Розанов Василий Васильевич - Семейный вопрос в России. Том I

шают умирающих, и состояние семьи прекрасно, как и во все XIX веков нашего благополучного христианского существования". Между тем будет довольно ясно, из соседних, но не вошедших в отчет, цифр, из других разноцветных, но только не нарисованных, картограммочек, что собственно - семьи нет, бракосочетаний - нет, родившихся - почти нет. И как министру, так и его государю остается только лечь в гроб, за отсутствием самого народонаселения, для которого они теперь могли бы издавать законы. Издавать законы и администрировать...

   Ввиду совершенной одинаковости быта, именно семейного быта, в каждой порознь европейской стране, и почти совершенной тожественности состояния семьи в целой Европе, это состояние может быть расследовано до высокой подробности и точности на кусочке страны, напр. на городе средней величины. Когда-то, в 80-х годах, под руководством талантливого статистика Орлова, в Московской губернии были предприняты исследования крестьянского хозяйства в таких подробностях, о каких еще не додумалась западная статистика, и получилось не кое-что в картине, а полная картина действительности. Вообще русский человек и даже русский ум доберется при нужде и охоте до всяких точностей. Обратимся же к семье. Сейчас вырисовываются две основные схемы, два основные цвета в искомых настоящих картограммах ее положения:

   Судьба индивидуума.

   Состояние общества.

   Что такое "судьба индивидуума", и в том определенном вопросе, на который мы ищем ответа? Ведь в настоящее время всякое "я" если и входит в "статистику успокоения", то совершенно приличною фигурою: "холост" -"женат". Между тем в статистику истины и тревоги это же "я" войдет целою лестницею показаний, которую мы приблизительно наметим. Берется возраст 60 лет, положим для Тулы, для Орла, - даже пусть возьмутся старики этого возраста на одной какой-нибудь улице, и, не вписывая ни имен своих, ни фамилий, просто обозначат о себе, как о совершенно неопределенном "я", следующие истины:

   1) С которого года жизни и до которого, ранее вступления в брак, прибегал к беспорядочным отношениям? В частности, - к проституции?

   2) Не было ли ранее венчания длительных и серьезных привязанностей? Без рождения ребенка? С рождением? Приблизительная судьба брошенной девушки или девушек? Приблизительная судьба ее ребенка или детей?

   3) Сколько лет в браке? Сколько - детей? Совершенное, умеренное, посредственное или худое счастье в семье?

   4) Не было ли, и если да, то сколько случаев, увлечения на стороне во время супружества? Какой длительности? С девушками? Замужними?

   5) Сколько лет вдов? Был ли абсолютно целомудрен во вдовстве?

   Шестьдесят лет можно считать "прожитою жизнью", и точные данные, взятые с этого возраста, в суммарном итоге могут дать "средний роман человека". Это и будет первая, основная картограмма семьи: семья как мой расцвет; как моя мудрость и поэзия; как поэзия и мудрость цивилизации, на мне отразившиеся. Ибо, бесспорно, в суммарный итог войдут только нормы, регуляторы; войдет быт, обычай, но не как плод индивидуальных заблуждений или страстей, но как форма, в которую отлились эти страсти, одни повсюду, у всех всегда одни.

   Картограмма состояния общества должна быть совершенно другая. Берется цветущий возраст женщины, 32 года, когда судьба каждой бывает решена и резко уже потом не переменяется, - и составляется статистика этого возраста и пола, для города, для улицы, для небольшой страны:

  

   1) Сколько замужних? Счастливых в замужестве? Несчастных?
2) Сколько девушек?
3) Сколько проституток?

   Эти данные выразят состояние среднего возраста, одного центрального года этого возраста, и притом у основной семейной единицы - женщины. Это - семья в моменте, в отличие от семьи в процессе, схему которой нарисует первая картограмма. Во всяком случае массовый итог и здесь нарисует, так сказать, средний быт страны и, пожалуй, среднее счастье человека.

   Наконец, последняя картограмма - рождаемости: берется возраст опять 60 лет, но уже женщины (основная и самая.ясная семейная единица), и исчисляются их рождения:

   1. Рожденные в семье.
2. Рожденные вне семьи (дети девушек и вдов) и оставленные при матери.
3. Подброшенные в чужую семью.
4. Воспитываемые тайно на стороне.
5. Переданные в воспитательные дома.
6. Умерщвленные.

  

   Я говорю очень неполно; не думаю, чтобы говорил очень ошибочно. Во всяком случае серия исчисленных вопросов пересекает в разных направлениях институт семьи, основной социальный институт, и дает ряд ее разрезов, подобно тому как есть "вертикальные", "горизонтальные" и другие разрезы пластов земли или делаются искусственно такие разрезы животного организма. "Кто хочет знать, тот должен уметь знать".

   Эти картограммы во всяком случае разбили бы основное утешительное представление: "бракосочетаний - столько-то", "рождений - столько-то", "смертей - несколько менее"; "итог - благополучен". Они вырисовали бы совершенно обратное относительно целой страны и всякого в ней человека:

   Отрочество - порочно, юность и часть возмужалости - проституционны; часть возмужалости и старость - семейны.

   И далее:

   Около 2/3 рождаемых детей рождается и остается в семье, около 1/3 - вне семьи.

   Наконец:

   Семья обнимает около 2/3 населения, внесемейный быт обнимает около 1/3 населения.

   "Итог" - не только не "благополучен", но "смертен" и "идет к смерти".

  

   Много лет назад, проводя ученические годы свои в Нижнем, я почти ежедневно бывал на знаменитой местной ярмарке. Какой же мальчик, юноша - не патриот, пусть даже и с "красным оттенком"; и вот меня, всегда желавшего, чтобы русский человек везде стоял на первом месте, чтобы ему отдана была первая, лучшая работа, поражало еще в те отроческие годы, до чего вся сильная работа, как и всякая ответственная служба в этом водовороте труда и денег, проходит мимо русских рук и передается татарам. Откуда они? Что за орда? Сам Нижний - чисто русский город, и из торгующих там, верно, около 1/2 - старообрядцы. Что за "избирательное сродство" у этого коренного и денежного русского люда к неприятным "ермолкам" и "свиному уху"? Дюжие у них спины; могучие затылки. Теперь, живя в Петербурге и ежедневно видя заходящих на двор "халатников", сбывая им разную одевальную и книжную рухлядь, не без антропологического интереса я присматриваюсь к ним. Вот уж не "парии"... Это какие-то аристократы крови. Какая прямизна роста; да какая, наконец, красота лица, его глубокая уравновешенность, не нервность, не чахлость, не болезненность. Наблюдение туриста над западным европейцем, как мы привели выше: "из десяти встретившихся один был вырождающийся", здесь читается наоборот: "из десяти встречающихся один точно хочет перескочить за высоту расы". Раса - брызжет; раса - растет. И, между тем, это та же Казанская губерния, т. е. возможный голод, недород...

   Рассеянный вообще, я как-то памятлив, впечатлителен, цепок умом за новое и оригинальное. Как-то мальчиком я не столько шел со взрослыми, сколько меня вели взрослые, и вот слышу, какая-то древняя старушка, бого-почтенная помещица, рассказывает о своем одиноком и опасливом быту на юге. Имение, кругом поля, пустыня. "Нас - татары сторожат". Что такое: и в Нижнем - все "татары сторожат". Им доверяют; они - имеют нравственный кредит. "Где же доверить русскому: он напьется и вас пропьет". Старушка характеризовала этих стерегущих их татар как каких-то могучих младенцев; геркулесов, задушающих в колыбели змей; простосердечные, недалекие умом, они и "душу"-то "имеют" почти в том ограниченном и сосредоточенном смысле, что "имеют верность", "верны". Не имеют таланта лукавства и наших лукавых талантов.

   Они воспитанны; очевидно, однако, не гувернерами. Есть несколько каких-то в высшей степени простых, но и в высокой степени универсальных не знаний, но... навыков благообразия, в которых проходит их всех жизнь, в которые они врастают, едва родясь. Тех навыков, об отсутствии которых у нас желчно скорбит г. Победоносцев в "Московском сборнике", указывая, как нужны бы они, а не бесчисленные и разнообразные знания, эти красивые бессилия, какими мы украшаемся в школе и через чтение. Да, нужны бы, но вот их нет, и не только в России, но и в целой Европе. В замечательных "Письмах к духовному юношеству" (письма к студентам Казанской духовной академии) знаменитый педагог нашего времени, С. А. Рачинский, указывает будущим пастырям "словесного стада Христова" о более чем прискорбном состоянии христианского мира, и именно моральном, как оно особенно сказывается на границах, где христианский мир соприкасается с нехристианским, и пытается на него воздействовать. "Языческие племена Африки быстро усваивают магометанский закон, но христианская проповедь не приобретает ни одного прозелита"; "эти наивные народы с ужасом бегут от христианского обмана, проповедующего наилучшую нравственность, но имеющего наихудшую жизнь". Рачинский приписывает это "пьяным нашим батюшкам", противопоставляя им вечно трезвых мулл: "возможно ли, чтобы магометанский мальчик увидел муллу пьяным на улице, в училище, как он нередко видит православного священника?!" Много прекрасного в этих письмах Рачинского (едва ли не более важных, чем его "Сельская школа"), прекрасного по одушевлению автора, по тону нетерпеливой боли, в них разлитой. Но если бы с этими качествами автор соединил желанье углубиться в тему... Кто же не знает, что есть у нас батюшки не абсолютной трезвости, но к которым за их простоту, за ангельскую незлобивость - любовь паствы непреоборима. Не видал я, но передавали мне, несколько лет назад, об одном священнике, который каждую литургию некоторые ее места "проходил" со слезами; читает Евангелие - и сам плачет. Что же оказалось? Он страдает запоем (ведь это - болезнь, это всякий знает); т. е. считал себя безмерно грешным, окаянным перед Богом и паствою - и в трогательных местах службы плакал, конечно, о себе. Что же, эта литургия "мытаря" бездейственнее ли была, чем службы сотни совершенно трезвенных священников, которые за достаточное проповедывание получили достаточно высокие камилавки? Конечно, все решает одна минута правды; вот эта литургийка сквозь слезы. И что касается до пьянства, то надо бы еще вдуматься, почему только кровь европейца имеет эту острую липкость к алкоголю, точно заражается им, тогда как кровь магометанина, еврея, очевидно, тупа к напитку ("научились" бы, да и всякий "закон" переменили бы, имей они вкус к вину). Иногда думается, что кровь европейца - слишком низкой точки кипения, и она ищет возбудителя. Оговоримся, поправимся: в быту европейском и в составе чувств, идей господствующих, именно насколько они относятся к индивидууму, много шумливости, но нет вовсе психического оргиазма, и человек ищет оргиазма физиологического. Замечательно, что в самой Европе на юге, т. е. где много солнца, люди не пьют, не знают ни "запоя", ни "попоек". Еще замечательнее, что и на севере встречаются (не часто) люди, имеющие непобедимое отвращение к вину или, истиннее и точнее, абсолютно к нему тупые, невосприимчивые к его яду. И если внимательно их изучать, то можно заметить, что у всех их общее есть то, что все они суть тайные внутренние оргиасты, которых вино обременяет, тягостно для них, ибо оно является уже возбуждением через край. Тогда как у всех других это же вино едва поднимает психическое содержимое до края. Еврей не только не пьет, но он неудержимо хлопотлив; не может "сесть на землю", качается всем корпусом, когда молится в синагоге. Во всем этом есть родство: это люди возбужденных идей, возбужденных и возбуждающих. Тогда как Европа есть континент упавшей души; упавшей души и опавших крыльев. Конечно, мы говорим об индивидууме, ибо машина европейская идет ходко.

  

   Мы отвлеклись от узкой своей темы. Совершенно очевидно, что причина неуспешности среди дикарей Африки проповеди европейских миссионеров лежит не в них лично, не в том, что самые миссионеры пьют (что едва ли), а в том, что надвигающийся на этих дикарей европейский быт поражает их своею развращенностью. Едва ли способные вдуматься в состав проповеди и оценить качества трезвости, они видят и чувствуют en masse глубокую неиспорченность людей-магометан и глубокую же испорченность людей-христиан. Вот что решает дело во внутренней Африке, как оно решило многое в Средней Азии, в деле Андижанского волнения мусульман: "Стало легче от податей, стал правее суд, но мы имели до русских верных жен: пришли русские и стали развращать наших жен и дочерей" *.

   ______________________

   * Точная жалоба на это была высказана во время суда над андижанскими повстанцами. В. Р-в.

  

   Картограмма индивидуальной судьбы все объясняет; сперва между 10-15 годами тайные пороки, затем в годы от 15 до 40 проституция и усилия соблазнения; в заключение как успокоение старости и награда за пороки - семья. Дикари Африки и среднеазиатские сарты не захватываются в русло европейской солидной семьи; они попадают в линию молоденькой, свеженькой, ребяческой проституции и, вооружаясь примитивными ружьями, лезут с ними на пушки. Лезут... и, конечно, расстреливаются.

   В тех же "Письмах" Рачинского рисуется "армия спасения" Бутса и приводится удивление английского епископа, ознакомившегося с плодами ее деятельности: "Страшно признаться, но за века наших усилий и при огромных образовательных и материальных средствах, какими мы обладаем, мы не сделали и сотой доли того, что совершил для нравственного спасения человека этот простой генерал". Рачинский, разделяя это удивление, с презрением отзывается о грубости и безвкусии какого-то подобия церковно-военных церемоний, какими уснастил свою мысль и затеянное движение знаменитый "генерал"; о грубых попытках богословствования, какие иногда приходят ему на ум; но, между прочим, замечает: "Все, вступившие в армию спасения, должны быть обязательно женаты, и в самом раннем возрасте; таким образом, во взгляде на семью генерал Бутс не расходится с учением церкви; в армии господствует бодрое и веселое настроение". Вот и вся догматика, конечно, нищенская, но зато догматика быта, о недостатке которой у нас сетует г. Победоносцев, и недостаток чего взрывает мусульман, возмущает негров. Заметим касательно семьи, которая составляет нашу тему, не настойчивую, но легкую заметку автора "Писем": "Тут Бутс не выдумывает нового, а следует взгляду своей (англиканской) церкви". Когда бы так! Может быть, тогда не было бы вовсе нужды в самой "армии спасения", английскому епископу не нужно бы конфузливо сознаваться, что вот "он", а не "мы"; и, может быть, даже Рачинский тогда не имел бы темы для прекрасно-мучительных своих "Писем". Бутс взял, по его же словам, статутом для своей филантропической затеи английский воинский устав; она идет грубо; воински - с барабаном. Увы, ничего церковного в нем и в его армии нет, и это есть причина эстетических сожалений Рачинского. Но эти сожаления хоть и не поздны, но запоздалы: нельзя уже снять лавр с недалекой головы Бутса и надеть их, поверх митры, на голову кентерберийского архиепископа. Факт должен остаться, как он есть: грубый генерал, без всякой возвышенной философии, просто воззря солдатским оком на мир, сказал себе: "Где не семья - там разврат". Это, как всякому известно, не только не повторяет существующего в церкви учения о браке, с непрестанными ему препонами, с совершенным равнодушием к возрасту, в котором он заключается, с антипатией к второбрачию, страхом перед третьим браком, отсутствием развода и проч., но это простая и именно в простоте своей необходимая истина, что вообще и всегда и всякому человеку быть бессемейным просто неприлично, - есть совершенно новый взгляд на семью, противоположный тысячелетнему учению, что "безбрачие выше брака"; что венец спасения и жезл правления лежат вне семьи, что плодовитость есть низкое состояние, уравнивающее человека с мышами и кроликами, приличествующее поэтому париям духа. Сам Рачинский, стоящий на этой же точке зрения, в одном месте "Сельской Школы" называет родительское чувство к детям "полуживотным чувством", менее достойным педагогических, художественных, филантропических и всяких иных "духовных" чувств. Глупые муллы; глупый Бутс. Но - suum cuique (Каждому - своё (лат.)). И "лавр" за спасение утопающих на нашей жалкой планете все-таки лежит на голове Бутса, а по компетенции негров и конклюзии Рачинского - еще у мулл. У самого Рачинского, у кентерберийского архиепископа - "слова, слова и слова", как говорит Гамлет. И, впрочем, очень много исторической славы, очень высокие в истории "камилавки".

   31 января 1827 г. Гёте разговорился с Эккерманом об одном китайском романе, который он тогда читал, и благоговейный слушатель занес этот разговор в свою книжку ("Разговоры Гёте, собранные Эккерманом". Пер. Д. Аверкиева. СПб., 1891 г.). "Люди там думают, - сказал Гёте, - действуют и чувствуют почти так же, как и мы, и вскоре и сам чувствуешь, что похож на них; но у них все идет яснее, чище и нравственнее. У них все рассудочно, по-мещански, без больших страстей и поэтического полета; оттого это весьма похоже на моего Германа и Доротею, а также на английские романы Ричардсона. Разница в том, что у них всегда и внешняя природа живет подле человеческих фигур. Всегда слышны всплески золотых рыбок в прудах; птицы не уставая поют на ветвях; день всегда ясный и солнечный, ночь всегда светлая; много говорится о месяце, но он не изменяет пейзажа: он светит так ярко, что кажется, будто день. И внутри домов все так же чисто и мило, как на китайских картинах. Например: "Я слышал, как смеялись милые девушки, и когда я увидел их, то они сидели на тростниковых стульях". Таким образом, тотчас же получается прелестная ситуация: нельзя представить себе тростниковых стульев без мысли о легкости и нарядности. Затем к рассказу примешивается бесчисленное множество легенд, и они приводятся также в виде пословиц. Например, о девушке говорится, что у ней были такие легкие и нежные ножки, что она могла стать на цветок и не согнуть его. О молодом человеке, - что он был такой нравственный и храбрый, что в тридцать лет удостоился чести говорить с императором. Или о влюбленной парочке, - что они, будучи долго знакомы, были так сдержанны, что, когда им пришлось однажды провести ночь в одной комнате, то они провели ее в разговорах, не коснувшись друг друга. И множество таких легенд: все они имеют в виду нравственность или благоприличие. В высшей степени замечательную противоположность этому китайскому роману я нахожу в песнях Беранже; почти все они основаны на безнравственных и распутных мотивах и были бы для меня в высшей степени противны, не будь они обработаны таким большим талантом, как Беранже, - теперь же они переносны и почти прелестны. Но, скажите сами, разве не в высшей степени замечательно, что сюжеты китайского поэта вполне нравственны, а первого французского поэта нашего времени - составляют ему противоположность".

   ..."У них в домах все чисто и мило": вот атмосфера, где, мы чувствуем, даже не может зародиться наш тяжелый алкоголизм. Нет у них родства с отравляющим напитком; как нет к нему влечения "в бодром и веселом" настроении армии Бутса, о чем вскользь упомянул Рачинский, не догадываясь, что в этом-то настроении и лежит все. Но замечателен конец монолога Гёте:

   "- Такой талант, как Беранже, - заметил ему Эккерман, - вряд ли бы что сделал из нравственного сюжета.

   - Ваша правда, - отвечал Гёте, - именно благодаря испорченности нашего времени раскрылись и развились в Беранже его лучшие стороны".

   Вот объяснение - лучшее, какое мы читали когда-нибудь, - безнравственности литературы, на что есть столько жалоб. Не поэт безнравствен, - ведь он все же избранный в своем времени и в своей расе. Испорчена именно эта раса, это время; и, как довольно становится очевидно, - Европа есть континент испорченной крови.

  

   Среди множества заметок о Пушкине, какое печаталось этот год по поводу его юбилея, мне резко бросился в глаза один рассказ: поэт жил в Бессарабии и безумно, хотя и коротко (увы, вся европейская любовь стала коротка и новый Гомер не воспоет христианской Пенелопы), влюбился в молодую и прекрасную цыганку. И по разнице веры, и по множеству еще причин, как-то по разности образования и общественного положения, он не мог ее сделать женою. Но во что бы то ни стало и совершенно серьезно он хотел иметь ее "подругой дней своих суровых". Она также любила его, но с печалью объяснила, что все зависит от старшин их табора. Пушкин был уверен, что тысяча-две ассигнаций совершенно достаточны, чтобы насытить алчность людей, которые занимаются кражей и перекрашиванием лошадей. Как же был изумлен он, услышав от них, что девушка может выйти из табора только как его законная жена. Он решительно этого не мог. Роман кончился тем, что она, чрезвычайно его любившая, все-таки бежала к нему, в Одессу, и в конце концов, разумеется, погибла. Поэт через год любил уже другую. Но вот ответ, какого не услышишь, не часто услышишь у нас на деревне. Тысяча, две тысячи... за это теряют честь не одни деревенские девушки! Что делать, шило из мешка кажет острие. Но вот факт: в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов - чище и целомудреннее, нежели у европейских народов.

   "Все чисто и мило у них", в противоположность нам, и специально только в линии одного брака, только семьи. Какое варварство нравов во всех остальных сферах: эти казни через распарывание живота, эта еда конины, это вечное конокрадство - отвратительны и ужасны. Как и у евреев их ужасный чеснок. Да, но мы углубляемся далее, мы входим внутрь их хижин, шатров: "все чисто и мило" тут. Тут нет, по-видимому, или вовсе не слышно, о сюжетах "Власти тьмы" и тому подобных прелестях. Вступаем мы в европейский дом - и начинается скверна; вступаем у них в шатры и домы - тут начинается чистота. Мы не удерживаемся на пороге дома, мы проникаем в семью, ищем ее духа, ищем ее тона. И, в противоположность "владычественной" у нас здесь "теме", находим тихого ангела, точно единственного здесь, единственно для этого слетающего в эти бедные домы и к этим бедным людям. Все они, не исключая полигамных татар, имеют, в противоположность нашему фразерству, "ложе" подлинно "не скверное". "Полигамных"... Но ведь картограммочки семьи уже обнаружили нам, в "судьбе индивидуума", что мы собственно имеем закон моно-"венчания", но не имеем закона моно- гамии. Напротив, совершенно неопределенная, расплывчатая полигамия с жестокосердым бросанием первых, и самых чистых, жен (сюжет "Воскресенья" Толстого). Кто же из нас знал и знает "одну женщину"? Невиданное чудо. Оставим полемику, ограничимся афоризмом: спины татар - широки, рост - прям, лицо - открыто, глаза - смелы. Решительно каждый человек, кроме европейца, открыв полу шатра своего, переступив через порог свой, чувствует, что он входит пусть в нищенски устроенный, но "храм Божий", "от века и до века поставленный", "по благословению Божию" и вне этого дома-хижины-шатра для них нет, и не существует, и не возможно касание к женщине. Вот это-то и есть то немногое, то краткое, но зато в самом обычае выраженное, что имеют все. И чего одного не имеем мы. Мы не имеем и у нас вовсе не развито цивилизациею священство "своего дома", "своего порога" и - выразимся грубо, но нужно - "своего sacri cubiculi", как писали византийские хроникеры об императорах.

   - Но мы имеем моногамию!.. Я уже поправил:

   - Мы имеем "моно"-венчание при неопределенной "поли"-гамии.

   "Нов. Вр.", 1899.

  

   Высота законов - это честь государства; высота нравов - это честь общества. Печать критикует первые; но печать есть выразитель общества, и ее критика должна и может переходить в суровый суд, отчасти над собою суд там, где нравы общества падают гораздо ниже требуемого законом минимума нравственного уровня.

   У нас есть законы о собственности; похитивший сто рублей не только возвращает их, но он судится просто за поступок свой, за то, что смутил и возмутил, так сказать, правильный и нормальный уклад собственности. Собственность есть моя собственность; вообще она есть чья-нибудь личная собственность, и вот замещение лица законного лицом незаконным около бумажника с деньгами, около кошелька с золотом, - наказуется в гораздо большей степени, чем стоимость лежавших там кредиток или империалов. Нарушен принцип, нарушен уклад. И казнь постигает за нарушение принципа.

   Я перехожу к очень щекотливой теме; я боюсь, что большинство моих читателей не согласится со мною. Но да будет позволено частному человеку высказаться в вопросе, который вообще составляет предмет и тему наших частных суждений, составляет собственность наших частных мнений, ибо сюда закон еще не простер своего внимания. Мне думается, если есть некий уклад отношений собственности, то есть или возможен наблюдаемый законом или соблюдаемый обществом уклад и отношений чести, и в особенности там, где эта честь и важна, и гибка. Ведь есть люди, пропивающие свое состояние, вообще есть дурные собственники; но дело поставлено так, что во мнении общества жестоко шельмуется всякий, кто пользуется слабостями плохого собственника. Я уронил; да, но ты не поднимай или, подняв, подай кошелек обронившему. В добрые времена английского короля Альфреда все кошельки, потерянные на улицах Лондона, возвращались владетелям. Может быть, история тут идеализирует, но уже за одну тенденцию так поставить нравы общества она прозвала доброго старого короля "Великим".

   Потерянный кошелек честным человеком возвращается по принадлежности; семинарист Хома Брут, изображенный Гоголем в "Вие", проходя по базару и видя воз без присмотра, не мог не стянуть с него какой-нибудь вещи. Гоголь шутил, описывая смешного киевского семинариста; но, вообще говоря, если, проходя мимо пролетки, где седок, зайдя в магазин, оставил без присмотра свои вещи, вы возьмете их, спрячете под пальто, унесете домой, - вас назовут вором. Такой кражею вещей с пролеток по большим городам занимаются мальчишки, без роду, без племени, невежественные, голодные. Во всяком случае, они не пользуются честным именем. К сожалению, уклад собственности у нас есть, а уклада "чести" в одной особенной и важной сфере - нет.

   Вы соблазнили девушку; по-моему, цена вам - как воришке чужих вещей с пролеток. О, я нарочно беру унизительное сравнение, ибо вся суть в том именно, чтобы сломить зародившуюся здесь гордость. Такой воришка говорит: "Я победил". Позвольте, никто не видел, была ли здесь борьба и каковы были условия борьбы. Может быть, вы не сражались на шпагах, а закололи из-за угла. Во всяком случае, бьются на шпагах с равными, на глазах третьего или третьих лиц, и при совершенном равенстве положений, имени, мундира. Ведь офицеры и генералы не колют "ради дуэли" мужиков. Итак, "соблазн" - если уж он когда-нибудь позволителен - то равной себе и в равном обществе. Остальное здесь - "шашни", "воришка с пролеток"; цена человеку - грош.

   Скажут: "Береги девица честь смолоду"; на то и наши приступы, чтобы закалить борьбою девичью "честь". Позвольте, тут всегда и всемирно активная сторона принадлежит мужчине, а девушка всемирным инстинктом находится в состоянии пассивного ожидания. Может быть, это худо, но так Богом устроено. Так Богом устроено, а человеческое уложение должно бы дополнить, что самая пассивность девушек, решительно неразделимая с прекрасною в них "женственностью", должна быть под охраною внимательнейшего и бережливого отношения активной стороны. Боюсь, что не умею доказать. Но мне думается: чем пассивнее девушка, тем она действительно девственнее и что глубокая развитость пассивности в женской половине населения вовсе не есть показатель непременно дурных нравов, но именно того, что женщина еще женственна. Возьмем примеры. Посмотрите, как пассивна Гретхен в "Фаусте"; решительно она умеет сопротивляться только минуту. Напротив, нравы Римской империи были низки, и мы вовсе не знаем там "нечаянно падающих девушек", не видим бессильных простушек; девушки очень тонко ловили там цезарей, но их... очень мало "ловили". Женщина была развращена, и женщина была активна. Она "падала" с глубоким расчетом, - падала, побеждая, и самым "падением" своим большею частью давила мнимого "победителя".

   Этим я хочу хоть сколько-нибудь отстоять "падающих девушек" от обычного клейма, на них прибиваемого: "развратница". Ей-же-ей, Гретхен не была развратница. Гёте поэтическим и философским гением дал нам почувствовать в ней всю полноту душевных даров; но позвольте, кто же считал душевные дары у других в подобном положении девушек, не получивших гётевского апофеоза, и если мы не умеем в них ничего найти, никаких душевных сокровищ, то, может быть, это не потому, что они не Гретхен, а потому, что мы - не Гёте. Гретхен была бедная горожанка, по-нашему, - мещанка; брат ее - солдат, во всяком случае не офицер. Самая обыкновенная обстановка. Но она была поэтична, грациозна, религиозна. Увы! такие-то и соблазняют; и решительно никто, кроме Мефистофеля, не ухаживает за податливыми Мартами. Да, до чего часто "падение" есть не синоним "развратницы", но именно усиленного, подчеркнутого и очень взлелеянного целомудрия! Повторяю, за Мартами не ухаживают, да и Марты падают внимательно, как римские матроны.

   Висел цветок, - правда, совершенно пассивно; может быть, надеялся на судьбу свою, может быть, потерял надежду. Во всяком случае - он не ваш. Он просто Божий. И мне думается, человек делает ужасный религиозный грех, если, напевая "тру-ля-ля", взял, сощипнул его двумя пальцами, понюхал, бросил и пошел играть в карты. Мне представляется это чем-то ужасным. Тут что же отделываться статистическим воззрением: "Сто первая". Нет в людях и среди людей "сто первых, сто вторых", есть имя, человек, "Мария", "Надежда", и непременно был нерассказанный роман, неувиденная драма. "Раба Божия Мария" принадлежит себе и Богу; в порядочном обществе она под охраною общества; она нисколько не обязана "не пасть", но вы совершенно обязаны, и строго обязаны относиться к ней серьезно. Вы можете ее любить, даже можете ее "сорвать", на то она роза, на то в саду Божием; но вы можете сорвать ее действительно и непритворно залюбовавшись ею, полюбивши ее; и ни в каком случае вы не можете ее оставить иначе как без ясной и определенной доказуемой вины ее. В особенности то, что она всю судьбу свою возложила на вас и не имеет закона защитою себе, должно удвоить, утроить ваше внимание, заботу, деликатность.

   Дозволительно автору иметь свое субъективное мнение. И в голову мне не приходило осудить хотя одну и когда-нибудь "павшую девушку". Да, признаюсь, и "падение" это я считаю прямо законом их пассивности, столь же непреложным, как то, что "края земли опускаются", "земля округляется", "земля есть шар". Но меня прямо охватывает какой-то мистический ужас, когда я на картинке вижу (в жизни никогда не видал) сюжет с подписью "оставленная девушка" или что-нибудь в этом роде. Насколько это мало есть легкомыслие со стороны девушек, видно из того, сколько из них, из "оставленных", перешли в "утопленницы", "удавленницы". Нет, это не статистика, это "рабы Божий Марии, Надежды", etc. Это - наши возлюбленные сестры, которых задавили нами ненавидимые братья; это - страницы и страницы всемирного каинствования. "Каин, где брат твой Авель?" - "Почем я знаю, я - в карты сел"...

   Или - "сел за председательский стол" в уездной казанской управе. Все это очень длинное и, может быть, очень скучное рассуждение я написал, прочтя поразительный случай, напечатанный в обеих казанских газетах, с прописью en toutes lettres (полностью (фр.)) имен, и перепечатанный здесь, в Петербурге. Впечатления дней сменяются быстро, и вчерашний газетный лист не существует сегодня. Поэтому я передам вкратце содержание известия, может быть забытого читателями. Открывается одно из заседаний XXXV казанского уездного земского собрания. Председательствует в этом собрании А.Н. Баратынский; и собрание слушает доклад ревизионной комиссии, заканчивающийся предложением выразить глубокую благодарность управе и ходатайством о денежной награде г. С.А. Бекетову, председателю уездной управы, за его деятельность по оказанию продовольственной помощи населению, пострадавшему от неурожая. Едва докладчик ревизионной комиссии проговорил последние слова, - рассказывает "Казанск. Телегр.", - как к столу председателя собрания быстро подошла скромно одетая молодая девушка и дрожащим от волнения голосом попросила разрешения сказать несколько слов. В это время, весь бледный, вскакивает со стула председатель управы г. Бекетов и говорит, что "все заявления, какие намерена здесь сделать девушка, носят чисто интимный характер и не подлежат рассмотрению земского собрания". Да, не государственное было дело. В первую минуту председатель и гласные поколебались, но затем решили выслушать. "Господа, - начала девушка, и в ее голосе слышался стон наболевшей души, - я семь лет состояла учительницей земской школы Казанского уезда... Моя фамилия Б. Господа, председатель управы, С.А. Бекетов, пользуясь своим положением и властью, моею беспомощностью и беззащитностью, обесчестил меня, сделал меня матерью ребенка, а затем, мало того что заставил меня отказаться от должности учительницы, но и совершенно бросил меня с ребенком на произвол судьбы. Господа..." Тут г-жа Б. начинает тихо рыдать. Председатель собрания, г. Баратынский, участливо предлагает ей стакан воды. "Господа, - несколько оправившись от охватившего волнения, продолжала девушка. - Я сделалась матерью... Это не понравилось С.А., да я ему и надоела... И он приказал мне подать прошение об отставке... Два года я переносила унижение брошенной любовницы, горе, нужду... часто не имела квартиры, голодала. Несколько раз я думала покончить с собой, но ради ребенка оставалась жить... не хватало сил, а помощи не было..." Здесь силы, пишет свидетель, стали, видимо, оставлять г-жу Б., и она, шатаясь, ухватилась за спинку первого попавшегося под руку кресла.

   "- Я должен заметить, - уже с невозмутимым спокойствием произнес г. Бекетов, - что г-жа Б. уволена от должности в 1897 году по распоряжению училищного совета за не совсем безупречное ее поведение.

   - Неправда! - возразила г-жа Б. - Я подала в отставку по требованию Бекетова.

   - Мы понимаем, что ваша отставка была вынужденною, - вставляет замечание К. А. Юшков. - Вы нам скажите, что вам нужно от собрания?

   - Господа! Вы - честные, вы добрые, вы не дадите мне умереть с голоду. Ах, дайте, дайте мне возможность вновь честно зарабатывать себе кусок хлеба! Дайте мне возможность вновь заниматься тем делом, которое я любила и люблю!.. Господа, нас много... не у одной меня так же разбита жизнь". Она намеревалась еще что-то сказать, но рыдания заглушили слова, и она беспомощно смотрела на гласных, беззвучно шевеля губами.

   Мы, русские, горячи на минуту, но как-то непамятливы. Собрание горячо отнеслось к инциденту и два дня посвятило его рассмотрению. В первый день оно приняло горячее участие в девушке и, ассигновав 100 р. на единовременное ей пособие, поручило управе зачислить г-жу Б. в кандидатки на первую учительскую должность. Но впечатление остыло, и в следующих -втором и третьем - собраниях выступил гласный Корсаков с предложением передать дело на рассмотрение прокурора, "так как г-жа Б., по его мнению, нанесла г. Бекетову оскорбление, назвав его своим любовником, при исполнении им служебных обязанностей". Затем, стали баллотировать вопрос о пособии в 100 р., - и провалили его. Начали собирать по подписке, и собрали 196 руб., из которых 150 р. пожертвовал г. Бекетов. Но г-жа Б. взяла из них только 46 руб., отказавшись от денег самого председателя управы, так характерно "управившегося" с одною из учительниц, и благополучно, по-видимому, выплывшего из инцидента.

   Оставляя в стороне длинные рассуждения, заметим, что каждому начальнику до известной степени вверяется "честь и служба" всех подчиненных лиц. Если г. Бекетов мог "предложить г-же Б. подать прошение об отставке вследствие небезукоризненного поведения", то, очевидно, это потому он вправе был сделать, что в состав обязанностей его входило наблюдение не только за учебным делом, но и за "поведением учительниц". Иначе нельзя объяснить дело. Всякое право течет из долга, и он мог взыскивать за поведение, потому что он был попечителем и охранителем поведения, и притом по должности. Таким образом, он "наблудил при исполнении своих обязанностей", и был вовсе не рыцарем перед Дульцинеею, не Дон Жуаном перед одною из своих жертв, а просто русским чиновником, пусть и от общества, среди ему подчиненных лиц, часть коих была женского персонала, - и повел себя скорее как старый помещик в девичьей, среди женской прислуги. Такой взгляд на учительницу, такой взгляд на свободную девушку, хоть и зависимую, но не крепостную, и, наконец, такое упрощенное поведение представителя общества не должно допустить само общество. Позвольте. Ведь есть земство как порядок общественной жизни; есть земское собрание как активный и личный выразитель этого порядка жизни и, наконец, есть управа как уполномоченный от собрания. Вот под каким преемственным контролем находится всякая учительница и вместе под какою преемственною опекою. Да, всякая организация есть опекун службы, жизни и чести всех своих подчиненных, всех у себя служащих; и г. Бекетов, в сущности, прежде всего не уважал вовсе не девушку, а не уважал самого земства, всего земского собрания, как бы пренебрегая его покровительственными функциями или предполагая во всех казанских земцах людей, подобных себе, которые не прочь попользоваться тем, что плохо хранится. Гоголевский Хома Брут невольно приходит на ум. И плохо Казани, если она представляет собою воз, около которого ходят такие любопытные экземпляры человеческой породы, интересные в литературном изображении, но крайне неприятные в житейском обиходе. Да, казанские девушки, берегите вашу честь: у вас председателем управы г-н Бекетов. Этот кот сала не пропускает, и на каждую девушку он смотрит как на подлежащее "учету" или "утеку" в его пользу сало. Общество казанское вполне может пожелать, чтобы г. Бекетов давал любовные битвы на равных условиях, среди равных себе по положению лиц, и гордился победами над равными и свободными. Тогда его можно назвать Дон Жуаном и какой-нибудь казанский Моцарт может положить на музыку его приключения. Но теперь это просто человек, любящий с прислугою шашни и имеющий дерзость смотреть на служащих казанского земства как на свою личную прислугу, а на самое земство - как на область своих личных похождений. Все это достойно не музыки Моцарта, а описаний Лейкина.

   Вполне прекрасно, что г-жа Б. отказалась от денег председателя управы. Вообще она не просит "пособия" и не навязывается "со своим ребенком" его отцу, так очевидно забывшему отцовские обязанности. Но она, - по всему тону рассказа, - очевидно, трудолюбивая и скромная девушка, и просит только, чтобы ее не обрывали в труде, не срывали в средствах существования, теперь ей удвоенно нужных. Каждый знает, как легко в наше время матери отделаться от ребенка. Совершенно очевидно, что ей дорог и мил ребенок, и то, что было для г. Бекетова приключением, возможно и вероятно, что для нее было маленьким нерассказанным романом. Вообще тут, с внутренней стороны, мы ничего не знаем. Но весь тон рассказа и то, что земское собрание горячо приняло к сердцу дело и три раза собиралось обсудить его, - показывает в ней не заурядную девушку, но девушку, произведшую сильное личное впечатление. Она вполне вправе требовать или ожидать покровительства от земства; ведь она ему служила и была так обижена именно "при исполнении своих служебных обязанностей". Кстати, договорим: именно учительнице бесконечно трудно "с прижитым ребенком", ибо это есть касация всего ее труда, профессии, т. е. прежде всего пропитания. И если она все же не рассталась с ним, значит, она именно порядочная девушка, а вовсе не "работница", не ремесленница, которая "случайно" оступилась и к которой г. Бекетов мог подойти как в самом деле к работнице и служанке. Есть все причины для маленькой опеки над нею казанцев и все причины для крайнего отвращения к занимательному "коту в сапогах", о казанских приключениях которого стали рассказывать газеты после того, как долгие годы, может быть, о них рассказывали "кумушки". Подобные приключения редко бывают единичными; они слагаются в серии, из которых вдруг выныривает которое-нибудь.

   "Нов. Вр.", 1899.

  

   Что может быть выше непорочной семьи? Я не говорю о счастье двух в ней, о воспитании и воспитанности в ней детей, но о зрелище ее и воспитывающем влиянии этого зрелища на других. В обществе такая семья становится центром могущественного притяжения: все любят ее, все стремятся в нее; для каждого - честь и радость переступить за ее порог. Я думаю, непорочная семья есть мечта государственного человека, мечта апостолов. "Приветствую тебя, Прискилла, и твою домашнюю церковь!" - писал ап. Павел ранней христианке. Но как в апостольские времена, так и сейчас непорочная семья есть в точности маленькая церковка. И всякий путник, встречая таковую на путях своей жизни долго о ней хранит память. Непорочная семья есть вместе лучший пророк брака: пример ее, возможность ее самым образом своим увлекает вернее, чем всяческие аргументы. В старости эта семья еще лучше кажется, чем в молодости Злой гений Гоголя, может быть, думал посмеяться над "старосветскими помещиками", но, увлеченный самым предметом, - какую идиллию он нарисовал! Один умер, другой не захотел жить. И как хорошо все вокруг них, например, вы, верно, помните эти скрипучие, музыкальные двери в покосившемся их домике! Это - словно музыка души, тихая, вечерняя, распространившаяся на мебель, на дом, которые состарились около людей.

   Удивительно, что природа счастливее или лучше человека. Год назад, проезжая мимо Орианды, в Крыму, я вышел из экипажа, чтобы напиться из источника.

   - Пройдите, барин, немного далеше, посмотрите на сердитого лебедя.

   Мне было не до лебедя от усталости. Однако, когда холодная вода побежала по жилам, я расправил усталые от согнутости ноги и прошел сажен десять в сторону, куда указывал ямщик. Пруд, большой и красиво обсаженный, но никого нет. Я зашел с другой стороны. Нет и нет никого; я уже собирался вернуться. Вдруг слышу шум под ногами. Плавно гребя лапками, лебедь ударился грудью в берег и, вытянув шею, хотел меня клюнуть, но не достал. Я все-таки инстинктивно отступил назад, думая, что он подымается на дерн. Но он не вышел из воды. И что за странный лебедь!

   Я его рассматривал с четверть часа. Лебедей видал я много и не ошибаюсь во впечатлении. Самое удивительное в нем было - глубокая автоматичность. Например, он прямо бросался на вас: стоило сделать ему самый незначительный поворот движения, маленькое лишнее усилие - и он достиг бы цели, к которой, по-видимому, столь яростно бросился. Но он его не делал. Он как будто сам ждал, что вы спуститесь к воде; и тогда он клюнет. Но вы не уходили, стояли очень долго, и, согнув шею, он смотрел на вас действительно злым глазом долго, очень долго. Кажется, простой вы тут день, и он простоит день, совершенно неподвижно, как истукан. Далее, чтобы клюнуть, он подплывал крадучись, под кустами, и вдруг бросался почти из-под ног ваших. Но это было все, что он умел или что хотел делать. На середину пруда он не выплывал, очевидно, никогда и точно стоял на якоре у берега. Полуприподнятые крылья, неправильное перо, придававшее ему вид какой-то лохматости... Совершенная утрата известной грациозности фигуры и эластичности движений... "Да он... сумасшедший", - подумал я, и убежден, что не ошибаюсь. В нем была потеря свободы и индивидуальности, которая есть самый общий признак душевных болезней или с которой начинается всякая душевная болезнь. Лебедь... душевнобольной!! Да, вот подите, но никогда, как в этом случае, я не наблюдал так ярко и выразительно, что у животного есть душа. Когда-то, еще юношею, я начал было читать: "Душа человека и животных" Вундта. То, в чем не мог убедить меня германский мудрец, убедил в полчаса лебедь в Орианде.

   - Да что такое с ним? - спросил я у ямщика, вернувшись к экипажу.

   - Года четыре назад у него ушибли (или умерла - не помню) лебедку, и с тех пор он такой.

   - Да ему бы другую дали.

   - Давали. Он всех заклевывал насмерть.

   Много прекрасного я видел в Крыму. Кипарисовые рощи; лимоны - прямо над головою; дворцы померкших владетелей, с картинными в них галереями. Но все или забыл, или забуду. Но этого прекрасного лебедя, истинное чудо рук Божиих, не могу никогда забыть. В самом деле: мне показалось, что я прошел перед чудом природы. Очеловечение природы, всплеск ее до красоты и почти до ума человеческого были так очевидны. Это был дарвинизм, но как-то навыворот; "И человек - животное", - сказал Дарвин; я же говорю: "И животное - человек". Есть все причины не для отрицания Бога, но для утучнения молитв Ему.

  

   Мне кажется, дать земле непорочную семью - это значит сделать ее раем; внесите "меч и разделение" только в одну семью, и вы превратите всю землю в хаос, зальете кровью, грязью. Животным Бог дал инстинкт, т. е. некоторый внешне ими управляющий разум, наложенный на них как фатум, как рок, который их спасает, мудро ведет от рождения до смерти и не дает им ни вырваться из-под себя, ни уклониться в сторону. В человеке инстинкт в смысле этого внешне наложенного разума - ничтожен. Ему даны страсти, манифестации которых бывают иногда ужасны, но и достигают в других случаях такой трогательности и нежности, какие роднят человека с Богом. Беатриче, которая ведет Данте через чистилище в рай, - какая идея, какой теизм идеи! Как это уже близко к религии! И между тем в глубочайшей основе поэм