Великая годовщина - пятидесятилѣт³я смерти Гоголя.
Годы перелома (1895-1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство "М³ръ Бож³й", Спб., 1908
Однимъ изъ поучительнѣйшихъ явлен³й русской жизни представляется намъ судьба величайшаго вашего художника-реалиста Гоголя. Едва выступивъ въ литературѣ, онъ сразу занялъ единственное и никѣмъ не оспариваемое мѣсто, какъ велик³й и несравненный изобразитель русской дѣйствительности, какою она была въ угрюмое время крѣпостного царства. Въ десять лѣтъ почти онъ далъ так³я картины изъ этого царства мертвечины и гнили, что послѣдующимъ художникамъ осталось развѣ только дорисовать детали, но главное - было дано, и какъ дано! Въ образахъ столь ген³ально-правдивыхъ и глубокихъ, что, казалось, художникъ заглянулъ въ самую глубь крѣпостного царства, въ его святая святыхъ и представилъ на поучен³е и страхъ современности и потомству - весь ужасъ и отвратительное существо этой "злой ямы", которая называлась тогда "исконнымъ" строемъ русской жизни. Велик³й юмористъ, онъ не рисовалъ трагед³й, совершавшихся тогда на каждомъ шагу,- трагед³и, такъ хорошо повѣданныхъ намъ впослѣдств³и Щедринымъ и Терпигоревымъ, - и хотя безсознательно, но поступилъ какъ мудрѣйш³й изъ мудрыхъ: онъ осмѣялъ этотъ строй. Трагед³я, даже самая ужасная, есть все же борьба, въ ней есть исходъ въ смерти, и зритель такъ или иначе возбуждается, вдохновляется ею и примиряется съ судьбой, ибо смерть - великая примирительница. Гоголь далъ нѣчто болѣе важное - картину пошлости русской жизни, онъ показалъ пораженному читателю то, что лежало въ основѣ окружающей жизни. Немногочисленное тогдашнее общество русской интеллигенц³и встрѣтило это ген³альное воспроизведен³е пошлости русской дѣйствительности съ восторгомъ откровен³я, такъ какъ и самые проницательные наблюдатели не видѣли всей глубины того, что далъ Гоголь. Но самого художника погубилъ его велик³й даръ, и пошлость жестоко отомстила ему за себя.
Слишкомъ неблагопр³ятны были услов³я, при которыхъ Гоголь совершилъ свое дѣло. Представимъ только подавляющую обстановку жизни тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, когда ему пришлось жить. Въ литературной средѣ полный разгулъ Булгариныхъ и Сенковскихъ, Гречей - и Дубельта. Пушкинъ только-что кончилъ трагически мучительную жизнь, и трупъ его втихомолку, какъ нѣкую заразу, препроводили подальше отъ тѣхъ, кто могъ его оплакать. А въ общественной средѣ - полный разгулъ тѣхъ самыхъ "потомковъ извѣстной подлостью прославленныхъ отцовъ", которыхъ другой ген³альный поетъ только-что пригвоздилъ къ позорному столбу истор³и своимъ стихомъ, "облитымъ горечью и злостью". На кого могъ опереться Гоголь? У кого могъ онъ найти поддержку и дружественное укрѣплен³е въ минуты душевной слабости и колебан³й?
