адывали Государю, запрашивали телеграммами военный округ и
губернатора, возобновили запросы по новому требованию военного министра,
после чего, наконец, военные власти, скрепя сердце, уступили. Теперь,
внезапно, получалась возможность войскам вернуться к нормальным
занятиям, чему военное начальство было очень радо.
В городе поднялся переполох, так как я никому предварительно не
сообщил о своем решении. Евреи стали волноваться и присылать ко мне
своих ходатаев, многие из служащих в городе предостерегали меня по
поводу опасности остаться без помощи при беспорядках; в особенности
испугался полицмейстер, только что назначенный Уструговым на место
уволенного эсаула. Но дело уже было сделано, и мне оставалось спокойно
отвечать, что я вполне уверен в сохранении порядка и не вижу надобности
вечно считать Кишинев на положении вулкана, готового к извержению.
Для меня до сих пор остается загадкою то, поистине чудесное,
превращение, которое совершилось в жизни и настроении города, в течение
нескольких дней после моего приезда. Факты таковы: я приехал, если не
ошибаюсь, во вторник; в среду я принимал служащих, в четверг - еврейскую
депутацию, в субботу кончил свои визиты, а в ту же субботу вечером
полиции пришлось удвоить наряд в городском саду, по которому, в виду
шабаша, двигалась густой толпой еврейская публика, в нарядных костюмах и
праздничных уборах. Слух о том, что евреи перестали носить траур и
снова появились на гуляньях, быстро распространился по городу; улицы
оживились, все с любопытством наблюдали друг за другом, обменивались
замечаниями, вообще настроение стало веселое и даже радостное. С
понедельника началась усиленная починка домов, магазинов и помещений,
пострадавших от погрома, рабочие встали вновь на прежнюю работу,
торговля оживилась и через несколько дней нельзя было встретить в городе
человека, который относился бы серьезно к опасениям о повторении
беспорядков. Все успокоилось, и Кишинев зажил прежней жизнью.
Здесь кстати будет вспомнить еще об одном, довольно смелом,
предприятии, которое я подготовил тайно и выполнил неожиданно, благодаря
чему оно окончилось благополучно. Во время погрома неистовство громил
не ограничилось убийствами и грабежами; они врывались в синагоги и
разбивали в них мебель и утварь. Главным священным предметом еврейских
молитвенных домов является ковчег, в котором хранятся свитки священной
Торы с текстом, написанным на пергаменте особыми духовными лицами.
Еврейский казенный раввин, а также духовные раввины, придя ко мне,
обяснили, что, по еврейскому обряду, необходимо похоронить на кладбище
остатки этих святынь, поруганных святотатственными руками, но
предупредили меня, что эти похороны привлекут огромное количество
верующих. Справившись по поводу этого заявления, я убедился в том, что
еврейская религия относится к свиткам Торы примерно так, как
православная к причастию, т.е. претворенным в тело и кровь хлебу и вину.
Являлось несомненным, что выполнение обряда похорон надо допустить, -
это признавали и Устругов, и полицмейстер, но, до моего приезда, все
откладывали выдачу разрешения, боясь беспорядков. Я потребовал от
духовных раввинов представления мне плана и описания маршрута процессии,
определил час (9 утра) для её начала, узнал, что в процессии примут
участие до 30.000 чёловек, и сказал, что пришлю разрешение через
несколько дней, причем предупредил, что поставлю раввина в известность
только вечером накануне того дня, который изберу для похорон. Я
объяснил, кроме того, раввинам, что весь состав полиции останется все
время в городе, для охраны базара и лавок, за исключением до 12 человек,
и что поэтому евреи должны организовать шествие сами, сохраняя на
улицах порядок и оберегая толпу от несчастных случаев, почти неизбежных
при столкновении нескольких десятков тысяч человек в одном узком месте.
Ужас полицмейстера, которому я передал свое разрешение, для
объявления его по принадлежности, лишь накануне знаменательного дня, не
поддается описанию. Он побледнел, как скатерть, и не хотел верить своим
ушам. Мне самому пришлось вырабатывать с ним, на городском плане,
порядок шествия, и, к концу занятий, полицмейстер значительно
успокоился.
Следующее утро, с 9 до и часу дня, я провел дома, недалеко от
телефона; в каретном сарае стоял для меня наготове экипаж, и я,
занимаясь обычными делами, был несколько рассеян и озабочен. К часу дня
явился сияющий полицмейстер, докладывая, что публика возвращается в
город, что все прошло благополучно, и что порядок ничем не был нарушен,
если не считать несколько истерических криков у склепа, в котором
замуровали обрывки свитков.
После часу дня я отправился в заседание одного из губернских
присутствий, где узнал новости: мне сообщили, что евреи что-то затевают,
так как они закрывают лавки. Явившиеся затем члены других ведомств
добавили, что лавки открыты, а евреи, в праздничных одеждах, группами,
человек по до 20, расходятся по городу. Я сообщил им, что похоронена
Тора, и вызвал этим общее удивление.
С этого дня, как мне кажется, возникло во мне, по отношению к
кишиневским евреям, какое-то чувство расположения и признательности,
сохраняемое мною до сего времени. С той же поры и я, в их глазах,
получил право на доверие, как человек, который не только хочет, но и
может обеспечить им безопасность.
Я приобрел впоследствии такую уверенность в безусловном признании
кишиневскими евреями моего авторитета, что однажды, зимой, в
Петербурге, на высказанный министром внутренних дел взгляд о
разнузданности и неповиновении властям всех евреев, предложил ему,
полушута, полусерьезно, сделать следующий опыт:
"Не угодно ли, сказал я, сделать испытание. Я сейчас пошлю в
Кишинев, по вашему выбору, телеграфное распоряжение: или всем жителям
евреям выйти за город и простоять на городском выгоне 2 часа, или,
наоборот, запереться по домам и не выходить никуда в течение того же
срока. Выбирайте любое из двух, - ручаюсь, что все будет исполнено в
точности".
Министр, конечно, не согласился на предложенный мною опыт. Но
дело в том, что за этой шуткой скрывалась серьезная сторона: я
утверждаю, что евреи, в то время, под неостывшим еще впечатлением от
погрома, способны были исполнить даже такое бессмысленное распоряжение.
Слухи о состоявшихся похоронах Торы пошли гулять по свету и дошли
до Петербурга с совершенно невероятными комментариями. Выходило так,
что я дал еврейству повод торжествовать победу над христианством, что я
сам принимал участие в процессии и похоронном обряде, что, по случаю
еврейского торжества, в городе не торговали, как в царские дни, - и тому
подобный вздор. Мне все это разсказал полковник Чарнолусский, начальник
местного жандармского управления, один из числа немногих лиц, которых я
предупредил о своем плане заблаговременно. Он, кажется, должен был
употребить в разговоре с министром не мало усилий, чтобы представить
дело в надлежащем свете, но и после этого ему пришлось услышать от Плеве
отзыв, в котором говорилось что-то о "безрассудном риске" губернатора.
Прошли первые дни моего губернаторства, уехал Раабен, после
торжественных и даже сердечных проводов, а затем и Устругов,
переведенный в Тифлис, и для меня наступили дни обычных, скромных
занятий, среди которых я постепенно узнавал губернию. Дела было очень
много. Я вставал ежедневно в 8-м часу утра, просыпаясь иногда и раньше,
если в Благородном собрании, помещавшемся против моего дома,
засиживались посетители. В таких случаях музыка, игравшая по приглашению
членов клуба всю ночь, выходила на улицу исполнять туш, провожая
засидевшихся щедрых гостей. Туш этот, знаменуя для них время отдыха,
вместе с тем пробуждал меня к деятельности. В восемь с половиной часов я
начинал прием просителей, с утра собиравшихся во дворе.
Прием просителей в Кишиневе - обряд в Великороссии неизвестный.
Приемная моя обыкновенно наполнялась раза три-четыре в день так, что мне
приходилось выходить к просителям через каждый час. Они говорили чуть
не на десяти разных языках, из которых мне были знакомы не более двух.
Великороссы, малороссы, поляки, евреи, турки, греки, армяне, болгары,
немцы-колонисты, швейцарцы из села Шабо, какие-то гагаузы и, наконец, в
огромном количестве, молдаване - совершенно ошеломляли меня первое
время. Молдаване стояли на коленях, держа на головах прошения, и
потихоньку бормотали свои просьбы, глядя в землю; евреи и, особенно,
еврейки жестикулировали и наседали так, что приходилось от них пятиться.
Всякий, подававший прошение, желал обясниться еще и на словах. Я
обыкновенно давал каждому высказаться и затем отпускал его, для чего
специально выучил несколько молдавских слов. В тех же сдучаях, когда
дело представлялось мне более важным, я тут же, среди просителей,
находил переводчиков, и они прекрасно исполняли свою обязанность.
Такого рода приемы - очень тяжелое дело. Особенно сильно
утомлялись нервы от полной невозможности судить об основательности
жалоб. Жалобщики, особенно евреи, настолько всегда преувеличивали дело,
уснащали его такими невероятными подробностями, что положительно
невозможно было им вполне верить. Вместе с тем, они требовали почти
всегда немедленных предварительных распоряжений. Выходило обыкновенно
так, что один день - и все погибнет: семья, имущество и прочее. Поневоле
приходилось отпускать просителей до справки, а на другой день они снова
являлись, полагая, что я успел все узнать и могу распорядиться.
Требовалось большое терпение и выдержка, чтобы разобраться в этой куче
прошений, выделить спешные дела и следить за их ходом. Но особенно
выводила меня из спокойного состояния привычка молдаван являться
издалека, чтобы подать мне лично какую-нибудь кассационную жалобу,
которой я даже рассматривать не мог, так как она просто подлежала
передаче по почте губернскому присутствию. Кончалось, обыкновенно, тем,
что такой проситель, кроме путевых расходов, тратил рублей пять на
составление пустого прошения. Невероятно легко обирать молдаванина: он
сам идет навстречу поборам и как будто доволен, когда ему удается
вручить солидную сумму аферистам, караулящим его на всех углах.
Параллельно приему просителей, шел в кабинете прием докладчиков и
посетителей. Оффициально прием кончался к 12-ти часам, но на самом деле
редко выдавался день, когда я мог спокойно позавтракать до часу дня. В
час приходил правитель канцелярии, а в два я председательствовал в одном
из присутствий, в общем не менее четырех раз в неделю, а иногда и
ежедневно. Если присутствие кончалось рано, то я, на пути домой, делал
несколько визитов, но иногда заседания продолжались до 6-7 часов вечера,
и, в таких случаях, я с трудом выгадывал один час на обед и прогулку по
саду.
С 8 часов я садился за бумаги, заключавшияся в 7-8 портфелях
разных присутственных мест. Перед сном я любил походить по городу, в
штатском платье, но это не всегда мне удавалось, так как иногда мои
занятия продолжались до 12 часов ночи. Для прогулок своих я имел
обыкновение выбирать глухие места, где, по моим сведениям, происходили
кражи, а иногда и грабежи. Полиция вскоре заметила этот обычай, и охрана
города значительно улучшилась. Следует упомянуть, что, с уходом войск в
лагери, кражи и ночные буйства сократились наполовину.
В течение первых двух месяцев я потерял в весе около десяти
фунтов. В августе месяце приехал из Уфы новый вице-губернатор Блок,
незабвенный товарищ, верный помощник мой и единомышленник, с которым мы
дружно жили и работали до моего отезда из Кишинева в Тверь. Шальная
бомба террориста прекратила жизнь этого честнейшего деятеля, в 1906 г.,
когда он был самарским губернатором. Приезд Блока меня очень ободрил,
облегчил мою работу и дал мне возможность обехать уезды губернии.
Глава Третья
Полиция. Губернское правление. И.Л. Блок.
Коробочный сбор. Прием новобранцев-евреев. Порочные иностранцы.
Подводная повинность. Незаконные сборы в пользу помещиков-владельцев
местечек.
Мне пришлось, на первых же порах, обратить серьезное внимание на
местную полицию, городскую и уездную. Вскоре оказалось, что состав её, в
отношении способностей и деловитости отдельных полицейских чинов,
весьма удовлетворителен, что особенно стало заметно в городе Кишиневе
после того, как руководство городской полицией принял на себя
приглашенный мною, бывший когда-то полицмейстером в Риге, полковник
Рейхарт, опытный и дельный исполнитель. Из пяти городских приставов -
двое положительно выдавались, двое были вполне удовлетворительны, и
только одного пришлось удалить за слишком бесцеремонное взяточничество.
Раз речь зашла о незаконных поборах, приходится на этом вопросе
остановиться. Как-то раз я, при содействии одного из членов
прокурорского надзора, знатока края, попробовал вычислить поддающуюся
примерному учету часть поборов, производимых полицией по губернии. Вышло
значительно более миллиона рублей в год. Чтобы несколько
реабилитировать бессарабскую полицию в глазах наивных людей, которым
когда-нибудь придется читать эти строки, я упомяну, что петербургская
полиция, по самому тщательному дознанию знатока дела, служившаго в
градоначальстве, получает до 6-ти миллионов рублей в год одних подписных
денег, т.е. таких, которые даются не за нарушение закона или
злоупотребления по службе, а просто за то, что существуют
обыватели-домовладельцы, лавочники, трактирщики, фабриканты и т.п.
Поборы за нарушение законов, в интересах дающих, здесь в разсчет не
приняты, в виду невозможности их учесть.
Итак, я скоро убедился, что взятка среди бессарабской полиции, за
малыми исключениями, играет большую роль. В этом убедиться было не
трудно, глядя на то, как становые пристава разезжают четверками, в
рессорных колясках, ездят в первом классе по железным дорогам,
приобретают дома и участки земель и проигрывают в карты сотни, а иногда и
тысячи рублей. Не трудно было узнать и об источнике их доходов. В
развращении полиции оказались виновными все те же злополучные евреи -
язва Бессарабии.
Евреи, по временным правилам 1882 г., не могут арендовать земли.
Земли бессарабских помещиков в аренде у евреев - вот первый источник
доходов полиции. Фиктивные договоры, по которым помещичьи земли сдаются
подставным лицам, за которыми стоит действительный арендатор - еврей,
подлежать уничтожение судом, исковым порядком, причем истцом является
губернская администрация. Доказать такой иск почти невозможно,
приходится обыкновенно его проигрывать и, сверх того, платить судебные
издержки из средств казны, которая их притом не отпускает, так что
губернское начальство неохотно берется за такого рода дела и к
возбуждению их полицию не поощряет. С другой стороны, незаконному
арендатору все же приятнее уплатить 50 коп. с десятины, нежели возиться с
властями и таскаться по судам. Отсюда, появление арендных книг, по
которым производятся в два срока платежи или исправнику, который их
распределяет, или, если исправник не берет взяток (таких было у меня
три), то непосредственно приставам.
Подесятинная плата бывает и ниже полтинника, но тогда полицейские
чины засевают в каждом имении часть земли от себя и держать свой скот
на кормах арендаторов. Когда я однажды уволил одного станового пристава,
то ему пришлось продать до 70 штук своего скота в разных имениях.
Кое-кто из арендаторов при этом заспорил, и дело, благодаря этому,
выяснилось.
Перед отездом из Кишинева, когда я был назначен тверским
губернатором, мне захотелось проверить свои наблюдения по вопросу о
незаконной аренде. Я обратился к очень почтенному еврею Ф-у,
арендовавшему, по слухам, несколько десятков тысяч десятин земли в
губернии и просил его откровенно сказать, платил ли он полиции и
сколько. Оказалось, что он прежде всего платил два раза в год всего от
30 до 50 к. за десятину, но за последнее полугодие попробовал не отдать.
"Какия же были последствия?" спросил я.
"Ничего, подулись немножко, но не притесняли", ответил он,
прибавив задумчиво: "пожалуй, теперь придется заплатить и за прошедшее
полугодие".
Вторая статья поборов - право временного пребывания евреев в
сельских местностях. Жить в селах они не могут, но временно пребывать,
по торговым и другим делам, - имеют право. Что значит - временно? Какие
признаки указывают на окончание дела? Эти вопросы разрешаются в первой
инстанции местной полицией, приводящей немедленно в исполнение свое
решение. Потом можно жаловаться и доказывать свои права, доходя до
правительствующаго сената, но полицейский чин не отвечает за свои
дейстия по выдворению евреев из села. Его действия закономерны, он так
понимает закон, и, в действительности, вопрос, с точки зрения
законности, всегда спорен, притом разрешение его зависит от дознания,
производимая той же полицией. Опять является выгодным заплатить полиции и
мирно окончить в селе свои дела.
Кроме того, надо упомянуть, что под видом временного пребывания
значительное количество евреев живет в сельских местностях в сущности
постоянно. Таких, незаконно проживающих евреев, в одном Хотинском уезде
насчитывалось в мое время, по сведениям местного предводителя
дворянства, около 8.000. Знатоки края и уезда подтверждали не раз, что
цифра эта не преувеличена.
Бороться с такого рода обходом закона евреями губернское
начальство не в силах. Сельские власти часто скрывают эти факты от
полиции, низшая полиция - от уездной, уездная от губернатора. Хотя
выселение евреев из сел производится полицией постоянно, и дел такого
рода в производстве масса, но все же большинство незаконно проживающих
евреев устраивается так, что их никто не трогает. Если бы я не боялся
впасть в преувеличение, то сравнил бы действия властей по отношению к
рассыпавшимся по селам евреям - с охотой, производимой в местности,
очень богатой дичью, если бы число имеющих право охоты при этом было
ограничено, а известные сорта дичи, по охотничьим правилам, были бы
запретными.
Бессарабия длинной своей стороной прилегает к Австрии и Румынии.
Жители пограничной полосы имеют право переходить границу без паспортов,
по билетам станового пристава, для отыскания пропавшаго скота и по
торговым делам. Евреи оживленно торгуют, и благодаря этому
обстоятельству, получается третья статья дохода для полиции. Выгоднее
для еврея дать приставу 3 рубля, нежели выписывать 15-ти рублевый
паспорт из губернаторской канцелярии в том случае, если пристав не
признает просителя торгоцем.
Таковы, освященные традицией и поддерживаемыя особым
законодательством о евреях, главные статьи полицейских доходов. О
второстепенных, мелких поборах я здесь не упоминаю. Не говорю я и о тех
взятках полицейских чиновников, которые взимаются не с евреев, а также о
случаях злоупотреблений, признаваемых таковыми обычным правом.
В общих чертах, уже по вышеописанным примерам, можно судить о
составе бессарабской полиции: несколько человек, не берущих ничего,
множество лиц, ограничивающих поборы теми пределами, которые, по местным
взглядам, считаются естественными и дозволенными, и, наконец,
меньшинство таких взяточников, которые всегда и всеми признаются за
порочных людей: на них жалуются, их преследует прокурорский надзор, и
губернское начальство, от времени до времени, принуждено причислять их к
губернскому правлению или сплавлять соседним губернаторам, получая
иногда взамен изгнанников с такими же свойствами.
Я сознавал обязанность свою, как начальника всей губернской
полиции, принимать меры для борьбы с теми злоупотреблениями, которые
только что мною описаны; но скоро я должен был убедиться в том, что
уничтожить незаконные поборы - задача для меня непосильная. Мне удалось
избавиться от самых ярких взяточников - тех, которые, так сказать,
срывали незаконные поборы на глазах у всех. Благодаря внимательному
разследованию и широкому доступу ко мне просителей, случаи
удовлетворения законных прав за деньги, случаи торговли законом, быть
может, при мне несколько уменьшились. Но обычай вознаграждать полицию за
снисходительное отношение к обходу закона остался и при мне во всей
силе, и я не думаю, чтоб это зло могло быть искоренено, пока часть
населения будет лишена тех естественных прав на существование, которыми
все население пользуется. Были и другие поводы, затруднявшие в
Бессарабии искоренение взяток. Приведу для иллюстрации их два примера.
Однажды я решил зайти в управление пристава одного из участков г.
Кишинева, чтобы ознакомиться с его делопроизводством. Я прежде всего
обратил внимание на помещение канцелярии, очень просторное и даже
комфортабельное, установленное столами, за которыми, несмтря на поздний
час, занималось 6 человек. Я спросил каждаго из них о размере
содержания, получаемаго ими, и выяснил следующия цифры. Старший
делопроизводитель получал 600 р. в год, двое других - по 480 руб. и три
писца вместе стоили 660 руб. На канцелярские расходы выходило, по словам
пристава, от 200 до 300 руб. ежегодно. Составлялась цифра в 2.300-2.400
руб., тогда как все содержание пристава, с расходом на канцелярию, не
превышало двух с половиной тысяч в год. Мне оставалось только посмотреть
книги и движение дел, тщательно обойдя вопрос о том, на какия средства
живет сам приставь.
Другой случай касается уездной полиции. Место, пристава в
Новоселицах, на границе Австрии, считалось первым в губернии, так как
приносило занимавшему его лицу, по общим отзывам, до 15 тысяч рублей в
год. Такая цифра всем колола глаза, и я счел необходимым назначить
ревизию делопроизводства этого стана. При этом обнаружилось, между
прочим, такое явление. Одному из новоселицких евреев было сдано
приставом право торговли легитимационными билетами, на основании которых
жители пограничной полосы переходили границу по своим торговым и другим
делам. Желающий взять такое удостоверение являлся к арендатору и
получал от него талон, по которому в канцелярии пристава бесплатно и
беспрекословно выдавался билет, а арендатор, взамен такой привилегии,
содержал на свои средства всю канцелярию стана. Пристава я уволил и
назначил на его место другого, но вскоре убедился в том, что незаконные
поборы продолжаются в другой форме. Тогда я вьписал из одной
великорусской губернии человека вполне надежнаго и убедил его взять
место новоселицкого пристава, обещав ему повышение, как только он
поставить дело, как следует. Через месяц новый приставь заявил просьбу
об увольнении его в отставку, так как, при всем желании, он не мог
обходиться своим содержанием. Ему не только не хватало средств на
прожитие, но он принужден был запускать дела, так как содержание
канцелярии, сокращенной им на половину, поглощало все отпускаемый ему
средства.
Я не сразу понял, чем именно объясняется огромное накопление дел
во всех административно - полицейских учреждениях Бессарабии, и только
опыт нескольких ревизий убедил меня в том, что, помимо обязанностей
чисто полицейского характера и тех задач, которыя постепенно вошли в
круг действий полиции, с развитием деятельности прочих учреждений, на
положение дел в Бессарабии имеет влияние мелочное, особое
законодательство, ставящее почти каждого еврея в положение постоянного
просителя и жалобщика. Полиции, действительно, нет покоя от еврейских
дел, и мне приходилось замечать, что ненависть полицейских чиновников к
еврейскому населению питается отчасти теми хлопотами, нареканиями,
жалобами, обяснениями, ошибками и ответственностью, которые постоянно
приходится испытывать чинам полиции, как последствие совершенно
бессмысленного и не достигающего цели законодательства о евреях.
Губернские правления давно признаны в центральной России
учреждениями совершенно отжившими и лишними. За исключением специальных
отделений, - врачебного, межевого, строительного, губернское правление, в
тесном смысле слова, почти не имеет дел в губерниях, не включенных в
черту еврейской оседлости. Там редко можно увидеть просителей в здании
правления, и потому советники, секретарь и делопроизводители его имеют
обыкновенно массу свободнаго времени. Но в Бессарабии дело обстояло
совершенно иначе. Там, в производстве губернского правления, не считая
его специальных отделений, сосредоточивалось в год 10.000 дел, и
чиновники изнемогали под бременем составления журналов, особенно по
еврейским делам, работая постоянно не только в присутственные часы, но и
по вечерам. Искусство делопроизводителей в составлении журналов стояло у
нас высоко, и способность их доказать, что угодно, на основании
прецедентов и решений сената, вызывала изумление. Направление, которое
дал в этом отношении бессарабскому губернскому правлению Устругов,
состояло в измышлении всевозможных тонкостей и толкований, с целью
довести до крайних пределов стеснение евреев законами, ограничивающими
их права. Надо сознаться, что преследование евреев было доведено
Уструговым до степени художественной, и для обхода закона в ущерб евреям
он изыскивал средства, во всяком случае, не менее оригинальные, чем те,
которые измышляли сами евреи, с целью обойти закон в свою пользу.
Сборник сенатских решений пестрит упоминаниями о Бессарабии, и нет
другой губернии, в которой постановления губернскаго правления по
еврейским делам подвергались бы столь частой отмене. Но это
обстоятельство не смущало Устругова. Решения сената мало имеют значения
для жалобщиков, так как они обыкновенно появляются уже после того, как
обстоятельства изменились, и проситель не может воспользоваться
результатами благоприятнаго для него исхода дела. Что же касается
руководящаго значения таких решений, для однородных случаев, то Устругов
в этом отношении поступал просто: он решениями сената не
руководствовался, а иногда шел еще дальше - оставлял эти решения без
исполнения, за что, наконец, подвергся ответственности.
В 1906 году, я, в качестве товарища министра внутренних дел,
участвовал в рассмотрении сенатом вопроса о преданы Устругова суду за
систематическое уклонение от исполнения сенатских решений и за
представление, при своем объяснении, заведомо неверной копии с одного из
постановлений губернскаго правдения по еврейскому делу. Но и в этом
случае знаменитый крючкотворец и искусник остался безнаказанным, так
как, за неделю до рассмотрения его дела в сенате, он окончил свое земное
существование. Дело было прекращено за его смертью.
Много потребовалось энергии и труда со стороны нового
вице-губернатора Блока, чтобы ввести деятельность бессарабскаго
губернского праяления в рамки закона. Умы делопроизводителей,
натасканных на травлю евреев, не сразу могли прийти в равновесие, и
бедный И.Л. по многу раз собственноручно переделывал проекты их
журналов, забросив для этого даже игру на виолончели - единственное свое
развлечение. Часто он приходил ко мне показать курьезы уструговскаго
режима, на которые наталкивался при разрешении дел. Один из таких
случаев мне хочется здесь рассказать.
С еврейских обществ установлен особый денежный сбор, под
названием коробочного. Я полагал сначала, как и многие другие, первые
слышавшие это выражение, что здесь имеется в виду какое-нибудь
коробочное мастерство, изготовление коробок, или чего-нибудь подобного.
Но в действительности коробочный сбор есть акциз, уплачиваемый при убое
скота, резании птиц и продаже мяса, по таксе, утвержденной городскими
управами, под наблюдением губернских правлений. В Кишиневе, как почти
повсюду, право взимания коробочного сбора было передано, на утвержденных
губернским правлением кондициях, арендатору, вносившему в общественную
"коробку" определенную на торгах сумму (помнится, около 75.000 р. в год)
и собиравшему затем в свою пользу деньги с каждого фунта мяса и жира по
таксе. При этом в кондициях акциз с мяса и жира, или сала, был исчислен
отдельно, и на этом разделении основывалась хитроумная комбинация.
Арендатор заставлял мясников отрезать жир от мяса, чтобы вешать его
отдельно, и таким образом обесценивал продукт, который покупателями
браковался. Мясники, чтобы избежать порчи товара, шли на большие
уступки, и такса нарушалась в пользу арендатора. Когда последний
переходил в своих требованиях границы благоразумия, то потерпевшие
обращались в губернское правление с жалобой на нарушение арендатором
кондиций. Тогда во всем блеске выступали способности Устругова.
Заготовлялся журнал, в котором с необыкновенной убедительностью
доказывалось; что арендатор не прав, что он нарушил и кондиции, и таксу,
и здравый смысл, и закон. Журнал подписывался и утверждался. Но как-то
так всегда случалось, что арендатор своевременно узнавал о грозившей ему
опасности, и, в результате его настойчивых просьб, составлялся новый
журнал, по которому жалоба мясников признавалась, по мотивам, имевшимся у
Устругова в запасе совершенно неосновательной, о чем им обявлялось, с
подпиской, через полицию. Так, в течение арендного срока, губернским
правлением издавалось несколько противоречащих друг другу толкований
договора, и, в конце концов, мясники всегда оставались в руках
арендатора, а последний не выходил из рук начальства.
Такой случай интересен, конечно, только как
характеристика известнаго лица и оказываемого им влияния на ход дел. С
приездом Блока, и даже до него, когда губернским правлением заведывали
советники, в порядочности которых я не имел основания сомневаться,
подобные кунштюки не допускались.
Гораздо больший интерес, для суждения об особенностях управления
Бессарабией, представляют такие приемы, которые применялись открыто,
вошли в сознание управлявших и управляемых, не вызывая протеста ни с
чьей стороны. Несколько таких случаев я здесь приведу. При
переосвидетельствовании новобранцев, в губернском воинском присутствии
наблюдается всегда такой порядок: после того, как все призываемые
осмотрены, и подписаны постановления, решающия их судьбу, все они, уже
одетые, приглашаются в зал для выслушания рещения. Затем все подлежавшие
переосвидетельствованию новобранцы расходятся по домам, а те из их
числа, которые приняты на службу, обязаны явиться к определенному дню на
сборные пункты в уездах, где они переходят в распоряжение воинскаго
начальника.
Председательствуя в кишиневском присутствии, я совершенно
случайно обратил внимание на то, что часть принятых на службу молодых
людей, по окончании заседания, уходить в выходные двери, а часть
возвращается в соседнюю комнату, куда вслед затем входят несколько
полицейских нижних чинов. На вопрос мой, почему не все новобранцы ушли,
делопроизводитель мне ответил: "остались одни только евреи". Будучи
утомлен и отчасти рассеян, я не сталь продолжать расспросов и пошел
домой, но по пути обратился к той же мысли и стал думать о том, что, в
сущности, ответа на свой вопрос я не получил, и вследствие этого, на
другой день, спросил одного из членов присутствия о причинах
заинтересовавшего меня явления. От него я узнал, что только новобранцы
христиане распускаются по домам после приема на службу, а евреев отводят
в места заключения при полиции и затем, когда наступить время,
отправляют по этапу на сборные пункты, где их снова сажают и, наконец,
уже сдают военному начальству. "Почему это делается?" - спросил я:
"Имеем ли мы на это право?". "О, несомненно" - ответил мой собеседник, -
"я застал уже такой порядок при моем вступлении в должность; не помню,
когда последовало такое распоряжение, но несомненно оно должно быть".
На другой день, упомянутый член присутствия снова явился ко мне и
объявил, что он самым тщательным образом навел справки по
заинтересовавшему меня делу, и что, как оказалось, в отношении
новобранцев-евреев допускается присутствием ничем неоправдываемый
произвол. Никакого права, никакого законнаго распоряжения на лишение
свободы новобранцев-евреев у нас не было, а был четыре года тому назад
случай побега принятого на службу еврея за границу, после чего Устругов,
в отсутствие губернатора, установил удобные, по его мнению, гарантии от
повторения побегов. Здесь надо упомянуть, что за уклонение новобранца
от воинской повинности начальство не отвечает, караулить его оно не
обязано, а лишать его свободы не имеет права. Со времени
освидетельствования до сбора на пунктах проходят недели, и все это время
все принятые евреи сидят под арестом или путешествуют по этапу с
преступниками - образ действий совершенно неслыханный.
Пришлось проявить "сантиментальное юдофильство" и отменить
распоряжение. В следующем заседании евреям объявили, что они могут идти
домой, но они заспорили, указывая на полицейских и твердо намереваясь
садиться под арест, Я ушел из присутствия, предоставив делопроизводителю
обясниться по этому поводу с полицмейстером по телефону. Полицмейстер
потом мне говорил, что он тоже был удивлен новому и для него способу
обращения с новобранцами, но полагал, что на это есть "особое
распоряжение".
При посещении тюрьмы обнаружилось однородное явление, касавшееся
на этот раз не евреев. Когда я обходил камеры, ко мне с мольбами
кинулось несколько человек, заявляя, что они сидят в заключении
несколько месяцев сверх срока. Обстоятельство это по справке
подтвердилось. На мой вопрос, почему эти арестованные не выпущены,
начальник тюрьмы, приложив руку к фуражке, произнес непонятныя мне
слова: "это порочные иностранцы, ваше сиятельство". Опять я промолчал по
неопытности, но придя домой и справившись, как следует, выяснил, что
министру внутренних дел предоставлено право удалять из России, по
представлениям губернскаго начальства, иностранцев, опороченных по суду.
По принятому обычаю, о всех осужденных к заключению в тюрьмах
иностранцах делается подобное представление, и они, в ожидании
распоряжения министра, продолжают содержаться в заключении после срока.
На вопрос мой, какие опасения вызвало бы освобождение заключенных в
законный срок, мне ответили, что они, пожалуй, скроются за границу, и
тогда распоряжение министра о высылке их заграницу нельзя будет
исполнить. Такое рассуждение представилось мне или слишком тонким, или
просто нелепым, и я склонился в пользу второго мнения. Порочных
иностранцев мы отпустили. Есть еще одно специальное бессарабское
преступление, с которым можно ознакомиться из многочисленных протоколов
полиции, привлекающей обывателей за "амбулянтную жизнь и игру на
гитаре". Но здесь граница области чистого комизма, а потому я перейду к
более серьезному предмету.
Я хочу привести здесь выдающийся пример длящейся эксплуатации
сельскаго населения Бессарабии в интересах должностных лиц, с целью
показать, как терпеливо, безропотно и темно было современное мне
бессарабское крестьянство. Разсказ мой поневоле будет сух и скучен, но
для характеристики того времени, которое я описываю, и в особенности для
стоящего на очереди вопроса о земской реформе, он некоторое значение
имеет.
Существует, в числе так называемых земских повинностей, старинная
подводная повинность, отправляемая исключительно сельскими обывателями
бывшаго податного состояния, т.е., говоря проще, крестьянами.
Должностныя лица определенных категорий имеют право, на основании
открытого листа или билета, требовать в деревнях лошадей за указанные
прогоны. Такого рода билеты должны выдаваться земскими управами
бесплатно только судебным следователям, чинам уездной полиции и
жандармам, едущим по делам службы.
Неудобство такого передвижения и очевидная несправедливость
возложения сказанной повинности на одних крестьян давно уже сознана
почти всеми земствами, и в болыпинстве уездов России ПОД-водная
повинность исполняется за счет общеземских средств. Земства или выдают
упомянутым выше должноствым лицам прогонный деньги, или уплачивают за
них крестьянам прогоны, или, наконец, содержать на местах стоечных
лошадей. Но в Бессарабии утвердился такой порядок, при котором,
во-первых, крестьяне одни несут все расходы по поездкам должностных лиц;
во-вторых, ездят на их лошадях бесплатно все почти без исключения
должностные лица и, наконец, в-третьих, поездки их обставлены самым
изысканным комфортом.
В каждой волости волостной сход сдает содержание лошадей
предпринимателю, обыкновенно еврею, уплачивая ему из волостных средств
большие суммы. Предприниматель, в собственных рессорных экипажах, возить
по уезду всех, кому управа выдаст билет на право проезда, а выдает она
эти билеты очень щедро. Кроме вышеупомянутых лиц, правом брать
обывательских лошадей пользуются предводители дворянства, управа, все
земские служащие, земские начальники (последние вдвойне незаконно, так
как они получают от казны разездныя деньги). Пользуются также этими
лошадьми семейства служащих, прислуга их и даже знакомые. Часто служащие
разных уездов предоставляют друг другу право пользоваться бесплатным
проездом, и я знал случаи, когда в Кишинев из самых дальних уездов
приезжали таким образом уездные чиновники. Благодаря такой, совершенно
незаконной, постановке дела, каждой волости приходится содержать от 30
до 40 и даже до 6о лошадей, уплачивая с каждой семьи от 1 руб. 75 коп.
до 2 руб. 50 коп. в год. Общая сумма, по пяти уездам губернии, по
сделанному мной подсчету, составляла на этот предмет около 360 тысяч в
год, и все эти деньги ложились на крестьян, без всякаго участия
остальных плательщиков земских сборов.
Когда я впервые посетил один из уезцных городов губернии и затем
поехал дальше по уезду, заезжая в волостные правления, со мной
отправилось человек 10 местных деятелей. Каждой паре лиц подавали
коляску, запряженную четверкой, и тогда-то я впервые узнал о тех
порядках, которые я только что описал. На выраженное мной недоумение я
получил ответ, что крестьянам безразлично, кто и сколькими лошадьми
будет пользоваться, так как контракт с почтосодержателем ими уже
заключен, а арендатора жалеть нечего: лошади у него есть, и от того, что
оне будут стоять, хозяину пользы не будет. Когда же я распорядился
уплатой прогонов за свою четверку, все пришли в изумление, в том числе и
почтосодержатель, которого мой чиновник особых поручений насилу
принудил взять с меня прогонные деньги.
Я не успел, за время своего губернаторства, уничтожить описанное
злоупотребление. Я собрал все материалы, затребовала по указанному
предмету необходимые сведения и предоставил уездным земствам самим
разрешить возбужденный вопрос о несправедливом отягощении сельского
населения столь архаической повинностью. Недавно я с удовольствием
узнал, что все упомянутыя земства изменили порядок поставки подвод,
приняв все расходы в указанном отношении на общеземский счет. Чтобы
покончить с такими особенностями Бессарабии, которые придают ей
своеобразный отпечаток в отношениях, установившихся между общественными
классами, я приведу еще один пример. Там я впервые ознакомился со
случаями присвоения некоторыми помещиками особых прав по взиманию пошлин
с продуктов, ввозимых в поселения, основавшиеся на их землях.
Домовладельцы-арендаторы, и вообще все жители таких поселений, обязаны
были уплачивать в пользу помещика, собственника земли, попудный сбор с
хлеба, вина и других продуктов разных наименований. Сбор этот взимался
особым сторожем, при содействии, в случаях недоразумений, общей полиции,
а также местного волостного и сельского начальства. Так велось дело
издавна, но каким-то путем вопрос о праве помещиков взимать эти сборы
поступил на разрешение судебных мест, до правительствующаго сената
включительно, который окончательно решил дело против помещика, разяснив,
что продукты первой необходимости не могут быть облагаемы никакими
пошлинами в порядке частного договора или основаннаго на давности
обычая. Спокойное взимание пошлин отныне было нарушено, протесты и
отказы платить стали появляться повсеместно, и большинство помещиков
было принуждено отказаться от своих таможенных доходов. Некоторые,
упорные, не сдались и продолжали настаивать на своем фиктивном праве.
Самый изобретательный из них, унгенский помещик Б., продолжал взимать
сбор со своих арендаторов уже в мое время, опираясь на содействие
полицеийских властей, которым он импонировал, благодаря знакомству с
моим предшественником и близости к проживавшему в доме генерала Раабена,
в качестве друга, какому-то неудачному музыканту и удачному карточному
игроку П-у, происхождение котораго и прошлое никому не были известны,
хотя он везде в Кишиневе был желанным гостем. Этот П. выезжал в Унгени
по вызову своего приятеля, и лично руководил действиями полиции по
укрощению строптивых жителей поселка, разлакомившихся надеждами на
значение судебных решений. Им было показано, кому надо и верить и кому
слушаться, в силу чего сборы в Унгенях продолжали поступать в кассу
помещика даже после ухода Раабена. Вся тонкость этого дела состояла в
том, что надо было получить сбор, не выдавая квитанции, но которой
плательщик мог предъявить право на обратное получение денег, и вот
тут-то и требовалось содействие властей. До меня дошли сведения об этих
оригинальных отношениях путем поданной мне и проверенной мной жалобы, в
которой один из домовладельцев поселка объяснил следующее: подъезжая к
селению с возом муки, он приготовил требуемый деньги и просил сторожа
принять их под квитанцию; сторож выдать квитанцию отказался, а подводу
задержал. Тогда обыватель отправился в помещение волостного правления и
подал деньги при заявлении об их назначении. Старшина денег не принял,
предложив внести их сторожу.
У добивавшагося квитанции или свидетеля плательщика мелькнула
вдруг преступная мысль - оставить деньги на столе волостного правления.
Он так и сделал, бросившись потом бежать со всех ног, не смотря на крики
и гиротесты старшины. Вот тогда-то и наступил самый любопытный и
знаменательный момент во всей этой истории. В волостном правлении был
составлен протокол о неисполнении злополучным обывателем законных
требований начальства: протокол был передан местному волостному суду, а
копия приговора суда, наложившаго на виновнаго солидный штраф, была мне
последним представлена.
Узнав от местнаго исправника все подробности дела и всю историю
упомянутых пошлин, я вместе с тем убедился в полнейшей готовности
полиции прекратить свое содействие незаконным поборам помещика.
Исправник заявил, что они все тяготятся претензиями Б., и что даже
низшие полицейские власти будут счастливы, если уверятся, что они могут
безнаказанно уклоняться от хлопотливых обязанностей по выполнению этой
особой таможенной службы. Безнаказанность была гарантирована, и поборы,
действительно, прекратились, что, по словам помещика Б., его
окончательно разорило. Б., уверявший, что он получал в год более 10
тысяч рублей за право ввоза продуктов в Унгени, ездил ко мне по этому
делу не раз, пока, наконец, не решил примириться с потерей своих
доходов. Но, как кажется, он не простил мне вмешательства в его дела,
хотя я должен здесь упомянуть, что, в общем, бессарабские помещики
всегда прощали мне попытки, направляемые против некоторых выгодных для
них, но устаревших местных обычаев, и относились ко мне прекрасно. С
большинством из них у меня установились самыя добрые отношения, и вообще
Бессарабию я очень люблю и охотно вспоминаю о проведенном в ней
времени.
Глава Четвёртая
Ожидание погромов. Приезд английского дипломата и
американского корреспондента. Погромное настроение и борьба с ним.
Пронин и Крушеван. Тревожные признаки. Доктор Коган. Поведение евреев.
Еврейская самооборона. Настроение полиции.
Мне пришлось испытать в Кишиневе не мало новых впечатлений, связанных
с бывшим в апреле погромом, или явившихся результатом ожидания новых
беспорядков на той же почве.
Иностранная пресса, в особенности английская и американская,
продолжала на все лады обсуждать кишиневский погром. Тогда, как и
теперь, еврейству приписывали большое влияние на западноевропейскую и
американскую печать. Но вряд ли одними только еврейскими стараниями
обясняется тот интерес, который проявили в то время к Кишиневу и
английский парламента, и американские государственные люди. Сильное
беспокойство, вызванное в Петербурге летом 1903 г. известием об
ожидаемом запросе в английской палате по поводу отношения русского
правительства к погрому, и те дипломатические сношения, которые пришлось
иметь с Америкой, чтобы избавить Государя от получения грандиозного
адреса американцев с просьбой оградить евреев от избиений, - указывают
на то, что заграницей широкие круги населения и даже правительтва
великих держав находили невозможным мириться с устаревшими формами
расправы с ненавистным племенем, проявленными в Кишиневе, а также с тем
отношением к погрому, которое отражалось в русской противоеврейской
печати, и которое считалось как бы обязательным для состоявших на
государственной службе лиц. В то же время впервые почувствовалось
недоброжелательное отношение высших сфер к евреям. До того времени
репутацией непреклонного врага еврейства пользовался лишь великий князь
Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Но с 1903 г. стало
для всех очевидным, что враждебное по отношении к евреям чувство питают и
высшие сферы. Попытки вызвать сферы на какое-нибудь проявление
осуждения погромов, или хотя бы на выражение жалости к пострадавшим,
дарованием им денежной помощи, потерпели полную неудачу. Между тем,
авторитетное слово или действие в этом направлении неизмеримо облегчили
бы задачу поддержания порядка в губерниях черты оседлости, уничтожив
прочно засевшее у многих и утвердившееся после погрома убеждение, что
такого рода расправа населения с его исконными врагами - дело полезное с
государственной точки зрения и угодное властям.
Так или иначе, но положение бессарабского губернатора в 1903 г.
являлось исключительным, так как слова "кишиневский погром" не сходили
со страниц газет, постоянно звучали за границей и повторялись везде, то в
форме напоминания, то в форме предупреждения и опасений.
Однажды ко мне, в приемный час, явился англичанин, говоривший
недурно по-французски, но, конечно, не произнесши ни одного русскаго
слова. Он отрекомендовался приезжим в Одессу туристом и подал
рекомендательное письмо одесского великобританского консула. Несмотря на
недомолвки и осторожную речь гостя, скоро стало ясно, что он горит
желанием всесторонне ознакомиться с положением евреев в Кишиневе и, в
частности, с результатом предварительного следствия по делу о бывших
беспорядках. Я направил англичанина к нашему прокурору, дал ему адресы
некоторых кишиневских евреев и обещал предупредить полицмейстера о том,
чтобы приезжему не чинили препятствий, если он захочет ходить по
еврейским кварталам собирать сведения. Но особенный восторг вызвало в
англичанине предложение ехать со мной немедленно в тюрьму, куда я в этот
день собирался. Он, во-первых, удивился тому, что в тюрьме содержатся
громилы (а их было там до 300 человек), затем он, очевидно, не допускал
мысли о том, чтобы по апрельскому делу велось правильное следствие (в
этом сомнении его на другой день разу