Главная » Книги

Карлейль Томас - Герои, почитание героев и героическое в истории, Страница 3

Карлейль Томас - Герои, почитание героев и героическое в истории


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

спредельное море! Кошка, которую ты пытался поднять, да это ведь была змея Мидгарда*, великая мировая змея, у нее ? хвост во рту, она опоясывает весь сотворенный мир и поддерживает его; если бы ты оторвал ее от земли, весь мир неизбежно обрушился бы и погиб в развалинах. Что же касается старой женщины, то это было время, старость, долговечность; кто может вступить с нею в ратоборство? Нет такого человека, и нет такого бога; боги и люди, оно над всеми берет верх! А затем эти три удара, нанесенные тобою, ? взгляни на эти три долины: они образовались от твоих трех ударов!" Тор взглянул на своего спутника ётуна; это был Скрюмир; это было, говорят скандинавские критики, олицетворение старой, хаотической, скалистой земли, а рукавица-дом представляла пещеру в ней! Но Скрюмир исчез; Утгард со своими высокими, как само небо, воротами рассеялся в воздухе, когда Тор замахнулся молотом, чтобы ударить по ним; и только слышался насмешливый голос исполина: "Лучше никогда более не приходи в царство ётунов".
   Этот рассказ, как мы видим, относится к периоду аллегорий, полушуток, а не к периоду пророчеств и полного благоговения; но, как миф, не заключает ли он в себе настоящего старинного скандинавского золота? Металл необработанный, в том грубом виде, как он выходит из мифического горна, но более высокой пробы, чем во многих прославленных греческих мифах, сложенных гораздо лучше! Неудержимый, громкий смех бробдиньяга, истинный юмор чувствуется в этом Скрюмире; веселость, покоящаяся на серьезности и грусти, как радуга на черной буре; только истинно мужественное сердце способно смеяться подобным образом. Это мрачный юмор нашего Бена Джонсона, несравненного старого Бена; он течет в крови нашей, думаю я, ибо отголоски его, хотя уже в другой форме, можно слышать и у американских обитателей лесов.
   Крайне поразительную концепцию представляет также Рагнарёк*, конец или сумерки богов, в песне "Прорицание вёльвы"; по-видимому, мы имеем здесь дело с весьма древней пророческой мыслью. Боги и ётуны, божественные силы и силы хаотические, животные, после продолжительной борьбы и частичной победы первых, вступают наконец во всеобщий бой, в охватывающее весь мир состязание; мировая змея против Тора, сила против силы, до взаимного истребления; "сумерки" превращаются в тьму, и гибель поглощает сотворенный мир. Погиб древний мир, погиб со своими богами; но это не окончательная гибель: должны возникнуть новые небеса и новая земля; божество более возвышенное и справедливое должно воцариться между людьми. Любопытно, что закон изменений, закон, запечатленный в самой глубине человеческого сознания, был доступен пониманию, конечно, своеобразному, также и этих древних серьезных мыслителей; и что хотя все умирает, даже боги умирают, однако эта всеобщая смерть является лишь погасшим пламенем Феникса и возрождением к более величественному и лучшему существованию! Таков основной закон бытия для существа, созданного во времени, живущего в мире упований. Все серьезные люди понимали это и могут еще понимать до сих пор.
   А теперь, в связи со сказанным, бросим беглый взгляд на последний миф о появлении Тора и закончим на этом. Я думаю, что миф этот ? самого позднего происхождения из всех скандинавских легенд; скорбный протест против надвигавшегося христианства, укоризненно высказанный каким-нибудь консервативным язычником. Короля Олафа жестоко порицали за его чрезмерную ревность в насаждении христианства; конечно, я гораздо скорее стал бы порицать его за недостаток ревности! Он поплатился довольно дорого за свое дело; он погиб во время восстания подвластных ему язычников, в 1033 году, в сражении при Стиклестаде близ Дронтгейма, где стоит теперь в течение уже многих веков главный на всем Севере кафедральный собор, посвященный в знак признательности его памяти как святому Олафу. Миф о Торе и касается этого события. Король Олаф, христианский король, реформатор, плывет с надежным эскортом вдоль берегов Норвегии, из гавани в гавань, отправляет правосудие и исполняет всякие другие королевские обязанности. Оставляя одну из гаваней, плывущие заметили, как на корабль вошел какой-то прохожий с суровым выражением глаз и лица, красной бородой, вообще величественная, мощная фигура. Придворные обращаются к нему с вопросами; его ответы удивляют их своей тактичностью и глубиною; в конце концов его приводят к королю. Путник и с ним ведет не менее замечательную беседу, по мере того как они продвигаются вдоль прекрасных берегов; но вдруг он обращается к королю Олафу со следующими словами: "Да, король Олаф, все это прекрасно вместе с солнцем, сияющим вверху; ярко зеленеющее, плодородное, поистине прекрасное жилье для вас; и много тяжелых дней провел Тор, много свирепых битв выдержал он со скалистыми ётунами, прежде чем достиг всего этого. А теперь вы, кажется, задумали отвергнуть Тора. Король Олаф, будь осторожен!" ? воскликнул путник, сдвинув свои брови; и когда окружавшие короля оглянулись, то нигде не могли уже отыскать его. Таково последнее появление Тора в этом мире!
   Не представляет ли данный случай довольно убедительного примера, как вымысел может возникнуть, помимо всякого желания сказать непременно неправду? Таким именно образом объясняется появление громадного большинства богов среди людей; так, если во времена Пиндара "Нептун был видим однажды во время Немейских игр", то этот Нептун был также "странником благородным, суровым на вид", созданным таким образом, чтобы его могли "видеть". В этом последнем слове язычества мне слышится что-то патетическое, трагическое. Тор исчезает; весь скандинавский мир исчез и никогда уже более не возвратится. Подобным же образом проходят самые возвышенные вещи. Все, что было в этом мире, все, что есть, что будет, все должно исчезнуть, и нам приходится сказать всему свое печальное прости.
