| Главная » Книги |
Писемский Алексей Феофилактович - Горькая судьбина
Писемский Алексей Феофилактович - Горькая судьбина Драма в четырех действиях
-----------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 9
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
Чеглов-Соковин - молодой помещик.
Золотилов, зять его, -
помещик пожилых лет
и уездный предводитель дворянства.
Калистрат Григорьев - бурмистр Чеглова-Соковина.
Ананий Яковлев - оброчный мужик Соковина,
промышляющий в Петербурге.
Лизавета - жена Ананья Яковлева.
Матрена - мать Лизаветы.
Баба Спиридоньевна - соседка Матрены.
Дядя Никон - задельный мужичонка.
Шпрингель - губернаторский чиновник
особых поручений.
Исправник.
Стряпчий.
Сотский.
Мужики: Федор Петров; выборный;
Давыд Иванов; молодой парень;
кривой мужик; рябой мужик;
понятые; бабы.
Хорошая крестьянская изба. В переднем углу стол,
накрытый белой скатертью, а на нем хлеб с солью и
Старуха Матрена сидит на одной лавке,
а на другой баба Спиридоньевна.
Спиридоньевна (глядя в окно). Не видать, баунька... Ничуть еще!
Матрена. Ну где еще чуть! Поди, чай, дорога-то переметенная, все
лошадке-то в упор... Прут, чай, шагом.
Спиридоньевна. Да кто, баунька, стрешником-то к нему поехал?
Матрена. Кто стрешником?.. На чужой уж, мать, подводе поехали; дядя
Никон, спасибо, поохотился, нанялся за четвертачок, да чтобы пивца там
испить, а то хоть плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на
мельницу и не ворочает.
Спиридоньевна. А Лизавета-то, баунька, поехала?
Матрена. Поехала... женино тоже, мать, дело: как было не стретить... О,
господи, господи... грехи наши тяжкие, светы наши темные!
Спиридоньевна (осклабляясь). Опасается она, поди, баунька, его шибко?
Матрена. Как бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души
гордый, своебышный... Сама ведаешь, родителю своему... и тому, что ни есть,
покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только
не быть ни под чьим началом, пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам
собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Спиридоньевна. Как не полагать! Может, мнением своим, сударыня, выше
купца какого-нибудь себя ставит. Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет
себя в Питере: из звания своего никого, почесть, себе и равного не
находит... Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок
победней да попростей, с тем, пожалуй, и разговаривать не станет; а ведь
гордость-то, баунька, тоже враг человеческий... Может, за нее теперь бог его
и наказует: вдруг теперь экую штуку брякнут ему!
Матрена. Да, эку штуку брякнут!.. Может, и жизни ее не пощадит: немало
я над ней, псовкой, выла; слез-то уж ажно не хватает... "Вот, говорю, Ананий
Яковлич из Питера съедет; как нам, злодейка, твое дело ему сказывать!" -
"Что ж, говорит, мамонька, не твое горе: я в грехе, я и в ответе".
Спиридоньевна. А ребенок-то где, баунька? Зыбки-то, словно, не видать.
Матрена. В горенку перенесла; вчерася-тко-сь целый день с работницей
оттапливала; мне-то ни слова не голчит, а, вестимо, ради того, чтобы не так
уж оченно прямо кинулся в глаза Ананью Яковличу.
Спиридоньевна. Знает уж он, чай, баунька... Поди, еще в Питере
разболтали ему: хорошее-то слово лежит, а дурное-то бежит.
Матрена. Нету, родимушка, нету; тоже кто вот из землячков пойдет,
пытала я молить да кланяться, чтобы не промолвились о том. Опасно тоже было:
человек еще молодой, живет в Питере, услышамши про свое экое приключение,
пожалуй, и сам с круга свернет... Не пожалела она, злодейка, ни моей
старости, ни его младости!
Спиридоньевна. То, баунька, хоть бы с себя теперь взять, - баба еще не
перестарок; добро бы она в наготе да в нищете жила, так бы на деньгу
кинулась; а то, ну-ко, в холе да в довольстве жила да цвела.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне
народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича... Семь годков он в те
поры не сходил из Питера... Почти что бобылкой экие годы жила, так и то:
лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да
упаришься, - ляжешь, живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом
думать.
Спиридоньевна. Это, баунька, что? Кто богу хоть бы этим не противен,
царю не виноват: я сама, грешница великая, в девках вину имела, так ведь то
дело: не с кем другим, с своим же братом парнем дело было; а тут, ну-ко, с
барином... Как только смелости ее хватило... И говорить-то с ними, по мне, и
то стыдобушка!
Матрена (махнув рукой). Не знаю, кто уж с кем у них заговаривал...
