Ницше Фридрих - Так говорил Заратустра

менники, чем ваши собственные лица! Кто бы мог вас - узнать!

   Исписанные знаками прошлого, а поверх этих знаков замалеванные новыми знаками, - так сокрылись вы от всех толкователей!

   И если даже быть испытующим утробы, кто поверил бы, что есть у вас утробы! Из красок кажетесь вы выпеченными и из склеенных клочков.

   Все века и народы пестро выглядывают из-под ваших покровов; все обычаи и все верования пестроязычно глаголят в ваших жестах.

   Если бы кто освободил вас от ваших покрывал, мантий, красок и жестов, - все-таки осталось бы у него достаточно, чтобы пугать этим птиц.

   Поистине, я сам испуганная птица, однажды увидевшая вас нагими и без красок; и я улетел, когда скелет стал подавать мне знаки любви.

   Ибо скорее хотел бы я быть поденщиком в подземном мире и служить теням минувшего! - Тучнее и полнее вас обитатели подземного мира!

   В том и горечь моей утробы, что ни нагими, ни одетыми не выношу я вас, вы, современники!

   Все, что есть удушливого в будущем и что некогда пугало улетевших птиц, поистине более задушевно и внушает больше доверия, чем ваша "действительность".

   Ибо так говорите вы: "Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия"; так выпячиваете вы грудь - ах, даже и не имея груди!

   Но как могли бы вы верить, вы, размалеванные! - вы, образа всего, во что некогда верили!

   Вы - ходячее опровержение самой веры и раскромсание всяких мыслей. Неправдоподобные - так называю я вас, вы, сыны действительности!

   Все времена пустословят друг против друга в ваших умах; но сны и пустословие всех времен были все-таки ближе к действительности, чем ваше бодрствование!

   Бесплодны вы; потому и недостает вам веры. Но кто должен был созидать, у того были всегда свои вещие сны и звезды знамения - и верил он в веру! -

   Вы - полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. И вот ваша действительность: "Все стоит того, чтобы погибнуть".

   Ах, вот стоите вы предо мной с торчащими ребрами! И многие из вас хорошо понимали это и сами.

   И они говорили: "Кажется, Бог, пока спал я, что-то отнял у меня? Поистине, достаточно, чтобы сделать из этого самку!

   Удивительна скудость ребер моих!" - так говорили уже многие из людей настоящего.

   Да, смех вызываете вы во мне, вы, современники! И в особенности когда вы удивляетесь сами себе!

   И горе мне, если бы не мог я смеяться над вашим удивлением и должен был глотать все, что есть противного в ваших мисках!

   Но я хочу отнестись к вам легче, ибо нечто тяжелое должен нести я; и что мне за дело, если жуки и летучие гады сядут на мою ношу!

   Поистине, не станет же она от того тяжелее! И не от вас, вы, современники, должна прийти ко мне великая усталость. -

   Ах, куда же еще подняться мне с моей тоской! Со всех гор высматриваю я страны отцов и матерей.

   Но родины не нашел я нигде: тревожно мне во всех городах и рвусь я прочь из всех ворот.

   Чужды мне и смешны современники; к ним еще недавно влекло меня сердце; и изгнан я из стран отцов и матерей.

   Так что люблю я еще только страну детей моих, неоткрытую, лежащую в самых далеких морях; и пусть ищут и ищут ее мои корабли.

   Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов; и всем будущим - это настоящее! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Когда вчера взошел месяц, я думал, что он хочет родить солнце: так широко, как роженица, лежал он на горизонте.

   Но он обманул меня своей беременностью; и скорее еще я поверю, что месяц - мужчина, чем что он - женщина.

   Конечно, мало похож на мужчину этот застенчивый полуночник. Поистине, с нечистой совестью бродит он по крышам.

   Ибо полон он похоти и ревности, этот монах в месяце, падок он до земли и всех радостей влюбленных.

