как очистительный ветер - для старых удушливых склепов, -

   Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребены старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников старых клеветников на мир:

   ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотрит ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно траве и красному маку, на развалинах церкве