Глупая да старая тоже ныне стала... Этта вот по осени болесть-то эта со мной
была, так и остатки все иззабыла; а тоже помню, как он в те поры впервые в
избу к нам пришел... Я на голбце лежала, соскочила. "Здравствуйте, говорю,
ваше благородие!" А Лизунька-то что-то у печки тут возилась. "Здравствуй,
говорит, старуха", и прямо к ней. "Твоими бы руками, Лизавета, надо золотом
шить, а не кочергами ворочать. Ишь, говорит, какая ты расхорошая". А она,
пес, стоит да ухмыляется ему. Я сглупа тоже поклонилась ему. "Благодарим,
говорю, батюшко, покорно за ваше ласковое слово..." С этой, что ли, поры у
них и пошло, - прах их знает!
Спиридоньевна. Много у них места-то, баунька, и без твоей избы было. В
позапрошлую жниву барская помочь была, коли помнишь... Барин целый
день-деньской у Лизаветы с полосы не сошел, - все с ней разговаривал.
Матрена (разводя руками). Ну вот!
Спиридоньевна (продолжая). Да, а тут как пошабашили, народ тоже подпил:
девки да бабы помоложе, мало еще, кобылы экие, на полосе-то уходились, стали
песни петь и в горелки играть. Глядь, и барин к ним пристал: прыгает, как
козел, и все становится с твоей Лизаветой в паре и никак ладит, чтоб никто
ее не поймал. Дивовали, дивовали мы в те поры: "Чтой-то, мол, это, матоньки
мои, барин-то уж очень больно Матренину Лизавету ласкает?"
Матрена. Ничего я, мать, не знала и не ведала... Слеп, видно,
материнской-то глазок на худое в детках. Как бы не у матери родной, а у
свекрови злой жила, так не посмела бы этого сделать. Хошь тоже много спасибо
и добрым людям: подвели, может, да подстроили...
Спиридоньевна. Один у нас, голубонька, добрый человек, злодей наш
бурмистр Калистрат Григорьич; вся деревня голосит теперь о том, не зажмешь
рты-то. Кому теперь, окромя его, наустить господина на женщину замужнюю, а
теперь, ну-ко, экими своими услугами да послугами такую над ним силу взял,
что на удивленье: пьяный да безобразный, говорят вон дворовые, с праздника
откедова приедет, не то, чтобы скрыться от барских глаз, а только то и орет
во все горло: "Мне-ста барин все одно, что младший брат: что я, говорит,
задумаю, то он и сделает..." Словно, мать, колдовство какое над ним
сотворил, - право-тка!
Матрена. Ну, матушка, мудреное ли это колдовство: человек умный,
богатый да лукавый! В те поры, как с злодейкой-то моей это приключилось, он
приходит ко мне. "Матрена, говорит, у тебя баба без мужа понесла; мотри,
чтобы она над собой али над ребенком чего не сделала, - ты за то отвечать
будешь". Я так, мать, и ахнула, ничего того не думаючи и не ведаючи; а она,
псовка, и входит на эти слова. Я было накинулась на нее, а он на меня
затопал. "Не трожь, говорит, ее; сам барин про то знает и простил ее".
Спиридоньевна (взглянув в окно). Едут, баунька, едут!..
Матрена. Ну вот, слава те, царица небесная! Стать было: с хлебом и с
солью тоже стретить охота. (Берет со стола хлеб и становится против дверей.)
Спиридоньевна (продолжая глядеть в окно). Рядом, баунька, Ананий-то
Яковлич с Лизаветой сидят. На-ка, глянь, под руки ее высадил; таково
ласково; ничего еще, сердешный, видно, не знает!
Входят Ананий Яковлев в сибирке хорошего сукна,
Лизавета и дядя Никон с кисой на плече.
Дядя Никон. Вот те, бабушка, купца питерского привез!.. У меня лошадь
важная: сто пудов вали на нее, свезет, - верно!
Ананий Яковлев сначала помолился перед образом, потом
поклонился три раза матери в ноги и, приложившись к
иконе, поцеловался с ней.
Матрена. Здравствуй, батюшка, сокол мой ясный!
Дядя Никон. Кланяйся, брат Ананий Яковлич, и мне в ноги; сделай и мне
это почтение... (Берет от Матрены хлеб с солью.)
Ананий Яковлев (слегка улыбаясь). Что ж, отчего? Можем-с!.. (Кланяется
дяде Никону вполспины, потом целуется с ним.)
Дядя Никон. Вот это, брат, так... ладно... Стариков, брат, уважай... На
стариковском, значит, разуме свет держится, аки на китах-рыбах, - верно!
Ананий Яковлев (жене). Возьмите уж и вы-с!
Лизавета, конфузясь, берет хлеб с солью; Ананий Яковлев
кланяется ей в ноги и потом целует ее.
Матрена (толкая дочь). Поклонись, дура, сама-то ему в ноги!
Лизавета кланяется;
Ананий Яковлев поднимает ее и опять целует.
Спиридоньевна (жеманно). Здравствуйте, батюшка, Ананий Яковлич, какой
нарядный да хороший стали! Как живете-можете?
