Булгаков Валентин Федорович - Христианская этика

рабочих людей пользоваться землей, на которой они родились; такая же вражда народов с народами, такие же, как и лри Чингис-Хане, набеги на беззащитные народы Африки, Азии и друг на друга; те же жестокости, такие же пытки одиночного заключения и дисциплинарных батальонов, как и при инквизиции; те же постоянные армии и военное рабство; то же неравенство, какое было между фараоном и его рабами, и теперь между Рокфеллерами, Ротшильдами и их рабами³.

   ¹ "Свобода, равенство, братство или смерть!" ² Там же, с. 34-35.

   ³ Там же, с. 38.

   Меняются формы, но сущность отношений людей не изменяется.

   Внешняя общественная деятельность вообще, и в особенности общественная борьба, всегда отвлекает внимание людей от внутренней жизни и потому всегда, неизбежно развращая людей, понижает уровень общественной нравственности, как это происходило везде и как мы это в поразительной степени видим теперь в России. Понижение же уровня общественной нравственности делает то, что самые безнравственные части общества все больше и больше выступают на верх и устанавливается безнравственное общественное мнение, разрешающее и даже одобряющее грабежи, разврат и даже убийства. И устанавливается ложный круг: вызванные общественной борьбой худшие части общества с жаром отдаются соответствующей их низкому уровню нравственности общественной деятельности, деятельность же эта привлекает к себе еще худшие элементы общества. И нравственность все больше и больше понижается, и героями времени становятся самые безнравственные люди: Дантоны,  Мараты, Наполеоны, Талейраны, Бисмарки. Так что участие в общественной деятельности и борьбе есть не только не возвышенное, полезное, хорошее дело, как это принято думать и говорить теми, кто занимается этой борьбой, а, напротив, самое бессмысленное, вредное и безнравственное дело¹.

  

  

  

   Переворот, предстоящий теперь человечеству, состоит, в освобождении себя от обмана повиновения человеческой власти. И так как сущность этого переворота совсем иная, чем сущность всех прежде бывших в христианском мире революций, то и деятельность людей, участвующих в этом перевороте, не может не быть совсем иною, чем деятельность участников прежних революций. Она должна и может состоять только в прекращении потерявшего смысл повиновения какой бы то ни было насильнической власти и в устроении своей жизни независимо от правительства².

   Исповедание христианства освобождает людей от всякой внешней власти. Но оно не только освобождает их от внешней власти, оно вместе с тем дает им возможность достижения того улучшения жизни, которого они тщетно ищут через изменение  внешних форм жизни. Изменение внешних форм есть всегда только последствие изменения сознания, и только в той мере улучшается жизнь, в которой это изменение основано на изменении сознания, т. е. в той мере, в которой в сознании людей закон насилия заменился законом любви. Все усилия людей, желающих улучшить жизнь, должны бы быть направлены

   ¹ "Обращение к русским людям", с. 15-16.

   ² "Конец века", с. 36.

   на изменение сознания своего и других людей. Но этого-то и не хотят делать люди, а, напротив, все свои силы направляют на изменение форм жизни, надеясь, что посредством изменения форм изменится и сознание¹. Каждому человеку надо сделать нравственное усилие над самим собой. Люди сознают это в глубине души, но им хочется как-нибудь помимо усилия достигнуть того, что достигается только усилием².

   Христианство и только христианство освобождает людей от того рабства, в котором они находятся в наше время³. Стоит человеку понять свою жизнь так, как учит понимать ее христианство, т. е. понять то, что жизнь его принадлежит не ему, его личности, не семье или государству, а Тому, Кто послал его в жизнь, понять то, что исполнять он должен поэтому не закон своей личности, семьи или государства, а ничем не ограниченный закон Того, от Кого он исшел,- чтобы не только почувствовать себя совершенно свободным от всякой человеческой власти, но даже перестать видеть эту власть, как нечто могущее стеснять кого-либо. Стоит человеку понять, что цель его жизни есть исполнение закона Бога, для того, чтоб этот закон, заменив для него все другие законы и подчинив его себе, этим самым подчинением лишил бы в его глазах все человеческие законы их обязательности. Лишения и страдания, отнимающие у людей общественного жизнепонимания то благо, для которого они живут, не только не могут нарушить блага христианина, состоящего в сознании исполнения воли Бога, но только могут усилить его, когда они постигают его за исполнение этой воли ⁴.

   Люди расходятся во взглядах на необходимость государственного устройства. Одни признают эту необходимость, другие - не признают. Можно написать томы в защиту того и другого мнения. Но нельзя доказать отвлеченными рассуждениями ни того, ни другого. Еще меньше можно доказать это опытом, так как вопрос состоит в том, следует или не следует делать опыт. Вопрос был бы неразрешим, если бы для этого не существовало другого жизненного способа. Дело в том, что если человек, вследствие выросшего в нем высшего сознания, не может уже более исполнять требований государства, не умещается уже более в нем и вместе с тем не нуждается более в ограждении государственной формой, то вопрос о том, созрели ли люди до отмены государственной формы или не созрели, решается совсем с другой стороны и так же неоспоримо как и для птенца, вылупившегося из яйца, в которое уже никакие силы мира не могут вернуть его - самими людьми, выросшими уже из государства и никакими силами не могущими быть возвращенными в него⁵. Революционеры говорят:  "государствен-

   ¹ "О христианстве и о воинской повинности", с. 8-9.

   ² "Об общественном движении в России", с. 7.

   ³ "О христианстве и о воинской повинности", с. 9.

   ⁴ "Царство Божие внутри вас", с. 150.

   ⁵ Там же, с. 168.

   ное устройство дурно тем-то и тем-то, нужно разрушить его и заменить таким-то и таким-то". Христианин же говорит: "Я ничего не знаю про государственное устройство, про то, насколько оно хорошо или дурно, и не желаю разрушать его именно потому, что не знаю, хорошо ли оно или дурно, но по этой-то самой причине и не желаю поддерживать его. И не только не желаю, но не могу, потому что то, что требуется от меня, противно моей совести. Противны же совести христианина все обязанности государственные: и присяга, и подати, и суды, и войско. А на этих самых обязанностях зиждется вся власть государства".

   Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра I , никогда не прекращался протест христианства против государства, среди русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли, и не только не нуждаются в правительстве, но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его, как бедствие, будь оно турецкое, русское или китайское,- среди русского народа в последнее время стали все чаще и чаще появляться случаи христианского сознательного освобождения отдельных лиц от подчинения себя правительству. Так, отказываются от добровольной уплаты податей, потому что подати употребляются на дела насилия: жалованье насильникам, военным, на устройство тюрем, крепостей, пушек. Отказывающиеся от общей присяги отказываются потому, что обещаться в повиновении властям, т. е. людям, предающимся насилиям, противно смыслу христианского учения; отказываются от присяги в судах потому, что клятва прямо запрещена Евангелием. Отказываются от должностей полицейских, потому что при этих должностях приходится употреблять насилие против своих братьев и мучить их, а христианин не может делать этого. Отказываются от участия в суде, потому что считают всякий суд исполнением закона мести, несовместимого с христианским законом прощения и любви. Отказываются от всякого участия в военных приготовлениях и в войске потому, что не хотят и не могут быть палачами и не хотят готовиться к палачеству¹. Стали прямо отказываться от солдатства. И хотя таких отказов было немного (едва ли один на тысячу призываемых), значение их было велико тем, что отказы эти, вызывавшие жестокие казни и гонения правительства, открывали глаза уже не одним сектантам, а всем русским людям на не христианские требования правительства, и огромное большинство людей, прежде не думавших о противоречии закона божеского и человеческого, увидали это противоречие ².

   Что делать правительствам против этих людей?

   ¹  Там же, с. 163-165.

   ²  "Конец века", с. 25.

   Если бы это были революционеры, проповедующие насилие, убийство и совершающие эти дела, то противодействие им было бы легко: часть их подкупили бы, часть обманули, часть запугали бы; тех же, которых нельзя ни подкупить, ни обмануть, ни запугать, выставили бы злодеями, врагами общества, казнили бы или заперли бы, и толпа одобрила бы действия правительства. Если бы это были какие-нибудь изуверы, проповедующие какую-нибудь особенную веру, можно бы было, благодаря тем суевериям лжи, которые примешиваются ими к их учению, опровергнуть и то истинное, что они исповедуют. Но что делать с людьми, которые не проповедуют ни революции, ни каких-либо особенных религиозных догматов, а только потому, что они не желают делать никому зла, отказываются от присяги, уплаты податей, участия в суде, от военной службы, от таких обязанностей, на которых зиждется все устройство государства?

   Что делать с такими людьми?

   Подкупить их нельзя: уже самый тот риск, на который они добровольно идут, показывает их бескорыстие. Обмануть тем, что этого требует Бог, тоже нельзя, потому что их отказ основан на ясном, несомненном законе Бога, исповедуемом и теми, которые хотят заставить людей действовать противно ему. Запугать угрозами еще менее можно, потому что лишения и страдания, которым они будут подвергнуты за их исповедание, только усиливают их желание исповедания, а в их законе прямо сказано, что надо повиноваться Богу более, чем людям, и не надо бояться тех, которые могут погубить тело, а того, что может погубить и тело, и душу. Казнить и навечно запереть их тоже нельзя. У людей этих есть прошедшее, друзья, образ мыслей и действий их известен, все их знают за кротких, добрых, смирных людей и невозможно выставить их злодеями, которые должны быть устранены для спасения общества. А казнь людей, признаваемых всеми добрыми, вызовет защитников, разъяснителен отказа. А стоит только разъясниться причинам отказа - для того, чтобы всем стало ясно, что те причины, по которым эти христиане отказываются от исполнения государственных требований, таковы же для всех других людей, и что всем давно уже надо бы делать то же. Правительства перед отказами христиан находятся в отчаянном положении. Они видят, что пророчество христианства сбывается,- оно разрывает узы скованных и освобождает людей, находящихся в неволе¹. Правительства чувствуют уже свою беззащитность и слабость, и пробуждающиеся от усыпления люди христианского сознания уже начинают чувствовать свою силу².

   Но люди думают, что освобождение всех людей этим способом слишком медленно, что нужно найти и употребить дру-

   ¹  "Царство Божие внутри вас", с. 165-166.

   ²  Там же, с. 167.

   гoe такое средство, которым можно бы было освободить всех сразу. В роде того, как если бы пчелы, желающие подняться и улететь, находили бы, что слишком долго дожидаться, пока поднимется весь рой по одной пчеле, а надо найти такое средство, при котором не нужно бы было каждой отдельной пчеле раскрыть крылья и полететь, а вместе с тем и рой полетел бы, куда ему надо. Но это невозможно: до тех пор, пока первая, вторая, третья, сотая пчела свободно не раскроет свои крылья и не полетит, не полетит и рой и не найдет новой жизни. Пока не усвоит каждый отдельный человек христианского жизнепонимания и не станет жить сообразно с ним, не разрешится противоречие жизни людской и не установится новой формы жизни¹.

   Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму жизни и давно готово на усвоение новой. Все одинаково и знают, и чувствуют это. Но инерция прошедшего, робость перед будущим делают то, что то, что уже давно готово в сознании, иногда еще долго не переходит в действительность. В такие моменты достаточно иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение, и та главная в совокупной жизни человечества сила - общественное мнение - мгновенно перевернула бы без борьбы и насилия весь существующий строй.

   И такое переходное время переживает теперь европейское человечество².

  

  

  

   "Но как же будут жить люди без государства?" - обыкновенно спрашивают люди, так привыкшие к тому, что каждый человек, кроме того, что он сын своих родителей, внук своих дедов и предков, живущий избранным им трудом, и, главное, кроме того, что он человек, еще и француз или британец, германец, янки, русский, т. е. принадлежит к тому или иному насильническому учреждению, которое называется Францией с своим Алжиром, Аннамой, Ниццей и т. п., или Британией с ее чуждыми ей населениями Индии, Египта, Австралии и Канады, или Австрией с ее ничем внутренно не связанными народами, или к такому разноплеменному и огромному государству, как Соединенные Штаты или Россия³. Людям, живущим в государствах, основанных на насилии, кажется, что уничтожение власти правительств неизбежно повлечет за собой величайшие бедствия. Но ведь утверждение о том, что та степень безопасности и блага, которыми пользуются люди, обеспечивается государственной властью,- совершенно произвольно. Мы знаем те бедствия и те блага, если они есть, которыми пользуются

   ¹ Ib с. 153.

   ² "О христианстве и о воинской повинности", с. 12.

   ³ "Конец века", с. 55.

   люди, живущие в государственном устройстве, но не знаем того положения, в котором бы были люди, упразднившие государство. Если же принять в соображение жизнь тех небольших обществ, которые случайно жили и живут вне больших государств, то такие общины, пользуясь всеми благами общественного устройства, свободны от государственного насилия, не испытывают одной сотой тех бедствий, которые испытывают люди, повинующиеся государственной власти.

   О невозможности жить без государственного устройства ведь говорят преимущественно те самые люди правящих классов, для которых выгодно государственное устройство. Но спросите у тех людей, которые несут только тяжести государственной власти, у землевладельцев, у 100 миллионов крестьян в России,- они чувствуют только тяжесть ее и не только не считают себя обеспеченными государственной властью, но совершенно не нуждаются в ней¹.

   "Но если не будет правительств,- люди будут насиловать и убивать друг друга", говорят обыкновенно. Однако и это совершенно несправедливо. В самом деле, почему уничтожение той организации, которая возникла вследствие насилия и по преданию передавалась от поколения к поколению, сделает то, что люди будут насиловать и убивать друг друга? Уничтожение органа насилия должно повести к совершенно противоположному. Теперь есть люди, специально воспитываемые, приготовляемые для того, чтобы убивать и насиловать; в будущем же организация насилия уничтожится². Говорят о диких народах, но разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей- по бедственности и истребительности войны внутренних революций, перед которой, как говорят приготовители ее, ужасы 93 года будут игрушкой, говорить рб опасности, которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые живут за тридевять земель и не думают нападать на нас, и от тех нескольких тысяч одуренных нами же и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней? Кроме того, страх этот перед упразднением видимого ограждения полицейского городового есть страх преимущественно городских людей, т. е. людей, живущих в ненормальных и искусственных условиях. Люди, живущие в естественных условиях жизни, не по городам, но среди природы, борясь с нею, живут без этого ограждения и знают, как мало может оградить их насилие от окружающих их действительных опасностей³.

   "Не будет ни законов, ни собственности, ни судов, ни полиции, ни народного образования",- говорят также обыкновенно, умышленно смешивая насилия власти с различными

   ¹ Там же, с. 30-31.

   ² "Патриотизм и правительство", с. 23.

   ³ "Царство Божие внутри вас", с. 186.

   деятельностями общества. Уничтожение организации правительств, учрежденных для произведения насилия над людьми, никак не влечет за собой уничтожения того, что есть разумного и хорошего, а потому ненасильственного - в законах, суде, собственности, полицейских ограждениях, финансовых устройствах, народном образовании. Напротив, отсутствие грубой власти правительств, имеющих цель поддержать только себя, будет содействовать более разумной и справедливой общественной организации, не нуждающейся в насилии¹. Самое понятие анархии обозначает не отсутствие учреждений, а только отсутствие таких учреждений, которым людей заставляют подчиняться насильно; но установятся такие учреждения, которым люди будут подчиняться свободно, по разуму². В самых разнообразных случаях жизни в наше время люди устраивают сами свою жизнь без сравнения лучше, чем ее устраивают для них правящие ими люди. Люди, без всякого вмешательства правительства и часто - несмотря на него, составляют всякого рода общественные предприятия - союзы рабочих, кооперативные общества, компании железных дорог, артели, синдикаты. Если для общественного дела нужны сборы, то почему же думать, что без насилия свободные люди не сумеют добровольно собрать нужные средства и учредить все то, что учреждается посредством податей, если только эти учреждения для всех полезны? Почему думать, что не могут быть суды без насилия? Суд людей, которым доверяют судящиеся, всегда был и будет и не нуждается в насилии. Мы так извращены долгим рабством, что не можем себе представить управления без насилия. Но это- ошибка. Русские общины, переселяясь в отдаленные края, где наше правительство не вмешивается в их жизнь, устраивают сами свои сборы, свое управление, свой суд, свою полицию и всегда благоденствуют до тех пор, пока правительственное насилие не вмешивается в их управление³.

   Но как, в каких формах могут жить люди христианского мира, если они не будут жить в форме государства, повинуясь правительственной власти?

   Ответ на этот вопрос дают те свойства русского народа, вследствие которых можно думать, что предстоящий переворот должен начаться и должен совершиться не где-нибудь, а именно в России.

   Русский народ, как и большинство земледельческих народов, естественно складывается, как пчелы в ульи, в определенные   общественные . отношения,   вполне   удовлетворяющие требованиям совместной жизни людей. Везде, где только русские люди осаживались без вмешательства правительства, они устанавливали между собой не насильническое, а основанное

   ¹  "Патриотизм и правительство", с. 24.

   ²  "Дневник", т. 1, с. 176.

   ³  "Единое на потребу", с. 24-25.

   на взаимном согласии, мирское, с общинным владением землей, управление, которое вполне удовлетворяло требованиям мирного общежития. Отсутствие правительства,- того самого правительства, которое удерживает силою право на пользование землей за не работающими землевладельцами,- только будет содействовать той общинной земледельческой жизни, которую русский народ считает необходимым условием хорошей жизни, содействовать тем, что, уничтожив власть, поддерживающую земельную собственность, освободит землю и даст на нее одинаковые, равные права всем людям. Переворот, который предстоит христианскому миру и который начинается теперь в русском народе, тем и отличается от прежних революций, что прежние разрушали, не ставя ничего на месте разрушенного ими, или ставя вместо одной формы насилия другую. В предстоящем же перевороте ничего не нужно разрушать, нужно только перестать участвовать в насилии, не вырывать растения, ставя на его место нечто искусственное и неживое, а только устранять все то, что мешало его росту. Прекращение повиновения правительствам должно привести людей к земледельческой жизни. Земледельческая же жизнь приведет к самому естественному при такой же жизни общинному устройству небольших, находящихся в одинаковых земледельческих условиях, обществ. Весьма вероятно, что общины эти не будут жить обособленно и войдут между собою, вследствие единства экономических, племенных или религиозных условий,- в новые, свободные соединения, но совершенно иные, чем прежние - государственные, основанные на насилии. Отрицание насилия не лишает людей возможности соединений, но соединения, основанные на взаимном согласии, могут образоваться только тогда, когда будут разрушены соединения, основанные на насилии. Для того, чтобы построить новый и прочный дом на месте разрушающегося, надо разобрать старые стены камень по камню и вновь строить¹.

   Как произойдет этот переворот, какие перейдет ступени,- нам не дано знать, но мы знаем, что он неизбежен. Жизнь людей только -в том и состоит, что время дальше и дальше открывает скрытое и показывает верность или неверность пути, по которому они шли в прошедшем².

   ¹ "Конец века", с. 41-44.

   ² Там же, с. 59.

  

  

  

  

  

   Не только в государственных и международных, но и в экономических отношениях современное человечество руководится теми основами, которые были годны людям три и пять тысяч лет тому назад и которые прямо противоречат и теперешнему нашему сознанию, и тем условиям жизни, в которых мы находимся.

   Люди все имеют одинаковые права на жизнь и на блага мира. Всякий знает это несомненно твердо всем существом своим и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех людей на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся, страдающую, а другую - праздную, угнетающую, роскошествующую и веселящуюся,- не только видит, но волей-неволей с той или другой стороны принимает участие в этом отвергаемом его сознанием разделении людей и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия в нем. Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от постоянного, поглощающего всю их жизнь бессмысленного, безрассветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть. Это большинство знает, что все это происходит в мире, в котором признается не только научное положение о том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но - в мире, в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья, и достоинство и заслуга человека только в служении ближнему, а не в пользовании им. Еще в большем противоречии и страдании живет человек так называемого образованного класса. Всякий такой человек, если верит во что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в гуманность, если не в гуманность, то в справедливость, если не в справедливость, то в науку; и вместе с тем знает, что вся его жизнь построена на условиях прямо противоположных всему этому, всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости, и науки. Мы все братья, а мне утром необходимы сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни и которых - я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимо-христианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству - учусь убивать или делаю оружие, порох, крепости... Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие, тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека. Нечуткие и заглушившие совесть люди высших угнетающих классов если не страдают совестью, страдают страхом и ненавистью. И им нельзя не страдать. Они знают про ту ненависть против них, которая живет и не может не жить в рабочих классах. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая и чуют ту беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь. Они знают, что сами погибнут, как скоро не только перестанут, но ослабеют в угнетении. Они и делают это, несмотря на мнимые заботы о благоденствии рабочего, о 8-ми часовом дне, о запрещении работ малолетним и женщинам, о пенсиях и вознаграждениях. Все это обман или забота о том, чтобы раб был в силах работать¹. Поддержание этого суеверия и этого обмана составляет цель политических наук вообще и в частности так называемой политической экономии. Цель ее - скрыть от людей то положение угнетения и рабства, в котором они находятся. Средство, употребляемое ею для этой цели,- в том, чтобы рассматриванием насилия, обусловливающего всю экономическую жизнь порабощенных, как чего-то естественного и неизбежного, обмануть людей и отвести их глаза от настоящей причины их бедствия².

   Но кажущийся неразрешимым вопрос экономический, социальный есть вопрос крыловского ларчика³. Это - старый вопрос пользования одними людьми трудом других. Прежде пользовались трудом других прямо насилием, рабством; в наше время это делается посредством собственности. Собственность в наше время есть корень всего зла: и страдания людей, имеющих ее или лишенных ее, и укоров совести людей, злоупотребляющих ею, и опасности за столкновение между имеющими

   ¹ "Царство Божие внутри вас", с. 82-86.

   ² "Так что же нам делать", с, 151.

   ³ Там же, с. 254.

   избыток ее и лишенными ее. Делением, обеспечением собственности занят весь мир. Государства-правительства интригуют и воюют из-за собственности; чиновники, ремесленники бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности; суды, полиция охраняют собственность; каторги, тюрьмы, все ужасы так называемых наказаний - все из-за собственности¹. Что же такое собственность?

   По смыслу слова, это - то, что дано, принадлежит мне одному исключительно, то, с чем я могу сделать всегда все, что хочу, то, чего никто не может отнять у меня, что остается моим до конца моей жизни, и то, что я именно должен употреблять, увеличивать, улучшать. Такая собственность для каждого человека ведь есть только он сам. А между тем в этом самом смысле и разумеется обыкновенно воображаемая собственность людей². Мы говорим про дом и про свою руку одинаково: моя собственная рука и мой собственный дом. Человек называет своей собственностью свою жену, своих детей, своих рабов, свои вещи, но действительность всегда показывает ему его ошибку, и он должен отказываться от этого суеверия или страдать и заставлять страдать других³.

   Собственность есть только средство пользования трудом других. Пользование это распределяется так, что чем хитрее и сложнее уловка, которую употребляет сам человек или употреблял тот, от кого он получил наследство, тем больше он пользуется трудами ,других людей и тем меньше сам прилагает труда. Сначала идут Штиглицы, Дервизы, Морозовы, Демидовы, Юсуповы, потом крупные банкиры, купцы, землевладельцы, чиновники. Потом - средние банкиры, купцы, чиновники, землевладельцы. Потом - низшие, вовсе мелкие торговцы, кабатчики, ростовщики, становые, урядники, учителя, дьячки, приказчики; потом - дворники, лакеи, кучера, водовозы, извозчики, разносчики; и под конец уже рабочий народ - фабричные и крестьяне, число которых относится к первым, как 10:1⁴.

  

  

  

   В России, как и во всем мире, происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством - тщеславия, желания

   ¹ Там же, с. 255.

   ³ Там же, с. 255.

   ² Там же, с. 257.

   ⁴ Там же, с. 112

   удивить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне нет ценителя роскоши, некого удивить. Какие бы деревенский житель ни завел себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, некому смотреть и завидовать, мужики не знают во всем этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обваленных навозом избах, которые топить нечем. В деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить все это. И потому богатые люди скопляются вместе и пристраиваются к таким же богатым людям, с одинаковыми потребностями, в города, где удовлетворение всяких роскошных вкусов заботливо охраняется многолюдной полицией. Коренные такие жители в городах - это государственные чиновники; около них уже пристроились всякого рода мастера и промышленники, к ним присоединяются и богачи¹.

   Все стремления богатой жизни, начиная с пищи, одежды, жилья, нашей чистоты и до нашего образования,- все имеет главною целью отличение себя от бедных. И на это-то отличение, отделение себя непроходимыми стенами от бедных тратится, мало сказать, 9/10 нашего богатства. Первое, что делает разбогатевший человек,- он перестает есть из одной чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от кухни и прислуги. Он сыто кормит и прислугу, чтобы у нее не текли слюни на его сладкую еду². Самый способ принятия пищи (обеды) делается уж у него делом тщеславия, гордости. Богатому уже немыслимо пригласить за стол бедного человека. Надо уметь вести даму к столу, кланяться, сидеть, есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это. То же происходит и с одеждой. Если бы богатый человек носил обыкновенное платье, только прикрывающее тело от холода - полушубки, шубы, валеные и кожаные сапоги, поддевки, штаны, рубахи,- ему бы очень мало было нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому, у кого нет ни одной; но богатый человек начинает с того, что шьет себе такую одежду, которая вся состоит из отдельных частей и годится только для отдельных случаев, и потому не годится для бедного. У него фраки, жилеты, пиджаки, лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т. п., которые могут иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. То же, и еще яснее, в жилье. Чтоб жить одному в 10 комнатах, надо, чтобы этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек, тем труд-

   ¹ Там же, с. 99.

   ² Там же, с. 104-105.

   нее добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми людьми, тем невозможнее провести по коврам и посадить на атласные кресла бедного человека. То же с способом передвижения. Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода,- и место, и возможность на это есть. Но, чем богаче экипаж, тем становится менее возможным посадить в него кого бы то ни было. То же со всем образом жизни, который выражается словом: чистота. Чистота! Кто не знает людей, в особенности женщин, которые ставят себе эту чистоту в высшую добродетель, и кто не знает выдумок этой чистоты, не имеющих никаких пределов, когда она добывается чужим трудом? Нынче чистота в том, чтобы менять рубашку каждый день, завтра - менять два раза в день. Нынче - мыть каждый день шею и руки, завтра - ноги, еще завтра - каждый день все тело, да еще особенными притираниями. Нынче скатерть на два дня, завтра - на день и две в день. Нынче - чтобы руки у лакея были чисты, завтра - чтобы он был в перчатках и в чистых перчатках подавал бы письмо на чистом подносе. И нет пределов этой никому и ни для чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и сделать невозможным общение с ними. То, что называется вообще образованием, есть то же самое. Образованием называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые руки, известного рода чистоту. В кругу немного повыше образованием называют то же, что и народ, но к условиям образования прибавляют еще игру на фортепьяно, знание по-французски, письмо по-русски без орфографических ошибок и еще большую внешнюю чистоту. В кругу еще повыше образованием называют все это, с прибавлением еще английского языка и диплома из высшего учебного заведения и еще большую чистоту. Но образование и то, и другое, и третье по существу своему - одно и то же. Образование - это те формы и знания, которые должны отличать человека от других. И цель его та же, как и чистоты: отделить себя от толпы бедйых для того, чтобы они, голодные и холодные, не видали, как мы празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят¹.

   Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно, потребляют все то, что привезено туда из деревни. Здесь собираются около богатых все те люди, которым нечем кормиться в деревне, и особенность их в том, что это все люди, пришедшие из деревни кормиться в город; если есть городские бедные, такие, которые родились здесь, и такие, которых отцы и дети родились здесь, то эти отцы и дети пришли сюда тоже, чтобы кормиться. Но что значит: кормиться в городе? В этих словах есть что-то странное, похожее на шутку,

   ¹Там же, с. 105-106.

   если вдуматься в смысл их. Как, из деревни, т. е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот - где все богатство земли,- из этих мест люди приходят кормиться в то место, где нет ни деревьев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль! И, однако, как ни странно это кажется, это так. Причина этого - одна: переход богатств производителей в руки непро-. изводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень - все богатства собраны в деревне. И тотчас же являются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путем, богатства эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного - переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов в столицы. Деревенский житель вынужден отдать все это для удовлетворения заявленных к нему требований и соблазнов и, отдав свои богатства, остается с нехваткой, и ему надо идти туда, куда свезены его богатства'. И вот он и тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и s бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он,- не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства - и развращается, и погибает. И в самом деле, надо только вдуматься в положение этих деревенских жителей, приходящих в город для того, чтобы заработать на хлеб или на подати, когда они видят повсюду вокруг себя безумно швыряемые тысячи и самым легким способом добываемые сотни, тогда как они самым тяжелым трудом должны вырабатывать копейки, чтобы удивляться, как еще остаются из этих людей рабочие люди, а не все они берутся за более легкую добычу денег: торговлю, прасольничество, нищенство, разврат, мошенничество, грабеж даже. Есть такие наивные люди, которые серьезно говорят, что бедные очень благодарны нам за то, что мы кормим их своею роскошью. Но бедные люди не лишаются человеческого рассудка оттого, что они бедные. Никогда они не признавали и не признают того, чтобы было справедливо одним людям постоянно праздничать, а другим постоянно постничать и работать, они сначала удивляются и оскорбляются этим, потом приглядываются к этому и, видя, что эти порядки признаются законными, стараются сами освободиться от работы и принять участие в празднике. Одним удается, и они становятся такими же вечно пирующими, другие понемногу подбираются

   ¹ Там же, с. 97-98.    

   к этому положению, третьи обрываются, не достигнув цели, и, потеряв привычку работать, наполняют непотребные и ночлежные дома¹.

  

  

  

   Существование городской нищеты не может быть не известно богатым классам и не может не колоть им глаза. И вот они задаются целью облегчить ее положение. Вместо того, чтобы сознать, что жизнь их дурна, и исправить ее, они делают тот странный вывод, что для того, чтобы им было жить хорошо, нужно исправить жизнь других людей; и они начинают исправлять жизнь других. Возникает благотворительность.

   Но между нами, богатыми и бедными, стоит воздвигнутая нами же стена чистоты и образования, сложившаяся из нашего же богатства, и чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить эту стену и сблизиться с бедными². С другой стороны, каждый искренний человек не может не испытывать стыда от того ложного положения, в которое ставит его благотворительная деятельность, так как он не может не увидать в конце концов, что он дает неимущим так мало, что это не составляет и не может составлять для него никакого лишения; скорее вся его благотворительность есть только потеха, которой он забавляется, как и когда ему вздумается. В самом деле я приду в дорогой шубе или приеду на своей лошади, или увидит мою 2000-ную квартиру тот, которому нужны сапоги; увидит хотя только то, что я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что мне так вздумалось; ведь он знает, что если я даю так рубли, то это только потому, что я набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не только никому не давал, но которые я легко отбирал от других. Что же он может видеть во мне другого, как не одного из тех людей, которые завладели тем, что должно бы принадлежать ему? И какое другое чувство он может иметь ко мне, как не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у него, и у других рублей?³. И вот такое-то отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается, богатый человек называет добром.

   Я хочу помогать людям, и потому ясно, что прежде всего я должен, с одной стороны, не обирать их, как я это делаю; с другой стороны - не соблазнять их. А то я самыми сложными, и хитрыми, и злыми, веками накопившимися уловками, устроил себе положение владельца неразменного рубля, т. е. такое, при котором я могу, никогда ничего не работая, заставлять работать на себя сотни и тысячи людей, что я и делаю; и я воображаю себе, что я жалею людей и хочу помогать им. Я сижу на шее у человека, задавил его и требую, чтобы он вез

   ¹ Там же, с. 100-101.

   ² Там же, с. 106.

   ³ Там же, с. 104.

   меня, и, не слезая с него, уверяю себя и других, что я очень жалею и хочу облегчить его положение всеми возможными средствами, но только не тем, чтобы слезть с него. Ведь это так просто. Если я хочу помогать бедным, т. е. сделать бедных не бедными, я не должен производить этих самых бедных. А то я даю по своему выбору бедным, сбившимся с пути жизни, рубли, десятки, сотни, а на эти самые рубли я отбираю тысячи у людей, не сбившихся еще с пути, и этим делаю их бедными, и их же еще развращаю¹.

   Стоит понять это человеку, пытавшемуся помогать бедным раздачей им денег, которые вовсе не представляют его труда, чтобы устыдиться своего заблуждения. В то же время такой человек не может не почувствовать, что уже в самых деньгах, в обладании ими, есть что-то гадкое, безнравственное; что самые деньги и являются одной из главных причин тех зол, которые он видит,- и у него возникает вопрос: что же такое деньги?².

  

  

  

   Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран, как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеба, третий выкормил овец, и вот, чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки.

   Но такого положения дел никогда в мире не было. Во всех человеческих обществах, где были деньги, как деньги, всегда было насилие сильного и вооруженного над слабым и безоружным; а там, где было насилие, знаки ценностей - деньги, какие бы то ни были: скотина, меха, шкуры, металлы,- всегда неизбежно должны были терять это значение и получать значение откупа от насилия. Деньги несомненно имеют те безобидные свойства, которые перечисляет наука, но свойства эти они имели бы в действительности только в том обществе, в котором не появилось бы насилия одного человека над другим: в идеальном обществе; но в таком обществе и денег, как денег, общей меры ценности, и вовсе бы не было, как не было и не могло их быть во всех обществах, не подвергшихся общему государственному насилию. Во всех же известных нам обществах, где есть деньги, они получают значение обмена только потому, что служат средством насилия. И главное значение их не в том, чтобы служить средством обмена, а в том, чтобы служить насилию. Мерою ценностей они не могут быть потому, что как только

   ¹ Там же, с. 113.

   ² Там же, с. 115.

   в обществе один человек может отнять у. другого произведение его труда, так тотчас же нарушена эта мера. Если на конную вместе выведут лошадей и коров, выкормленных хозяевами и отнятых силою у других хозяев, то очевидно, что ценность на этом базаре лошадей и коров уже не будет соответствовать труду выкармливания этих животных, и ценности всех других предметов изменятся сообразно этому изменению. Если же и самые деньги приобретаются насилием и употребляются на покупку предметов, то деньги теряют уже совершенно всякое подобие средства обмена. Насильник, отобравший деньги и отдающий их за произведения труда, не обменивает, а только берет посредством денег все то, что ему нужно. Тот предмет, который будет более нужен насильнику и за который он будет давать больше денег, получит большую ценность и - наоборот. Так что в обществе, подвергшемся насилию, деньги тотчас получают одно преобладающее значение средства насилия для насильника и удержат значение средства обмена для насилуемых только настолько и в таком отношении, которое выгодно для насильника<