   Нет, я не люблю его, этого кота на крышах! Противны мне все, кто подкрадывается к полузакрытым окнам!

   Набожно и молча бродит он по звездным коврам; но я не люблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не звенят даже шпоры.

   Праведна поступь любого правдивца; но кошка ходит по земле, крадучись. Взгляни, по-кошачьи восходит луна и нечестно. -

   Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, к вам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я - сластолюбцами!

   Вы также любите землю и земное - я хорошо разгадал нас! - но стыд в вашей любви и нечистая совесть, - вы похожи на луну!

   В презрении к земному убежден ваш дух, но не ваше нутро; а оно сильнейшее в вас!

   И теперь стыдится ваш дух, что он угождает вашему нутру, и крадется путями лжи и обмана, чтобы не встретиться со своим собственным стыдом.

   "Для меня было бы высшим счастьем - так говорит себе ваш пролгавшийся дух, - смотреть на жизнь без вожделений, а не как собака, с высунутым языком;

   Быть счастливым в созерцании, с умершей волею, без приступов и алчности себялюбия, - холодным и серым всем телом, но с пьяными глазами месяца!

   Для меня было бы лучшей долею - так соблазняет самого себя соблазненный, - любить землю, как любит ее месяц, и только одними глазами прикасаться к красоте ее.

   И я называю непорочным познание всех вещей, когда я ничего не хочу от них, как только лежать перед ними, подобно зеркалу с сотнею глаз". -

   О вы, чувствительные лицемеры, вы, сластолюбцы! Вам недостает невинности в вожделении; и вот почему клевещете вы на вожделение!

   Поистине, не как созидающие, производящие и радующиеся становлению любите вы землю!

   Где есть невинность? Там, где есть воля к зачатию. И кто хочет созидать дальше себя, у того для меня самая чистая воля.

   Где есть красота? Там, где я должен хотеть всею волею; где хочу я любить и погибнуть, чтобы образ не остался только образом.

   Любить и погибнуть - это согласуется от вечности. Хотеть любви - это значит хотеть также смерти. Так говорю я вам, малодушные!

   Но вот же хочет ваше скопческое косоглазие называться "созерцанием"! А к чему можно прикоснуться трусливым глазом, должно быть окрещено именем "прекрасного"! О вы, осквернители благородных имен!

   Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущие чистого познания, что никогда не родите вы, хотя бы широко, как роженица, и лежали вы на горизонте!

   И поистине, ваши уста полны благородных слов; и мы должны верить, что и сердце ваше переполнено, вы, лжецы?

   Но мои слова - слова невзрачные, презрительные и простые; и я люблю подбирать то, что на ваших пиршествах падает под стол.

   Все-таки я могу сказать истину им - лицемерам! Да, мои рыбьи косточки, раковины и колючие листья должны - щекотать носы лицемерам!

   Дурной запах всегда вокруг вас и ваших пиршеств: ибо ваши похотливые мысли, ваша ложь и притворство висят в воздухе!

   Рискните же сперва поверить самим себе - себе и своему нутру! Кто не верит себе самому, всегда лжет.

   Личиною Бога прикрылись вы перед самими собой, вы, "чистые": в личине Бога укрылся ужасный кольчатый червь ваш.

   Поистине, вы обманываете, вы, "созерцающие"! Даже Заратустра был некогда обманут божественной пленкой вашей; не угадал он, какими змеиными кольцами была набита она.

   Душу Бога мечтал я некогда видеть играющей в ваших играх, вы, ищущие чистого познания! О лучшем искусстве не мечтал я никогда, чем ваши искусства!

   Нечисть змеиную, и дурной запах скрывала от меня даль, и что хитрость ящерицы похотливо ползала здесь.

   Но я подошел к вам ближе: тогда наступил для меня день - и теперь наступает он для вас, - кончились похождения месяца!

   Взгляните на него! Застигнутый, бледный стоит он - пред утренней зарею!

   Ибо оно уже близко, огненное светило, - его любовь приближается к земле! Невинность и жажда творца - вот любовь всякого солнца!

   Смотрите же на него, как оно нетерпеливо подымается над морем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего дыхания любви его?

   Морем хочет упиться оно и впивать глубину его к себе на высоту - и тысячью грудей поднимается к нему страстное море.

   Ибо оно хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет стать воздухом, и высотою, и стезею света, и самим светом!

   Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокие моря.

   И для меня в том познание, чтобы все глубокое поднялось - на мою высоту! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, - и, объедая, она говорила: "Заратустра не ученый больше".

   И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребенок рассказал мне об этом.

   Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся стены, среди чертополоха и красного мака.

   Я все еще ученый для детей, а также для чертополоха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.

   Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет моя судьба - да будет она благословенна!

   Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых, и еще захлопнул дверь за собою.

   Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию, как щелканью орехов.

   Простор люблю я и воздух над свежей землей; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их.

   Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей; часто захватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на простор, подальше от всех запыленных комнат.

   Но они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят во всем быть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнце жжет ступни.

   Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими.

   Если дотронуться до них руками, от них невольно поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же подумает, что пыль их идет от зерна и от золотых даров нивы?

   Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их; часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит из болота; и поистине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!

   Ловки они, и искусные пальцы у них - что мое своеобразие при многообразии их! Всякое вдевание нитки и тканье и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки духа!

   Они хорошие часовые механизмы; нужно только правильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и производят при этом легкий шум.

   Подобно мельницам, работают они и стучат: только подбрасывай им свои зерна! - они уж сумеют измельчить их и сделать белую пыль из них.

   Они зорко следят за пальцами друг друга и не слишком доверяют один другому. Изобретательные на маленькие хитрости, подстерегают они тех, у кого хромает знание, - подобно паукам, подстерегают они.

   Я видел, как они всегда с осторожностью приготовляют яд; и всегда надевали они при этом стеклянные перчатки на пальцы.

   Также в поддельные кости умеют они играть; и я заставал их играющими с таким жаром, что они при этом потели.

   Мы чужды друг другу, и их добродетели противны мне еще более, чем лукавства и поддельные игральные кости их.

   И когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и невзлюбили они меня.

   Они и слышать не хотят, чтобы кто-нибудь ходил над их головами; и потому наложили они дерева, земли и сору между мной и головами их.

   Так заглушали они шум от моих шагов; и хуже всего слушали меня до сих пор самые ученые среди них.

   Все ошибки и слабости людей нагромождали они между собою и мной: "черным полом" называют они это в своих домах.

   И все-таки хожу я со своими мыслями над головами их; и даже если бы я захотел ходить по своим собственным ошибкам, все-таки был бы я над ними и головами их.

   Ибо люди не равны - так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть! -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   "С тех пор как лучше знаю я тело, - сказал Заратустра одному из своих учеников, - дух для меня только как бы дух; а все, что "не преходит", - есть только символ".

   "Это слышал я уже однажды от тебя, - отвечал ученик, - и тогда ты прибавил еще: "но поэты слишком много лгут". Почему же сказал ты, что поэты слишком много лгут?"

   "Почему? - повторил Заратустра. - Ты спрашиваешь, почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их "почему".

   Разве переживания мои начались со вчерашнего дня? Давно уже пережил я основания своих мнений.

   Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел я хранить все основания своих мнений.

   Уже и это слишком много для меня - самому хранить свои мнения; и много птиц улетает уже.

   И среди них нахожу я и залетного зверька в моей голубятне, он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.

   Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэты слишком много лгут? - Но и Заратустра - поэт.

   Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты этому?"

   Ученик отвечал: "Я верю в Заратустру". Но Заратустра покачал головой и улыбнулся.

   Вера не делает меня блаженными - сказал он, - особенно вера в меня.

   Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав - мы лжем слишком много.

   Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы лгать.

   И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего вина? Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах; многое, чего нельзя описать, осуществлялось там.

   И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие духом, особенно если это молодые бабенки.

   И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в нас.

   И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и "мудрость" его.

   Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею.

   И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них -

    

   И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственные, влюбленные, льстивые речи, - этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!

   Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты!

   И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов!

   Поистине, нас влечет всегда вверх - в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками -

   Ибо достаточно легки они для этих седалищ! - все эти боги и сверхчеловеки.

   Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!

   Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь, как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и перевел дух.

   Я - от сегодня и от прежде, - сказал он затем, - но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.

   Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня они все и мелководны.

   Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не опускалось чувство их до самого дна.

   Немного похоти и немного скуки - таковы еще лучшие мысли их.

   Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!

   Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она.

   И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и неопрятными.

   Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога.

   Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы вполне произойти из моря.

   Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами они на твердые раковины. И часто вместо души находил я у них соленую тину.

   У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин из павлинов?

   Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером из кружев, шелка и серебра.

   Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, еще более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.

   Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение привожу я поэтам.

   Поистине, самый дух их - павлин из павлинов и море тщеславия!

   Зрителей требует дух поэта - хотя бы были то буйволы!

   Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.

   Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на самих себя.

   Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. -

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Есть остров на море - недалеко от блаженных островов Заратустры, - на нем постоянно дымится огнедышащая гора; народ и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что он привален, подобно камню, перед вратами преисподней; а в самом-де вулкане проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим вратам преисподней.

   В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах, случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то голос сказал явственно: "пора! давно пора!" Когда же видение было совсем близко к ним - оно быстро пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была огненная гора, - тогда узнали они, к величайшему смущению, что это - Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением самого капитана, и любили его, как любит народ: мешая поровну любовь и страх.

   "Смотрите, - сказал старый кормчий, - это Заратустра отправляется в ад!"

   В то же самое время, как эти корабельщики пристали к огненному острову, разнесся слух, что Заратустра исчез; и когда спрашивали друзей его, они рассказывали, что он ночью сел на корабль, не сказав, куда хочет он ехать.

   Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению присоединился еще рассказ корабельщиков - и теперь весь народ говорил, что черт унес Заратустру. Хотя ученики его смеялись над этой болтовней, и один из них сказал даже: "Я думаю, что скорее Заратустра унес черта". Но в глубине души все были озабочены и желали скорее увидеть его; как же велика была их радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.

   И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.

   Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена болезнями. Одна из этих болезней называется, например: "человек".

   А другая из этих болезней называется "огненный пес": о нем люди много лгали и позволяли лгать.

   Чтобы изведать эту тайну, перешел я море - и я увидел истину нагою, поистине! нагою - необутою до самого горла.

   Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также все бесы извержения и возмущения, которых боятся не одни только старые бабы.

   "Выходи, огненный пес, из своей бездны! - кричал я. - И сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это ты фыркаешь кверху?

   Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего красноречия! Поистине, для пса из бездны берешь ты слишком много пищи с поверхности!

   Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли; и всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения, находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и плоскостью.

   Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.

   Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу.

   "Свобода" вопите вы все особенно охотно; но я разучился верить в "великие события", коль скоро вокруг них много шума и дыма.

   И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события - это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.

   Не вокруг изобретателей нового шума - вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.

   И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город превращается в мумию и колонна лежит в грязи!

   И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это величайшее безумие - бросать соль в море и колонны в грязь.

   В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон ее, что для нее из презрения вырастает новая жизнь и живая красота.

   Теперь в божественном ореоле восстает она, еще более обольстительная в своем страдании; и поистине! она еще поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!

   Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели - дайте только низвергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам - добродетель!"

   Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"

   "Церковь? - отвечал я. - Это род государства, и притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты знаешь род свой лучше других!

   Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, - чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.

   Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему".

   И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал извиваться от зависти. "Как, - кричал он, - самым важным зверем на земле? И в этом также верят ему?" И столько дыму и ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он задохнется от гнева и зависти.

   Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как только он умолк, сказал я со смехом:

   "Ты сердиться, огненный пес, - значит, я прав относительно тебя!

   И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе: он говорит действительно из сердца земли.

   Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!

   Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!

   Но золото и смех - берет он из сердца земли, ибо, чтобы знал ты наконец, - сердце земли из золота".

   Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. -

   Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.

   "Что мне думать об этом! - сказал Заратустра. - Разве я призрак?

   Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и тени его?

   Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, - иначе она еще испортит мою славу".

   И снова Заратустра качал головой и дивился. "Что мне думать об этом!" - повторял он.

   "Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"

   Почему же - давно пора?"

   Так говорил Заратустра.

  

  

   "- и я видел, наступило великое уныние среди людей. Лучшие устали от своих дел.

   Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в него: "Все пусто, все равно, все уже было!"

   И эхо вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все уже было!"

   Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и почернели наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?

   Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше вино, дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.

   Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы рассыпались, как пепел, - но даже огонь утомили мы.

   Все источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!

   "Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть": так раздается наша жалоба - над плоскими болотами.

   Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть; и мы еще бодрствуем и продолжаем жить - в склепах!"

   Так говорящим слышал Заратустра одного прорицателя; и его предсказания проникли в сердце его и изменили его. Печальный и усталый бродил он; и он стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.

   Поистине, - сказал он своим ученикам, - еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них мой свет!

   Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних миров он должен быть светом и для самых далеких ночей!

   Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и потерял речь. Наконец случилось, что впал он в глубокий сон. Ученики же его сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством ждали, не проснется ли он, не заговорит ли опять и не выздоровеет ли от своей печали.

   Вот речь, которую сказал Заратустра, когда проснулся; голос его доходил до учеников как бы издалека:

   "Послушайте сон, который я видел, вы, друзья, и помогите мне отгадать его смысл!

   Все еще загадка для меня этот сон; его смысл скрыт в нем и пленен и не витает еще свободно над ним.

   Я отрешился от всякой жизни, так снилось мне. Я сделался ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе.

   Там охранял я гробы ее; мрачные своды были полны трофеями побед ее. Из стеклянных гробов смотрела на меня побежденная жизнь.

   Запах запыленной вечности вдыхал я; в удушье и пыли поникла моя душа. И кто же мог бы проветрить там свою душу!

   Свет полуночи был всегда вокруг меня, одиночество на корточках сидело рядом с ним; и еще хрипящая мертвая тишина, худшая из моих подруг.

   Ключи носил я с собой, самые заржавленные из всех ключей; и я умел отворять ими самые скрипучие из всех ворот.

   Подобно зловещему карканью, пробегали звуки по длинным ходам, когда поднимались затворы ворот: зловеще кричала эта птица, неохотно давала она будить себя.

   Но было еще ужаснее и еще сильнее сжималось мое сердце, когда все замолкало, и кругом водворялась тишина, и я один сидел в этом коварном молчании.

   Так медленно тянулось время, если время еще существовало: почем знаю я это! Но наконец случилось то, что меня разбудило.

   Трижды ударили в ворота, как громом, трижды зазвучали и заревели своды в ответ; тогда пошел я к воротам,

   Альпа! - кричал я, - кто несет свой прах на гору? Альпа! альпа! Кто несет свой прах на гору?

   И я нажимал ключ и напирал на ворота, стараясь отворить их. Но они не отворялись ни на палец.

   Тогда бушующий ветер распахнул створы их: свистя, крича, разрезая воздух, бросил он мне черный гроб.

   И среди шума, свиста и пронзительного воя раскололся гроб, и из него раздался смех на тысячу ладов.

   И тысяча гримас детей, ангелов, сов, глупцов и бабочек величиной с ребенка смеялись и издевались надо мной и неслись на меня.

   Страшно испугался я и упал наземь. И я закричал от ужаса, как никогда не кричал.

   Но собственный крик разбудил меня - и я пришел в себя". -

   Так рассказывал Заратустра свой сон и потом умолк: ибо он не знал еще значения своего сна. Но ученик, которого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил руку Заратустры и сказал:

   "Сама твоя жизнь объясняет нам сон этот, о Заратустра!

   Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

   Не ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной злобою и ангельскими гримасами жизни?

   Поистине, подобно детскому смеху на тысячу ладов, входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными и могильными сторожами и над всеми, кто гремит ржавыми ключами.

   Пугать и опрокидывать будешь ты их своим смехом; обморок и пробуждение докажут твою власть над ними.

   И даже когда наступят долгие сумерки и усталость смертельная, ты не закатишься на нашем небе, ты, защитник жизни!

   Новые звезды и новое великолепие ночи показал ты нам; поистине, самый смех раскинул ты над нами многоцветным шатром.

   Отныне детский смех всегда будет бить ключом из гробов; отныне всегда будет дуть могучий ветер, торжествующий над смертельной усталостью: в этом ты сам нам порука и предсказатель.

   Поистине, самих врагов своих видел ты во сне - это был твой самый тяжелый сон!

   Но как ты проснулся от них и пришел в себя, так и они должны проснуться от себя самих - и прийти к тебе!"

   Так говорил ученик; и все остальные теснились к Заратустре, хватали руки его и хотели его убедить оставить ложе и печаль и вернуться к ним. Заратустра же сидел, приподнявшись на своем ложе и с отсутствующим взором. Подобно тому, кто возвращается после долгого отсутствия, смотрел он на своих учеников, вглядывался в их лица и еще не узнавал их. Но когда они подняли его и поставили на ноги, изменился сразу взор его; он понял все, что случилось, и, гладя себе бороду, сказал твердым голосом:

   "Ну что ж, это придет в свое время; но позаботьтесь, ученики мои, чтобы был у нас хороший обед, и поскорей! Так думаю я искупить дурные сны!

   Прорицатель же должен есть и пить рядом со мною: и поистине, я покажу ему еще море, в котором может он утонуть!"

   Так говорил Заратустра. И он долго смотрел в лицо ученику, объяснившему сон, и качал при этом головою.

  

  

   Однажды, когда Заратустра проходил по большому мосту, окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:

   "Посмотри, Заратустра! Даже народ учится у тебя и приобретает веру в твое учение; но чтобы совсем уверовал он в тебя, для этого нужно еще одно - ты должен убедить еще нас, калек! Здесь у тебя прекрасный выбор и поистине случай с многими шансами на неупущение. Ты можешь исцелять слепых и заставлять бегать хромых, и ты мог бы поубавить кое-что и у того, у кого слишком много за спиной; - это, думаю я, было бы прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!"

   Но Заратустра так возразил говорившему: "Когда снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его - так учит народ. И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле слишком много дурного - так что он проклинает исцелившего его. Тот же, кто дает возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его, - так учит народ о калеках. И почему бы Заратустре не учиться у народа, если народ учится у Заратустры?

   Но с тех пор как живу я среди людей, для меня это еще наименьшее зло, что вижу я: "одному недостает глаза, другому - уха, третьему - ноги; но есть и такие, что утратили язык, или нос, или голову".

   Я вижу и видел худшее и много столь отвратительного, что не обо всем хотелось бы говорить, а об ином хотелось бы даже умолчать: например, о людях, которым недостает всего, кроме избытка их, - о людях, которые не что иное, как один большой глаз, или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще одно что-нибудь большое, - калеками наизнанку называю я их.

   И когда я шел из своего уединения и впервые проходил по этому мосту, я не верил своим глазам, непрестанно смотрел и наконец сказал: "Это - ухо! Ухо величиною с человека!" Я посмотрел еще пристальнее: и действительно, за ухом двигалось еще нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле - и этим стеблем был человек! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть маленькое завистливое личико, а также отечную душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, - и я остался при убеждении, что это - калека наизнанку, у которого всего слишком мало и только одного чего-нибудь слишком много".

   Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупором и ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодованием к своим ученикам и сказал:

   Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека!

   Самое ужасное для взора моего - это видеть человека раскромсанным и разбросанным, как будто на поле кровопролитного боя и бойни.

   И если переносится мой взор от настоящего к прошлому, всюду находит он то же самое: обломки, отдельные части человека и ужасные случайности - и ни одного человека!

   Настоящее и прошлое на земле - ах! друзья мои, это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы жить, если бы не был я провидцем того, что должно прийти.

   Провидец, хотящий, созидающий, само будущее и мост к будущему - и ах, как бы калеки на этом мосту: все это и есть Заратустра.

   И вы также часто спрашивали себя: "Кто для нас Заратустра? Как должны мы называть его?" И, как у меня, ваши ответы были вопросами.

   Есть ли он обещающий? Или исполняющий? Завоевывающий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздоравливающий?

   Поэт ли он? Говорит ли он истину? Освободитель? Или укротитель? Добрый? Или злой?

   Я хожу среди людей, как среди обломков будущего, - того будущего, что вижу я.

   И в том мое творчество и стремление, чтобы собрать и соединить воедино все, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью.

   И как мог бы я быть человеком, если бы человек не был также поэтом, отгадчиком и избавителем от случая!

   Спасти тех, кто миновали, и преобразовать всякое "было" в "так хотел я" - лишь это я назвал бы избавлением!

   Воля - так называется освободитель и вестник радости; так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь еще: сама воля еще пленница.

   "Хотеть" освобождает - но как называется то, что и освободителя заковывает еще в цепи?

   "Было" - так называется скрежет зубовный и сокровенное горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она - злобная зрительница всего прошлого.

   Обратно не может воля хотеть; что не может она победить время и остановить движение времени, - в этом сокровенное горе воли.

   "Хотеть" освобождает; чего только ни придумывает сама воля, чтобы освободиться от своего горя и посмеяться над своим тюремщиком?

   Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством освобождает себя и плененная воля.

   Что время не бежит назад, - в этом гнев ее; "было" - так называется камень, которого не может катить она.

   И вот катит она камни от гнева и досады и мстит тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.

   Так стала воля, освободительница, причинять страдание: и на всем, что может страдать, вымещает она, что не может вернуться вспять.

   Это, и только это, есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его "было".

   Поистине, великая глупость живет в нашей воле, и проклятием стало всему человеческому, что эта глупость научилась духу.

   Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание.

   "Наказание" - именно так называет само себя мщение: с помощью лживого слова оно притворяется чистой совестью.

   И так как в самом хотящем есть страдание, что не может он обратно хотеть, - то и сама воля, и вся жизнь должны бы быть - наказанием!

   И вот туча за тучей собралися над духом - пока наконец безумие не стало проповедовать: "Все преходит, и потому все достойно того, чтобы прейти!"

   И самой справедливостью является тот закон времени, чтобы оно пожирало своих детей, - так проповедовало безумие.

   Нравственно все распределено по праву и наказанию. Ах, где же избавление от потока вещей и от наказания "существованием"? Так проповедовало безумие.

   Может ли существовать избавление, если существует вечное право? Ах, недвижим камень "было": вечными должны быть также все наказания. Так проповедовало безумие.

   Никакое деяние не может быть уничтожено: как могло бы оно быть несделанным через наказание! В том именно вечное в наказании "существованием", что существование вечно должно быть опять деянием и виной!

   Пока наконец воля не избавится от себя самой и не станет отрицанием воли, - но ведь вы знаете, братья мои, эту басню безумия!

&nbs