Вяземский Петр Андреевич - Фон-Визин

нных, в болезни и в нищете. Мы имели в руках записку ее, которою просит она из крайней нужды дать ей в займы 15 рублей. По счастью ее, Фон-Визин умел оставить по себе друзей, если не в вельможах и в счастливцах, несколько забывчивых, то в смиренных рядах людей, коих память надежнее, потому что она есть свойство сердца, В них вдова его нашла постоянное участие и неизменную услужливость. Семейство Клостермана принадлежит к сему избранному кругу друзей, испытанных временем и случайностию обстоятельств. Впрочем, сама Фон-Визина прекрасными качествами своими, нежною привязанностию к мужу, трогательною покорностию в разных печалях, понесенных ею, и всею участию своею, ознаменованною столькими волнениями и превратностями, была достойна любви, уважения и живейшего сострадания.

  

  

   Все свидетельства, на кои сослаться можно, все предания, сохранившиеся до нас о Фон-Визине, удостоверяют нас, что он был характера приятного, разговора живого и острого, любезности веселой и увлекательной, надежный в дружбе, в поведения прямой, чистосердечный, бескорыстный и незлопамятный. "При самом остром и беглом уме (писал ко мне Петр Васильевич Мятлев), он никогда и никого умышленно не огорчал, кроме тех, кои сами вызывали его на поприще битвы на словах". Он имел много дарований сценических, хорошо передразнивал и читал с большим искусством. Кажется, он в дружеских обществах игрывал, или сбирался играть роль Стародума в своем "Недоросле". Все лица были завербованы; одна роль Скотинина была не замещена. Может быть, не находилось охотников; к тому же и автор искал в актере телесных способностей, приличных сей роли, более материальной, нежели духовной. Наконец встречается он с молодым P., и, любуясь ростом его и широким лбом, восклицает с радостию: "Вот мой Тарас Скотинин!" Впрочем, тут не должно искать эпиграммы, тем более, что Р. был человек остроумный и образованный: это просто был крик артиста. Физиогномия Фон-Визина была значительна и глаза яркости почти нестерпимой. Сию быстроту и знойность глаз сохранил он до конца жизни, уже истощенной и полуувядшей. Мы уже сказали, что он был очень общежителен, любил быть с людьми дома и в гостях, хорошо есть и хорошо кормить. Гастрономические расположения его не ослабли и в болезни: в путевых записках своих всегда отмечал он с рачительностию, где хорошо пообедал или худо поужинал, и по отметкам его видно, что он судил о последнем неравнодушно, и разве только в этом отношении бывал злопамятен. Мы обозрели связи его с сослуживцами; литературные связи его были не менее почетны. Державин, Домашнев, президент академии наук, и сам заслуживший известность приятными дарованиями₎ Богданович, Козодавлев, бывший в последствии министром, но тогда еще скромный искатель счастия у алтарей муз, актер Дмитревский, который искусством и образованностию своею возвысил у нас актерское звание, и еще несколько других литераторов были ему приятели. Жаль, что ничего не дошло до нас из сих бесед, которые, вероятно, особенно Фон-Визин оживлял веселостию своею, комическими рассказами и вспышками беглого остроумия. Можно представить себе, как, мешая дело с бездельем, передавая друг другу надежды свои на успехи русской литературы и вообще народного просвещения, или частные планы свои для приведения сих надежд в исполнение, советовались они между собою, критиковали свои произведения, спорили и соглашались, или, вероятнее, оставались каждый при своем мнении, без злобы смеялись о ближнем и о себе; как в сем дружеском и просвещенном ареопаге судимв были "Водопад" Державина, новый отрывок "Душеньки", "Росслав" Княжнина; как Фон-Визин, долго слушая выходки сего классического Норманца, наконец спрашивает автора: "Когда же вырастет твой герой? он все твердил: Я Росс, Я Росс. Пopa бы ему и перестать рости!" и как Княжнин отвечает ему: "Мой Росслав совершенно выростет, когда твоего Бригадира произведут в генералы!" Или можно себе представить, как, при чтении сатиры на Фон-Визина, в которой он назван кумом Минервы, отражает он стрелу в самого насмешника, и говорит: "Может быть; только наверное покумился я с ними не на крестинах автора". То представляем себе, как, в этой приятельской беседе, в лице Фон-Визина вдруг оживает Сумароков с своею живостию, с своими замашками физическими а умственными: олицетворенный покойник бесится на Тредьяковского, сравнивает строфу свою с строфою Ломоносова, или жалуется на Московскую публику, которая в театре щелкает орехи в то самое время, как Димитрий Самозванец произносит свой монолог. Но, к сожалению нашему, весь ум этих бесед выдохся, все искры остроумия их погасли во мраке забвения! У нас нет говорунов, рассказчиков, нет гостинных рапсодов, передающих веселые предания старины; у вас нет и разговора: карты вытеснили и заступили все другие забавы общежития. Скорее найдет человека, готового вспомнить масти и козыри игры, которая сдана ему была во время оно Фон-Визиным или графом Морковым, нежели острое слово, слышанное им от того или другого. Кто достоин был иметь друзей, тот должен был иметь и неприятелей, или по крайней мере противников. Одна тусклая посредственность остается незамеченною: ни блеск на ней не отражается, ни сана она не отражает от себя блеска, для многих ослепительного. Вероятно, Фон-Визин имел недоброжелателей и на поприще успехов своих по службе; но имена их нам неизвестны. Из литературных противников его всех известнее Александр Семенович Хвостов, выступивший в бой против него с сатирою, о коей мы уже упоминали. Но бой был неравен: броня, которою одет был творец "Бригадира" и "Недоросля", ограждала его от ломких и не всегда острых стрел наездника, более отважного, нежели опасного. Говорят, что сей вызов на брань был началом нескольких перепалок: мы имели в руках ответ прозою, написанный будто бы Фон-Визиным, но не нашли в ней ни веселости, ни замысловатости, свойственных его сатирическому уму, и потому полагаем, что он написан не им, а каким-нибудь бескорыстным и добровольным его защитником. Во всяком случае нигде нет следов, чтобы Фон-Визин под своим именем выходил на полемическое поприще. Кажется, в числе литературных неприятелей его был и князь Горчаков, известный с поэзии нашей сатирами и другими мелкими стихотворениями; впрочем, наравне с Хвостовым, которого превосходил дарованием, он ознаменовал себя более рукописною, нежели печатною славою. По крайней мере, в "Ноэле" его есть куплет и на автора нашего:

