Булгаков Валентин Федорович - Христианская этика

   3 Там же, с. 97.

   он одинаково не свободен; он не может не признавать первых и не может еще признавать вторых. Но есть третий род истин,- таких, которые не стали еще для человека бессознательным мотивом деятельности, но вместе с тем уже с такою ясностью открылись ему, что он не может обойти их и неизбежно должен так или иначе отнестись к ним, признать или не признать их. В отношении этих-то истин, и только этих истин, и проявляется свобода человека. Вся трудность и кажущаяся неразрешимость вопроса о свободе человека происходит оттого, что люди, решающие этот вопрос, представляют себе человека неподвижным по отношению к истине. Жизнь человеческая движется по одному определенному и неизменному закону. И потому она вообще не свободна: все люди неизбежно пойдут по единственному пути этого закона. Помимо этого пути не может быть жизни. Но закон жизни человеческой представляется людям в виде понемногу открывающейся истины, которая может быть признана и не признана ими; и потому по пути закона жизни люди могут идти двояко: или сами собой, сознательно и свободно подчиняясь закону жизни, или невольно и бессознательно покоряясь ему. Свобода человека в этом выборе.

   Велика-ли, не велика-ли эта свобода в сравнении с той фантастической свободой, которую мы бы хотели иметь, свобода эта одна несомненно существует и свобода эта есть свобода. И мало того, что свобода эта есть истинная свобода,- она же есть и истинная жизнь. По учению Христа, человек, который видит смысл жизни в той области, в которой она не свободна,- в области последствий, т. е. поступков,- не имеет истинной жизни. Истинную жизнь, по христианскому учению, имеет только тот, кто перенес свою жизнь в ту область, в которой она свободна,- в область причин, т. е. познания и признания открывающейся истины, исповедания ее и потому неизбежно следующего (как воз за лошадью) исполнения ее¹. Человек, живущий христианской жизнью, всегда свободен, потому что то самое, что составляет смысл его жизни - устранение препятствий, мешающих любви, и, вследствие этого, увеличение любви и установление Царства Божия и есть то самое, чего он хочет всегда и что неудержимо совершается в его жизни ². Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах внешних и общих, в которых они несвободны, а всю ту энергию, которую они употребляют на внешние дела, употребить на то, в чем они свободны,- на признание и исповедание той истины, которая стоит пред ними, на освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывающих истину,- для того, чтобы не только каждый отдельный человек достиг высшего доступного ему блага, но чтобы осуществилась хоть та первая ступень Царства Божия, к которой уже готовы люди по своему сознанию ³.

   ¹ "Царство Божие внутри вас", с. 250-254.

   ² "Христианское учение", с. 82.

   ³ "Царство Божие внутри вас", с. 254-255.

  

  

  

  

   Усилия самоотречения, смирения и правдивости, уничтожая в человеке препятствия к соединению любовью его души с Богом и другими существами, дают ему всегда доступное ему благо, и потому то, что представляется человеку злом, есть только указание того, что человек ложно понимает свою жизнь и не делает того, что дает ему свойственное ему благо. Зла нет¹.

   Мы часто пренебрегаем благом этой жизни, рассчитывая где-то получить большее благо. Но такое большее благо нигде никогда не может быть, потому что нам в жизни нашей дано такое великое благо - благо жизни, выше которого ничего нет и не может быть. Этот мир, не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот, в котором мы сейчас живем, это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем ². Не верь, что жизнь эта только переход в другой мир и что хорошо нам может быть только там. Это неправда. Нам должно быть хорошо здесь, в этом мире. И для того, чтобы нам было хорошо здесь, в этом мире, нам нужно только жить так, как хочет Тот, Кто послал нас в него. И не говори, что для того, чтобы тебе хорошо было жить, надо, чтобы все хорошо жили, жили по-Божьи. Это неправда. Живи сам no -Божьи, сам делай усилие, и самому тебе наверное будет хорошо и другим также от этого будет наверное не хуже, но лучше ³. Мудрец говорил: я обошел всю землю, отыскивая благо. Я днем и ночью без устали искал его. Один раз, когда я уже совсем отчаялся найти это благо, голос внутри меня сказал мне: благо это в тебе самом. Я послушался этого голоса и нашел истинное, неизменное благо ⁴. Ничто так очевидно не подтверждает того, что дело жизни есть совершенствование, как то, что чего бы ты ни желал вне своего совершенствования, как бы полно ни удовлетворилось твое желание, как скоро оно удовлетворено, так тотчас же уничтожается прелесть желания. Не теряет своего радостного значения одно: сознание своего движения к совершенству.

   ¹ "Путь жизни", с. 16.

   ⁴ Там же, с. 487.

   ² Там же, с. 484.

   ³ Там же, с. 485.

   только это неперестающее совершенствование дает истинную, не перестающую, а растущую радость. Всякий шаг вперед на этом пути несет за собой свою награду, и награда эта получается сейчас же. И ничто не может отнять ее¹.

   Счастье есть удовлетворение требований существа человека, живущего от рождения и до смерти только в этом мире; благо же есть удовлетворение требований вечной сущности, живущей в человеке².

   Говорят, для того, кто делает добро, не нужно награды. Это правда, если думать, что награда будет не в тебе и не сейчас, а в будущем. Но без награды, без того, чтобы добро не давало радости человеку, не мог бы человек делать добро. Дело только в том, чтобы понимать, в чем истинная награда. Истинная награда не во внешнем и будущем, а во внутреннем и настоящем: в улучшении своей души. В этом и награда и побуждение к деланию добра³.

   Жизнь человеческая есть неперестающее воссоединение отделенного телом духовного существа с тем, с чем оно сознает себя единым. Понимает или не понимает это человек, хочет он или не хочет, воссоединение это неудержимо совершается тем состоянием, которое мы называем жизнью человеческой. Разница между людьми, не понимающими своего назначения и не хотящими его исполнять, и понимающими его и желающими жить сообразно ему, в том, что жизнь не понимающих этого есть неперестающее страдание, жизнь же понимающих и исполняющих назначение - неперестающее, увеличивающееся благо.

   Первые подобны упрямым животным, которых хозяин тащит веревкою за шею в тот приют, где животное найдет и защиту и корм. Животное напрасно мучит, душит себя, стараясь противиться хозяину. Оно будет приведено туда, куда должны прийти все. Вторые же подобны тому животному, которое, поняв волю хозяина, идет свободно и радостно, куда его ведет хозяин, зная, что от исполнения воли хозяина ничего, кроме добра, быть не может⁴.

   Точно так же и то, что представляется человеку смертью, есть только указание на то, что человек ложно понимает жизнь. Смерть есть только для тех людей, которые полагают свою жизнь во времени. Для людей же, понимающих жизнь в том, в чем она действительно заключается,- в усилии, совершаемом человеком в настоящем, для освобождения себя от всего того, что препятствует его соединению с Богом и другими существами,- нет и не может быть смерти⁵.

   ¹ Там же, с. 489-490.

   ³ "Путь жизни", с. 491.

   ⁵ Там же, с. 16-17.

   ² "Дневник", т. 1, с. 11.

   ⁴ Там же, с. 489.

  

  

  

   Страх смерти есть только сознание не разрешенного противоречия жизни¹. Являющееся привидение будущей плотской смерти не есть пробуждение мысли о смерти, но напротив - пробуждение мысли о жизни, которую должен иметь и не имеет человек. Это - чувство, подобное тому, которое должен испытывать человек, пробудившийся к жизни в гробу, под землею. Есть жизнь, а я в смерти, и вот она, смерть! Представляется, что то, что есть и должно быть, то уничтожается. Лучшее доказательство того, что страх смерти есть страх не смерти, а  ложной жизни, есть то, что часто люди убивают себя от страха смерти. Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти, что они боятся, чтобы с нею не кончилась'их жизнь, но оттого, что плотская смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой они не имеют.

   Ни мое тело, ни время моего существования нисколько не определяют жизни моего я. Если я в каждую минуту жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое! я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к миру своим совершенно особенным образом. Только это я сознаю своим я и больше ничего. О том, когда и где я родился, когда и где я  начал так чувствовать и думать, как я теперь думаю и чувствую, Я решительно ничего не сознаю. Мое сознание говорит мне только: я есмь; я есмь с тем моим отношением к миру, в котором я нахожусь теперь. Тело мое одно только потому, что есть что-то невещественное, которое признает все это переменяющееся тело одним и своим. Невещественное это есть то, что мы называем сознанием: оно одно держит все тело вместе и признает его одним и своим. И потому при первом рассуждении кажется, что основа всего -- сознание - должно быть постоянное. Но и это несправедливо: и сознание непостоянное. В продолжение всей жизни и теперь повторяется явление сна,  которое кажется нам очень простым потому, что мы все спим  каждый день, но которое решительно непостижимо, если признавать то, чего нельзя не признавать, что во время сна иногда совершенно прекращается сознание. Но мало того, что сознание, держащее все тело вместе, периодически обрывается и тело  не распадается,- сознание это, кроме того, еще и изменяется так же, как и тело. Мое сознание трехлетнего ребенка и теперешнее сознание так же различны, как и вещество моего тела теперь и 30 лет тому назад.

   Что же такое это нечто, связывающее в одно все последовательные сознания? Что такое это-то самое коренное и особенное мое я, не слагающееся из существования моего тела и  ряда происходящих в нем сознаний, но то основное я, на которое, как на стержень, нанизываются одно за другим различ-

   ¹ "О жизни", с. 94.

   ные последовательные во времени сознания? Только свойство больше или меньше любить одно и не любить другое и есть то особенное и основное я человека, в котором собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся сознания. Свойство же это, хотя и развивается также в нашей жизни, вносится нами уже готовое в эту жизнь из какого-то невидимого и непознаваемого нами прошедшего. Внешний мир действует на всех людей одинаково, но впечатления людей, поставленных даже в совершенно тождественные условия, до бесконечности разнообразны - и по числу получаемых и могущих быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их. Из впечатлений этих слагается ряд последовательных сознаний каждого человека. Связываются же все эти последовательные сознания только потому, почему и в настоящем одни впечатления действуют, а другие не действуют на его сознание. Действуют же или не действуют на человека известные впечатления только потому, что он больше или меньше любит то, а не любит этого¹. И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня все, что есть. Оно не может уничтожиться, потому что оно только и есть. Если бы его не было, я бы не знал ряда своих последовательных сознаний, не знал бы своего тела, не знал бы своей и никакой другой жизни. И потому уничтожение тела и сознания не может служить признаком уничтожения моего особенного отношения к миру, которое началось и возникло не в этой жизни².

   То неизбежное уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим, показывает нам только, что отношение, в котором мы находимся к миру, не есть постоянное, но что мы вынуждены устанавливать другое. Установление этого нового отношения, т. е. движение жизни, и уничтожает представление смерти. Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование³. Но не то для человека, понимающего жизнь. Глядя на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по понятному ему роду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась, не переставая, сила и область любви, давая ему все большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности⁴. Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему прошедшего,

   ¹Там же, с. 97-101.

   ⁴ Там же, с. 107.

   ² Там же, с. 103.

   ³ Там же, с. 106.

   сонавая постоянное непрерываемое возрастание ее, не только спокойно,  но и радостно переносит ее  и в невидимое будущее¹.

   Я люблю свои сад, люблю читать книжку, люблю ласкать детей. Умирая, я лишаюсь этого, и потому мне не хочется умирать, и я боюсь смерти.- Может случиться, что вся моя жизнь составлена из таких мирских желаний и их удовлетворения. Если так, то мне нельзя не бояться того, что прекращает радости от удовлетворения таких желаний. Но если эти желания заенились во мне и заменились другим желанием - исполнять волю Бога, отдаться Ему в том виде, в котором я теперь, и во всех возможных видах, в которых могу быть, то чем больше заменились мои телесные  желания духовными,  тем менее страшна становится смерть. Если же совсем заменятся мои мирские желания одним желанием - отдаться Богу, то и нет для меня ничего, кроме жизни, нет смерти ².

  

  

  

   По самому существу жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти. Мой друг, брат жил так же, как и я, и теперь перестал жить так, как я. Жизнь его была его сознание и происходила в условиях его телесного существования; значит, нет места и времени для проявления его сознания, и его нет для меня.  "Ничего не осталось",- так бы сказала куколка, кокон, не выпустивший еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон остался пустой. Но кокон мог бы сказать так, если бы он мог думать и говорить, потому что, потеряв своего соседа, он бы уже действительно ничем не чувствовал его. Не то с человеком. Мой брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в той форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его из моих глаз не уничтожило моего отношения к нему. У меня осталось, как мы говорим, воспоминание о нем. Осталось воспоминание,- не воспоминание его рук, лица, глаз, а воспоминание его духовного образа. И воспоминание это тем живее, чем согласнее была жизнь моего друга и брата с законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть только представление, но что-то такое, что действует на меня и действует точно так же, как действовала на меня жизнь моего брата во время его земного существования. Это воспоминание есть та самая его невидимая,  невещественная  атмосфера,  которая  окружала  его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании точно так же, как она на меня действует и после его смерти. Это воспоминание требует от меня после его смерти теперь того же самого, чего оно требовало от меня при его жизни. Та сила жизни, которая была в моем брате, не только

   ¹ Там же, с. 108.

   ² "Путь жизни", с. 451.

   не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня.

   Таким образом, я могу сказать, что мой брат вышел их того низшего отношения к миру, в котором он был, как животное, и в котором я еще нахожусь,- вот и все; могу сказать, что я не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу.

   Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но входит в меня. Его особенное живое я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому я, становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою. Христос умер очень давно, и плотское существование Его было короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к миру - ничье иное - действует до сих пор на миллионы людей, принимающих в себя это Его отношение к миру и живущих им. Что же это действует? Что это такое, бывшее прежде связанным с плотским существованием Христа, составляющее продолжение и разрастание той же Его жизни? Мы говорим, что это не жизнь Христа, а последствия ее. И, сказав такие не имеющие никакого значения слова, мы думаем, что сказали нечто более ясное и определенное, чем то, что сила эта есть Сам живой Христос¹. Христос открыл людям то, что вечное - не то же, что будущее, но что вечное, невидимое живет в нас сейчас, в этой жизни, что мы становимся вечными, когда соединяемся с тем Богом духом, в котором все живет и движется. Достигаем мы этой вечности любовью². И какой бы тесный ни был круг деятельности человека - Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина,- если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни³. В жизни таких людей мы можем найти и основу их веры в свою жизнь, найти и в себе эти основы. Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в других людях,- чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда больше не мучило меня ⁴.

   ¹ "О жизни", с. 109-111.

   ³ "О жизни", с. 113.

   ² "Путь жизни", с. 24.

   ⁴ Там же, с. 112.

   Видимую жизнь нашу можно представить в виде отрезка конуса, вершина и основание которого скрываются от нашего умственного взора. Самая узкая часть конуса есть то мое отношение к миру, с которым я впервые сознаю себя; самая широкая часть есть то высшее отношение к жизни, до которого достиг теперь. Начало этого конуса - вершина его - скрыта меня во времени моим рождением; продолжение конуса скрыто от меня будущим, одинаково неведомым и в моем плотском существовании, и в моей плотской смерти. Я не вижу ни вершины конуса, ни основания его, но по той части его, в которой проходит моя видимая, памятная мне жизнь, я несомненно узнаю его свойства. Сначала мне кажется, что этот отрезок конуса и есть моя жизнь, но по мере движения моей истинной жизни, с одной стороны, я вижу, что то, что составляет основу моей жизни, находится позади ее, за пределами ее: по мере жизни я живее и яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим; с другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на невидимое мне будущее, я яснее и живее чувствую свою связь с будущим и заключаю о том, что видимая моя жизнь, земная, есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее - до рождения и после смерти - несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания³.

   Но нас смущает то, что мы не видим причин и действий нашей истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими свойствами своего я, а другой -с другими, почему жизнь одного обрывается, а другого продолжается?². И мы жалеем о том, что не получаем ответов на эти вопросы. Но жалеть о том, что я не могу познать теперь того, что именно было до моей жизни и что будет после моей смерти,- это все равно, что жалеть о том, что я не могу видеть того, что за пределами моего зрения. Ведь если бы я видел то, что за пределами моего зрения, я бы не видел того, что в его пределах. А мне ведь, для блага моего животного, нужнее всего видеть то, что вокруг меня. Для блага же моей истинной жизни, мне нужнее всего знать то, чему я должен подчинить здесь и теперь свою животную личность для того, чтобы достигнуть блага жизни. И разум открывает мне это, открывает мне в этой жизни тот единый путь, на котором я не вижу прекращения своего блага ³.

   Разумная жизнь подобна человеку, несущему далеко перед собой фонарь, освещающий его путь. Такой человек никогда не доходит до конца освещенного места,- освещенное место всегда идет впереди его. Такова разумная жизнь, и только при такой жизни нет смерти, потому что фонарь не переставая освещает до последней минуты, и уходишь за ним так же спокойно, как и во все продолжение жизни⁴.

   ¹ Там же, с. 117-118.

   ³ Там же, с. 121.

   ² Там же, с. 120.

   ⁴ "Путь жизни", с. 453.

  

  

  

   Спрашивают: "что будет после смерти?" На этот вопрос ответ только один: тело сгниет и станет землею, это мы верно знаем. О том же, что будет с тем, что мы называем душою, мы ничего не можем сказать, потому что вопрос: "что будет?" относится ко времени. Душа же вне времени. Душа не была и не будет. Она одна есть. Не будь ее, ничего бы не было¹.

   Вопрос о том, есть ли загробная жизнь или нет ее, есть вопрос о том, есть ли время произведение нашего ограниченного телом способа мышления или необходимое условие всего существующего.

   То, что время не может быть необходимым условием всего существующего, доказывается тем, что мы сознаем в себе нечто не подлежащее времени: свою жизнь в настоящем. И потому вопрос о том, есть ли или нет загррбная жизнь, есть, собственно, вопрос о том, что из двух реально: наше представление о времени или сознание нашей жизни в настоящем?².

   Под ногами морозная твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо, тело свое чувствую, занят мыслями, а между тем знаю, чувствую всем существом, что и крепкая морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли - случайно, что все это только произведение моих пяти чувств, мое представление, мир, построенный мною, что все это таково только потому, что я составлю такую, а не иную часть мира, что таково мое отделение от мира. Знаю, что стоит мне только умереть, и все это для меня не исчезнет, но видоизменится, как бывают превращения в т.еатрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и т; п. Смерть произведет во мне такое превращение, если я только не совсем уничтожусь, а перейду в другое, иначе отделенное от мира, существо. И тогда весь мир, оставаясь таким же для тех, которые живут в нем, для меня станет другим. Весь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собой такое, а не иное, так, а не иначе отделенное от мира существо. А способов отделения существ от мира может быть бесчисленное количество ³.

   Смерть есть разрушение тех органов, посредством которых я воспринимаю мир, каким он представляется в этой жизни; это - разрушение того стекла, через которое я смотрел, и замена его другим ⁴.

   Так же, как мы переживаем тысячи снов во время нашей земной жизни, так эта жизнь является одной из тысячи жизней, в которые мы вступаем, выходя из другой жизни, более действительной, более настоящей, той, в которую мы и возвращаемся после смерти. И так оно идет далее, до бесконечности, до последней жизни, которая и есть жизнь Бога⁵. О том же, какая

   ¹Там же, с. 466.

   ² Там же, с. 449.

   ³ Там же, с. 481.

   ⁴ "Дневник", т. 1, с. 171.

   ⁵ "О бессмертии   души", сбор.,   с. 40.

   будет та жизнь, нам знать не дано, потому что и не нужно нам ³. Одно достоверно и несомненно - это то, что сказал Христос умирая: "В руки Твои отдаю дух мой". Именно то, умирая, я иду туда, откуда исшел. И если я верю в то, что то, от чего я исшел, есть разумная любовь (два эти свойства я знаю), то я радостно возвращаюсь к Нему, зная, что мне будет хорошо. И не только не сокрушаюсь, но радуюсь тому перехо-ду, который предстоит мне². Таким образом, веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было, чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна ³. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал свою работу жизни, установил в своем сознании то новое отношение к миру, которое уже не умещается в этой жизни⁴. Вера в бессмертие дается не рассуждением, а жизнью⁵.

  

  

  

   Но если бы человек и мог не бояться смерти и не думать о гей, одних страданий - ужасных, бесцельных, ничем не оправдываемых и никогда не отвратимых страданий, которым он подвергается, было бы достаточно для того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни ⁶. Зачем, за что эти тысячи бессмысленных случайностей страданий, поражающих людей?

   Объяснения рассудочные ничего не объясняют. Рассуждение, напротив, с очевидностью показывает, что закона, по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания⁷.

   И люди ужасаются перед страданиями, удивляются им, как чему-то совершенно неожиданному и непонятному. А между тем всякий человек взращен страданиями. Всякий человек, если только подумает, увидит, что все его страдания необходимы для его же наслаждения, что без страданий нет наслаждений, что страдания и наслаждения суть два противоположные состояния, вызываемые одно другим и необходимые одно для другого⁸. Вопросы: "зачем" и "за что", возникающие в душе человека при испытании или воображении страдания, показывают только то, что он не познал той деятельности, которая

   1 "О разуме, вере и молитве", с. 11. 2 "Христианское учение", с. 84.

   3 "О жизни", с. 113.

   4 "Круг чтения", т. 1, с. 358.

   ⁵ Там же, т. 2, с. 499.

   ⁷ Там же, с. 122.

   ⁶ "О жизни", с. 121.

   ⁸ Там же, с. 123.

   должна быть вызвана в нем страданием и которая освобождает страдание от его мучительности. Когда человек, признающий жизнью личное существование, находит причины своего личного страдания в своем личном заблуждении,- понимает, что он заболел оттого, что съел вредное, или что его прибили оттого, что он сам пошел драться, или что он голоден и гол оттого, что не хотел работать,- он узнает, что страдает за то, что сделал то, что не должно, и затем, чтобы вперед не делать этого и, направляя свою деятельность на уничтожение заблуждения, не возмущается против страдания и легко и часто радостно несет его¹.

   Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что, своими заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими страданиями несу заблуждения других, если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое страдание есть указание на заблуждение, которое должно быть исправлено людьми в этой жизни,- остается огромный ряд страданий, уже ничем не объяснимых².

   В этом случае возможны только два отношения к страданию, выбор между которыми и представляется человеку: одно - то, что страдание есть то, чего не должно быть, потому что я не вижу его внешнего значения; и другое - то, что оно то самое, что должно быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей истинной жизни. При первом взгляде, страдания не имеют никакого объяснения и не вызывают никакой другой деятельности, кроме постоянно растущего и ничем не разрешимого отчаяния и озлобления; при втором - страдания вызывают ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной жизни,- сознание греха, освобождение от заблуждений и подчинение закону разума³. Человек живет для тела и говорит: все скверно; человек живет для души и говорит: неправда, все прекрасно. То, что ты называешь скверным, это то самое точило, без которого затупилось, заржавело бы самое дорогое, что есть во мне: моя душа⁴.

   Цель жизни одна: быть совершенным, как Отец, делать то же, что Он, то, чего Он хочет от нас, т. е. любить, чтобы любовь руководила нами в минуты самой энергичной деятельности и чтобы одною ее мы дышали в минуту величайшей слабости. Как только делается тяжело, больно, так стоит вспомнить это, и все тяжелое, больное исчезнет и останется одно радостное. Для достижения совершенствования в любви преград нет. И если человек в одном этом положил жизнь, все, что кажется горем, преградой в жизни,- широкая ступень, сама подставляющаяся ему под ноги, чтобы он поднялся⁵. Так что чем меньше любви, тем больше человек подвержен мучительности страданий, чем больше любви, тем меньше мучительности страданий; жизнь же

   ¹Там же, с. 126.

   2 Там же, с. 127.

   3 Там же, с. 128.

   4 "Путь жизни", с. 431.

   5 "О смысле жизни", с. 40-41.

   вполне разумная, вся деятельность которой проявляется только в любви, исключает возможность всякого страдания.

   "Но все-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?" - спрашивают люди.

   Но кто не знает, что самое первое ощущение нами боли есть первое и главное средство и сохранения нашего тела, и продолжения нашей животной жизни; что если бы этого не было, то мы все детьми сожгли бы для забавы и изрезали бы все свое тело? Боль телесная оберегает животную личность. В те же времена, когда в человеке есть возможность разумного сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму, и по мере пробуждения этого сознания становится все менее и менее мучительной. В этом же состоянии ощущение боли может растягиваться до самых больших и суживаться до самых ничтожных размеров. В самом деле, кто не знает без изучения физиологии того, что чувствительность имеет пределы, что при усилении боли до известного предела или прекращается чувствительность - обморок, отупение, жар - или наступает смерть. Увеличение боли, стало быть, очень точно определенная величина, не могущая выйти из своих пределов. Ощущение же боли может увеличиваться от нашего отношения к ней до бесконечности и точно также может уменьшаться до бесконечно малого. Страдание для человека есть только одно, и оно-то заставляет его волей-неволей отдаваться той жизни, в которой для него есть только одно благо. Страдание это есть сознание противоречия между греховностью своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в жизни своей и всего мира. Утолить это страдание нельзя ни тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не только в возможность, но в обязанность не кого-нибудь другого, но мою - осуществить всю истину в моей жизни и жизни мира. Первое только увеличивает мои страдания, второе лишает меня силы жизни. Утоляет это страдание только сознание и деятельность истинной жизни, уничтожающие  несоразмерность личной жизни с целью,  сознаваемой человеком. Волей-неволей человек должен признать, что жизнь его не ограничивается его личностью от рождения и до смерти, что цель, сознаваемая им, есть цель достижимая и что в стремлении к ней - в сознании большей и большей своей греховности и в большем и большем осуществлении всей истины в своей жизни и в жизни мира,- и состоит, и состояло, и всегда будет состоять дело его жизни, не отделимой от жизни всего мира.

   Если не разумное сознание, то страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни, загоняет человека на единственный истинный путь жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем не нарушимое, никогда не начинавшееся и не могущее кончиться все возрастающее благо¹.

   ¹ "О жизни", с. 129-133.

  

  

  

  

   Каким образом мог человек с пробудившимся разумом признать ложь истиной?

   Несомненно, разум его должен был быть извращен, потому что не извращенный разум безошибочно отличает ложь от истины, в чем и состоит его назначение. Извращение разума состоит в обманах веры.

   Обманы веры происходят оттого, что люди прежних поколений внушают последующим поколениям различными искусственными способами понимание смысла жизни, основанное не на разуме, а на слепом доверии. Умышленно смешиваются и подставляются одно под другое понятие веры и доверия: утверждается, что без веры человек не может жить и мыслить, что совершенно справедливо, и на место понятия веры, т. е. признания того, что существует то, что сознается, но не может быть определено разумом, как Бог, душа, добро,- подставляется понятие доверия в то, что существует Бог именно такой-то, в трех лицах, тогда-то сотворивший мир и то-то, тогда-то и через таких-то пророков. Основанные на таком смешении понятий обманы веры, извращая разум, извращают и истинную религию¹.

   Учение Христа, как и всякое религиозное учение, заключает в себе две стороны: 1) учение о жизни людей - о том, как надо жить каждому отдельно и всем вместе - этическое и 2) объяснение, почему людям надо жить именно так, а не иначе - метафизическое учение. Одно есть следствие и вместе причина другого. Эти стороны находятся во всех религиях мира. Но как было со всеми учениями - браманизмом, иудаизмом, буддизмом, так было и с учением Христа. Люди отступают от учения о жизни, и из числа их являются такие, которые берутся оправдать это отступление. Люди эти, садящиеся, по выражению Христа, на седалище Моисея, разъясняют метафизическую сторону учения так, что его этические требования становятся не-

   ¹ "Христианское учение", с. 42.

   обязательными и заменяются внешним богопочитанием - обрядами. В христианстве это явление выразилось особенно резко, по той причине, что учение это есть самое высшее, и именно потому, что его метафизика и этика до такой степени неразрывно связаны и определяются одна другою, что отделить одну от другой нельзя, не лишив все учение его смысла, и еще потому, что учение Христа есть уже само по себе протестантизм, т. е. отрицание не только обрядовых постановлений иудаизма, но и всякого внешнего богопочитания. И потому в христианстве разрыв этот должен был уже совершенно извратить учение и лишить его всякого смысла. Так оно и было. Разрыв между учением о жизни и объяснением жизни начался с проповеди Павла, не знавшего этического учения, выраженного в Евангелии Матфея, и проповедовавшего чуждую Христу метафизиче-ско-кабалистическую теорию; окончательно же завершился этот разрыв во время Константина, когда найдено было возможным весь языческий строй жизни, не изменяя его, облечь в христианские одежды и потому признать христианским. Со времени Константина, язычника из язычников, которого церковь за все его преступления и пороки причисляет к лику христианских святых, начинаются соборы, и центр тяжести христианства переносится на одну метафизическую сторону учения. И это метафизическое учение с сопутствующими ему обрядами, все более и более отклоняясь от основного смысла своего, доходит до того, до чего оно дошло теперь: до учения, которое объясняет самые недоступные разуму человеческому тайны жизни небесной, дает сложнейшие обряды богослужебные, но не дает никакого религиозного учения о жизни земной¹. Произошло то, о чем Христос предупреждал людей, говоря: "смотрите, не сделался бы свет, находящийся в вас, тьмою. Если свет, который есть в тебе, стал тьмою, то какова же тьма?"

   Свет, находящийся в нас, стал тьмою. И тьма, в которой мы живем, стада ужасна². И церковное учение, несмотря на то, что оно назвало себя христианским, есть та самая тьма, против которой боролся Христос и велел бороться своим ученикам³.

  

  

  

   Истина не нуждается во внешнем подтверждении и принимается свободно всеми теми, которым она передается, но обман требует особенных приемов, посредством которых он мог бы передаваться людям и усваиваться ими; и потому для совершения обманов веры употребляются теми, которые их совершают, во всех народах всегда одни и те же приемы. Приемы эти следующие: перетолкование истины, внушение веры в чудесное, установление посредничества между человеком и Богом, воз-

   ¹ "В чем моя вера", с. 167-168.

   ³ Там же, с. 166.

   ³ Там же, с. 167.

   действие на внешние чувства человека и преподавание ложной веры детям.

   Сущность первого приема обмана веры состоит в том, чтобы на словах признать не только справедливость открытой людям последними проповедниками истины, но признать самого проповедника святым сверхъестественным лицом, обоготворить проповедника, приписав ему совершение разных чудес, и скрыть самую сущность открытой истины так, чтобы она не только не нарушала прежнего понимания жизни и установившегося в нем строя жизни, но, напротив, подтверждала бы его¹. И христианство было извращено так же, как и все другие религии, с той только разницей, что именно потому, что христианство с особенной ясностью провозгласило свое основное положение равенства всех людей, как сынов Бога, нужно было особенно сильно извратить все учение, чтобы скрыть его основное положение ².

   Второй прием обмана веры состоит в том, чтобы внушать людям, что следование в познании истины данному нам от Бога разуму есть грех гордости, что существует другое, более надежное орудие познания: откровение истины, передаваемое Богом непосредственно избранным людям при известных знамениях, чудесах, т. е. сверхъестественных событиях, подтверждающих верность передачи. Внушается то, что надо верить не разуму, а чудесам, т. е. тому, что противно разуму.

   Третий прием обмана веры состоит в том, чтобы уверить людей, что они не могут иметь того непосредственного отношения с Богом, которое чувствует всякий человек и которое особенно уяснил Христос, признав человека сыном Бога, а что для общения с Богом необходим посредник или посредники. Такими посредниками ставят пророков, святых, церковь, писание, старцев, дервишей, Лам, Будд, пустынников, всякое духовенство. Как ни различны все эти посредники, сущность посредничества та, что между человеком и Богом не признается прямой связи, а, напротив, предполагается, что истина прямо не доступна человеку, а может быть принята только через веру в посредников между ним и Богом.

   Четвертый прием обмана веры состоит в том, что под предлогом совершения требуемых будто бы Богом дел: молитв, таинств, жертв, собирают вместе много людей и, подвергнув их различным одуряющим воздействиям, внушают им ложь, выдавая ее за истину. Поражают людей красотой и величием храмов, великолепием украшений, утварью, одеждами, блеском освещения, звуками пения, органов, курениями, возгласами, представлениями,- и в то время, как люди находятся под этим обаянием, стараются запечатлеть в душах их обман, выдаваемый за истину.

   1 "Христианское учение", с. 43.

   2 "Что такое религия", с. 18.

   Пятый прием - самый жестокий; он состоит в том, что ребенку, спрашивающему у старших, живших прежде его и имевших возможность познать мудрость прежде живших людей, о том, что такое этот мир и его жизнь и какое отношение между тем и другим, отвечают не то, что думают и знают эти старшие, а то, что думали люди, жившие тысячи лет тому назад и во что никто из больших уже не верит и не может верить. Вместо духовной, необходимой ему пищи, о которой просит ребенок, ему дается губящий его духовное здоровье яд, от которого он может исцелиться только величайшими усилиями и страданиями¹.

  

  

  

   Человек спрашивает: что такое этот мир, в котором он находит себя? Спрашивает, какой смысл его существования? И чем ему надо руководиться в той свободе, которую он чувствует в себе? Он спрашивает, и Бог устами установленной Им Церкви отвечает ему:

   Ты хочешь знать, что такое этот мир? Вот что: есть Бог единый, всеведущий, всеблагий, всемогущий. Бог этот есть дух простой, но Он имеет волю и разум. Бог этот один и вместе три. Отец родил Сына, Сын во плоти и сидит одесную Отца. Дух изошел от Отца. Все они три - Боги. И все разны, и все - одно. Этот-то троичный Бог существовал вечно один втроем и вдруг вздумал сотворить мир, и сотворил его из ничего своею мыслию, хотением и словом. Сотворил сначала духовный мир - ангелов. Ангелы сотворены добрыми, и Бог только для их блаженства сотворил их; но, сотворенные добрыми, эти существа стали вдруг злыми, сами собой. Ангелы - одни остались добрыми, другие стали злыми, и стали диаволами. Ангелов сотворил Бог очень много и разделил их на 9 чинов и 3 разряда: ангелы, архангелы, херувимы, серафимы, силы, господства, начала, власти, престолы. И диаволы тоже разделены по чинам, но имена их чинов точно неизвестны. Потом прошло много времени, и Бог опять стал творить и сотворил мир вещественный. Он сотворил его в 6 дней. День надо считать днем обращения земли около оси. И были утро и вечер с первым же днем. Если солнца не было в первые дни, то в эти дни Бог сам сотрясал светящуюся материю, чтобы были утро и вечер. Бог творил 6 дней, в 6-й день Бог сотворил Адама, первого человека, из земли, и вдунул в него душу, потом сотворил жену. Человек сотворен из души и тела. Назначение человека - оставаться верным власти Божией. И человек сотворен добрым и вп