Ницше Фридрих - Так говорил Заратустра

й, -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если некогда дыхание снисходило на меня от дыхания творческого и от той небесной необходимости, что принуждает даже случайности водить звездные хороводы, -

   Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, за которой, гремя, но с покорностью следует долгий гром действия, -

   Если некогда за столом богов на земле играл я в кости с богами, так что земля содрогалась и трескалась, изрыгая огненные реки, -

   ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых творческих слов и от шума игральных костей, -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, -

   Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому близкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее к самому лучшему, -

   Если и сам я крупица той искупительной соли, которая заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, -

    

   Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще не открытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, -

   Если некогда восклицало ликование мое: "берег исчез - теперь спали с меня последние цепи -

   - беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит мне пространство и время, ну что ж! вперед! старое сердце!" -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если добродетель моя - добродетель танцора, и часто прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг;

   Если злоба моя - смеющаяся злоба, живущая под кустами роз и под изгородью из лилий:

   - ибо в смехе все злое собрано вместе, но признано священным и оправдано своим собственным блаженством -

   И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело - танцором, всякий дух - птицею; и поистине, в этом альфа и омега моя! -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

   Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные небеса;

   Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала птица-мудрость свободы моей:

   - ибо так говорит птица-мудрость: "Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, легкий! Пой! перестань говорить!

   - разве все слова не созданы для тех, кто запечатлен тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань говорить!" -

   О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец - к кольцу возвращения?

   Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

   Ибо я люблю тебя, о Вечность!

  

  

  

   - И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль - ибо отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, - звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановились перед ним.

   "О Заратустра, - сказали они, - не высматриваешь ли ты счастья своего?" - "Что мне до счастья! - отвечал он. - Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу". - "О Заратустра, - снова заговорили звери, - это говоришь ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?" - "Плуты, - отвечал Заратустра, улыбаясь, - как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, как расплавленная смола".

   Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и затем снова остановились перед ним. "О Заратустра, - сказали они, - так вот почему ты сам становишься все желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими на лен? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!" - "Что говорите вы, звери мои, - сказал Заратустра, смеясь, - поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилах делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой". - "Должно быть, так, о Заратустра, - отвечали звери, приближаясь к нему, - но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо". - "Да, звери мои, - отвечал он, - вы даете прекрасный совет, и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотой сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибо знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую".

   Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, - тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

    

   Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было только уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесь наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.

   Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это - жертвоприношением!

   И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкой патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные, угрюмые, злые птицы:

   - лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы. Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на сад для услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и скорее похож на бездонное богатое море,

   - на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети свои: так богат мир странностями, большими и малыми!

   Особенно человеческий мир, человеческое море - в него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю: разверзнись, человеческая бездна!

   Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных человеческих рыб!

   - само счастье свое закидываю я во все страны, на восток, на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.

   Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубин к злейшему ловцу человеческих рыб.

   Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: "Стань таким, каков ты есть!"

   Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я не умираю, как я должен среди людей.

   Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее как тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.

   Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

   И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

   Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зеленым и желтым от ожидания -

   - гневно надутым от ожидания, как завывание священной бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"

   Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!

   Но я и судьба моя - мы не говорим к "сегодня", мы не говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить, и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же прийти и не может не прийти.

   Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

   Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого не пошатнется - обеими ногами крепко стою я на этой почве.

   - на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

   Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!

   И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для меня во всех вещах, - это выуди мне, это извлеки ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.

   Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной скорби!

   Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной - какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

  

  

   На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету, чтобы принести домой новую пищу, - а также и новый мед: ибо Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле, погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени своей, - он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя, того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим, провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит". Но тем временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.

   Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы показать, что желают узнать один другого.

   "Милости просим, предсказатель великой усталости, - сказал Заратустра, - ты не напрасно однажды был гостем за моим столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый старик сядет за стол вместе с тобою!" - "Веселый старик? - отвечал прорицатель, качая головою. - Но кем бы ты ни был или кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться здесь наверху, - твой челн скоро не будет лежать на суше!" - "Разве я лежу на суше?" - спросил Заратустра, смеясь. - "Волны вокруг горы твоей, - отвечал прорицатель, - все поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро они поднимут челн твой и унесут тебя отсюда". - Заратустра молчал и удивлялся. - "Разве ты еще ничего не слышишь? - продолжал прорицатель. - Не доносятся ли шум и клокотанье из глубины?" - Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя: так гибельно звучал он.

   "Роковой провозвестник, - сказал наконец Заратустра, - это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из черного моря. Но что мне за дело до человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, - знаешь ли ты, как называется он?"

   - "Состраданием! - отвечал прорицатель от полноты сердца и поднял обе руки. - О Заратустра, я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех!"

   И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? - кричал прорицатель. - К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи, приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" -

   Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он спросил, как некто колеблющийся в себе самом: "А кто тот, который там зовет меня?"

   "Но ты ведь знаешь его, - с раздражением отвечал прорицатель, - зачем же ты скрываешься? Это высший человек взывает к тебе!"