   Эта скандинавская религия, это грубое, но серьезное, резко выраженное освящение отваги (так мы можем определить ее) удовлетворяло старых отважных норманнов. Освящение отваги ? это не что-либо низменное! Мы будем постоянно считать отвагу добром. Небесполезно было бы также для нас знать кое-что относительно древнего язычества наших отцов. Хотя мы и не сознаем этого, но старое верование, в соединении с другими, более высокими истинами, живет в нас до сих пор! Если мы познаем его сознательно, то это лишь сделает возможным для нас более тесные и ясные отношения к прошлому, к нашему собственному достоянию в прошлом, ибо все прошлое, я настаиваю на том, есть достояние настоящего; прошлое имело всегда что-либо истинное и представляет драгоценное достояние. В различные времена, в различных странах всякий раз развивается какая-либо особенная сторона нашей общечеловеческой природы. Действительную истину представляет сумма всех их, но ни одна сторона сама по себе не выражает всего того, что развила до тех пор из себя человеческая природа. Лучше знать все их, чем ошибочно истолковывать. "К какой из трех религий вы питаете особенную приверженность?" ? спросил Мейстер своего учителя. "Ко всем трем! ? отвечал тот. ? Ко всем трем, так как благодаря их соединению впервые возникает истинная религия"*.
  

Беседа вторая

ГЕРОЙ КАК ПРОРОК. МАГОМЕТ: ИСЛАМ

   От первых грубых времен язычества скандинавов на Севере мы перейдем теперь к совершенно иной религиозной эпохе, к совершенно иному народу ? к мусульманству арабов. Громадный переворот: какая перемена, какой прогресс обнаруживается здесь в общем положении и в мыслях людей!
   К герою теперь уже не относятся как к богу среди подобных ему людей, но как к Богом вдохновленному человеку, как к пророку. Это вторая фаза культа героев; первая и древнейшая, мы можем сказать, прошла безвозвратно: в истории мира не будет никогда более человека, которого, как бы велик он ни был, остальные люди признавали бы за бога. Мало того, мы имеем даже полное основание спросить: действительно ли считала когда-либо известная группа человеческих существ богом, творцом мира, человека, существовавшего бок о бок с ними, всеми видимого? Вероятно, нет: обыкновенно это был человек, о котором они вспоминали, которого они некогда видели. Но и этого никогда более не повторится: в великом человеке никогда уже более не будут видеть бога.
   Грубой и большой ошибкой было считать великого человека богом. Но да позволено будет нам сказать вместе с тем, что вообще трудно бывает узнать, что он такое, кем следует считать его и как относиться к нему! В истории всякой великой эпохи самый важный факт представляет то, каким образом люди относятся к появлению среди них великого человека. Инстинкт всегда подсказывал, что в нем есть что-то божественное. Но должно ли считать его богом или пророком или кем вообще должно считать его? Это всегда вопрос громадной важности; ответ, какой люди дают на него, является как бы маленьким окном, позволяющим нам заглянуть в самую суть умственного состояния данных людей. Ибо, в сущности, все великие люди, как они выходят из рук природы,, представляют всегда одно и то же: Один, Лютер, Джонсон, Бёрнс; я надеюсь показать, что, по существу, все они вылеплены из одной и той же глины; что благодаря лишь отношению, встречаемому ими со стороны людей, и формам, принимаемым ими, они оказываются столь неизмеримо различными. Нас поражает поклонение Одину: повергаться и распростираться перед великим человеком в изнеможении от любви и удивления и чувствовать в своем сердце, что он ? сын неба, бог!.. Это, конечно, довольно-таки несовершенно. Ну а такую встречу, например, какую мы оказали Бёрнсу, можем ли мы признать совершенной? Драгоценнейший дар, каким только небо могло одарить землю, человека-"гения", как выражаемся мы, душу человека, действительно посланного к нам небом с божественной миссией, ? вот что расточали мы, как пустой фейерверк, пущенный для минутной забавы и затем превращенный нами в пепел, мусор и пустышку; такое отношение к великому человеку я также не могу признать слишком совершенным! Тот же, кто вникнет поглубже в суть дела, быть может, даже скажет, что случай с Бёрнсом представляет еще более безобразное явление, свидетельствует о еще более печальных несовершенствах в путях человечества, чем скандинавский способ почитания героев! Беспомощное изнеможение, вызываемое любовью и удивлением, не представляло ничего хорошего; но такое нерассуждающее, нет, неразумное, надменное отсутствие всякой любви, быть может, еще хуже! Почитание героев представляет явление, постоянно изменяющее свою форму; в разные эпохи оно выражается различно, и во всякую данную эпоху нелегко бывает найти для него надлежащую форму. Действительно, суть всего дела известной эпохи, можно сказать, заключается в том, чтобы найти эту надлежащую форму.