Ананий Яковлев. Ничего-с: поманеньку, бог грехам терпит... (К дяде
Никону.) Одолжите, пожалуйста, на минуточку кису-то.
Дядя Никон (сбрасывая с плеча кису). На-те вот вам черта-борова
какова... Девки и бабы... значит... иди сюда, лапки! Всем будут подарки...
Ананий Яковлев (вынимая из кисы драдедамовый платок и подавая его
матери). Пожалуйте-с!
Матрена (целуя его в локоть руки). Ай, батюшка, благодарствую, красавец
мой бриллиантовый!
Спиридоньевна. Ну вот, баунька, настоящий тебе старушечий: к лицу
будет... оченно пойдет.
Матрена. Нешто, мати!.. Наряжают да ублажают меня, а я, старая, и
поблагодарить-то не умею как хорошенько.
Ананий Яковлев (вынимая из кисы кусок шелковой материи и подавая его
жене). Это для вас теперь... Пожалуйте-с!..
Лизавета молча берет и целует у мужа руку.
Спиридоньевна (рассматривая с завистью подарок Лизаветы). Вона, мать,
гарнитуры-то какие: мы и не видывали здесь этаких. На-ка, и бархатцу-то на
оторочку привез. Словно кукла нарядная, будешь ходить у нас в шелках да в
бархате.
Ананий Яковлев (Спиридоньевне). А вас, извините на том, не чаял здесь
захватить... Позвольте, по крайности, хоть полтинничком поклониться... (Дает
ей полтинник.)
Спиридоньевна. Ой, чтой-то судырь-батюшка!.. Оченно вам благодарна...
(Целует у него руку.)
Дядя Никон. А мне дляче красной шапки не привез? Это уж, брат, не
ладно, право!
Ананий Яковлев. Ныне народ-то прозорлив стал: и без красной шапки
понимают человека.
Спиридоньевна. Уж именно, судырь!.. Может, наскрозь видят, кто каков
есть человек.
Матрена (зятю). Садись, батюшка, за стол-то... (Дочери.) Поди там,
вынимай из печи-то, что есетко... (Спиридоньевне.) Анна Спиридоньевна!
Потрапезуй, матка, с нами... (Дяде Никону.) Полно, старый хрен, болтаться-то
тут тебе, словно мотовило. Залезай в передний-то угол.
Дядя Никон (садясь). Залез, баушка!.. Я те водки привез, ей-богу!
Шельма твой Анашка, питерский, ведь, кулак, распоясал мошну на один полштоф
да и думает: баста! "Нет, брат, говорю, шалишь! С тетки Матрениным пирогом
еще надо водку пить!.." (Вынимает из кармана полуштоф и гладит его.) Вот
оно, благословенное-то мое!.. Вынимай, баушка, ковши да ендовы!
Матрена (ставя из шкафчика небольшие стаканы). Пьешь и стаканчиками, -
ныне вино-то дорогое!
Все садятся за стол;
Лизавета подает щи и свеженину.
Ананий Яковлев (жене). Что ж, садитесь и вы! Маменька, позвольте им-с!
Давно тоже мы рядком-то с ней не сиживали.
Матрена (дочери). Садись!
Дядя Никон (первый наливает и пьет). Здравия желаем, с похмелья
умираем: нет ли гривен шести, душу отвести...
Матрена (Спиридоньевне). Анна Спиридоньевна, выпей, матушка!
Спиридоньевна. Ой нет, баунька, неохота что-то.
Матрена. Да полно, чтой-то! Ты попригубь, так, может, и понравится.
Спиридоньевна (выпивая). С Успеньева дни, мать, не пила. Да сама-то ты
выпей, хозяюшка почтенная!
Матрена. О, полно-ко, мать, какая уж я пивица... (К зятю.) Ты сам-то,
батюшка, не выпьешь ли хоть перед хлебом-то с солью?
Ананий Яковлев. Нет-с, благодарю; не имею той привычки.
Дядя Никон. Вот Лизунька так выпьет, потому самому... с радости... муж
приехал... веселей, значит, принимать его будет: вино, значит, теперь дух
человеку дает, - верно!
Ананий Яковлев. Пошто им пить? Что это за глупые речи: скучно даже
слушать!
Спиридоньевна. Что, батюшко, Ананий Яковлич, вологодским трактом, чай,
изволил ехать?
Ананий Яковлев. Нет-с, какое тут вологодский! Пустое дело это нынче
тракт стал: почесть, что заброшен! Теперь чугунка народу тысячи по три зараз
везет и, словно птица, летит: верст по тридцати в час уходит.
Матрена и Спиридоньевна (в один голос). Ой, батюшки, чтой-то? Будто уж
и по тридцати верст?
Ананий Яковлев. Это еще не так оченно много... так как, значит, дело
это еще у нас внове: так опасаются тоже маненько; а что в иностранных землях
она и шибче того ходит!.. Теперь, хоша бы насчет времени этим большое
сбереженье... значит, и на харчах барыш; бока тоже не наломает; сидишь,
словно в комнате, не тряхнет, не вальнет: штука отменная-с!
Дядя Никон. Это, брат, я знаю... видал... Теперь тысяча человек едет...
Махина с дом... а лошадей четверка только везет, ей-богу!.. Потому самому
дорога гладкая... по этому... по шоссе идет...
Ананий Яковлев (несколько потупившись). Никакой тут лошади нет-с... ни
единой... А ежели и есть какая, так ее самое везут... Вы это, может,
дилижанец видали; а чугунка другое дело: тут пар действует.
Спиридоньевна. Да как же это, батюшки, пар-то? Он у нас токмо что в
бане и есетка, да горшки им парить умеем.
Матрена. Дошел, видно, нынче народ до всего.
Дядя Никон. И это, брат, знаю, что ты говоришь, и то знаю!.. А вы уж:
ах, их, ух!.. И дивуют!.. Прямые бабы, право! Митюшка, кузнец, значит, наш,
досконально мне все предоставил: тут не то что выходит пар, а нечистая,
значит, сила! Ей-богу, потому самому, что ажно ржет, как с места поднимает:
тяжело, значит, сразу с места поднять. Немец теперь, выходит, самого дьявола
к своему делу пригнал. "На-ка, говорит, черт-дьявол этакой, попробуй,
повози!"
Спиридоньевна. Ой, полно-ко, чтой-то все чертыкаешься: нашел место за
столом.
Дядя Никон. Ей-богу, так, курносая! А ты что думала: я больше его
знаю... что он бахвалит?
Ананий Яковлев (солидно). Никакого тут дьявола нет, да и быть не может.
Теперь даже по морской части, хошь бы эти паруса али греблю, как напредь
того было, почесть, что совсем кинули, так как этим самым паром стало не в
пример сподручнее дело делать. Поставят, спокойным манером, машину в нутро
корабля; она вертит колеса, и какая ни на есть там буря, ему нипочем. Как
теперича стал ветер крепчать, развели огонь посильнее, и пошел скакать с
волны на волну.
Матрена. Ничего, мать Спиридоньевна, мы, век-то с тобой изживучи, не
увидим.
Спиридоньевна. Какие уж мы, баунька, видальщицы; только на осины да на
березы и гляди, сколько хошь... Вона Лизавета, поди, чай, побывает с мужем в
Питере, наглядится на все!
Ананий Яковлев. Дляче им не побывать!.. Может быть, даже нынешним годом
этот случай приладим. Чем чужую кухарку нанимать, так лучше своя будет.
Лизавета (вспыхивая). Где уж нам, судырь, в Питер ехать: женщины мы
деревенские, небывалые, и глядеть мы по-тамошнему не умеем, а не то, что
говорить.
Ананий Яковлев. Что ж вы так себя оченно низко ставите; а как мы тоже
Питер знаем, так вам надо быть там не из худых, а, может, из самых лучших;
по крайности я так, по своему к вам расположению, понимаю.
Дядя Никон. Ты, Анашка, меня, значит, в Питер возьми, ей-богу, так!
Потому самому... я те все документы представить могу. Меня, может, токмо што
в деревне родили, а в Питере крестили, - верно! Теперь барин мне, значит,
говорит: "Никашка, говорит, пошто ты, старый пес, свои старые кости в
заделье ломаешь, - шел бы в Питер". "Давайте, говорю, ваше высокородие,
тысячу целковых; а какой я теперича человек, значит, без денег... какие
артикулы могу представить али фасоны эти самые... и не могу".
Ананий Яковлев. В Питере-то и без ваших денег много в кабак уходит...
(Обращаясь к Спиридоньевне.) Опять теперь, Анна Спиридоньевна, насчет того
же пару...
Спиридоньевна. Да, да, батюшко, голубчик, поговори-ка о хорошем: больно
повадно твои умные речи слушать-то.
Ананий Яковлев. Ни одной, почесть, фабрики нет без него. На другую,
может, прежде народу требовалось тысячи две, а теперь одна эта самая машина
только и действует. Какие там станы есть али колеса, все одна ворочает:
страсти взглянуть, когда вот тоже случалось видать, и человек двадцать
каких-нибудь суется промеж всего этого, и то больше для чистоты.
Дядя Никон. Ты теперича, Анашка, говоришь: машина!.. Что такое значит
машина?
Ананий Яковлев (не обращая на него внимания). Начальство теперь насчет
только того в сумнении находится, что дров оченно много требуется... леса
переводятся... ну так тоже землю этакую нашли... болотину, значит, с разными
этакими кореньями, пнями в ней... Все это самое прессуют, сушат, и она
гореть может! Каменный уголь тоже из иностранных земель идет и тем большое
подспорье для леса делает.
Дядя Никон. Ты не можешь знать, что такое машина, потому самому - ты
человек торговый, а человек мастеровой, значит, знает это. Ты теперича
знаешь Николу Морского?
Ананий Яковлев (улыбаясь). Как не знать-с: церковь известная.
Дядя Никон. Я теперича эту самую, значит, колокольню щекотурил.
Теперича, значит, машина сейчас была не в своем виде, я... трах... упал...
сажен сорок вышины было... барин тут из военных был: "Приведите, говорит,
его, каналью, в чувство!.." Сейчас привели... Он мне два штофа водки дал, я
и выпил.
Спиридоньевна. Как тя, старого хрыча, всего не расшибло: с этакой
вышины кувыркнулся.
Ананий Яковлев. Верно ли вы расстояние-то промеряли?.. А то словно бы,
кажись, как с сорока-то сажен человек слетит, так водки не захочет.
Дядя Никон. О, черт, дьявол, право! Не захочет?.. Захотел же! Вот и
теперь выпью, - верно! (Пьет.) В главнокомандоческом тоже доме графа
Милорадыча в зале, с двойным просветом, карниз выводили, так тоже надо было,
паря, каждую штуку потрафить. Я как теперича на глазомер прикинул, так и
ставь тут: верно будет.
Ананий Яковлев. Всему делу, выходит, уставщик вы были?
Дядя Никон. Был, брат, я всем... Теперича, что такое значит мастеровой
человек али купец? Я теперича свое дело в своем виде представить должен... А
что теперича торговый?.. Торговый человек... на вот тебе, значит, на грош
говядинки купил, а на гривну продал... Торговый человек, значит, плут!
Ананий Яковлев. За што же вы так все звание порочите; мы тоже места
имеем; раз обманул, так другой и брать не станут.
Дядя Никон. Не станут, да! Что такое теперь, значит, купец? Мыльный
пузырь! Трах! Ткнул его пальцем - и нет его! А мастеровой человек... Графу
Милорадычу теперь надо коляску изготовить, платье себе испошить, супруге
своей подарком какую-нибудь вещь сделать, - мастеровой человек и будь готов,
сейчас команда: "Пошел во дворец!" - и являйся.
Ананий Яковлев. Нет-с, это словно бы не так! Торговый человек завсегда
должен паче себя наблюдать, чем мастеровой. У нас теперь, по нашей разносной
торговле, может, праздника христова нет, все мы перед публикой на глазах
быть должны, а мастерового человека мы тоже знаем: шесть дней поработал, а
седьмой, пожалуй, и в кабаке за бочкой проваляется.
Дядя Никон. Никогда этого не может быть. Я теперича мастеровой человек;
а уж бабе меня не надуть, - шалишь!
Все бабы бледнеют: Никон тянется за водкой.
Спиридоньевна (не давая ему). Полно-ко, полно, старый пес, и то уж
налопался: говоришь, не знаемо что.
Матрена. Шел бы, батюшко-старичок, домой... тоже умаялся, чай, с
дороги. Из кушанья ничего уж больше не будет, извини на том!
Дядя Никон (не обращая ни на кого внимания). У меня теперь, слава те
господи, полна изба ребят, а все мои, все Никонычи, как раз так пригнано, -
верно! А у торгового человека, может... да... торговому, видно, во всем от
бар счастье, и тут лишняя копейка даром перепала.
Ананий Яковлев. К чему же это вы речь вашу такую клоните? Мудрено
что-то уж оченно заговорили.
Лизавета и Матрена сидят как полумертвые.
Спиридоньевна. О, мелево, мелево и есть человек! За хозяйским кушаньем
сидит, хозяйское вино пьет, а только обиды экие говорит, - глупая башка
этакая!
Дядя Никон. Что ж сидит? Я и встану... (Встает из-за стола.) За что он
теперь сердце мое раздражает? Что он за человек теперь выходит, коли я одним
словом его оконфузить могу?
Ананий Яковлев. Какое же это слово такое, чтоб оконфузить меня?
Дядя Никон. Слово, да! Что ты, купец али генерал?.. Барский свояк ты и
больше ничего... Чей у тебя ребенок, ну-ко говори!.. В том, значит, только и
счастье твое, что твоя коренная у барина на пристяжке пошла, право, черти,
дьяволы экие!.. (Уходит).
Те же без Никона.
Ананий Яковлев (стремительно вставая из-за стола). Фу ты, господи, твоя
воля! За что этот человек облаял, обнес тебя экими словами?
Спиридоньевна (струся). Пора, однакоче, домой. Прощай, баушка
Матрена!.. Прощай, Лизавета Ивановна!.. Прощайте, батюшка Ананий Яковлич!
Ананий Яковлев (торопливо). Прощайте-с!
Спиридоньевна уходит.
Ананий Яковлев (теще). Что это, маминька, за слова его были?
Матрена (помолчав). Ну, батюшко, изволил, чай, слышать.
Ананий Яковлев. Про какого он это тут ребенка болтал?
Матрена. Может статься, про Лизаветина паренька говорил.
Ананий Яковлев (побледнев). Про какого это Лизаветина паренька?
Матрена. Паренек у нее... полутора месяца теперь.
Ананий Яковлев. А!! Дело-то какое... (Матери.) Теперь, маминька,
значит, повыдьте маненько.
Матрена. Помилуй, батюшко, ты ее хоть сколько-нибудь!.. Накажи ты ее
сколько хошь: пусть год-годенской пролежит!.. Не лишай ты только ее жизни,
не ради ее самое, злодейки, а ради своей головушки умной да честной...
(Кланяется ему в ноги.)
Ананий Яковлев и Лизавета.
Некоторое время продолжается молчание; Ананий Яковлев
смотрит Лизавете в лицо; та стоит, опустив глаза в
землю.
Ананий Яковлев. Что ж это вы тут понаделали, а?
Лизавета молчит.
Ананий Яковлев. Говорите же! Отвечайте хоша что-нибудь!..
Лизавета. Что мне говорить?.. Никаких я супротив вас слов не имею.
Какая есть ваша воля надо мной, такая и будет.
Ананий Яковлев (усмехаясь злобно). Гм... воля моя!.. (Приосанившись.) С
кем же это, выходит, любовь ваша была?
Лизавета. Никон Семеныч говорил вам. Что ж? Слова их справедливые были.
Ананий Яковлев. Ничего я его глупых слов не понял!.. (Опять молчание.)
Он тут про барина что-то болтал.
Лизавета. А кто же окромя их?.. Они самые.
Ананий Яковлев. Да, так вот оно куды пошло... В высокое же званье вы
залезли!
Лизавета. Не по своей то воле было: тогда тоже стали повеленья и
приказанья эти делать, как было ослушаться?
Ананий Яковлев. Какие же это могли быть повеленья и приказанья? Ежели
теперича, как вы говорите, силой вас к тому склоняли, что же мать ваша -
потатчица - смотрела? Вы бы ей сейчас должны были объявление сделать о том.
Лизавета. Ничего мамонька про то не ведали; могла ли я, ради стыда
одного, говорить им про то? Только бы их под гнев подвела. Какая могла от
них помощь в том быть?
Ананий Яковлев. Ах ты, лукавая бестия! Коли ты теперича так мало чаяла
помощи в твоей матери, дляче ж мне не описала про то? Это дело столь,
значит, дорого и чувствительно для души моей, что я, может, бросимши бы все
в Питере, прискакал сюда честь мою соблюсти... Теперь тоже, сколь ни велика
господская власть, а все-таки им, как и другим прочим посторонним, не
позволено того делать. Земля наша не бессудная: коли бы он теперича какие
притеснения стал делать, я, может, и до начальства дорогу нашел, - что ж ты
мне, бестия, так уж оченно на страх-то свой сворачиваешь, как бы сама того,
страмовщица, не захотела!
Лизавета (начиная плакать). Ни на што я не сворачиваю; а что, здесь
тоже живучи, что мы знаем? Стали стращать да пужать, что все семейство наше
чрез то погибнуть должно: на поселенье там сошлют, а либо вас, экого
человека, в рекруты сдадут. Думала, чем собой других подводить, лучше на
себе одной все перенесть.
Ананий Яковлев (ударив себя в грудь). Молчи уж, по крайности, змея
подколодная! Не раздражай ты еще пуще моего сердца своими пустыми речами!..
Только духу моего теперь не хватает говорить с тобою как надо. Хотя бы и
было то, чего ты, вишь, оченно уж испугалась, меня жалеючи, так и то бы я
легче вынес на душе своей: люди живут и на поселеньях; по крайности, я знал
бы, что имя мое честное не опозорено и ты, бестия, на чужом ложе не
бесчестена!
Лизавета продолжает плакать.
Ананий Яковлев (начав ходить по избе). То мне теперича горчей и обидней
всего, что, может, по своей глупой заботливости, ни дня, ни ночи я не прожил
в Питере, не думаючи об вас; а мы тоже время свое проводим не в монастырском
заточении: хоша бы по той же нашей разносной торговле - все на народе;
нашлись бы там не хуже тебя, криворожей, из лица: а обращеньем, пожалуй, и
чище будут... За какие-нибудь три целковых на худое-то с тобой бы пошли, так
я и то - помыслом моим, а не то что делом, - не хотел вниманья на то иметь,
помня то, что я человек семейный и христианин есть!
Лизавета. Жимши за экие дальние места экие годы, станете ли без бабы
жить? Как я могла то знать?
Ананий Яковлев. Нет, ты знала это, шельма бесстыжая! Коли бы я теперича
на стороне какое баловство имел, разве я стал бы так о доме думать? Кажись,
ни письмами, ни присылами моими забыты не были. О последней сохе писал и
спрашивал: есть ли она, да исправлена ли?
Лизавета. Голова моя не с сего дня у вас все повинна и лежит на плахе:
хотите - рубите ее, хотите - милуйте.
Ананий Яковлев. Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да с плеч
срезала, и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой собаки стала для
меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот нож, так
я бы, может, вонзил его в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого
себя; какой-нибудь теперича дурак - сродственник ваш, мужичонко - гроша не
стоящий, мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем
избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои, и все, что
кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать буду; потому что ты тому
единая причина и первая, значит, злодейка мне выходишь... Ну, нюнить еще!..
Пока не бьют и не тиранят, сколь ни достойна того... В жизнь свою, господи,
никогда не чаял такой срамоты и поруганья... Ну-ко, сказывай, придумывай-ка,
что тут делать, бестия ты этакая!.. (Садится за стол и закрывает лицо
руками; молчание.)
Ананий Яковлев (вставая). Одного стыда людского теперь обегаючи,
заневолю на себя все примешь: по крайности для чужих глаз сделать надо, что
ничего аки бы этого не было: ребенок, значит, мой, и ты мне пока жена
честная! Но ежели что, паче чаяния, у вас повторится с барином, так легче бы
тебе... слышишь ли: голос у меня захватывает!.. Легче бы тебе, Лизавета,
было не родиться на белый свет!.. Кому другому, а тебе пора знать, что я за
человек: ни тебя, ни себя, ни вашего поганого отродья не пощажу, так ты и
знай то!.. Это мое последнее и великое тебе слово!..
Те же и работница.
Работница (приотворив двери и заглядывая в избу). Лизавета Ивановна,
поди, мать, покорми ребенка-то грудью, а то соски никак не берет: совала,
совала ему... окоченел ажно, плакамши.
Ананий Яковлев вздрагивает;
Лизавета не трогается с места.
Ананий Яковлев. Что ж ты сидишь тут? Ну! Еще привередничает, шкура
ободранная! Сказано тебе мое решенье, - пошла!..
Ананий Яковлев (ударив себя в грудь). Царь небесный только видит,
сколь, значит, вся внутренняя моя теперь облилась кровью черною!..
Чеглов-Соковин, худой и изнуренный, в толстом байковом
сюртуке, сидит, потупивши голову, на диване. Развалясь,
в креслах помешается Золотилов, здоровый, цветущий, с
несколькими ленточками в петлице и с множеством брелоков
на часах.
Золотилов. Как ты хочешь, друг любезнейший, а я никак не могу уложить в
своей голове, чтобы из-за какой-нибудь крестьянки можно было так
тревожиться.
Чеглов (с горькой усмешкой). Что ж тут непонятного?
Золотилов. А то, что подобные чувства могут внушать только женщины,
равные нам, которые смотрят одинаково с нами на вещи, которые, наконец,
могут понимать, что мы говорим. А тут что? Как и чем какая-нибудь
крестьянская баба могла наполнить твое сердце?.. От них, любезный, только и
услышишь: "Ах ты мой сердешненькой, ах ты мой милесинькой!.." Отцы наши,
бывало, проматывались на цыганок; но те, по крайней мере, женщины страстные;
а ведь наша баба - колода неотесанная: к ней с какой хочешь относись
страстью, она преспокойно в это время будет ковырять в стене мох и думать:
подаришь ли ты ей новый плат... И в подобное полуживотное влюбиться?
Чеглов (с досадой). Что ж ты мне все этой любовью колешь глаза? Какое
бы ни было вначале мое увлечение, но во всяком случае я привык к ней;
наконец, я честный человек: мне, бог знает, как ее жаль, видя, что
обстоятельства располагаются самым страшным, самым ужасным образом.
Золотилов. Ничего я в твоих обстоятельствах не вижу ни страшного, ни
ужасного.
Чеглов. А муж теперь пришел: кажется, этого достаточно!
Золотилов. Что ж такое, что пришел?
Чеглов. Как что такое? Ты после этого отнимешь у этих людей всякое
чувство, всякой смысл? Должен же он узнать?
Золотилов. Ну, и узнает и очень еще, вероятно, будет доволен, что
господин приласкал его супругу.
Чеглов (делая нетерпеливое движение). Это вы бываете довольны, когда у
вас берут жен кто повыше вас, а не мужики.
Золотилов. Да... ну, я этого не знаю. Во всяком случае, если бы твой
риваль даже и рассердился немного, ну, поколотит ее, может быть, раз-другой.
Чеглов. Не говори так, бога ради, Сергей Васильич: к больным ранам
нельзя так грубо прикасаться. У меня тут, наконец, ребенок есть, моя плоть,
моя кровь; поймите вы хоть это по крайней мере и пощадите во мне хоть эту
сторону!.. (Подходит и пьет водку.)
Золотилов. Что ж такое ребенок? Я и тут не вижу ничего, что могло бы
так особенно тебя тревожить; вели его взять хоть к себе в комнаты, а там
поучишь, повоспитаешь его, сколько хочешь, запишешь в мещане или в купцы, и
все дело кончено!
Чеглов. В том-то и дело, милостивый государь, что эта женщина не
такова, как вы всех их считаете: когда она была еще беременна, я, чтоб
спасти ее от стыда, предлагал было ей подкинуть младенца к бурмистру, так
она и тут мне сказала: "Нет, говорит, барин, я им грешна и потерпеть за то
должна, а что отдать мое дитя на маяту в чужие руки, не потерпит того мое
сердце". Это подлинные ее слова.
Золотилов. Слова очень понятные, потому что отними ты у нее ребенка,
ваши отношения всегда бы могли быть кончены; а теперь напротив: муж там
побранит ее, пощелкает, а она все-таки сохранит на тебя право на всю твою
жизнь. Я очень хорошо, поверь ты мне, милый друг, знаю этот народ. Они глупы
только на барском деле; но слишком хитры и дальновидны, когда что коснется
до их собственного интереса.
Чеглов (хватая себя за голову). Чувствуешь ли, Сергей Васильич, какие
ты ужасные вещи говоришь и каким отвратительным толом Тараса Скотинина?
Золотилов. Я очень хорошо, любезный друг, знаю, что тон мой не должен
тебе нравиться; но что делать? Я имею на него некоторое право, как муж твоей
сестры, которая умоляла меня, чтоб я ехал образумить тебя.
Чеглов. В чем же вам угодно образумить меня с сестрой моей?
Золотилов. В том, что ты страдаешь, бог знает отчего. Взгляни ты на
себя, на что ты стал похож. Ты изнурен, ты кашляешь, и кашляешь нехорошо.
Наконец, милый друг, по пословице: шила в мешке не утаишь, - к нам отовсюду
доходят слухи, что ты пьешь. Я к тебе приехал в одиннадцатом часу, а у тебя
уж водка на столе стоит; ты вот при мне пьешь третью рюмку, так нам это
очень грустно, и я убежден, что эта госпожа поддерживает в тебе эту
несчастную наклонность, чтобы ловчей в мутной воде рыбу ловить.
Чеглов. Что я пью и очень много, это величайшая истина; но чтобы эта
женщина поощряла меня к тому, это новая, низкая клевета ваших
барынь-вестовщиц, - так и скажите им!
Золотилов. То-то, к несчастию, не клевета, а сущая истина, в которой,
впрочем, и обвинять тебя много нельзя, потому что в этой проклятой
деревенской жизни человеку в твоем возрасте, при твоем состоянии, с твоим,
наконец, образованием, что тут и какое может быть занятие?
Чеглов. А какое же, по вашему мнению, я в городах мог бы найти себе
занятие?
Золотилов. Во-первых, ты должен был бы служить. Не делай, пожалуйста,
гримасы... Я знаю всех вас фразу на это: "Служить-то бы я рад,
подслуживаться тошно!" Но это совершенный вздор. Все дело в лености и в
самолюбии: как-де я стану подчиняться, когда начальник не умней, а, может
быть, даже глупее меня! Жить в обществе, по-вашему, тоже пошло, потому что
оно, изволите видеть, ниже вас.
Чеглов. Действительно ниже!
Золотилов. Положим так; но вот ты закабалился в деревню; занялся ли по
крайней мере хозяйством тут?
Чеглов. Так хозяйничать, как вы, я не могу!
Золотилов. Что ж ты можешь после того делать? Заниматься только любовью
к прекрасной поселянке? Но хуже всего, что и в этом положении, когда оно
начинает тебе казаться несколько щекотливым, ты, чтобы заглушить в себе это,
предался еще худшему пороку и, по твоему слабому здоровью, совершаешь над
собой решительное самоубийство... Не ты первый и не ты последний из молодежи
пример тому, - поверь ты мне: я вот теперь третье трехлетие служу
предводителем и на каждом шагу вижу, что как только дворянин приблизил к
себе подобную госпожу, из этого сейчас же все является: и пьянство, и
домоседство, и одичалость. Собственно говоря, господи боже мой, ни я, ни
сестра твоя ни слова не говорим про твою связь: имей их хоть двадцать, но
только смотри на это иначе.
Чеглов (с горькой улыбкой). Как же это иначе, вот этого я не понимаю?
Золотилов. А так, как все смотрят. И чтоб успокоить тебя, я приведу
свой собственный даже пример, хоть это и будет не совсем скромно...
(Вполголоса.) Я вот женатый человек и в летах, а, может быть, в этом
отношении тоже не без греха; однако чрез это ни семейное счастие наше с
твоей сестрой не расстроено, ни я, благодаря бога, не похудел, не спился, и
как-то вот еще на днях такого рода особа вздумала перед женой нос вздернуть,
- я ее сейчас же ограничил: знай сверчок свой шесток!
Чеглов. Ну, вы можете смотреть и понимать, как знаете, а я смотрю...
Постой, однако, там кто-то есть... Шороху каждого боюсь, - вот мое
положение!.. Кто там?
Те же и бурмистр.
Бурмистр (показываясь). Я-с это!
Чеглов (с беспокойством). А, Кал 
| |
| Просмотров: 670 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры