Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Кольца

sp;  Пущин (сам себе, глубоко). Это из моей жизни...

   Аглая. Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Зачем вы спра-шиваете? Вы же сам знаете. Суд... оправдание... Да я-то не могла оправдать. (С болью.) Он был так молод. Пущин, от-чего он не был чист?! Пущин, отчего ему нужно было со-вершить осквернение? Пущин! Пущин! (Хватает его руки в боли и мольбе.)

   Пущин. Разве вы это можете понять! Так он сорвался в жизнь! (Тоскливо сжимая виски руками.) Так моя мысль, мой сын, сорвался в жизнь... И я не могу ни понять, ни простить. (Обрывает речь. Страстно.) Аглая, вы любили его?

   Аглая. Не помню, не помню.

   Пущин (близко глядя на нее. Совсем тихо). Аглая, я вас пре-дал. Вы не знали?

   Аглая (растерянно). Нет, нет. К чему все это?..

   Пущин (волнуясь, ходит взад и вперед по комнате). Вы ниче-го не помните? Вы ушибли колено. Вам было семнадцать лет. Я должен был лечить кругленькое колено со впадин-ками; оно было розовое от ушиба. Я стал целовать коле-но, вы смеялись, потому что усы щекотали колено, потом бросились на шею мне и кричали: "Я вас люблю". (Оста-навливается, страстно.) Аглая, вы любили, любили?

   Аглая (вдумчиво). Ну да, еще бы. (Уверенно.) Вы были так рано мне отец и мать.

   Пущин. Только это, Аглая?

   Аглая. Не помню, не знаю. Что я понимала?

   Пущин. Аглая, я вас любил не как дочь.

   Молчат.

   Аглая. Но В... Ваня... Вы сами...

   Пущин (подходит к ней близко. Глядит ей прямо в глаза. Ясно.) Я предал вас; Ваня ночью валялся в ногах и про-сил вас у меня. Аглая, я любил вас. Но я любил Ваню больше. Неустрашимость, непреклонность, неподкуп-ность его мысли... Он должен был быть моим сыном, сы-ном мысли. Он из тех, которые идут до конца и не спо-ткнутся. Такие мне нужны, такие для мысли нужны! Но жизнь его взяла. Проклятое болото! (Приходит в себя.) Вы не понимаете? Ну, поймите одно. Я любил вас. Изме-рил одну любовь другою и меньшую предал. (Тихо.) Аг-лая, я вами хотел спасти его для себя... но он, как обвал с горы... (Внезапно отступает от нее, весь собравшись. Холодно.) Это было первое и последнее отступление. С тех пор - я старик.

   Аглая. Это тем преступлением, надруганием над любовью он, как обвал с горы... (В заботливой ласке.) Но, милый друг, зачем вы говорите все это, так странно?.. Все это тяжелое...

   Пущин (как бы просыпаясь. Вспыльчиво). Зачем говорю? Хо-тите знать? Оттого что многое понял.

   Аглая (тревожно). Что, что?

   Пущин (серьезно, не глядя на нее). Да. Для будущего честного, светлого нам нужны будут мои силы. Хотел быть правди-вым... покончить счеты с прошлым.

   Аглая (почти мучительно). Я ничего не понимаю!

   Пущин (отходит от нее. Бормочет про себя). Кабы никогда не поняли! (Внезапно оборачивается к ней. Таинствен-но.) Аглая, знаете что? Мне кажется, что я его видел.

   Аглая (в непонятном остром раздражении). Ах, Пущин, до-вольно! Я поняла. Вы опять дразните меня! Зачем? Вы не можете все это говорить серьезно. Вы давно сказали бы. Отчего сегодня?

   Пущин (еще раз подойдя к ней близко, весь в нахлынувшей темной, душной злобе). Если это был он! Я... Аглая... я убью его. Он изменил мне и тебе, и из-за него я предатель. (Отходит. Про себя.) А... а... ты не сможешь пережить все это страдание!..

  

   Анна входит.

  

   (Идет ей навстречу легким шагом, любезно улыбаясь. Без приготовления, внезапно.) Вы мне простите, Анна Арсеньевна. Меня Аглая на по-эзию настраивает. Поэт вдохновляется из себя, бесцель-но, так сказать. Вот и я... Позвольте рассказать вам обеим не сказку, а так - картинку из жизни природы... Можно?

   Анна садится. Аглая становится у ее стула.

   (Стоит возле, глядя на них со злобным огнем в гла-зах). На Кавказе пасутся стада буйволиц, и при каждом стаде буйвол. Однажды два стада сблизились. Уже издале-ка буйволы почуяли друг друга, отделились от стад, про-тяжно взревели, помчались один на другого...

  

   Аглая (подозрительно). Еще что! Вы были на Кавказе?

   Пущин (не прерывая вдохновения, волнуясь, делая руками плавные жесты, откинув голову). Я дольше жил, чем вы знаете, Аглая! Я видел! Я слышал их! А красивы буйволы при стадах! Шерсть черная, тело лоснится, громадное; хвосты в ярости подняты вверх, и густые кисти на кон-цах! Широколобые головы нагнуты вниз; рога завитые, вбок. Они сшиблись так, что гулкий треск донесся до нас, а мы прятались в камнях далеко, - они упали на колени, ошеломленные, один против другого. Потом еще отско-чили, чтобы снова разбежаться. Промахнулись. Стали и глядели кровавыми глазами, и, слепые, бросились лбами на деревья. Но запах врага не обманывал и еще бросал их в схватку. Они сшибались, то вскидывались вверх, то па-дали и снова боролись и ревели.

   Аглая (вовлеченная, горячо). И долго, долго?

   Пущин. Часами. Пока один не пал. Тогда пастухи, с которыми и я прятался, осторожно приблизились и выстрелили в по-бедителя - он был им слишком опасен в ярости победы.

   Аглая. Как страшно! Но как красиво!.. А стадо?

   Пущин (громко хохочет. Торжествуя). Этого и ждал! К этому все и велось! Буйволицы щипали траву, изредка подыма-ли огромные морды с широкими лбами, глядели непо-движными, добрыми глазами куда-то в пространство, ту-по и вопросительно, да, и жевали жвачку. Ха, ха, ха!

   Аглая. Нет, я сегодня ничего не понимаю! Так что же?

   Пущин. Ах, кабы женщины были - буйволицы!

   Аглая. А мужчины дрались, как буйволы! Вот мечта!

   Пущин (со странной серьезностью). Нужна и ненависть! В грозе - озон.

   Аглая. Убийство?

   Пущин. Можно и убийство. Молния разит! (Подходит к ней ближе, берет ее жестко за руку. Очень тихо, как бы ей одной.) Жизнь - волк! Жизнь - буйвол! Жизнь - мол-ния! Жизнь - болото! Аглая, нужны силы, чтобы побе-дить! Нужна легкость, чтобы не затянуло... на дно...

   Аглая (отрывается от него. Отворачивается. Торопливо, неровным голосом). Совсем глупости, совсем не то! Не это жизнь! Не это люди. Ах, знаете, вот что правда: если у ко-го много, очень много - тот хочет отдать все. (Плачет, отвернувшись, спрятав лицо в руки и всхлипывая по-детски.)

   Пущин (злой, идет к двери). Ну, ну, кроме урывания или жерт-вы, святая Аглая, есть у нас и другие дела. Преинтересная операция! А вас, ассистент, не зову: вам дамские дела. Здесь вот сколько сундучищ. (Выходит, поклонившись.)

   Аглая (подходит к шкафу, открывает его). Здесь есть место для платьев и для белья. (Указывает рукою через комна-ту.) Вот там еще есть ящики. (Весело.) Ну, Анна, давай раскладывать... (Подходит к ней близко, заглядывая ей пряно в глаза. Близко и тепло.) Анна, милая, ты не сердишься на него?

   Анна. Нет, как можно? Он такой несчастный.

   Аглая. Несчастный?

   Анна (нагибаясь над корзиной и открывая ее). Разве ты не ви-дишь, какие у него глаза, печальные, без дна под их блес-ком. Он когда-то отчаялся в жизни и с тех пор все видит тем отчаяньем. Он слеп и слишком зряч зараз.

   Аглая (принимая платье из корзины и вешая в шкаф, тихо). А ты, Анна, ты не отчаялась?

   Анна продолжает раскладку корзины. Аглая несет мелочи к уборному столу.

   Анна. Я думаю: или я родилась отчаявшеюся, или - не могу отчаяться. Впрочем, ничего не знаю: ни понять, ни вести себя не умею. (Выпрямляется. С широ-ким испуганным взглядом.) Что-то меня толкает - и иду. Не хочу идти - и иду. Это ужасно: я не своя... я никто.

   Аглая (нагнувшаяся над ящиком уборного стола, выпрямля-ется, выхватывает из букета пучок огненно-красных роз, бежит к Анне. Звенящим голосом). Ты? Ты - жизнь! Вот тебе розы. Погоди, я прикреплю их к твоим волосам. Это будет опять, как тогда, когда ты была невестою брата. (Приколов розы, идет в спальню. Берет горсть маков.) Но у тебя были и маки... мне все путаются в памяти розы и маки на тебе... (Хочет приколоть маки к черному платью Анны.)

   Анна (как во сне, отталкивая ее руку. Тихо). Нет, нет, маки тебе...

   Аглая (шутливо). Все цветы твои. Я здесь у тебя! (Обводит рукой вокруг.)

  

   Анна не слыша, все как во сне, подымает руки к голове Аглаи, пытаясь прикрепить в ее темных волосах маки. Аглая смеется, не противясь.

   Помнишь картину - птица приносит маки умирающей Беатриче!¹¹

  

   Анна (резко вырывает цветы из волос Аглаи и бросает их на пол. Еще как бы полусознательно). Я не хочу... не могу.

   Аглая (с упреком). Анна, ты так суеверна?

   Анна (как бы проснувшись. Коротко). А ты?

   Аглая (как бы внезапно сообразив, страстно). Но я тебе их предложила. Ты видишь, ты видишь ведь, что я не думала об этом. Не знаю, почему вспомнилось, пока ты мне их прикалывала. (Подымает маки. Прикрепляет себе к гру-ди. Идет к корзине и выкладывает вещи. Серьезно.) Я, Ан-на, совсем не суеверна. Но, конечно, что мы знаем? Ведь наивысшее Чудо есть именно отсутствие чудес. Чудо сле-пое - не верит в чудеса. (Смеется тихо, почти печаль-но.) Правда?

   Анна (стоя праздная возле нее. Рассеянно). Да... да... Аглая, сними маки.

   Аглая (смеясь теперь весело детским смехом). Нет! Я их за-служила. Я их давала тебе.

  

   Обе работают молча долго над раскладкой корзины.

  

   Анна (между делом). Аглая, где твои дети?

   Аглая (живо). Они в лесу. Подожди. Оглядись. Они вернутся из лесу к обеду.

   Анна. Какая ты добрая! Не бойся! Расскажи об них. Я должна знать.

   Аглая (тихо). Старший - моряк. Пока, конечно, по картам и книгам... (Смеется.) Ему нужны смены, смены, чтобы все проплывало, проплывало... Понимаешь, он хочет все иметь в том вечном проплывающем. Это не мои слова. Это Алексей его так определяет. Я, конечно, с ним соглас-на, и еще я радуюсь: в такую мужественную страсть пере-родились в нем тяжелые метания его отца!

   Анна. Сколько ему лет?

   Аглая. Двенадцать.

   Анна. А потом ваши с Алексеем?

   Аглая. Потом две дочери. Старшая... ах, она странная девочка! Ты, Анна, не поверишь: она моя совесть. У нее глаза боль-шие, ясные, горящие как-то в душу, они светлые и темные, как бы полнотой чувств. (Подходит к Анне, которая об-локотилась о сундук.) Я тебе расскажу одну вещь. Ей бы-ло шесть лет, она была больна, и я сидела возле. Она дол-го лежала с закрытыми глазами, потом открыла и сказала мне: "Мама, я тебя люблю и не знаю, какая ты. Может быть, ты нехорошая, и я просто так тебя люблю". Вот го-ворят - нет добра и зла. Но это неправда, добро и зло в душе. И как ни вертись, а от души не уйдешь в дух. Это мы часто с Алексеем говорили. И вот что я думаю еще: в духе, вне добра, могут жить только благие! (Горячо.) Благие это, знаешь, те люди, чья душа храм Любви! Да, да, для Любви не нужно добра и зла.

   Анна (как бы следя лишь за своею мыслью). Сколько ей лет?

   Аглая. Вере? Ей восемь лет. А потом - Оля... Той... та - не-большая, три года. Той закона нет ни своего, ни чужого.

   Анна. Это как мои. Им тоже по три года было. Для них тоже не было закона. Но они любили сказки. Поверь мне... (Садится на край сундука.)

   Аглая рядом.

   Они оба, два маль-чика, понимали сказки, которые я им рассказывала. Им было по три года. Да. Это нехорошо - что я им рассказы-вала...

   Аглая (защитно). Нет, нет, отчего? - Если они понимали.

   Анна (не слушая ее). Они оттого умерли, что я им сказки рас-сказывала. Когда пришла болезнь, они все бредили сказ-ками.

   Аглая. Что ты рассказывала им?

   Анна (страстно оживляясь). Я говорила им о солнце, как оно встает и заходит, и о луне, потому что они часто просыпа-лись ночью и спрашивали. Я им рассказывала, как солнце гасит месяц, и месяц тревожит ночь, и все это сплеталось в длинную сказку, и эта сказка постоянно повторялась, чтобы убаюкать их, чтобы пробудить их весело утром и днем утешить. Все восход и заход, и восход, и заход. (Гово-рит очень тихо, как во сне.) И потом еще я пела им об этом, и под песню они кружились по детской и смеялись, и падали, и плакали, и опять смеялись. Они были малень-кие, смешные, очень маленькие и быстрые, поворотли-вые; тоненькие, курчавые рыжие волосики; только глаза твои; как у твоего брата, карие, не очень большие, но жиз-ненные, яркие, как огоньки. Потом они любили кататься по дому в длинненькой корзинке с выпуклым дном: это была им лодочка, и я возила их по полу, и они гикали так смело, так жизненно... И с ними всегда их кукла. Только вот что неприятно: мыши проели щеку у той куклы, голова была восковая, и лицо обтянуто расцвеченной тряпоч-кой... Все же дети любили ее больше всех других игрушек. (Молчит.)

  

   Аглая глядит на нее и не замечает, как плачет, потом испуганно ощупывает щеки и пытается незаметно утереть слезы.

  

   Аглая (едва слышно). Милые, милые мальчики!

   Анна. Бедная Аглая!

   Аглая (глядит на нее с изумлением). За что же ты меня жале-ешь?

   Анна. Это оттого, что ты не понимаешь главного. Ведь не у меня одной и не у меня первой умерли дети.

   Аглая. Анна, но это-то и есть самое ужасное. Самое ужасное,
что у всех умирают. Лучше, сто крат лучше мне было бы, чтобы все трое умерли у меня и больше никогда ни у ко-го не умирали. Смертью нельзя утешиться от смерти. Нет, нет. (Плачет потихоньку.)

   Анна. Я не утешалась, Аглая. Это я теперь говорю тебе в утеше-ние, потому что ты жалеешь меня и не помнишь, что это все равно - я или кто иной, или ты. Если дети умирают, то не все ли равно у какой матери? Если дети мучаются...

   Аглая. Они мучились, Анна?

   Анна (спокойно). Да. Они задыхались и звали меня на по-мощь, и удивлялись, что я не помогала им. Потом, когда больше не могли звать, только хрипели¹² и глазами удив-лялись на мое бессилие. Или мне так казалось...

   Аглая. Это ужасно. Ужасно. (Порывисто.) Это ты теперь так говоришь, что все равно, у которой из нас умерли дети и что перед страданьем мы все одно, но тогда, Анна, ты не так думала. Ты думала, что ты одна несчастна, и ты прези-рала счастливых, а других, как ты несчастных, ты тоже не жалела, потому что знала, что они не несчастнее тебя. Это даже гордость тебе давало твое несчастье. Так было со мной, когда мне изменил Ваня. Да? Да, Анна? Ты так от-носилась к другим? (Плачет обильно и не скрывая слез.)

   Анна (спокойно). Я совсем тогда не относилась к людям. Я от-носилась только к моим детям.

  

   Молчат долго.

  

   Аглая (тихо, следуя за своей мыслью). Дома, Анна, после по-хорон... Вы вернулись вместе с мужем в пустой, в тихий дом... Дома вы любили друг друга?

   Анна. Да. Но любовь застлалась, и каждый из нас стал одино-ким перед смертью. Я не думала об нем. Я была поглоще-на. Вся моя любовь была поглощена умершими.

   Аглая. Ты могла плакать?

   Анна. Нет... Или да, я плакала. Первое время... ужасно, ужасно плакала... Один раз в особенности... Потом больше нет. Те-перь я не умею плакать.

   Аглая. Это с тех пор, как ты стала другою, ты не умеешь.

   Анна. Не знаю... верно. Ночью после похорон все было тупо во мне, и я заснула немного - и вдруг проснулась, и вдруг вспомнила, как для забавы им муж принес из пруда голо-вастиков и разных водяных жуков, и мы держали все в банке, но во время болезни детей я забыла менять воду. Мне стало жаль этих проворных жуков и головастиков, и я с постели вскочила. Они мне казались священными, го-ловастики и жучки, потому что дети любовались на их ве-селые, смешные движения среди болотных трав, и я им указывала еще на кувыркающихся червячков и каких-то водяных гусениц и на яички еще не вылупившихся насе-комых. Целый мир водяной там был, и они учились от ме-ня всюду узнавать жизнь. Вот я подбежала к банке и ниче-го при свече долго не понимала: все было черное, мутное. Я шелохнула воду, и вдруг что-то большое, толстое, белое бултыхнулось в ней. Я увидела червяка, грязно-белого цвета, жирного, огромного, извивающегося жадно в чер-ной воде. Это был могильный червяк, он съел всю жизнь. Когда была жизнь, его не было, но когда началось гние-ние, он родился и пожрал живое, и остался один¹³. Я упа-ла на пол и стала рыдать... (Молчит немного.) Муж снес меня замертво на постель... (Молчит еще.) Потом все кон-чилось, и я не плакала больше... никогда... потому что кто родился, тот уж и умер, и еще родился - и еще умер, и так без конца, потому что все без конца и без начала... и... по-тому что... потому что могильный червяк стал жизнью, а мои мальчики - смертью.

   Аглая. А муж твой, Анна? Бедный брат!

   Анна. Он был несчастнее меня. Он страдал по детям, но ему еще оставалось место в сердце, чтобы тосковать по мне. Я ведь ему стала совсем чужая. Все во мне поглотилось детьми.

   Аглая. После их смерти?

   Анна. Да, в особенности. Но и раньше. Мне теперь, назад гля-дя, это видно. Это ты в первый раз меня заставляешь ог-лянуться. А тогда я не понимала. Все эти толчки.

   Аглая. Да, такою ты была и тогда, невестой, такою... непонят-ной... Я не знала, любила ли ты его - оттого и спрашива-ла тебя давеча.

   Анна. Меня толкало к нему. Я была, как мертвая, и он должен был оживить. Верно, так всегда любовь у меня. Я ждала. Он же от этой мертвой во мне весь пламенел. Мне каза-лось - я пью его пламя, и это дает мне жизнь. Так зароди-лись наши дети. Когда я родила их, мне они были всего ближе, и муж стал одиноким. Когда умерли дети, я изны-вала по ним. Он был тогда вдвое одинок, меня что-то тол-кало к отчуждению, почти к ненависти. Как бы его вина была в их смерти, его вина в непрочности их жизни... Но... в одно утро я проснулась... он стоял надо мной и глядел так... жадно на меня, что-то бешеное было в его лице... я отвернулась. Но он схватил меня. И я покорилась... И опять это случилось...

   Аглая (тихо). Что?

   Анна. Опять, что я умерла словно и пила его жизнь и так бе-зумно, как никогда. Он ушел на завод пьяный, понимаешь, весь пьяный еще мною... и я тоже... я не могла его дождать-ся... я, помню, места не находила, бегала по дому от окна к окну, ждала и все думала: когда он войдет, я встречу его и только взгляну - и он мой опять... Но позвонили и при-несли его мертвым... ты знаешь... то колесо...

   Аглая (пряча лицо в руки). Ужас, ужас!

   Анна (как бы с тихою властью отнимает руки Аглаи. Задум-чиво глядит в ее лицо). Он был так похож на тебя, тоже вы-сокий, красивый, глаза горящие, темные, ласковые, как твои. Жизни так много, до краев, и любви... Страшно, Аг-лая, когда жизнь и любовь так до краев! Тогда бывает в гла-зах... не знаю, как объяснить печаль в глазах такого чело-века. И у него. Я этого боялась в его взгляде, хотя он сам не знал. Так вдруг должна была обрезаться жизнь, да, как ска-зал Пущин, выплеснулся весь кубок через края полный...

   Аглая (прерывает ее. Очень взволнованно. Быстро). Анна, я знаю... знаю, о чем ты говоришь. Это значит, что он очень тебя любил... Эта печаль во взгляде в самые радостные, блаженные, в самые уверяющие минуты! Она у Алексея, она у меня, у тебя, наверное, только мы сами в себе ее не видим. Ах, это печаль слишком великого счастья, слиш-ком полной поглощающей любви!.. Страшно от слишком блаженной любви. И от страха бросаешься один к друго-му - да? да, Анна? теснее, теснее... даже бешенство, ди-кость какая-то есть в таком тесном объятии. Так, Анна, так? Может быть, это и есть предчувствие смерти - такая страсть? такая насильственная отдача себя до конца, до конца и поиски конца, потому что все кажется - еще тебя осталось, еще не все отдано от тебя любимому... И боль, и боль от этого чрезмерия... (Вдруг вся в мучительном вол-нении.) Анна, Анна, ты не замечала этого предчувствия во взгляде Алексея? Анна, слушай, я не переживу его. Я не мо-гу пережить... Это само должно случиться. Слушай, Анна! (Вся горячая, близко пригибается к ней.) Я не посмею убить себя - я мать. Но и пережить не могу, тоже не смею. Ты только подумай, мои дети, они привыкли начинать свой мир и кончать свой мир у моей груди. (Делает жест объятия.) Мои детки, моя улыбка и моя слеза - вот мои детки. И... Анна, на что им обломки матери полуживой, по-лубездушной? Куда годится нецельное? Дети милые, нет, нет, бедные мои, когда умрет он, ах, я захочу быть вашею и не сумею остаться с вами! Моя смерть случится, сама случится, понимаешь?¹⁴ Анна, что делать? Как тогда быть? (Мечется, как бы не в себе.) Анна, Анна, ты не замечала та-кого взгляда у Алексея? Анна? (Ждет, вся замершая.)

   Анна молчит.

   Замечала? Анна, Анна, замечала?

   Анна молчит, сжав губы. Глядит вперед потерянным взгля-дом.

  

   Аглая (внезапно вся меняется. Очень мягкая, в пугливой ласке). Прости, я прервала твою ужасную повесть. Но не думай, что я не понимаю тебя. Я плачу. Я вся плачу. Мне ничего не нужно. Я все дала бы тебе. Оттого так откровенно говорю тебе о своей любви, о своем счастье, что знаю его незаслу-женным, значит, не своим. (Волнуется, всеми силами подавляя себя, - и не может. Вскакивает, загорается, с трудом произнося слова сначала, потом несясь безудерж-но.) Ах, я узнала сегодня от тебя твое одиночество и твою тоску, оно навсегда стало и моею тоскою! Легче мне было бы все дать тебе и одной нести одиночество и тоску. Зна-ешь, это была бы такая острая радость - все дать тебе. Ес-ли бы могла, чтобы мои дети были твоими, и мой муж тво-им, и чтобы ты любила их как своих, и чтоб смерти позади тебя не было, не было! Я вся, я вся далась бы тебе. Вот я! (Стоит перед Анной, вся вытянувшись. Указывает на свою грудь.) Если бы ты могла все взять из моего сердца и вынуть и взять себе все, чем оно живет, чем оно так бла-женно, так полно живет, так любовно, так жарко... вот, вот... (Задыхаясь, смолкает.)

   Анна (соскользнула с сундука, отомкнула его замок, откинула крышку, потом также откинула крышку второго. Странным голосом, глухим и мгновениями вырывающим-ся). Гляди, Аглая, вот их маленькие колыбельки! Вот лодоч-ка - плетеная корзинка, вот ванна, где они хохотали в ра-дости и брызгались водою. Вот здесь - все их вещи, вот кукла, которую проели мыши. Но, видишь ли, я не сумела уберечь фланель и шерсть от моли. Все здесь полно моли... Да, конечно, их надо на чердак... или, лучше еще, пото-пить... Иначе моль съест твои вещи и вещи твоих детей. (Захлопывает тяжелые крышки сундуков, бросается на пол возле одного из них, обнимает его край и, зарыв голову в руки, разражается безумными рыданиями.)

  

   Аглая стоит окаменелая, потом движется к плачущей и пугливо останавливается, беспомощно прижимая руки к лицу. Рыдания Анны смолкают, но все тело страшно потрясается.

  

   Аглая (роняет руки. Ее губы тихо улыбаются. Она бессозна-тельно прижимает к ним палец, как бы в знак молчания. Идет к двери. Шепотом). Наконец, слезы! Так станет лег-че. (Тихо, легкая, выходит через двор в сад, едва заметно прихрамывая.)

  

   Долгое молчание. Анна замерла все в том же положении. Изредка все тело встряхивается судорогой. Входит Алексей. Он останавливается в дверях. Лицо изможденное, темное. Глаза горят из глубины, большие, неподвижные. Линия твердо сложенных губ - жестка. Он внезапно сдвигается с места, идет быстрыми твердыми шагами через комнату. Подойдя к Анне, кладет жестко руку на ее плечо.

  

   Анна (вскакивает одним прыжком на ноги, очень гибкая, очень молодая. Глядит несколько долгих мгновений, как бы в высшем изумлении и ужасе, на него. Протягивает вперед отстраняющие руки. Едва слышно, как бы вне со-знания). Брат!

   Алексей (берет ее за руку и выводит на середину комнаты. Со строгою грустью и очень просто). Скажи - любовник.

   Анна (поднимая руки, как бы в защиту. Быстро). Нет, нет! Я у Аглаи. Я бежала к Аглае! Зачем ты здесь?.. теперь здесь? Я думала, ты туда... один в Забытое... Аглая сюда придет! Аг-лая увидит тебя! Алексей, Аглая меня спасла...

   Алексей (выслушав терпеливо, также строго и просто). Нам нет спасенья. Слова не помогут, и борьба не помо-жет. Все совершилось, и счастья нет. Неизбежность.

   Анна (умоляя). Уйди. Уйди. Еще никто не знает. Аглая не сне-сет измены.

   Алексей (не слушая ее, своим тихим неизбежным голосом). Ты напрасно вчера утром бежала из Забытого. Ты не мог-ла спастись к Аглае... Когда я взял тебя за руку там, в ваго-не, ты не могла мне отказать в этой ночи! (Вдруг задыха-ется. Тяжело.) Эта ночь была моею, Анна! Анна... все, что будет дальше после этого, - неизбежно!

   Анна (умоляя). Отступи, Алексей! Эта ночь не может повто-риться.

   Алексей (страстно и еще борясь с удушьем). Она повторит-ся, она будет повторяться до моей последней ночи.

   Анна (печально). Тебе мало осталось ночей жизни.

   Алексей (спокойно, справившись с удушьем). Ты это знаешь?

   Анна. Я это вижу в твоих глазах.

   Алексей (опускается на стул и притягивает ее к себе. Она поддается, бессильная отказать. Медленно и тихо). Ты думаешь, я боюсь смерти? Нет! Но я жаден до моих ночей. (Его голос крепнет.) Мне осталось мало ночей жизни, смерть придет раньше, чем насытится моя страсть к тебе. (Притягивает ее ближе.)

   Анна (отрываясь). Аглая так прекрасна добротою. Я уже не та, что была в Забытом. Когда звала тебя.

   Алексей. Ты звала? Я был три раза в Забытом в этот год... (За-думывается) В этот год. И все три раза ты молчала. Это было страшно!

   Анна. Но теперь я знаю, что я звала тебя... из моей глубины...

   Алексей. Это - страсть.

   Анна. Я только потом понимаю себя. Но потом всегда уже по-здно!

   Алексей (задумчиво). Ты была мертвая, когда я нашел тебя там, в Забытом, год тому назад. Это ты жизнь звала во мне...

   Анна (ломает руки). Что делать? Что делать? Аглая сказала мне, что твоя верность - чудо, но чудо совершается. В чу-де - вся ее любовь. Она вся в своей любви. Без ее любви у нее ничего не останется. Надо, чтобы чудо совершилось. Нельзя обмануть такую веру.

   Алексей (жестко). Вера уже обманута.

   Анна (порывисто). Алексей, забудь эту ночь!

   Алексей (тверже притягивает ее. Глядит вверх на нее, весь внезапно преображенный; глаза сияют, линия жестких губ смягчается). Я люблю тебя!

   Анна (потрясенная). Я люблю тебя.

   Алексей (в восторге). Ты была моею. Помнишь, помнишь?

   Анна. Помню, помню!

   Они молчат. Их губы дрожат, тяжелея. Целуются. Она откидывается.

   Анна. В доме Аглаи!

   Алексей (схватывает резко ее руку). Еще... Твои губы алые, твои губы жалкие... Зовут...

   Анна (выпрямляется с отстраняющим жестом). Нет! Нет! Забудем, забудем! (Молит его, как ребенок.) Нельзя ли за-быть?

  

   Аглая появляется у двери из сада. В ее руках длинные ветви сирени. Останавливается, покачнувшись; роняет несколько веток. Проходит еще несколько шагов; останавливается; глядит, как бы еще не понимая до конца.

  

   Алексей (насмешливо). Ты, Анна, забвение. Мне не к чему за-бывать. Все сделалось.

   Анна (все борясь с собою). Умоляю, Алексей, помоги мне. Ты спаси меня от себя. Не зови мою страсть... пусть все мол-чит, молчит там, в глубине. (Указывает на свою грудь.) Я полюбила Аглаю. (Плачет, как ребенок.) Спаси меня.

   Алексей (сам себе). Между мною и Аглаей не будет лжи.

  

   Аглая тесно прижимает ветви скрещенными руками к груди. Спешит неслышно чрез комнату к средней двери, прихрамывая, вся судо-рожно устремленная вперед.

  

   Анна (в утомлении, без веры). Есть ложь святая.

   Алексей (встает резко. Очень отчетливо, почти враждеб-но). Неправда. Перед святым нет лжи!

  

   Аглая выходит, плотно прикрыв за собою дверь.

  

   Алексей (внезапно успокоившись). Или ты думаешь - я толь-ко что теперь сознал это? (Берет ее руку. Печально.) Анна, брось эту борьбу. Она тебе не к лицу. Ты не способна на борьбу. Ты покоришься мне еще и еще - до конца. Моя любовь к Аглае слишком свята для лжи. Аглая в меня гля-дит и все знает без слов. После лжи - все другое. Между любящими нет лжи. Пусть Аглая погибнет, но мы не оск-верним Любви. Любовь наша останется. Ей - храм! Аглая это поймет. Аглая живет выше, дальше себя. Она сама еще не знает, как далеко она живет. Аглая все снесет высоко, и ничто не загрязнит в ней Любви; только лжи она не сне-сет - ложь загрязнит. Мы все должны нести. Все мы не свои. Анна, любовь тоже смерть, как рождение - смерть. Вся жизнь - смена смертей.

   Анна (мало-помалу застывая в какой-то тихой и глубокой злобе, про себя). Через смерть - худшая, худшая... и снова жадная...

   Алексей (отвернулся от нее. Потом ходит взад и вперед поперек комнаты со странною ритмическою правиль-ностью шагов. Говорит то глухо, то разгораясь, самому себе). И как она могла умереть - такая любовь? Да, смерть такой любви глубока, непробудна, как тусклое дно оке-ана. Я с детства искал цельного. Берег душу для единого. Встретил ее. Она искала того же с такою страстью, как ра-неная птица ищет тени и воды. Мы стали одним телом. Одною мыслью. Одним порывом. "Тесна любви единой грань земная"¹⁵. Грань земли была нам тесна. Мы вместе вырывались за нее. В какие мечты! Какая свобода! Вос-торги страсти так мешались с восторгами духа, что мы не знали, где кончается тело и его трепет и где святыня ог-ненных прозрений.

  

   Анна стоит, вся вытянувшись; лицо строгое, как бы враждебное. Гла-за, большие, открыты неподвижным взглядом вперед. Ни один мускул не движется. Алексей останавливается перед нею.

  

   (Внезапно весь смяг-ченный, с живою детскою наивностью.) Знаешь, Анна, я боялся... жизни. Я люблю вечные линии, неподвижные в закономерности своих движений, я люблю вечные числа, неизменные в неизбежности своих влияний. Но в жизни нет линий, нет числа. Все стирается стирая, все уродливо кривится и не выполняет себя, вечно себе изменяет, от себя отчуждается. В жизни вихрь непредвиденных, но роковых течений, где-то когда-то начавшихся; вихрь за-кружил судьбы людей, и люди бьются в уродстве роковой случайности, как мотыльки ночью между костров... (От-ходит от нее и говорит сам себе дальше.) Да... я урвал свою женщину, мы взвились одним порывом линии и числа выше вихря жизни. Девять лет!

   Анна (с застылой горечью, очень медленно и внятно). Вы ос-тавили жизни только жалость!

   Алексей (в своем восторге). Мы были как боги, мы были как боги!¹⁶ (Ходит быстрее.) Когда приходила ночь и над на-ми открывались вечные, строгие хороводы звезд, мы бы-ли как боги, мы были как боги!

   Анна (медленно загораясь своей странною злобой. Отчетли-во). Видишь, жалость к жизни истощила твое тело. Ты худ! Ты черен! Видишь, восторг твоих вечных, строгих звезд горит в твоих глазах. Он пророчит мне твою смерть.

   Алексей (внезапно потухая, усталою походкою подходит к ней, устало опирается о стул возле нее. Глядит на нее. Печально). Горел, Анна, горел. Я хотел принести этот вос-торг людям, научить их легко дышать в дымном вихре, освободить их в духе от тупых причин и неизбежных следствий. (Горько.) Я думал - дух все может: может лег-ко, стройно исполнить в безволии, в радостном единении с целым мироздания неизбежную сеть, заплетенную роком. Я думал - дух человека всемогущ, потому что он дух мироздания.

   Анна (по-прежнему). Ты хотел открыть людям их величие, чтобы они гордо простили жизни ее малость и... ее смерт-ность.

   Алексей (возвращаясь к прежней жаркой вере). Я хотел, что-бы люди из бесконечности своего величия умильно благо-словили бы бесконечность своей малости. Тогда вся жизнь была бы легка, все вожделения человеческой жизни умиль-ны и прощены и благословенны. Зная величие духа, как тепло скрыться в смирении малой искры одной человече-ской жизни, краткой, печальной и радостной, жадной к сладострастию и к отречению горящей!.. И слезы, и смех - все защищало бы нас, богов вселенной, от безграничности своего духа, и мы любили бы и слезы, и смех, и детские по-рывы к славе, и к сладострастию, и к обилию, и к пустыне, и к кресту. Мы, боги вочеловечившиеся, благословили бы человека и простили бы ему его смертность. Я нес людям тирс жизни, мое лицо было сожжено порывами духа в веч-ность звезд, но взгляд горел жалостью и верою. Я нес лю-дям расцветший тирс жизни¹⁷.

   Анна. Но... ты сам хотел быть пророком и не жить. Ты и твоя Аглая, вы хотели быть одни...

   Алексей (рыдая сухо, без слез). Анна, ты страшная женщина. Ты позвала меня. Кто ты? Ты смерть или жизнь? Не знаю. Но ты пьешь мою жизнь. Ты бросила меня в дымный вихрь. Мы с тобой, Анна, как мотыльки. Мы слабее детей. Мы под властью страсти, как мотыльки, таем в огне. Меня влечет к тебе. Это не любовь, может быть, потому, что я люблю Аглаю. Уже я отчужден от себя и от нее. Я не могу говорить ей, моей Аглае, словами того прежнего и чужо-го, который любил ее.

   Анна (едва просыпаясь, с безумием радости в глазах и голо-се). Ты думал, что звезды спасут вас от дымного вихря жизни, где гармония линий изломана, и хоровод чисел - дикая пляска смерти, и страсти, и случая.

   Алексей (внезапно, в страхе перед ней). Я сломился и уже сам не свой. Я твой, и мне нелегко кружиться с тобой в этом вихре. Я горю, мне мука гореть, я ненавижу себя, презираю.

   Анна (такая же). У тебя дикий гнев на себя.

   Алексей. Но страсть сильнее ненависти и презрения.

   Анна (тише). Ты меня за жизнь ненавидишь!

   Алексей (дико). Но желаю... (Окружает ее страстно рука-ми.) Желаю тебя.

   Анна (сама не своя, все в той же радости). Ты изменил своей Аглае.

   Алексей (жестко, отвернувшись от нее). Пусть. Это - не-поправимо. Пусть совершается неизбежное. (Вдруг весь к ней.) Иду за тобой. Разве я не боролся? Но, имея тебя или не имея, я уже не имел себя, и себя я больше не мог дать Аглае. Что делать?

   Анна (как бы пугается в своем бреду). Алексей, твоя страсть убьет тебя.

   Алексей (внезапно смягчаясь). Бедная, бедная, ты не винова-та, всегда не своя, всегда - не правда и всегда правдива. Беззащитнее всех нас против себя самой... (Он вдруг быс-тро слабеет, ищет воздуха, душно стонет, отступает назад и опирается о сундук, скользя книзу вдоль его края.)

   Анна (приближается к нему. Как во сне, кидает руки вокруг его шеи, сама далеко закидывая голову. Шепчет слабо). Алексей, тебе земля мстит за звезды, - ты умрешь.

   Алексей (как бы умирая, зовет последнею силою). Целуй, Анна. Один раз... Жизни...

   Анна (все так же откинув голову, раскрыла губы. Вся как бы зовет, не двигаясь).

   Алексей (надорванно, слабея еще). Жизни... Целуй...

   Сверхмерным усилием достигает ее губ своими. Они сливаются безос-тановочным поцелуем. Анна отрывается, отскакивает от него на шаг, становится к нему спиною, еще раз прямая, замершая, но вся в муке прерванной страсти, с полуопущенными веками на глаза.

   Алексей (приходя быстро к жизни). Вот, вот еще живу... Да, ты даешь мне жизнь... Когда я целую тебя, я вижу в себе твою глубину. Она страшная. (Он приближается к ней, окружа-ет ее сзади руками, шепчет ей прямо в ухо.) Ты страшная в страсти. Я не знал, что женщина такою может быть. Ты мертвая в страсти. Я должен все силы тебе отдавать, отдаю, и они растут. Откуда? Из самого родника моей жизни. Ты бледная в страсти, все тело без крови, и только губы... (Вы-нимает розу из ее волос.) - вот такие... (Целует розу дико, сминает, бросает.) - жадны, жадны, горят, зовут... Это без-дна. Я должен отдать тебе родник жизни. Ты воскресаешь вдруг и... Анна, дай мне еще ночь, еще, еще... нельзя лгать! Правды, правды надо. Пусть будет суд... света, света...

  

   Бледнеет, отступает невольно от нее, опирается о сундук. Анна все стоит к нему спиной, бледная, вся вытянувшись, прикрыв наполовину глаза. