Ницше Фридрих - Так говорил Заратустра

я. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.

   Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ - опьяняющая радость для его несовершенного Творца, - таким казался мне некогда мир.

   Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?

   Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!

   Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился он мне!

   Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился от меня!

   Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего - верить в подобные призраки; теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я потусторонникам.

   Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.

   Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.

   Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.

   Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия.

   И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, - и перейти в "другой мир".

   Но "другой мир" вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом человека.

   Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана еще лучшим образом?

   Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым образом о своем бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.

   И это самое правдивое бытие - Я- говорит о теле и стремится к телу, даже когда оно творит и предается мечтам и бьется разбитыми крыльями.

   Все правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.

   Новой гордости научило меня мое Я, которой учу я людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать ее, земную голову, которая создает смысл земли!

   Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шел человек, и хвалить ее, и не уклоняться от нее больше в сторону, подобно больным и умирающим!

   Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!

   Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: "О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!" - тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!

   Эти неблагодарные - они грезили, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.

   Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть создадут себе высшее тело!

   Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадется к могиле своего Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его слезы.

   Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предается грезам и одержим Богом; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовется - правдивость.

   Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда поистине мечта и вера были другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение грехом.

   Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят больше всего.

   Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в тело больше всего верят они, и на свое собственное тело смотрят они как на вещь в себе.

   Но болезненной вещью является оно для них - и они охотно вышли бы из кожи вон. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.

   Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это - более правдивый и чистый голос.

   Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и прямоугольное; и оно говорит о смысле земли. -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным телом - и таким образом стать немыми.

   "Я тело и душа" - так говорит ребенок. И почему не говорить, как дети?

   Но пробудившийся, знающий, говорит: я - тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле.

   Тело - это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.

   Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь "духом" это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.

   Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его - во что не хочешь ты верить - тело твое с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.

   Что чувствует чувство и что познает ум - никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.

   Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.

   Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.

   За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, - он называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело.

   Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?

   Твое Само смеется над твоим Я и его гордыми скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? - говорит оно себе. - Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для Я и суфлером его понятий".

   Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!" И вот оно страдает и думает о том, как бы больше не страдать, - и для этого именно должно оно думать.

   Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!" И вот оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, - и для этого именно должно оно думать.

   К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не оставляют они без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и волю?

   Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли.

   Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни.

   Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, - созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его.

   Но теперь это для него слишком поздно - и вот ваше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело.

   Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.

   И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде вашего презрения.

   Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.

   Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею.

   И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!

   Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет названия тому, что составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы моей".

   Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить ее имени: и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча.

   Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.

   Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай.

   Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше разума всех людей.

   Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю ее к сердцу - теперь на золотых яйцах она сидит у меня".

   Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.

   Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей.

   Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью.

   И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:

   Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны - в ангелов.

   Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились они в птиц и прелестных певуний.

   Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову - скорбь свою, - теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени.

   И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.

   Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.

   Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжелая участь, и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.

   Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.

   Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он ее глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.

   Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность - ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.

   Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

   Ах, брат мой, разве ты никогда еще не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?

   Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели - ибо от них ты погибнешь.

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.

   "Мое Я есть нечто, что должно превзойти: мое Я служит для меня великим презрением к человеку" - так говорят глаза его.

   То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть!

   Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, - кроме быстрой смерти.

   Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!

   Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою все еще жизнь!

   "Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны вы говорить, а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить, а не "грешник".

   И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!"

   Но одно - мысль, другое - дело, третье - образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.

   Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он совершал его; но он не вынес его образа, когда оно совершилось.

   Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного свершения. Безумием называю я это: исключение обернулось ему сущностью его.

   Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался, околдовывает его бедный разум - безумием после дела называю я это.

   Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует еще - это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!

   Так говорит красный судья: "но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить".

   Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа - он жаждал счастья ножа!

   Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. "Что толку в крови! - говорил он. - Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?"

   И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь - и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.

   И теперь опять свинец его вины лежит на нем, и опять его бедный разум стал таким затекшим, таким расслабленным, таким тяжелым.

   Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?

   Что такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир: там ищут они своей добычи.

   Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, - и вот они расползаются и ищут добычи в мире.

   Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа - она объясняла это как радость убийства и алчность к счастью ножа.

   Кто теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и другое зло и добро.

   Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.

   Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!

   Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник!

   Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.

   Я - перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем не служу я.

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью - и ты узнаешь, что кровь есть дух.

   Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.

   Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще одно столетие читателей - и дух сам будет смердеть.

   То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.

   Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью.

   Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

   В горах кратчайший путь - с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, - большими и рослыми.

   Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух, полный радостной злобы, - все это хорошо идет одно к другому.

   Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов - мужество хочет смеяться.

   Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, - такова ваша грозовая туча.

   Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.

   Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?

   Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.

   Беззаботными, насмешливыми, сильными - такими хочет нас мудрость: она - женщина и любит всегда только воина.

   Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?

   Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

   Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у нее на теле?

   Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

   В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.

   И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

   Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие душеньки - вот что пьянит Заратустру до песен и слез.

   Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.

   И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным, веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.

   Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!

   Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.

   Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:

   "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.

   Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".

   Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:

   "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.

   Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, - ко злу".

   "Да, ко злу! - воскликнул юноша. - Как же возможно, что ты открыл мою душу?"

   Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их".

   "Да, ко злу! - воскликнул юноша еще раз.

   Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, - но как же случилось это?

   Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, - этого не прощает мне ни одна ступень.

   Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

   Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?

   Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!"

   Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:

   "Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.

   И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.

   Теперь ждет оно и ждет, - чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"

   Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!" - Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.

   И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;

   - Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.

   Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.

   В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

   Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.

   По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.

   Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.

   Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

   Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит благородный.

   Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.

   Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

   Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.

   Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.

   Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.

   "Дух - тоже сладострастие" - так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет.

   Некогда мечтали они стать героями - теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.

   Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.

   Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было "вечной жизнью" сманить их из этой жизни!

   "Желтые" или "черные" - так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.

   Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их - тоже самоумерщвление.

   Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!

   Вот - чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.

   Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы!

   Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!"

   Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.

   Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, - так ждут они, стиснув зубы.

   Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке.

   Их мудрость гласит: "Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!" -

   "Жизнь есть только страдание" - так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!

   И да гласит правило вашей добродетели: "ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!" -

   "Сладострастие есть грех - так говорят проповедующие смерть, - дайте нам идти стороною и не рожать детей!"

   "Трудно рожать, - говорят другие, - к чему еще рожать? Рождаются лишь несчастные!" И они также проповедники смерти.

   "Нам нужна жалость, - так говорят третьи. - Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!"

   Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым - было бы их истинной добротою.

   Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!

   И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, - разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти?

   Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизвестное, - вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.

   Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, - и даже чтобы лениться!

   Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.

   Или "вечную жизнь" - мне все равно, - если только они не замедлят отправиться туда!

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам правду!

   Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!

   Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!

   И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники этого подвижничества.

   Я вижу множество солдат: как хотел бы я видеть много воинов! "Мундиром" называется то, что они носят; да не будет мундиром то, что скрывают они под ним!

   Будьте такими, чей взор всегда ищет врага - своего врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с первого взгляда.

   Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, все-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!

   Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир - больше, чем долгий.

   Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!

   Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!

   Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.

   Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.

   Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам говорить: "быть добрым - вот что мило и в то же время трогательно".

   Вас называют бессердечными - но ваше сердце неподдельно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.

   Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!

   И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.

   В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.

   Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.

   Восстание - это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!

   Для хорошего воина "ты должен" звучит приятнее, чем "я хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.

   Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде - а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!

   Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною - и она гласит: человек есть нечто, что должно превзойти.

   Итак, живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!

   Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья мои; у нас есть государства.

   Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.

   Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я, государство, есмь народ".

   Это - ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни.

   Разрушители - это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.

   Где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.

   Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле - этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах.

   Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет - и что есть у него, оно украло.

   Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его.

   Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине, волю к смерти означает это знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам смерти!

   Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!

   Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!

   "На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий" - так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

   Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!

   Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого Бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость служит новому кумиру!

   Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой совести, - холодное чудовище!

   Все готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.

   Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И вот изобретена была адская штука, конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!

   Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя как жизнь: поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!

   Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные; государством, где все теряют самих себя, хорошие и дурные; государством, где медленное самоубийство всех - называется - "жизнь".

   Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу - и все обращается у них в болезнь и беду!

   Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблевывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить себя.

   Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, - эти немощные!

   Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.

   Все они хотят достичь трона: безумие их в том - будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи.

   По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира.

   Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!

   Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!

   Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!

   Свободною стоит для великих душ и теперь еще земля. Свободных много еще мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих морей.

   Еще свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!

   Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.

   Туда, где кончается государство, - туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглушен шумом великих людей и исколот жалами маленьких.

   С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

   Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух.

   В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.

   Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актеров великого.

   Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир - незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава - таков порядок мира.

   У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, - верить в себя самого!

   Завтра у него новая вера, а послезавтра - еще более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.

   Опрокинуть - называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим - называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.

   Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые производят в мире много шума!

   Базар полон праздничными скоморохами - и народ хвалится своими великими людьми! Для него они - господа минуты.

   Но минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?

   Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты, любитель истины! Никогда еще истина не повисала на руке безусловного.

   От этих стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да или нет?

   Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго должны они ждать, пре