   Мы останавливаем свой выбор на Магомете не потому, что он был самым знаменитым пророком, а потому, что о нем мы можем говорить свободнее, чем о других. Его никоим образом нельзя считать самым истинным из пророков; но, конечно, я признаю его за истинного пророка. И поскольку к тому же никому из нас не угрожает опасность увлечься исламом, то я намерен сказать о нем все хорошее, что только могу сказать по справедливости. Для того чтобы проникнуть в его тайну, мы должны постараться узнать, что он думал о мире, и затем уже нам легче будет ответить на вопрос, как мир думал и думает о нем. Действительно, наши ходячие гипотезы о Магомете, что будто бы он был хитрый обманщик, воплощенная ложь, что его религия представляет лишь одно шарлатанство и бестолковщину, в настоящее время начинают терять кредит в глазах всех людей. Вся ложь, которую благонамеренное рвение нагромоздило вокруг этого имени, позорит лишь нас самих. Когда Пококк спросил Гроциуса, где доказательства справедливости известной истории о голубе, выдрессированном будто бы таким образом, что он прилетал клевать горох из уха Магомета, и сходившем за ангела, диктовавшего ему веление свыше, ? тот ответил, что никаких доказательств нет! Настало действительно время отбросить все это. Слово, сказанное Магометом, служило путеводной звездой для ста восьмидесяти миллионов людей в течение двенадцати веков. Эти сто восемьдесят миллионов созданы Богом так же, как и мы. Число созданий Божьих, исповедующих по настоящее время слово Магомета, больше, чем число верующих в какое бы ни было другое слово. Можем ли мы согласиться, чтобы то, во имя чего жила такая масса людей, с чем они все умирали, было лишь жалкой проделкой религиозного фокусника? Я, со своей стороны, не могу допустить ничего подобного. Я скорее поверю во многое другое, чем соглашусь с этим. Всякий чувствовал бы себя совершенно потерянным и не знал бы, что подумать ему об этом мире, если бы шарлатанство действительно приняло такие грандиозные размеры и получило такую санкцию.
   Увы, подобные теории весьма прискорбны! Если мы хотим понять что-либо в истинном творении Бога, мы должны отнестись к ним безусловно отрицательно! Они продукт скептического века; они свидетельствуют о самом печальном расслаблении мысли, о пустой, помертвелой жизни человеческого духа: более безбожной теории, я думаю, никогда не слышала наша земля. Фальшивый человек создает религию? Как? Но ведь фальшивый человек не может построить даже простого дома из кирпича! Если он не знает свойств известкового раствора, обожженной глины и вообще всего, с чем ему приходится иметь дело, и если он не следит за тем, чтобы все было сделано правильно, то он воздвигает вовсе не дом, а груду мусора. Такое здание не простоит двенадцати столетий, вмещая в себе сто восемьдесят миллионов жильцов; оно развалится тотчас же. Необходимо, чтобы человек находился в согласии с природой, чтобы он действительно был в общении с природой, следовал законам ее, ? в противном случае природа ответит ему: нет, вовсе нет! Правдоподобности правдоподобны, о, конечно! Калиостро, многочисленные Калиостро, знаменитые руководители мира сего, действительно благоденствуют, благодаря своему шарлатанству, в течение одного дня. Они располагают как бы поддельным банковским билетом; они успевают спустить его со своих недостойных рук, но не им, а другим приходится затем расплачиваться. Природа разражается огненным пламенем, наступают французские и иные революции и возвещают со страшной правдивостью, что поддельные билеты ? поддельны.
   Но относительно великого человека, о нем в особенности, я берусь утверждать, что невозможно поверить, чтобы он мог быть неправдивым человеком. В этом, мне кажется, кроется главная основа его собственного существования и всего того, что он несет с собою в мир. Мирабо, Наполеон, Бёрнс, Кромвель, как и вообще всякий человек, способный сделать что-либо, были бы невозможны, если бы они прежде всего не относились вполне искренне к своему делу, если бы они не были, как я говорю, искренними людьми. Я сказал бы: Искренность, глубокая, великая, подлинная искренность составляет первую характерную черту великого человека, проявляющего тем или иным образом свой героизм. Не та искренность, которая называет сама себя искреннею; о нет, это в действительности очень жалкое дело: пустая, тщеславная сознательная искренность, чаще всего вполне самодовольная. Искренность великого человека ? другого рода: он не может говорить о ней, он не знает ее: мало того, я допускаю даже, что он склонен обвинять себя в неискренности, ибо какой человек может прожить день изо дня, строго следуя закону истины? Нет, великий человек не хвастает тем, что он искренен, далеко нет; быть может, он даже не спрашивает себя, искренен ли он; я сказал бы охотнее всего, его искренность не зависит от него самого, он не может помешать себе быть искренним! Великий факт существования велик для него. Куда бы он ни укрылся, он не может избавиться от страшного присутствия самой действительности. Его ум так создан; в этом прежде всего и заключается его величие. Вселенная представляется ему страшной и удивительной, действительной, как жизнь, действительной, как смерть. Если бы даже все люди забыли об ее истинной сущности и жили пустыми призраками, он не мог бы сделать этого. Огненный образ сияет вечно над ним своим ослепительным блеском; он там, там, над ним: его невозможно отвергнуть! Таково, примите к сведению, мое первое определение великого человека. Маленький человек может также чувствовать то же самое, это достояние всех людей, созданных Богом; но великий человек не может жить без этого.
   Такого человека мы называем оригинальным человеком; он приходит к нам из первых рук. Это вестник, посланный к нам с вестями из глубины неведомой бесконечности. Мы можем называть его поэтом, пророком, богом; так или иначе, но все мы чувствуем, что речи его не похожи на речи всякого другого человека. Непосредственное порождение внутреннего факта вещей, он живет и должен жить в ежедневном общении с ним; ходячие фразы не могут скрыть от него этого факта; следуя ходячим фразам, он становится слепцом, чувствует себя бездомным, несчастным; факт глядит на него пристально. Действительно, разве его речи не являются известного рода "откровением" ? мы должны употребить это слово, за неимением другого, более подходящего. Ведь он приходит к нам из самого сердца мира; ведь он представляет частицу первоначальной действительности вещей! Бог дал людям многочисленные откровения. Но разве не Бог также создал и этого человека? Не являет ли он нам собою позднейшее и новейшее из всех откровений? "Дыхание Всемогущего дает ему разумение"*: мы должны прежде всего слушать его.
   Итак, мы никоим образом не станем смотреть на Магомета как на что-то пустое и неестественное, как на жалкого честолюбца и сознательного обманщика; мы не можем представить его себе таким. Суровая весть, возвещенная им миру, была также действительной вестью, серьезным, глухо звучавшим голосом, исходившим из неведомой глубины. Речи этого человека не были лживы; не был лжив также и труд, совершенный им здесь, на земле; в нем не было ни малейшей суетности и призрачности; он ? огненная масса жизни, выброшенная из великих недр самой природы, чтобы зажечь мир. Творец мира так повелел. И ошибки, недостатки, даже неискренние поступки Магомета, если бы существование таковых было когда-либо достаточно основательно доказано, не поколеблют этого основного для него факта.
   Вообще мы придаем слишком большое значение заблуждениям; частности дела закрывают от нас действительную сущность. Заблуждения? В величайшее из них, сказал бы я, впадает тот, кто думает, что он вовсе не заблуждается. Читатели Библии в особенности, всякий согласится с нами, должны бы хорошо это знать. Кто назван здесь "человеком по сердцу самому Богу"? Древнееврейский царь Давид, совершивший немало прегрешений, самых темных преступлений; у него не было недостатка в грехах. Поэтому неверующие насмешливо спрашивают: так вот ваш человек, приходящийся по сердцу самому Богу? Такая насмешка, должен заметить, кажется мне совершенно призрачной. Что заблуждения, что несущественные частности жизни, если внутренняя тайна ее, угрызения, искушения, действительная борьба, часто обманчивая, никогда не прекращающаяся, если все это предается забвению?
   "Не во власти идущего определить, куда направляет он свой шаг". Разве не раскаяние составляет самый божественный акт для человека? Самый большой смертный грех, говорю я, именно такая надменная мысль о полной безгрешности: это ? смерть; сердце, питающее подобную мысль, порывает всякие связи с искренностью, скромностью и действительностью; оно мертво; оно "чисто", как чист безжизненный сухой песок. Жизнь и история Давида, как описаны они в его псалмах, по моему разумению, рисуют самым точным образом нравственное развитие человека и его борьбу на этой земле. Всякое искреннее сердце всегда отзовется на изображаемую здесь неустанную борьбу искренней человеческой души, стремящейся к тому, что хорошо, к тому, что есть наилучшего; борьбу, часто обманчивую, жестоко обманчивую, приводящую к полному поражению, но никогда не прекращающуюся; человек вечно возобновляет ее, стремясь со слезами, с раскаянием к поистине недостижимой цели. Бедная человеческая природа! Когда человек идет, не совершает ли он действительно "ряда последовательных падений"? И человек ничто не может делать иначе. В этой дикой стихии жизни он должен бороться, чтобы двигаться вперед, и падать, глубоко падать; и постоянно со слезами, с раскаянием, с истекающим кровью сердцем подыматься, чтобы снова бороться и продвигаться все вперед и вперед. Весь вопрос в том, чтобы борьба его была заслуживающей доверия, неукротимой. Мы примиримся со многими печальными частностями, если только сущность дела представляет действительную истину. Частности сами по себе никогда не дадут нам возможности узнать, какова эта сущность. Я думаю, что мы неправильно будем оценивать заблуждения Магомета, даже как заблуждения, а тайны его никогда не познаем, пока будем иметь дело только с этими заблуждениями. Мы оставим все это в стороне и, признав, что он имел в виду нечто истинное, чистосердечно спросим себя, в чем состояло это истинное, в чем оно могло состоять.
   Арабы, среди которых родился Магомет, были поистине замечательным народом. Их родина сама по себе также не менее замечательна: это страна, вполне достойная такого народа. Неприступные, дикие скалы и горы, громадные суровые пустыни, прерываемые полосами прелестной зело;.; там. где вода, там ? зелень, красота: благоухающие бальзаминные кусты, финиковые пальмы, ладанники. Подумайте только об этих обширных, захватывающих весь горизонт, пустынных пространствах, покрытых песком, голых, молчаливых, напоминающих море пространствах, отделяющих одно обитаемое место от другого. Вы стоите здесь одни перед лицом вселенной; днем солнце нещадно палит своим нестерпимым жаром; ночью над вами разверзается величественная глубина небес, усеянная звездами. Такая именно страна вполне соответствует народу решительному в своих действиях, с глубоким сердцем. Араб отличается чрезвычайной подвижностью, деятельным характером, но вместе с тем и крайней созерцательностью, восторженностью. Персов называют французами Востока, а арабов мы назовем итальянцами Востока; богато одаренный, благородный народ; народ с сильными, дикими чувствами и железной волею, достаточно могучей, чтобы сдерживать эти дикие чувства: характерная особенность людей с благородными задатками, людей гениальных. Дикий бедуин принимает путника в своем шатре и предлагает к услугам все находящееся там; будь это даже его заклятый враг, он все-таки убьет своего жеребенка, чтобы накормить его, будет служить ему и оказывать святое гостеприимство в течение трех дней и проводит его благосклонно в путь; а затем в силу другого обычая, столь же священного, убьет его при первой возможности. Речь арабов отличается теми же особенностями, как и поступки. Они не болтливы, скорее даже молчаливы; но они становятся красноречивыми, вдохновенными, когда считают нужным говорить. Серьезный, правдивый народ. Как известно, арабы родственны евреям; но с неумолимой, ужасающей серьезностью евреев они соединяют приветливость и блеск, которых нет у последних. Во времена, предшествовавшие Магомету, у них существовали "поэтические состязания". Сэл рассказывает, что в Окадхе, в Южной Аравии, где происходили ежегодные торжища, по окончании торговых дел выступали поэты, и между ними начиналось публичное состязание в пении: дикий народ собирался, чтобы послушать их.
   Этим арабам присуща одна еврейская черта, представляющая совокупность многих или даже всех высших достоинств человеческого духа, ? то, что мы можем назвать религиозностью. С древнейших времен они проявляли ревность в почитании богов, сообразно, конечно, своему пониманию. Как сабеиты, они поклонялись звездам: поклонялись, кроме того, и многим другим предметам природы, признавая в них символы, непосредственные проявления Творца природы. Они заблуждались, но это не было одно сплошное заблуждение. Всякое творение Божье остается до сих, пор в известном смысле символом Бога. Не считаем ли мы, как я говорил выше, особенным достоинством способность видеть в любых предметах природы известный неисчерпаемый смысл, "поэтическую красоту", как мы выражаемся? Человек-поэт удостаивается за то, что он говорит или поет, в своем роде почитания, хотя и слабо выраженного. Они, эти арабы, имели многих пророков, учителей; каждый из них учительствовал в своем колене, каждый по силе своего разумения. Но разве действительно не сохранилось от древних времен благороднейшего памятника, еще до сих пор доступного каждому из нас, памятника преданности и благородной возвышенности духа, какие были присущи этому простому глубокомысленному народу? Библейские критики, по-видимому, единогласно признают, что Книга Иова была написана именно здесь, в этой части земного шара. Помимо всяких предположений относительно ее происхождения, я считаю эту книгу величайшим из произведений, когда-либо написанных. Читая ее, действительно чувствуешь, что эта книга не еврейская; в ней господствует дух благородного универсализма, отличный от духа благородного патриотизма и сектантства. Благородная книга, общечеловеческая книга! Она представляет первое по времени, древнейшее изложение вечной проблемы судеб человеческих и путей Господних, руководящих человеком здесь, на земле; и все это в таких свободных, плавных очертаниях; книга великая в своей искренности, в своей простоте, в своей эпической мелодии и в своем спокойствии примирения. Здесь чувствуется прозревающий глаз и кроткое, понимающее сердце. Книга вполне правдивая во всех отношениях: правдивый взгляд на все и правдивое понимание всего, материальных предметов точно так же, как и духовных; вот ? лошадь: "обвил ли ты ее шею громом-молниею?" ? она "смеется, когда потрясают копьем"*. Таких живых образов никогда с тех пор не рисовали. Возвышенная скорбь, возвышенное примирение; древнейшая хоровая мелодия, исходящая из самого сердца человечества, столь преисполненная неги и величия, как летняя полночь, как мир с его морями и звездами! Ни в Библии, ни вне ее, по моему мнению, нельзя найти ничего равного этой книге в литературном отношении.
   Один из самых древних предметов всеобщего поклонения среди идолопоклонствовавших арабов представлял Черный камень, до сих пор хранящийся в храме, называемом Каабой*, в Мекке. Диодор Сицилийский, упоминая о Каабе, не оставляет никакого сомнения относительно того, что храм этот в его время, то есть за полстолетия до нашей эры, был самым древним и самым почитаемым; по мнению Сильвестра де Саси, можно с некоторой вероятностью допустить, что этот Черный камень был аэролит. В таком случае кто-нибудь из людей мог видеть, как он падал с неба! Он лежит теперь у источника Земзем; Кааба построен над камнем и источником. Источник в любом месте представляет прекрасное, умилительное зрелище, как бы напоминая собою жизнь, выбивающуюся из-под земной тяжести; тем сильнее производит он впечатление в этих знойных, сухих странах, где вода является первым условием всякой жизни. Источник Земзем получил название от журчания своих вод, зем-зем: думают, что это именно тот источник, который нашла Агарь, блуждая по пустыне вместе со своим маленьким Измаилом; а теперь аэролит и источник стали священными предметами, и над ними вознесся Кааба на тысячи лет. Странное зрелище представляет этот храм Кааба! Он стоит и по сей час, облеченный в черное покрывало, которое султан ежегодно присылает для него; "двадцать семь локтей высоты", опоясанный колоннами, двойным рядом колонн, с гирляндами ламп и причудливых орнаментов: лампы будут возжены и в эту наступающую ночь, чтобы снова сверкать под звездами. Доподлинный обломок давно прошедших веков. Это ? Кебла для всех мусульман; от Дели до Марокко глаза бесчисленного множества молящихся пять раз в день обращаются к нему, сегодня так же, как и во все дни: это один из самых достопримечательных центров в человеческой истории.
   Благодаря святости, приписываемой храму Каабе и источнику Агари, благодаря паломничеству к ним арабов всех племен Мекка стала расти и превратилась в город. Некогда это был большой город; теперь он в значительной мере пришел в упадок. Окружающие природные условия не представляют никаких удобств для существования города; Мекка стоит в песчаной ложбине, вдали от моря, окруженная обнаженными, бесплодными холмами; предметы потребления, даже хлеб, доставляются сюда из других местностей. Но масса скоплявшихся здесь пилигримов требовала помещений, и затем всякое место, куда стекается народ на богомолье, становится также местом торговли. Раз собрались в известном пункте богомольцы, торговцы не замедлят собраться там же; повсюду, куда люди сходятся, имея в виду одну определенную цель, оказывается возможным заняться и другими делами, требующими одновременного присутствия многих. Мекка стала ярмаркой на всю Аравию и, следовательно, главным рынком и складским пунктом для всей торговли, происходившей тогда между Индией и западными странами, Сирией, Египтом и даже Италией. Одно время население ее достигало 100 000; все это ? скупщики, люди, занимавшиеся вывозом произведений Востока и Запада, а также поставщики зерна и провизии для местного населения. В отношении управления Мекка представляла собой нечто вроде аристократической республики, не без теократического оттенка. Десять человек из главного колена, избираемые примитивным образом, управляли Меккой и были хранителями Каабы. Курейшиты считались во времена Магомета главным коленом; к нему принадлежала и семья Магомета. Весь остальной народ, разбитый на группы и разбросанный по пустыне, жил под управлением подобного же первобытного патриархального правительства, состоявшего из одного или нескольких лиц; все это были пастухи, перевозчики, торговцы, занимавшиеся также и грабежом, находившиеся чаще всего в состоянии войны с другими и между собою; они были бы лишены всякой видимой связи, если бы не эти встречи у Каабы, на всеобщем обожании которой сходились все формы арабского идолопоклонства; но внутреннее, нерушимое единство их вытекало главным образом из общности крови и языка. Таким образом, арабы жили в течение многих веков, неведомые миру; народ с великими достоинствами, бессознательно выжидавший того дня, когда он мог бы стать известным всему миру. Их идолопоклонство, по-видимому, клонилось уже к упадку; во многом уже замечалось разложение и брожение. Темные слухи о событии величайшей важности, какое только когда-либо имело место в этом мире, о жизни и смерти божественного человека в Иудее, событии, составляющем одновременно и признак, и причину неизмеримо глубокого переворота в жизни всех народов мира, достигли с течением веков также и Аравии и не могли сами по себе не вызвать здесь брожения.
   При таких-то обстоятельствах среди арабского народа в 570 году пашей эры родился Магомет. Он происходил из семьи Хашемитов, из колена курейшитов, как мы сказали; несмотря на бедность, семья эта была связана узами родства с выдающимися людьми своей страны. Почти сразу после своего рождения Магомет лишился отца, а шести лет также и матери, женщины замечательной по своей красоте, благородству и здравому смыслу; его взял на попечение дед, старик, которому было уже сто лет. Хороший старик! Отец Магомета, Абдаллах, был его самым младшим и самым любимым сыном. Его старые, утомленные жизнью очи, столетние очи, видели в Магомете потерянного и как бы возвратившегося назад Абдаллаха; это было все, что осталось у него от Абдаллаха. Он сильно любил маленького мальчика-сироту и обыкновенно говаривал, что они должны позаботиться об этом прелестном ребенке, так как в их роде нет большей драгоценности. Умирая ? Магомету было тогда всего лишь два года, ? он оставил его на попечение Абу-Талеба, старшего дяди, ставшего теперь главой семьи. Этот дядя, человек, по всему видно, справедливый и разумный, дал Магомету прекрасное воспитание по арабским нравам того времени.
   Когда Магомет подрос, он стал сопутствовать своему дяде в его торговых и иного рода поездках. Восемнадцати лет мы видим его уже в качестве ратника, сопровождающего на войну своего дядю. Несколькими годами раньше имела место, быть может, самая замечательная из всех его поездок, поездка на ярмарки в Сирию. Молодой человек в первый раз пришел здесь в соприкосновение с совершенно чуждым ему миром, имевшим для него бесконечную важность: с христианской религией. Я не знаю, что следует нам думать об этом "Сергии, несторианс-ком монахе", у которого, как рассказывают, остановился он и Абу-Талеб, и насколько какой бы то ни было монах мог просветить еще столь юного человека. Весьма вероятно, что вся эта история относительно несторианского монаха крайне преувеличена. Магомету было тогда всего лишь четырнадцать лет; он мог объясняться только на своем родном языке; и многое из того, что он встретил в Сирии, должно было пронестись в его голове странным и непонятным вихрем. Но глаза отрока были открыты; в его душу запало, несомненно, немало впечатлений, которые сохраняли пока крайне загадочный вид, чтобы потом, когда настанет время, вырасти какими-то неведомыми путями в воззрения, верования, интуиции. Эта поездка в Сирию послужила, вероятно, толчком, имевшим громадные последствия для Магомета.
   Мы не должны упускать из виду еще одного обстоятельства, а именно что он не получил никакого школьного образования, что он совсем не имел того, что мы называем школьным образованием. С искусством писать только что ознакомились в ту пору в Аравии; по-видимому, следует считать доказанным, что Магомет не умел вовсе писать! Жизнь в пустыне со всеми ее испытаниями составляла все его воспитание. Все его познания относительно этой бесконечной вселенной неизбежно должны были ограничиваться лишь тем, что он мог видеть из своего темного угла собственными глазами и что он мог уразуметь собственным умом, отнюдь не больше. Немалый интерес представляет, если только мы вдумаемся, этот факт полного отсутствия книг. Магомет мог знать только то, что мог видеть сам или слышать из случайного людского говора в сумрачной аравийской пустыне. Мудрость, выработанная раньше или на известном расстоянии от его местопребывания, была как бы сокровищем, не существовавшим вовсе для него. Из великих родственных душ, этих маяков, пылающих на таких громадных друг от друга расстояниях пространства и времени, ни одна непосредственно не сообщалась с этой великой душой. Он был одинок, затерянный далеко, в самых недрах пустыни. Так ему приходилось расти ? наедине с природой и со своими собственными мыслями.
   Но уже с раннего возраста в нем замечалась особенная сосредоточенность. Сотоварищи называли его Аль-Амином, "правоверным", человеком правды и верности, правдивым в том, что он делал, о чем говорил и думал. Они замечали, что он никогда не говорил попусту. Человек скорее скупой на слово, он молчал, когда нечего было говорить; но когда он находил, что должно говорить, он выступал со своим словом кстати, мудро, искренне и всегда проливал свет на вопрос. Так только и стоит говорить! В течение всей его жизни к нему относились как к человеку вполне положительному, по-братски любящему, чистосердечному. Серьезный, искренний человек и вместе с тем любящий, сердечный, общительный, даже веселый; он смеялся хорошим, добрым смехом; существуют люди, смех которых отмечен такою же неискренностью, как и все, что они делают, люди, которые не умеют смеяться. Всякий слышал рассказы о красоте Магомета, о его красивом, умном, честном лице, смуглом и цветущем, о его черных сверкающих глазах; мне также нравится эта вена на лбу, которая раздувалась и чернела, когда он приходил в гнев: точно "подковообразная вена" в "Красной перчатке" Вальтера Скотта. Она, эта черная, раздувающаяся вена на лбу, составляла семейную черту в роде Хашемитов; у Магомета она была развита, по-видимому, особенно сильно. Самобытный, пламенный и, однако, справедливый, истинно благонамеренный человек! Полный дикой силы, огня, света, дикого достоинства, совсем не культурный, совершающий свое жизненное дело там, в глубинах пустыни.
   Как он попал к Хадидже, богатой вдове, в качестве управляющего и снова ездил по ее делам в Сирию на ярмарки, как умело и с какой преданностью он устраивал все ее дела (с чем всякий легко согласится); как ее признательность, ее уважение к нему росли, ? одним словом, вся эта история относительно их любви, рассказанная нам арабскими авторами, ? вполне возможная, прелестная история. Ему было двадцать пять лет, ей ? сорок; но она все еще была красавицей! Женившись на своей благодетельнице, он, по-видимому, прожил с нею вполне мирно, чисто, любовно; он действительно любил ее, и только ее одну, что сильно ударяет по мнению, считающему его обманщиком. Это факт, что он прожил такой вполне обыденной, вполне спокойной, ничем не выдающейся жизнью до тех пор, пока не спал горячий пыл его годов. Ему исполнилось сорок лет, прежде чем он начал говорить о какой бы то ни было божественной миссии. Вся беспорядочность в его поведении, действительная или воображаемая, относится к тому времени, когда ему было уже за пятьдесят лет, когда не стало уже доброй Хадиджи. Все его "притязания" ограничивались до тех пор, по-видимому, лишь желанием жить честною жизнью, он удовлетворялся своею "репутацией", то есть всего лишь добрым мнением соседей, знавших его. И только в старости, когда беспокойный жар его жизни уже весь перегорел и покой, который мир мог дать ему, получил для него главное значение, только тогда он иступил на "путь честолюбия" и, изменив своему характеру, всему своему прошлому, превратился в жалкого, пустого шарлатана, чтобы завоевать себе то, что не могло уже более радовать его! Что касается меня, то я никоим образом не могу поверить этому.
   О нет! Этот сын дикой пустыни, с глубоким сердцем, со сверкающими черными глазами, с открытой, общительной и глубокой душой, питал в себе совсем другие мысли; он был далек от честолюбия. Великая молчаливая душа, он был одним из тех, кто не может не быть серьезным, кто по самой природе своей принужден быть искренним. В то время как другие совершают свой жизненный путь, следуя формулам и избитым шаблонам, и находят достаточное удовлетворение в такой жизни, этот человек не мог прикрываться формулами; он общался только со своею собственной душою и с действительностью вещей. Великая тайна существования, как я уже сказал, со своими ужасами, со своим блеском упорно глядела на него; никакие ходячие фразы не могли скрыть от него этого невыразимого факта: "Вот ? я!" Такая искренность, как мы называем ее, поистине заключает в себе нечто божественное. Слово такого человека является голосом, исходящим из самого сердца природы. Люди внимают, и должны, конечно, внимать, этому голосу больше, чем чему бы то ни было другому: все другое по сравнению с ним ? ветер. С давнего времени уже тысячи мыслей преследовали этого человека в его странствованиях и хождениях на богомолье: что такое я? Что такое эта бесконечная материя, среди которой я живу и которую люди называют вселенной? Что такое жизнь, что такое смерть? Чему я должен верить? Что я должен делать? Сумрачные скалы горы Харам, горы Синай, суровые песчаные пустыни не давали ответа на эти вопросы. Необъятное небо, молчаливо распростершееся над его головой, со звездами, мерцавшими синим блеском, также не давало ответа. Никакого ответа не находил он здесь. Собственная душа человека и та частица божественного вдохновения, которая живет в ней, вот кто должен был ответить.
   Таковы вопросы, которые всем людям приходится задавать себе, и нам также, и искать ответа на них. Этот дикий человек чувствовал всю бесконечную важность мучивших его вопросов, по сравнению с которыми все остальное не имеет никакого значения. Диалектический жаргон греческих сект, смутные предания евреев, бестолковая рутина арабского идолопоклонства ? все это не давало никакого ответа на означенные вопросы. Герой, повторяю, отличается прежде всего тем, ? и это мы действительно можем признать его первой и последней отличительной чертой, альфой и омегой всего его героизма, ? что он сквозь внешнюю видимость вещей проникает в самую суть их. Традиция и обычай, почтенные ходячие истины, почтенные формулы ? все они могут быть хорошими и плохими. Но за ними, выше их, стоит нечто другое, с чем все они должны сообразоваться, отражением чего все они должны быть, иначе они превращаются в идолов, в "куски черного дерева, претендующие на божественность"; для серьезного ума ? посмешище и омерзение. Идолы, как они ни были раззолочены и несмотря на то, что им прислуживали главные жрецы из племени курейшитов, не могли иметь никакого значения для такого человека. Хотя все люди живут, поклоняясь им, но что из этого? Великая действительность все стоит и упорно глядит на него. Он должен найти ответ, в противном же случае погибнуть злополучным образом. Теперь, немедленно, иначе ты никогда не будешь иметь более возможности найти его в течение всей вечности! Ответь на вопрос; ты должен найти ответ. Честолюбие? Что могла значить для этого человека вся Аравия, вместе с короною грека Ираклия, короною перса Хосрова и со всеми земными коронами, что все они могли значить для него? Вовсе не о земном шло дело и не о земле он хотел слышать, а о небе, которое вверху, и преисподней, которая внизу. Все короны и державы, каковы бы они ни были, что станется с ними через несколько быстротекущих лет? Быть шейхом Мекки или Аравии и держать в руках своих кусок позолоченного дерева ? разве в этом спасение человека? Нет, не то, я решительно думаю, не то. Мы совершенно оставим ее, эту гипотезу об обмане, как не заслуживающую никакого доверия; к ней нельзя относиться даже терпимо; напротив, она заслуживает нашего полного отрицания.