   "Но только лишь ввалился Фон-Визин, вздернув нос", и проч.

   Должно однако ж заметить, что литературные несогласия того времени были не иное что, как рыцарские поединки, в которых действовали одним законным и честным оружием; тогда искали торжества мнению своему, хотели выказать искусство свое, удовлетворять некоторой воинственной удалости ума, искавшего, в подобных сшибках случайностей, гласности и блеска. По вышеприведенному замечанию, что у нас тогда было более аматёров, нежели артистов, следует, что и в сих распрях выходили друг против друга добровольные, бескорыстные бойцы, а не наемники, которые ратуют из денег, нападают сегодня на того, за которого дрались вчера, торгуют равно и присягою и оружием своим, и, за бессилием своим в бою начистоту, готовы прибегать ко всем пособиям предательства. Убегая с открытого поля битвы, поруганные и уязвленные победителем, они не признают себя побежденными; если стрелы их не метки и удары не верны, то они имеют в запасе другое оружие потаенное, ядовитое, имеют свои неприступные засады, из коих поражают противников своих наверное. Сей язвы литератур и обществ, которые их терпят потому, что и в Божием творении пресмыкаются ядовитые гады, и следовательно нужны в общем плане создания, к счастию и чести своей, не знала старинная литература наша.

   В последние годы жизни своей Фон-Визин охотно обращался к духовным размышлениям и не стыдился смирения в раскаянии своего: напротив, он любил обнаруживать оные. "Исповедь" его и размышления по случаю смерти Потемкина носят живые отпечатки сего расположения. Рассказывают, что уже в болезненном состоянии своем, сидя однажды в Московской университетской церкви, говорил он университетским питомцам, указывая на себя: "Дети! возьмите меня в пример: я наказан за свое вольнодумство; не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслию!" В доказательство, что сие смирение духа не было в нем ни ханжеством, ни робким унынием, должно прибавить, что он и в самое то время сохранил по возможности живость мыслей и веселость разговора. Вероятно даже, что и некоторые из мелких сатирических статей его принадлежат сей эпохе.

   Нет сомнения, что истинные заслуги Фон-Визина в литературе основаны на двух комедиях его. Переводы его заслуживали внимания от современников: ныне они могут быть любопытны для исследования языка, для изучения переворотов, последовавших в истории Русского слога; могут служить поощрением и уликою нынешним писателям, слишком пренебрегающим переводами, которых впрочем не заменяют они оригинальными творениями. Многим писателям должно верить на слово, что они писатели. Кто-то выдавал себя за музыканта. "Да вы сами играете ли на каком-нибудь инструменте?" спросили его.- "Нет, отвечал он: но дядя мой сбирался учиться играть на флейте!" - У нас иной литератор в правах своих с родни этому дяде и племяннику. Фон-Визин был, напротив того, писатель довольно деятельный, не смотря на то, что у него много временя было отнято службою, путешествиями и болезнию. И самые отдельные, так сказать беглые, сочинения его достойны замечания. Одно из первых в этом роде, по старшинству времени, есть "Слово на выздоровление Великого Князя Павла Петровича", говоренное в 1771 году. Болезнь Наследника и единого преемника Русского престола была в то время не только общею горестию, но в важною государственною опасностию; выздоровление же его было залогом спокойствия и радостию отечества. Участвуя в общем торжестве, Фон-Визин участвовал еще и в частном, столь близком сердцу графа Панина, царственного наставника. Слово сие читано было с жадностию и восхищением от одного конца России до другого. Впечатление, произведенное им, было так сильно, что И. И. Дмитриев, спустя более пятидесяти дет, помнил наизусть начало сей речи, слышанной им в детстве на семейном чтении. Конечно, успех сего творения много заимствовал от обстоятельств и сочувствия, с которым делили радость автора; силы, красноречия, движений, ораторского достоинства в нем мало, но вообще оно написано хорошо. Слог его не имеет тяжелой плодовитости и академической напыщенности слога Ломоносова: он приближается уже несколько к общему слогу. Может быть, слуху, в то время еще не очень опытному, нравились в сии стихотворческие накладки, которыми облепливал он свою прозу: вот образчики этому. Обращаясь к России, говорит он: "Велико счастие твое, но и напасть ужасная грозила. Воспомяну о ней, да больше ощутим, колико Небеса Россию защищают". Чем это не стихи из Россияды? Между тем встречается в сей речи и достоинство мыслей, которое никогда не стареется. "Любовь народа есть истинная слава Государей. Буди властелином над страстями своими, и помни, "что тот не может владеть другими со славою, кто собой владеть не может. Внимай единой истине и чти лесть изменою. Тут нет верности к Государю, где нет ее к истине". Упомянем здесь, что Его Высочество, и в детстве своем и после, весьма благоволил к своему панегиристу, часто допускал его к себе до самой его болезни, и совершенно разделял с наставником свои чувства благосклонности и уважения к нему.

   Во всеобъемлющей заботливости своей о прививках просвещения, Екатерина, подобно Петру, соображаясь с веком и полом своим, не оставляла без внимания ни одного средства размножать у нас успехи образованности, приохочивать к ним общество и дать умам благонамеренное направление. Можно сказать в сем отношении, что как Петр был плотник и преобразователь, так Екатерина была законодательница и журналист. "Собеседник" - ее Саардам. Сие периодическое собрание, изданное в 1782 году под руководством председательницы академии наук, княгини Дашковой, оживляемо было Венценосною Сотрудницей не одним только покровительством, но и деятельным участием. Нельзя без особенного внимания, без благодарности, без живейшего ощущения различных чувств, читать и ныне сей памятник золотого века литературы нашей. Рассматривая его в отношении чисто изящном, найдем в нем соединение имен, коими наиболее гордятся летописи словесности нашей, - Державина, Хераскова, Богдановича, Княжнина, М. Н. Муравьева, Капниста. В отношении умозрительном сие издание не менее, если не более, замечательно и важно. В сравнении с ним, многие из современных журналов наших не более, как ученические упражнения в словесности, и то еще под руководством учителя, плохо знающего свою грамоту. Фон-Визин был также одним из соучастников его. Опыты Русских синонимов и Поучение говоренное в Духов день и Вопросы его "Собеседнику", возбудившие, так сказать, политическую полемику его с Императрицею, любопытны и занимательны до высшей степени. В сем последнем произведении (должно сказать без лести к царственной тени) превосходство не на стороне автора нашего: Екатерина уже и тем победила противника своего, что, не отклонившись от состязания с ним, отвечала на вопросы его, из коих некоторые могли казаться довольно неуместными. Если Фон-Визин в вопросах своих оказал смелость, то повинное письмо его, по сему случаю писанное, умно и благородно.

   Несколько лет после сего Фон-Визин и сам собирался издавать журнал. Намерение его не состоялось; но до нас дошло несколько статей, приготовленных им для сего журнала. Кисть творца "Недоросля" оказывается во многих из них. Повторяем сказанное нами: Сумароков и Фон-Визин одни у нас живописцы нравов, одни умели владеть веселою прозаическою сатирою. Первый оригинальнее, заносчивее, карикатурнее; он смешит нас чистосердечною досадою своею, потому что ничего нет забавнее сердцов человека, который сердится сатирически. В другом также много веселости, но более приготовления, более замысловатости. Один забавляет нас как человек, в котором все комическое:- ум, голос, ужимки и движения; другой как искусный говорун, который достигает цели своей одним даром слова, игривостью выражений, так сказать ударением голоса, придающим особенную физиогномию самым обыкновенным словак. Общее достоинство Сумарокова и Фон-Визина есть следующее: они не вымышляли нравов, не были живописцами наобум, но между тем и не списывали лиц и картин, в коих нечего было схватить живописного. Ныне развелись у нас живописцы нравов от журнальных статеек до романов. Каждый журнал имеет своего юмориста, как в старину каждый дом имел своего крепостного шута или, еще вернее, своего доморощенного карлу. Но что узнает потомство по картинам нынешней школы, не заклейменным отпечатком современным, не расцвеченным ни живостью лиц, ни верностью костюмов? Картины прежних художников писаны масляными красками, не теряющими от времени яркости своей: ныне пишут пастельными, которые стираются под рукою самого художника. Одно заимствовали новейшие у предместников своих, - местоположение их сцены и колорит действующих лиц. Но и тут оказался недостаток их соображения. Простаковы, Дурыкины, подьячие и тому подобные лица были оригиналами той эпохи и требовали красок, им свойственных. Ныне должно искать оригиналов в сфере более возвышенной: пороки, дурачества наши равно ненавистны, равно смешны, но наружность их, так сказать, благороднее и требует красок более резких, оттенков более нежных. Фон-Визин и Сумароков, со всем умом своим, если б жили в наше время, но не перенесли бы выше своей палитры и кисти, то в они писали бы для одной черни. Чего же ждать от новейших, которые не имеют ни тени их ума, ни искры их веселости? Похождения их по передним и далее, но все не до внутренних и чистых покоев, им недоступных, писаны разве для одних лакеев, но и тут без пользы. Фон-Визин показал пример, как писать нравственные и сатирические статьи для простолюдинов. Его "Поучение" статья образцовая в своем роде. Оно не по направлению своему, совершенно чуждому политики, но по искусству в отделке и по принаровке к понятиям простонародным, подходит к лучшим памфлетам Куре, знаменитого виноградаря. В "Придворной Грамматике" много остроумия, но есть несколько и натяжек. Хотя в письме Стародума и сказано, что идея сочинения сего есть совсем новая, но вероятно, что первая идея его принадлежит Сумарокову, написавшему "Истолкование личных местоимений: я, ты, он, мы, вы, они". Любопытно сравнить сии две статья для поверки определений, выше приведенных о сатирическом искусстве обоих писателей. Очень забавно говорит Сумароков: "В брани относится отрицание ко второму лицу единственного числа, например: ты человек нечестный; из чего "следует иногда пощечина; но то уже касается до тропов".

   "Письмо о плане Российского Словаря" отличается большим искусством в критике и эпиграмматическим остроумием. Нельзя беспрекословно согласиться со всеми замечаниями автора, например, что все пословицы, где есть Сенюшки и Фили, весьма низки умом и выражением, и желательно, чтоб они вовсе были забыты; как будто пословицам, сим апофегмам народным, должно иметь склад и чопорность академических фраз, или щегольство светских приветствий! Но, не смотря на то, сей критический отрывок весьма замечателен: в нем автор входит в состязание с другим знаменитым критиком, Болтиным. Жаль, что неизвестны нам подлинные примечания Болтина на план Словаря Российской Академии. Сии критические взгляды на язык народа весьма драгоценны, особливо у вас, где вообще все более или менее говорят понаслышке. Нельзя не пожалеть также о краткости написанной Фон-Визиным "Жизни графа И. И. Панина"; но и в настоящем виде прочтешь ее не без участия, с уважением к государственному мужу и с благодарностию к признательному биографу. Нам сказывали за верное, что автор написал эту, "Жизнь" первоначально на французском языке. Читая ее в рукописи одному из своих приятелей, заметившему неверность в какой-то подробности, он сказал ему, что тут неверность умышленная, дабы приписали это сочинение иностранцу. Достоверно то, что сей биографический отрывок в первый раз показался в печати на французском языке; переведенный с него, он напечатан в 1787 году Иваном Ивановичем Дмитриевым, не знавшим, что он переводчик Фон-Визина; а автоперевод, напечатанный ныне, отыскан уже после в бумагах покойного Фон-Визина. К сему отделению сочинений его можно причислить и "Выбор гувернера" комедию в трех действиях, которая не была и не может быть на театре за совершенным недостатком действия. Читая ее, можно подумать, что она служила основанием "Недорослю": но между тем известно, что она написана после. Странно, что автор подражал в ней самому себе и подражал слабо. Но и в сем произведении, как далеко ни отстоит оно от двух прежних комедий, и даже от "Разговора у княгини Халдиной" и других нравственно-сатирических очерков его, пробивается иногда дарование Фон-Визина. По времени оно из самых последних, а может быть и последнее сочинение автора, уже приближавшегося к концу страдальческой жизни своей: в этом отношении оно драгоценно. Рассматривая автора сих отдельных статей со стороны нравственной и философической, должно указать с уважением, что он везде руководим был просвещенным патриотизмом: благонамеренные виды его на некоторые запросы высшей гражданственности показывают, что он размышлял об устройстве и потребности общества, обращал внимание на исследование предметов, которые вообще были еще довольно чужды современным ему писателям; одним словом, он оправдал и подтвердил примером своим сказанное им, что "таковая "свобода писать, каковою пользуются ныне Россияне, поставляет человека с дарованием, так сказать, стражем общего блага". Понимать таким образом, и согласно с понятием исполнять свою обязанность, есть лучшая похвала писателя монархического, писателя гражданина и патриота. Фон-Визин заслужил ее в полной мере.

  

  

   Зная, по признанию самого автора, что стихотворческие занятия были для него поистине головоломны, то есть, стояли ему сильной головной боли, нельзя не пожалеть, что он, назло природе своей потерял много времени и здоровья на переводы двух драматических творений. Голова его не имела свойства Юпитеровой, и поэтическая Минерва не была для него дочерью Мигрены. 0 переводе "Альзиры" и говорить нечего: это ученический опыт, как и сам называет он его, и опыт неудачный. В "Корионе", переводе комедии или драмы Грессета "Сидней" стих несколько тверже и правильнее; но все нет следов дарования стихотворческого. Самый выбор несчастлив, или слишком смел. Драма Грессета слаба вымыслом и действием: все достоинство ее в слоге. Герой ее, Сидней, недовольный жизнью, собою и другими, мнимо обманутый, мнимый несчастливец, решился на самоубийство; но благодетельным обманом слуги своего выпивает, вместо приготовленного яда, какой-то безвредный напиток, и остается очень доволен своею неудачею. Это напоминает французский фарс "Отчаяние Жокриса", который также вместо яда выпивает вино, и напивается пьян. У Фон-Визина Корион еще смешнее Сиднея. После слов его (коих нет у Грессета):

  

   "Я вижу вечну ночь, отверзлись двери гроба...

   Немеютъ члены все... кровь стынет... меркнет свет...

  

   изобличается он в излишней силе воображения своего услужливым Андреем, который объявляет ему:

  

   "Благодарите вы Всевышнего десницу:

   Вы выпили не яд, но выпили водицу".

  

   Сии стихи, осмеянные Хвостовым в сатире его, смешны, но самое положение Кориона еще смешнее. Должно однакож заметить, что как стихосложение "Кориона" ни плохо, но все не хуже оно драматических стихов "Безбожника", комедии Хераскова, и других комедий той же эпохи. До Княжнина не было у нас комедий в стихах; едва ли было и после. Впрочем, и здесь Фон-Визин имел над неудачными совместниками по стихотворству превосходство умного человека: он не отдавал драматических стихотворений своих ни на сцену, ни в печать. Но благоразумное смирение его не было уважено потомством. Не за долго пред сим в одном журнале напечатан "Корион" в виде любопытной находки, а эта находка, давно в рукописи всем известная старина, не внесена была издателями в полное собрание сочинений Фон-Визина потому, что не могла служить ни к чести автора, ни к удовольствию читателей. Мало того, что напечатан "Корион": к нему приделан еще новый конец, искажающий совершенно мысль Грессета и основный план комедии его. Напрасно сказано в журнале, что в рукописи Фон-Втзина не отыскан конец перевода. Перевод, как и подлинник, оканчивается следующими стихами слуги Андрея:

  

   "Не должно никогда так светом нам гнушаться;

   Мы видим каково со светом расставаться:

   Хоть в жизни много нам случается тужить,

   Однако хочется поболее пожить".

  

   В Словаре Новикова упоминается о стихотворении Фон-Вязина "Матюшка разнощик". Не смотря на все разыскания наши, мы никаких следов его не отыскали. Жаль, если оно было в роде "Послания к слугам". В оставшихся после него бумагах нашли мы начало "Послания к Ямщикову", которое, вероятно, было окончено и подало повод к сатирическому посланию Хвостова. Приводим его к сведению любопытных.

  

   Послание к Ямщикову.

  

   Натуры пасынок, проказ ее пример,

   Пиита, философ и унтер-офицер!

   Ограблен мачихой, обиженный судьбою,

   Имеет редкий дар - довольным быть собою.

   Простри ко мне глагол, скажи мне свой секрет:

   Как то нашлось в тебе, чего и в умных нет?

   Доволен ты своей и прозой и стихами,

   Доволен ты своим рассудком и делами,

   И, цену чувствуя своих душевных сил,

   Ты зависти к себе ни в ком не возбудил.

   О чудо странное! Блаженна та утроба,

   Котора некогда тобой была жереба!

   Как погреб начинен и пивом и вином,

   И днем и нощию объятый крепким сном,

   Набивший нос себе багровый, лучезарный,

   Блажен родитель твой, советник титулярный!

   Он, бывши умными очами близорук,

   Не ищет проницать во глубину наук,

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Не ищет различать и весить колких слов.

   Без грамоты пиит, без мыслей философ,

   Он, не читав Руссо, с ним тотчас согласился,

   Что чрез науки свет лишь только развратился,

   И мнит, что . . . . . . . . . . . . . .