Онъ меньше всего былъ натурой героической, которая въ себѣ самой ищетъ стимула для борьбы и въ самомъ одиночествѣ находитъ новый источникъ силы. Гоголь былъ человѣкъ слабый, приспособляющ³йся инстинктивно къ обстоятельствамъ и шедш³й не противъ течен³я, хотя и не за нимъ. Онъ искусно лавировалъ тамъ, гдѣ было можно, а больше всего ему было по душѣ - стоять въ сторонкѣ и съ своей скрытой, полуязвительной, полугрустной усмѣшечкой созерцать жизнь. Болѣзненный, мнительный, недовѣрчивый, самолюбивый до чудовищности, онъ сторонился отъ жизни и боялся ея. Ему легче дышалось за границей, гдѣ м³ръ былъ ему глубоко чуждый, но гдѣ онъ могъ уйти въ свою скорлупу, не вызывая ни удивлен³я, ни порицан³я своей замкнутостью. На родинѣ это было немыслимо, здѣсь онъ былъ слишкомъ огромной величиной, чтобы не принимать участ³я въ окружающей дѣйствительности, а послѣдняя положительно пугала его. На родину, въ рѣдк³е наѣзды, онъ являлся только за поклонен³емъ, безъ котораго жить не могъ. Онъ упивался ѳим³амомъ, которымъ со всѣхъ сторонъ окружали его Аксаковы, Плетневы, Смирновы и др. Въ запахѣ этого ѳим³ама онъ плохо, лучше сказать, вовсе не разбирался. Въ то время, какъ кругъ Аксаковыхъ славилъ его великое художественное дарован³е и въ унизительномъ для обѣихъ сторонъ преклонен³и ждалъ, требовалъ и молилъ новыхъ проявлен³й того же дара, - кругъ Смирновыхъ и Плетневыхъ тянулъ его въ противоположную сторону, восхваляя его проповѣдническ³й даръ, глубину его взглядовъ какъ мыслителя, и возбуждая сказать "великое слово", которое должно довершить дѣло его жизни, вскрывъ таинственную для всѣхъ суть русской жизни. Онъ, Гоголь, нарисовалъ только видимую, поверхностную сторону, тогда какъ только онъ можетъ раскрыть изумленному м³ру и тайну этой жизни.
И все это Гоголь принималъ какъ должное, безъ критики, безъ вдумчиваго отношен³я и къ той, и къ другой сторонѣ. Голова его кружилась и не было около него ни одной души, ни одного человѣка, равнаго ему по таланту и силѣ слова, который могъ бы внести въ эту атмосферу хвалы здоровую струю отрезвлен³я. Принимая все за чистую монету, онъ и самъ проникся убѣжден³емъ, что онъ-то и есть провиденц³альный человѣкъ, который завершитъ здан³е русской жизни и откроетъ человѣчеству великую правду, и придутъ всѣ, и поклонятся.
Ни для кого, быть можетъ, не была большей потерей смерть Пушкина, какъ для Гоголя {"Ты знаешь,- говорилъ Гоголь Ал. Ив. Тургеневу,- какъ я люблю мою мать, но еслибъ я потерялъ даже ее, то такъ не могъ бы быть огорченъ, какъ теперь - Пушкинъ въ этомъ м³рѣ не существуетъ больше". Его же слова: "Пушкинъ! - какой прекрасный сонъ видѣлъ я въ моей жизни". По словамъ Кулеша, перваго б³ографа Гоголя, "смерть Пушкнна положила въ жизни Гоголя рѣзкую грань... При жизни Пушкина - Гоголь былъ одинъ человѣкъ, послѣ его смерти сдѣлался другимъ".}. Пушкинъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который могъ бы уберечь Гоголя отъ головокружен³я и своимъ здоровымъ умомъ оздоровить и эту болѣзненную, шаткую, колеблющуюся душу. Какъ бы далеко ни склонялся Пушкинъ вправо, онъ никогда не перешелъ бы того предѣла, за которымъ начинается нравственное разложен³е. Его умъ былъ для этого слишкомъ великъ и чувство - здорово, онъ не могъ не видѣть той бездны, которая скрывалась за крѣпостнымъ режимомъ и за всѣмъ, что зиждилось на немъ. А голосъ Пушкина даже изъ-за могилы былъ единственнымъ, къ которому еще прислушивался Гоголь и которому вѣрилъ безусловно, хотя уже и пускался въ своеобразныя толкован³я мыслей Пушкина.
Въ только что вышедшемъ сборникѣ "Подъ знаменемъ науки", изданномъ въ честь Н. И. Стороженки, есть очень интересная статья "Гоголь и Бѣлинск³й лѣтомъ 1847 г.", въ которой проф. А. И. Кирпичниковъ даетъ любопытныя черты для характеристики этого упоеннаго своимъ велич³емъ настроен³я Гоголя. Не прошло еще и десяти лѣтъ съ того момента, какъ появились "Мертвыя души" и "Ревизоръ", два капитальныхъ творен³я Гоголя, поставивш³я его имя въ зенитѣ литературнаго м³ра. Бѣлинск³й уже написалъ свои велик³я статьи, разъяснявш³я всѣмъ значен³е этихъ произведен³й, и Гоголь былъ на высотѣ, до которой послѣ Пушкина не поднимался писатель. Его не только признали славой и гордостью родной литературы,- его чтили, какъ нѣкую сокровищницу, его обожали, предъ нимъ благоговѣли и преклонялись. У Аксаковыхъ предъ нимъ, по свидѣтельству очевидцевъ, чуть не молебны служили. А суетливыя и егоздивыя великосвѣтск³я дамочки, разныя Смирновы и В³ельгорск³я, въ письмахъ выпрашивали у него чуть не благословен³я и закидывала его просьбами по части совѣтовъ на всяк³й случай жизни {Вотъ что говоритъ о нихъ С. Т. Аксаковъ: "...Не менѣе вредны были ему дружеск³я связи съ женщинами большею частью высшаго свѣта. Онѣ сейчасъ сдѣлали изъ него нѣчто въ родѣ духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и увѣрен³ями, что его письма и совѣты поддерживаютъ или возвращаютъ ихъ на путь добродѣтели. Нѣкоторыхъ я даже не знаю, назову только В³ельгорскую, Соллогубъ и Смирнову". Въ особенности, вредна была послѣдняя, въ то время "кающаяся Магдалина", по выражен³ю Аксакова.}.
Въ этомъ небываломъ для русскаго писателя положен³и было нѣчто глубоко комическое, и странно, какъ Гоголь съ его юморомъ не замѣчалъ этого. А онъ не только не замѣчалъ, но прямо-таки опьянѣлъ отъ хвален³й и въ упоен³и разразился книгой дерзкой, легкомысленной и патетической, книгой, которая, кромѣ святошъ и ханжей, повергла всю собравшуюся около его имени клику въ велик³й конфузъ. Самъ авторъ, возбуждаемый и разгорячаемый чрезмѣрностью хвалы и поощрен³й - стать на всеросс³йскую каѳедру и озарить м³ръ "всею правдой", былъ такъ увѣренъ въ успѣхѣ, что даже "заранѣе велѣлъ заготовить бумагу для второго издан³я", и писалъ Плетневу, тоже пресмыкавшемуся предъ нимъ, какъ Смирнова и проч., что "это его до сихъ поръ единственная дѣльная книга, необходимая въ настоящее время многимъ и многимъ". И первое время тѣ же Плетневы поддерживаютъ его въ этомъ убѣжден³и. "Гоголь на основан³и словъ Плетнева увѣрился, что издан³е распродастся въ мѣсяцъ", и торжествовалъ новую побѣду. Быть можетъ, ему уже предвидѣлась вся Росс³я, устремляющаяся къ нему, какъ къ новому пророку за поучен³емъ и духовной пищей. Скоро однако и Плетневъ палъ духомъ и смиренно увѣдомлялъ "учителя", что "книгопродавцы пр³остановились своими требован³ями и о второмъ издан³и никто изъ нихъ не заикается".
Этотъ чувствительный для адскаго самолюб³я Гоголя ударъ былъ однако ничтоженъ въ сравнен³и съ удручающими отзывами именно тѣхъ, кто прежде благоговѣлъ предъ нимъ, какъ предъ "величайшимъ писателемъ времени". По словамъ проф. Кирпичникова, "изъ лицъ, прикосновенныхъ къ русской литературѣ и познакомившихся съ "Выбранными мѣстами", болѣе 90 процентовъ оказалось противъ него". Даже великосвѣтск³я поклонницы новаго пророка вынуждены сознаться, что эффектъ книги совершенно неожиданный. Такъ, гр. С. М. Сологубъ пишетъ: "Критики столь язвительны, разборъ вашихъ писемъ такъ немилосердно строгъ и насмѣшливъ и выведенныя заключен³я изъ собственныхъ вашихъ словъ и сужден³й такъ странны и преувеличены, что я считаю лишнимъ упоминать о нихъ здѣсь, руководствуясь этимъ правиломъ: плетью обуха не перешибешь". Этимъ "обухомъ" оказалось общее возмущенное чувство стыда и обиды за Гоголя, а въ друзьяхъ и поклонникахъ - и за себя. Вопреки ихъ ожидан³ямъ, Гоголь, что называется, "повелъ себя неприлично", "понесъ дичь" и выказалъ себя такимъ "моветономъ", что даже у самыхъ заядлыхъ хвалителей его не хватило духу выступить на его защиту. Дѣло было погибшее и настолько погибшее, что только Смирнова да еще небольшой кружокъ обскурантовъ, ханжей и мистиковъ въ духѣ византизма, рѣшился отстаивать его.
Самъ Гоголь вначалѣ еще не даетъ себѣ отчета, что онъ надѣлалъ, и пытается, по обыкновен³ю, хитрить и выкручиваться. Его книга только попытка узнать мнѣн³е другихъ о положен³и Росс³и. "Письма эти вызвали бы отвѣты; отвѣты эти дали бы мнѣ свѣдѣн³я. Мнѣ нужно много набрать зван³й; мнѣ нужно хорошо звать Росс³ю" - для работы надъ второю частью "Мертвыхъ душъ". Увѣряеть, что "почти нарочно" помѣстилъ въ своей книгѣ много такихъ мѣстъ, которыя заносчивостью тона способны "задрать за живое и разсердить читателя", такъ какъ "русскаго человѣка до тѣхъ поръ не заставишь говорить, покуда не разсердишь его и не выведешь изъ терпѣн³я". Потомъ, какъ набалованный и слабый человѣкъ, "старается всю отвѣтственность въ неудачѣ книжки возложить на своихъ близорукихъ поклонниковъ, которые слишкомъ торопили его и приставали къ нему". Но въ концѣ концовъ падаетъ духомъ и признается, что "размахнулся въ своей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣетъ духу заглянуть въ нее".
Знаменитое письмо Бѣлинскаго довершило ударъ, нанесенный ему общественнымъ мнѣн³емъ. "Душа моя изнемогла,- пишетъ онъ ему въ отвѣтъ.- Могу сказать, что не осталось чувствительныхъ струнъ, которымъ не было бы нанесено поражен³е еще прежде, нежели я получилъ письмо ваше. Письмо ваше я прочелъ почти безчувственно, но тѣмъ не менѣе былъ не въ силахъ отвѣчать. Да и что мнѣ отвѣчать! Богъ вѣсть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды"... Такое признан³е послѣ всего, что было сказано въ "Выбранныхъ Мѣстахъ", являлось для Гоголя отказомъ отъ учительства и пророческихъ откровен³й. Въ другомъ письмѣ (къ Анненкову) онъ, по словамъ проф Кирпичникова, "какъ-бы взываетъ къ милосерд³ю самаго благороднаго изъ своихъ противниковъ" (Бѣлинскаго), чувствуя себя глубоко виноватымъ, хотя потомъ въ письмахъ къ другимъ онъ же передаетъ впечатлѣн³е отъ письма Бѣлинскаго и свой отвѣтъ на него уже въ совершенно другомъ тонѣ. По этому поводу проф. Кирпичниковъ замѣчаетъ: - "такая тенденц³озная передача фактовъ, по моему глубокому убѣжден³ю, не есть умственное коварство или ложь, но результатъ той наклонности и умѣнья приспособляться къ людямъ и положен³ямъ, которая замѣчается и въ скромномъ Гоголѣ-юношѣ, и въ прославленномъ авторѣ "Ревизора". Эта приспособляемость тѣсно связана съ живымъ воображен³емъ: обдумывая письма, онъ представляетъ себѣ того, кому пишетъ, и беретъ тотъ тонъ, какой онъ взялъ-бы въ разговорѣ съ нимъ".
Несомнѣнно, что горяч³й и убѣдительный тонъ Бѣлинскаго подѣйствовалъ на Гоголя сильно. "Съ тѣхъ поръ Бѣлинск³й для него не литературный наѣздникъ, а одинъ изъ неглупыхъ людей и пр³ятелей, не безъ нѣкотораго основан³я считающ³й его книгу вредной". Также вредной призналъ ее и Аксаковъ, "и такое удивительное соглас³е двухъ представителей враждующихъ лагерей, людей идеальной прямоты и честности и знатоковъ искусства, не могло не оказать сильнаго и благотворнаго вл³ян³я на самоувѣреннаго, упорнаго, но ген³ально-умнаго малоросса", заключаетъ авторъ.
Къ великой печали всѣхъ истинныхъ цѣнителей таланта Гоголя, побѣда осталась не за Бѣлинскимъ и Аксаковымъ. Повернуть снова на путь творчества, отказаться отъ роли учителя и открыто признать свою ошибку Гоголь уже не могъ. Самолюбивый до болѣзненности и захваленный не въ мѣру, онъ не могъ примириться съ неудачей "Выбранныхъ мѣстъ" и все больше погружался въ ханжество и мистику, куда его усердно тянули Смирнова, Толстой, Стурдза при помощи пресловутаго ржевскаго проповѣдника о. Матвѣя Константиновскаго. Въ мучительной борьбѣ, которая несомнѣнно свела его преждевременно въ могилу, Гоголь не имѣлъ возлѣ себя никого, кто поддержалъ-бы его въ свѣтлые промежутки, чей авторитетъ былъ-бы достаточно силенъ, чтобы противостать комплоту ханжей, тѣсно окружавшихъ несчастнаго писателя и уже взиравшихъ на него, какъ на славнѣйшую жертву, какую они могли-бы принести своему визант³йскому Богу. Мракъ, нависш³й надъ русской жизнью съ конца сороковыхъ годовъ, гробовое молчан³е, воцарившееся въ литературѣ подъ гнетомъ знаменитаго Бутурлина, въ значительной степени усилили меланхолическое настроен³е, свойственное Гоголю вообще, и помогли развиться тому отчаян³ю, которое и привело къ катастрофѣ, такъ прежде-временно лишившей Росс³ю одного изъ лучшихъ ея сыновъ. Такимъ образомъ Гоголь палъ жертвой не столько своей слабости, сколько жестокихъ услов³й, при которыхъ ему довелось жить и дѣйствовать. Онъ не былъ душевно-больнымъ, когда печаталъ свою "переписку", но глубокое разочарован³е, послѣдовавшее затѣмъ, упадокъ творческой способности и сознан³е ошибки, имъ совершенной - надломили его силы. Въ течен³е послѣдующихъ лѣтъ онъ уже не былъ прежнимъ Гоголемъ, творцомъ "Мертвыхъ душъ" и "Ревизора". Все послѣдующее время было въ сущности сплошной мучительной агон³ей, безуспѣшными порывами къ творческой работѣ, которая не давалась, а вслѣдъ затѣмъ наступалъ такой упадокъ духа, когда несчастный писатель хватался за все, лишь бы найти успокоен³е для своей пошатнувшейся гордости, какъ писателя. Въ это-то время имъ и овладѣлъ о. Матвѣй и его присные. Имъ досталась одна тѣнь прежняго велич³я, надъ которой они и могли торжествовать легкую побѣду. Но что Гоголь и въ эти минуты роковой слабости пытался все-таки бороться съ ними, показываютъ обстоятельства его смерти. Онъ не примирился и ушелъ скорѣе подавленный, разбитый, уничтоженный, но не примиренный. Иначе, откуда эти муки послѣднихъ минутъ, этотъ странный конецъ, такъ похож³й на сознательное самоуб³йство? Онъ отдалъ имъ свое творчество, уничтожилъ вторую часть "Мертвыхъ душъ", уничтожилъ и многое другое, что было у него въ рукописяхъ, но одного не могъ отдать - свободы духа, которую требовали у него ослѣпленные враги ея, и унесъ ее съ собой, какъ горькую жалобу къ Тому, Кого онъ, конечно, понималъ лучше, чѣмъ окружавш³е его фанатики.
Побѣда ихъ была, слѣдовательно, далеко не полной и превратилась скорѣе въ поражен³е, такъ какъ жертва, въ концѣ концовъ, ускользнула, а то, что осталось отъ нея въ наслѣд³е потомству, принесло пышный плодъ, заставивш³й всецѣло забыть всѣ ошибки писателя, на которыхъ имъ хотѣлось бы обосновать славу его. Такъ жизнь торжествовала побѣду надъ смертью, и нынѣ въ пятидесятилѣтнюю годовщину печальной кончины великаго писателя мы можемъ вдвойнѣ чествовать его: и какъ творца русской литературы, давшаго ей то направлен³е, отъ котораго она никогда потомъ не уклонялась, и какъ человѣка, мучительно алкавшаго правды и своею смертью запечатлѣвшаго вѣковѣчную истину, что жизнь только въ свободѣ духа, а не въ отречен³и отъ нея. Онъ далъ намъ велик³й урокъ. Не будемъ же забывать его, и если иногда кажется, что беретъ верхъ иное начало, то это лишь иллюз³я, самообманъ, временное затмен³е, "туманъ предъ зарею", какъ было и въ тѣ дни, когда Гоголь въ мукахъ сомнѣн³я кончалъ свою жизнь. А заря возрожден³я была уже такъ близко, м³ръ крѣпостничества, такъ имъ осмѣянный, доживалъ послѣдн³я минуты, и подъ неподвижной, мертвой поверхностью уже кипѣла новая жизнь.
Февраль 1902 г.