   "Высший человек? - воскликнул Заратустра, объятый ужасом. - Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек! Чего хочет он здесь?" - и тело его покрылось потом.

   Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему и дрожит.

   "О Заратустра, - начал он печальным голосом, - ты стоишь не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.

   И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, - все-таки никто не мог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет последний веселый человек!"

   Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники для скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых золотых жил его.

   Счастье - разве можно найти счастье, у этих заживо погребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнего счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?

   Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все поиски, не существует больше и блаженных островов!"

   Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его сделался Заратустра опять светел и уверен, как некто из глубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! - воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. - Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!

   Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако перед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, как облитая водою собака?

   Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть: этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым? Но здесь мои владения.

   Что же касается твоего высшего человека - ну, что ж! я мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.

   Он в моих владениях - здесь не должно случиться с ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня".

   С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал прорицатель: "О Заратустра, ты - плут!

   Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на диких зверей!

   Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый, как колода, - и поджидать тебя!"

   "Пусть будет так! - крикнул Заратустра, уходя. - И что есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю моему!

   Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его, ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы будем веселы,

   - веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам должен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой.

   Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай! Старый медведь! Но и я прорицатель".

   Так говорил Заратустра.

  

  

   Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла. "Чего хотят эти короли в царстве моем?" - с удивлением говорил Заратустра в сердце своем и быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко к нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой: "Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и только одного осла!"

   Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу в лицо. "Так думают многие и у нас, - сказал король справа, - но не высказывают этого".

   Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно быть, козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые правы".

   "Добрые нравы? - с негодованием и горечью возразил другой король. - Кого же сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Не нашего ли "хорошего общества"?

   Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, - хотя бы она и называла себя "хорошим обществом",

   - хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в ней все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелителям.

   Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина - грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самый благородный тип.

   Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, - я не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая всячина.

   Толпа - это всякая всячина: в ней все перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега.

   Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

   Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!

   Мы не первые - надо, чтобы мы казались первыми: мы устали и пресытились наконец этим обманом.

   От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,

   - тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"

   "Твоя старая болезнь возвращается к тебе, - сказал тут король слева, - отвращение возвращается к тебе, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".

   И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям и начал так:

   "Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот называется Заратустра.

   Я - Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще в королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу: "Что нам до королей!"

   Но здесь мое царство и мое господство - чего могли бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".

   Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: "Мы узнаны!

   Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо - видишь ли! - мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека, -

   - человека, который выше нас, - хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле и высшим повелителем.

   Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда все становится лживым, кривым и чудовищным.

   И когда они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, - тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и наконец говорит даже добродетель толпы: "смотри, лишь я добродетель!"" -

   "Что слышал я только что? - отвечал Заратустра. - Какая мудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы:

   - то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся по ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперед!

   (Но тут случилось, что и осел также заговорил: но он сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)

   Однажды - в первый год по Рождестве Христа -

   Сивилла пьяная (не от вина) сказала:

   "О, горе, горе, как все низко пало!

   Какая всюду нищета!

   Стал Рим большим публичным домом,

   Пал Цезарь до скота, еврей стал - Богом!"

   Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!

   Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале: там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.

   Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!

   Мы должны его слышать, его, который учит: "любите мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!"

   Никто не произносил еще таких воинственных слов: "Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".

   О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам вина.

   Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.

   Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притупленные мечи! Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания". -

   Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя. "Ну что ж! - сказал он. - Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о помощи.

   Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать!

   Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, - не называется ли она сегодня умением ждать?"

   Так говорил Заратустра.

  

   И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека. И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ругательств - так что он в испуге замахнулся палкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он опомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только что совершенной им.

   "Прости, - сказал он человеку, на которого наступил и который с яростью приподнялся и сел, - прости и выслушай прежде сравнение.

   Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на солнце;

   - как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, - так случилось и с нами.

   И однако! И однако - немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они - одинокие!"

   "Кто бы ты ни был, - ответил, все еще в гневе, человек, на которого наступил Заратустра, - ты слишком больно наступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою!

   Смотри, разве я собака?" - и при этих словах тот, кто сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те, кто выслеживают болотную дичь.

   "Но что с тобой! - воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. - Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь вредное животное?"

   Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая сердиться. "Что тебе за дело! - сказал он и хотел идти дальше. - Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня кто хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать".

   "Ты заблуждаешься, - сказал Заратустра с состраданием и удержал его, - ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моем царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.

   Называй меня, впрочем, как хочешь, - я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой.

   Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она не далека, - не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?

   Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потом - наступил на тебя человек!" -

   Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. "Что со мной! - воскликнул он. - Кто же интересует меня еще в этой жизни, как не этот единственный человек - Заратустра и не это единственное животное, живущее кровью, - пиявка?

   Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасное животное, сам Заратустра!

   О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день, привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая, самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!"

   Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой почтительности. "Кто ты? - спросил он и протянул ему руку. - Между нами остается еще многое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне, настает чистый, ясный день".

   "Я совестливый духом, - отвечал вопрошаемый, - и в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, более едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился, самого Заратустру.

   Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений! Я - доискиваюсь основы:

   - что до того, велика ли она или мала? Называется ли она болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если только она действительно есть основание и почва!

   - пяди основания: на нем можно стоять. В истинной совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого".

   "Так ты, быть может, познающий пиявку? - спросил Заратустра. - И ты исследуешь пиявку до последнего основания, ты, совестливый духом?"

   "О Заратустра, - отвечал тот, на кого наступил Заратустра, - было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!

   Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это мозг пиявки - это мой мир!

   И это также мир! - Но прости, если здесь говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесь я дома".

   Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь мое царство!

   - ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моим простирается черное невежество мое.

   Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.

   Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.

   Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило и привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью умножил я себе собственное знание!"

   - "Как доказывает очевидность", - перебил Заратустра; ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом. Ибо десять пиявок впились в нее.

   "О странный малый, сколь многому учит меня эта очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бы мне влить в твои меткие уши!

   Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей - сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!

   Мне хотелось бы также полечить тело твое, на которое наступил ногой 3аратустра, - об этом я подумаю. А теперь мне пора, меня зовет от тебя крик о помощи".

   Так говорил Заратустра.

  

   Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как беснующийся и наконец бросился животом на землю. "Стой! - сказал тогда Заратустра в сердце своем. - Должно быть, это высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи, - я посмотрю, нельзя ли помочь ему". Подбежав к месту, где лежал на земле человек, нашел он дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько жаловаться:

    

   Кто в силах отогреть меня, кто еще

   любит?

   Горячие мне руки протяните

   И пламя рдеющих углей для сердца

   дайте.

   Лежу бессильно я, от страха цепенея,

   Как перед смертию, когда уж ноги

   стынут,

   Дрожа в припадках злой, неведомой

   болезни

   И трепеща под острыми концами

   Твоих холодных, леденящих стрел.

   За мной охотишься ты, мысли дух,

   Окутанный, ужасный, безымянный -

    

   Охотник из-за туч! -

   Как молниею, поражен я глазом,

   Насмешливо из темноты смотрящим!

   И так лежу я, извиваясь,

   Согбенный, скрюченный, замученный

   свирепо

   Мученьями, что на меня наслал ты,

   Безжалостный охотник,

   Неведомый мне бог! -

    

   Рази же глубже,

   Еще раз попади в меня и сердце

   Разбей и проколи!

   Но для чего ж теперь

   Тупыми стрелами меня терзать?

   Зачем опять ты смотришь на меня,

   Ненасытимый муками людскими,

   Молниеносным и злорадным бога взглядом?

   Да, убивать не хочешь ты,

   А только мучить, мучить хочешь!

   Зачем тебе, зачем мое мученье,

   Злорадный незнакомый бог?

   Я вижу, да!

   В полночный час подкрался ты ко

   мне.

   Скажи ж, чего ты хочешь?

   Меня теснишь и давишь ты,

   И, право, чересчур уж близко!

   Ты слушаешь дыхание мое,

   Подслушиваешь сердца ты биенье,

   -

   Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?

   Прочь, прочь! Куда -

   Пробраться затеваешь ты?

   Ты в сердце самое проникнуть хочешь,

   В заветнейшие помыслы проникнуть!

   Бесстыдный ты, чужой мне, вор!

   Что хочешь выкрасть ты себе на долю

   И что подслушать хочется тебе?

   Что хочешь выпытать ты от меня,

   мучитель?

   Божественный палач!

   Или я должен, как собака,

   Валяться пред тобой, хвостом виляя

   И отдаваясь вне себя от страсти,

   Тебе в любви виляньем признаваться?

    

   Напрасно трудишься,

   Рази сильней!

   Какой укол ужасный!

   Нет, не ищейка я тебе - твоя добыча.

   Безжалостный охотник,

   Я пленник гордый твой,

   За облаками скрывшийся разбойник!

   Скажи мне наконец, чего,

   Чего, грабитель, от меня

   ты хочешь?

    

   Как? Выкупа?

   Какого же и сколько?

   Потребуй много - так твердит мне

   гордость, -

   И кратко говори - другой ее совет.

    

   Так вот как? Да? Меня?

   Меня ты хочешь?

   Меня всецело, и всего?

   А! - так зачем же

   Ты мучаешь меня, глупец, при этом?

   Зачем терзаешь душу униженьем?..

   - Дай мне любви, кому меня

   согреть?

   Горячую мне руку протяни

   И пламя рдеющих углей для сердца

   дай мне,

   Мне одинокому в своем уединенье,

   -

   Что ко врагам и седмиричный лед,

   К врагам стремиться научает.

   Ты сам отдайся мне.

   Необоримый враг, -

   Сам

   - мне!

    

   Прочь! улетел! -

   Умчался прочь -

   Единственный товарищ мой и враг,

   Великий враг

   И чуждый мне опять

   Божественный палач.

    

   Нет!

   Возвратись ко мне