   Блаженна, что от них такой родился плод,

   Который в свете сем восстановит их род.

   (Окончание не отыскано).

  

   Еще нашли мы начало перевода его Смерти Авеля, поэмы Геснера, начисто рукою Фон-Визина переписанное, почему можно полагать, что и вся поэма была им переведена, и две сцены из двух комедий (первая безыменная); приводим и их потому, что здесь есть Фон-Визинский отпечаток, и в доказательство, что исправление русского воспитания было постоянною целию автора почти во всех произведениях его.

  

  

  

   Простосерд,

   Ненила, жена его.

   Молодой Простосерд.

   Зинада, жена его.

   Безчест.

   Юлия, дочь Простосерда.

   Стародум, друг Простосерда.

   Слуга.

  

  

  

  

  

   Не знаю, батюшка, на кой черт ты столько книг покупаешь всякой день; только деньгам перевод. Легкое-ль дело. Теперь три поставца битком набито.

  

  

   Как-же быть, Ненилушка! У всякого своя охота. Я люблю читать книжки; для того их и покупаю. Пока глаза есть, стану читать, а как глаз не будет, и читать перестану.

  

  

   Христос с тобою! Гляди, мой батюшка! Да на что ты деньги-то переводишь? Купил бы себе книжку, другую хорошеньких, да и полно; прочитал до доски, да опять сызнова. Ведь, я чай, что в одной книжке написано, то есть и в тридцати.

  

  

   Твоя правда, Ненилушка! Этово обману нынче много; такие проклятые! Прочтешь книжку, кажется, диковинка; прочтешь другую - ан то се написано, только другими словами; а кажется и другого автора, и не та печать; да и деньги берут, как за новую.

  

  

   Вот так-то вашу братью обманывают! Благодарю Творца, что не люблю читать книг: а то бы, пожалуй, плуты и меня обманули. Вот Юлия - так уж в батюшку своего: читать охотница!

  

  

   Еще бы и она была не охотница! Разве мало заплатили мы за ее ученье? Одна мадама чего стоила. Правда, за то она французские книжки читает.

  

  

   Да что читать, батюшка? У вас все русские; а я, по чести, не могу читать русских книг: мочи нет, какие мудреные, я ни слова не разумею.

  

  

   Слава Богу! хоть дочь в убытки не вводит! Если б, храни Бог, да и она читала по-русски,- так бы в конец разорились!

  

  

   Если б Безчест не делал мне одолжения, и не давал бы читать своих французских книг, то, по чести говорю, я не дала бы покою вам, батюшка; все бы стала просить денег.

  

  

   Спасибо, право, Безчесту, что он ее книжками ссужает. Истинно, какой честный молодец!

  

  

   О! пречестный и преумный человек! Он хоть и недавно нам знаком, да я сердечно рад, что он с сыном нашим так подружился. Петрушка малой молодой; ему очень нужен такой, можно сказать, друг и наставник.

  

  

  

  

  

   Не это ль прикажете?

  

  

   Ах, нет! да пора, пора мне одеваться, Машенька! Князь будет сюда обедать.

  

  

   Молодой Честон? (показывает ей ленты.)

  

  

   Не правда ли, что он хорош, как ангел?

  

  

   Красавец! И какой с ним ездит почтенный старичек!...

  

  

   Которого я терпеть не могу.

  

  

   За что, княгиня? Г. Праводум такой умный.....

  

  

   Он тебе кажется затем умным, что ты дура; (указывая на ленты) вот хороши!

  

  

   Может быть, ваше сиятельство, однако не мне одной этот старичек нравится. Братец ваш родной, г. Прямиков, человек, конечно, разумный, сам большого об нем мнения.

  

  

   Братец мне родной, даром что он мне большой, что я у него живу, и что много им обязана, братец мой - мужик бешеный. В разборе умов я ему не верю. Он часто меня называет дурою, я с таким чистосердечным видом, как будто бы в самом деле была я превеликая дурища. После этого, ты сама рассуди, есть ли толк в моем дядюшке?

  

  

   После этого я, конечно, знаю, что думать о вашем дядюшке?

  

  

   А propos! Дядюшка мой, я думаю, сегодня с дачи воротится, куда изволил он вчера повезти твоего почтенного старичка. Слава Богу, что они, хотя на одни сутки, оставили нас в повое. Я расскажу тебе, как без них проводила я вчерашний вечер, чтоб ты порадовалась веселью госпожи своей.

  

  

   Расскажите, сударыня!

  

  

   Ты знаешь, что я недавно сговорила Аннушку, мою племянницу, за унтер-офицера Дурашкина?

  

  

   Знаю, сударыня, я очень об ней жалею. Она такая милая, а вы выдаете ее по неволе и за кого? за Дурашкина!

  

  

   Ах, Боже мой! Это что такое? Он малой молодой, не убог. Выдаете по неволе? да что это значит? Я сама была за тремя мужьями: за первым по воле, за вторым поневоле, за третьим ни так, ни сяк, а грешна перед всеми. Это все не потому, Марьюшка, а говорится, как кому по натуре. Всего хуже не быть ни за кем. Вот теперь я третий раз вдовею, а за четвертого вытти нельзя. Стала, как рак на мели, (очень печально) признаться искренно. Я женщина слабая. Истинно, как век доживать не знаю.

  

  

   Это подлинно жалко, да вы в позабыли рассказать мне?..

  

  

   Да, да, да, я вчера вечер провела у родной тетки Дурашкина, у геверальши Халдиной. Гостей было множество. Мне бы только не спускать глаз с моего ангела. Просидела до двух часов за полночь, Я осталась бы и доле, да все дамы разъехались: и я принуждена была оставить князя тут за картами. Он играл с Сорванцевым.

  

  

   Да князек-ат отвечает ли вам?

  

  

   Ах, Марьюшка, он так молод, так нов, что я прихожу в отчаяние. Я бросала на него страстные взоры прямо, а он глядел в сторону. Сколько раз вчера, сидя подле него, наступала я ему тихонько на ногу: а он всякий раз извинялся вслух, что своей ногой меня обеспокоил. Истинно боюсь, чтоб вдруг не обезумить, и при всей публике не потерять благопристойности.

  

  

   Ст..... княгиня!

  

   По отрывку, вод названием: Мнение о избрании пиес в Московские сочинения, видно, что он был один из учредителей общества, которое готовилось издавать периодическое собрание. В числе правил, постановленных им, замечательно следующее: не принимать никаких переводов; следовательно в то время это было дело сбыточное, что, впрочем, и доказано "Собеседником". Ныне какому журналисту придет в голову наложить на себя подобную клятву, которая равнялась бы обречению себя на голодную смерть. Выше сего мы видели, что Фон-Визин, в молодости своей, занимался переводом с подлинника Овидиевых превращений. В бумагах его найден нами отрывок перевода из Илиады. Предлагаем читателям сию попытку, хотя и не имеет она большого литературного достоинства. Сомнительно, знал ли Фон-Визин греческий язык, но, перевод по удостоверению знатоков, близок и, вероятно, составлен по надстрочному переводу, или с буквальной диктовки еллиниста.

  

  

   Боги оставили страшную битву; но смертоносное рвение являлось еще до неким местам ратного поля и стрелы обоих войск мешались между брегами Синоиса и Ксанфа.

   Аякс Теламонид, сия твердая Греков подпора, в Троянский ряд вломился первый и возвращает надежду в сердца своих спутников, сразя Фракийского начальника Акамаса, сына Евиорова, столь знаменитого силою, сколько роста высотою: копье Аяксово досягает до верха шлема его, обвитого густыми перьями проницает чело и пронзает ему кость: очи его покрылись непроницаемою завесою смерти.

   Диомет приносит в жертву Теутранесова сына Авсила, обитавшего в великолепных Арисбских стенах и владевшего многими сокровищами; друг человеческого рода, посвятил он гостеприимству дом свой, при большом пути стоящий: но из всех, им угощенных, никто не подвергнул себя опасности, дабы смерть от него отвратити. Единый Калезий, верный ему раб, ведущий тогда коней его, умирает близ него от руки Диомедовой.

   Евриал сражает Дреза и Офелта и тотчас напал на Эзепа и Педаза, рожденных от Наяды Абарбареи и Буколиона, старшого сына царя Лаомедона и происшедшего от потаенного брака. Буколион пас стада, когда соединился с сего Наядою, которая, нося в лоне своем плод любви, сих двух близнецов в свет произвела. Сын Мекистеев, не трогаяся ни юностию, ни красотою, на песок его повергает и от него оружие отъемлет.

   Неустрашимый Полипэт повергает Астиала; Улисс стрелою убивает Пидита, прибывшего из Перкоса; Тевкер проливает знаменитую кровь Аретаона, и сын Нестеров Антилох, вооруженный блестящим копием, Абеера поражает. Начальник войска Агамемнон разит смертно Элата, царствовавшего в возвышенных стенах Педаза, на прекрасных брегах Сатнионских. Леит, славный воин, отнимает жизнь у Филака, бежавшего пред стопами его, а Меланфий под Еврипиловым мечем упадает.

   Храбрый Менелай пленяет Адраста; кони сего начальника, объятые ужасом, побегли быстро в поле, но, удержанные пнем древа, раздробляют колесницу близ дышла: они мчатся за множеством коней устрашенных, летевших ко граду, когда воин, катясь с колесницы, у колес лицем к земле упадает. Менелай был возле его, держащий в деснице длинное копье. Адраст объемлет колена его и, молящим гласом, вещает ему: дай мне оковы, о сын Атрея! и прими достойную мзду моей свободы; чертоги отца моего изобилуют драгоценнейшими сокровищами, златом, медию и кованным железом; родитель мой все тебе отдаст за мое искупление, как скоро узнает, что я жив при Греческих судах.

   Сим молением преклонял он сердце Менелаево, который повелел уже единому из своих вести его к кораблям, но Агамемнон притекает раздраженный: "О Менелай!" вопиет он: "воин слабый! Тебе ль пещись о спасении врагов наших? Трояне без сомнения подали дому твоему великую вину благодарности, да не избегнет никто из них десницы нашей, да не пощадится и младенец, носимый матерью в утробе; но да погибнут все обитающие Иллион, да трупы их земле не предадутся, и да (здесь кончается перевод.)

   Известно также, что он переводил, и вероятно по поручению начальства, книгу: "О вольности французского дворянства и о пользе третьего чина"; тут же приложено и рассуждение о третьем чине. Сей труд, писанный рукою Фон-Визина, должен храниться в Московском Главном Архиве Министерства Иностранных Дел, Пушкин говорил мне о каком-то теологическом памфлете, писанном будто Фон-Визиным, под названием: Аввакум Скитник. Сочинения под таким названием мы не отыскали, но нашли другое, которое могло подать повод в ошибочному преданию. В числе Русских библиографических редкостей есть Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его чрез Стикс реку. Сей некоторый муж, по словам повествования, родился близ реки Оби в весьма набожном Аввакумовском ските, и проч. Сочинение же сие приписано Фон-Визину вероятно потому, что оно напечатано, по крайней мере вторым тиснением (в С.-Петербурге, 1788 года), вместе с "Посланием к слугам моим". Но по сведениям, более достоверным, оно плод пера Адама Васильевича Олсуфьева, статс-секретаря при Императрице Екатерине II, который в свое время известен был шутливостью ума своего и необыкновенным обжорством. Согласно с теми же сведениями, оно издано в свет по одному поводу с посланием Фон-Визина, то есть во дни публичного маскарада, данного в Москве на сырной неделе, и воспользовалось с близнецом своим свободою, которая предоставляется маскам. Ныне, читая сей памфлет, или пасквиль, трудно доискаться сокрытого смысла и ключа к содержащимся в нем намекам, но догадываешься, что тут есть портрет, или каррикатура, известного в той эпохе лица. Очевидно также, что кистью автора водило недоброжелательство, единомышленное с тем, которым увлечен был Ломоносов, когда он воспевал гимн бороде, перестроив торжественную лиру свою на сатирический и простонародный лад. Во всяком случае, оценив эту шалость в литературном достоинстве, невозможно приписывать ее Фон-Визину; в ней нет ни остроумия, ни слога его.

   В конце жизни своей он переводил, или готовился переводить и Тацита. В журнале его, под заметкой 14-го Февраля 1790 года, находим: "Поутру послал письмо к Государыне о Таците". Сколь нам известно, ответ был неблагоприятен. Первые переводы Летописей Тацита: Румовского и Поспелова, появились уже вначале царствования Александра. В бумагах Фон-Визива не нашлось никаких следов ни перевода Овидиевых превращений, ни перевода творений Римского историка. Это потеря для нашей словесности. Особенно в переводе Тацита Фон-Визин, вероятно, имел бы хороший успех: слог его, довольно холодный и малоуступчивый, едва ли бы мог с равною удачею передать мягкость и блестящую игривость Латинского поэта. Кажется, что Государыня, под конец, уже не благоволила к Фон-Визину. Рассказывают, что он, по заказу графа Панина, написал одно политическое сочинение для прочтения Наследнику. Оно дошло до сведения Императрицы, которая осталась им недовольною и сказала однажды, шутя, в кругу приближенных своих: "худо мне жить приходит: уж и г-н Фон-Визин хочет учить меня царствовать!"

  

  

   При скудости нашей в подробных и личных сведениях о многих годах из жизни Фон-Визина можем почесть особенным счастием, что имеем возможность рассказать читателям нашим, как провел он свой последний, предсмертный вечер. Живой рассказ наш взят со слов очевидца и собеседника его. Нам уже известно, что автор наш был в приятельских связях с Державиным, с которым в подобных же отношениях был и И. И. Дмитриев, оставивший в записках своих краткие, но мастерски обрисованные и занимательные заметки о личности и характере великого поэта. По изъявленному Фон-Визиным желанию Державин познакомил его с Дмитриевым. По возвращении из последней поездки в Белоруссию, куда вызвали его хозяйственные дела и тяжба, страдалец выезжал всегда в сопровождении двух молодых Шкловских воспитанников⁶⁴, служивших ему вожатыми и чтецами. Грустно было первое впечатление при встрече с