   Ежегодно с наступлением месяца рамазана Магомет удалялся в пустынное место и проводил все это время в уединении и молчании; таков-действительно был обычай у арабов; обычай, достойный похвалы, вполне естественный и полезный, в особенности в глазах такого человека, как Магомет. Углубиться в самого себя среди молчаливых гор, сохранять молчание, чутко прислушиваться к "малейшим тихим голосам" ? это и самом деле естественный обычай! Маг омету шел сороковой год, когда он, удалившись в пещеру на горе Харам, близ Мекки, с наступлением рамазана, чтобы провести этот месяц в молитве и размышлениях о великих вопросах, сказал однажды своей жене Хадидже, которая со всем домохозяйством была на этот раз вместе с ним или неподалеку от него, что, благодаря несказанной, особенной милости к нему неба, он теперь нее понял; что он не испытывает более сомнений, не блуждает в потемках, но все видит ясно. Все эти идолы и обычаи, говорил он, не что иное, как жалкие куски дерева; во всем и над всеми существует единый Бог, и люди должны бросить всех своих идолов и обратить свой взор к Нему. Бог ? велик, и нет ничего величественнее Его! Он ? сама действительность. Деревянные идолы не являются ею. Он действительно существует; Он нас создал изначала веков; Он поддерживает нас и теперь; мы и все сущее ? только тени Его; преходящая оболочка прикрывает вечный блеск. Allah akbar ? Бог велик; а затем также Islam ? мы должны подчиняться Богу. Вся .наша сила заключается в покорном подчинении Ему, во всем, что Он ниспослал бы нам как в этом, так и в другом мире! Все, что Он посылает нам, будь это смерть или что-либо еще хуже смерти, все мы должны принимать за добро, за наилучшее; мы предаем себя на волю Божью. "Если это ислам, ? говорит Гёте, ? не живем ли мы все в исламе?" Да, все те из нас, кто ведет хоть сколько-нибудь нравственную жизнь, все мы живем так. Всегда признавалось за величайшую мудрость, чтобы человек не только покорялся необходимости, ? необходимость заставит его подчиниться, ? но знал и верил, что предписания необходимости ? самые мудрые, самые лучшие, что они именно то, чего недоставало ему; что необходимо оставить безумную претензию исчерпать этот великий Божий мир ничтожной крупицей своего мозга и признать, что он, этот мир, имеет действительно, хотя и па глубине, далеко не досягаемой лотом, опускаемым человеком, справедливый закон, что душу мира составляет добро, что роль человека ? приводить в соответствие свои поступки с законом целого и следовать ему в благоговейном молчании, не оспаривая, а повинуясь как бесспорному.
   Такова, говорю я, до сих пор единственная, известная людям, достоверная мораль. Человек поступает правильно, он непреоборим, добродетелей, он находится на пути к верной победе, когда связывает самого себя с великим, глубоко сокрытым мировым законом, невзирая на всяческие внешние законы, временные видимости, разные выкладки барышей и потерь; он побеждает, когда работает рука об руку с великим основным законом, и не побеждает ни в каком другом случае; а первым условием для такой совместной работы, первым условием, чтобы попасть в течение великого закона, является, конечно, утверждение от всей полноты души, что закон этот существует, что он ? благо, единственное благо! Таков дух ислама; таков, собственно, и дух христианства, ибо ислам можно определить как затемненную форму христианства: если бы не было христианства, не было бы и его. Христианство также предписывает нам прежде всего полную покорность Богу. Мы отнюдь не должны прислушиваться к голосу плоти и крови, принимать во внимание пустые измышления, пустые скорби и желания; мы должны знать, что ничего не знаем; что самое скверное и самое жестокое вовсе не то, что кажется таким для наших глаз; что ко всему, выпадающему на нашу долю, мы должны относиться как к ниспосылаемому нам свыше Богом и говорить: все это добро, все это благо, Бог велик! "Даже если Он убьет меня, я все-таки буду верить в Него". Ислам на свой лад проповедует отрицание своего я, уничтожение своего я. А это до сих пор остается высочайшею мудростью, какую только небо открыло нашей земле.
   Таков был свет, возможный при данных условиях, свет, снизошедший, чтобы осветить мрак души этого дикого араба; поразительный, ослепляющий блеск, как бы исходящий от жизни и неба среди великого мрака, угрожавшего все превратить в смерть; он называл его откровением и ангелом Джебраилом; но кто же из нас может сказать, как действительно следует назвать его? "Дыхание Всемогущего" ? вот что "дает нам разумение". Знать, проникать в истину чего-либо ? это всегда таинственный акт, о котором самые лучшие логики могут только лепетать, скользя по поверхности. "Не представляет ли вера, ? говорит Новалис, ? истинного Бога, возвещающего чудо?" То, что переполненная душа Магомета, воспламененная великой истиной, открытой ей, чувствовала всю важность, всю исключительную важность ее, весьма естественно. Провидение оказало ему несказанную милость, открыв великую истину, спасло его таким образом от смерти и мрака, и он был обязан, следовательно, возвестить ее всем людям; вот что следует понимать под словами "Магомет ? пророк Бога" и что также не лишено своего действительного значения.
   Добрая Хадиджа, как мы легко можем представить себе, слушала его с удивлением и сомнением. Наконец она сказала: да, это все верно, что он говорит. Всякий легко поймет, какую безграничную благодарность к ней почувствовал в сердце своем Магомет. Она сделала много добра ему, но величайшим добром для него было именно то, что она уверовала в горячее слово, высказанное им после упорной борьбы. "Несомненно, ? говорит Новалис, ? мое убеждение становится бесконечно сильнее с того момента, когда другой человек признает его". Это была беспредельная милость. Он никогда не забывал своей доброй Хадиджи. Много времени спустя Айша, его молодая любимая жена, женщина, действительно выделявшаяся среди мусульман своими достоинствами всякого рода и сохранявшая эти достоинства в течение всей своей долгой жизни, эта молодая, блест

Категория: Книги | Добавил: Armush (25.11.2012)
Просмотров: 368 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа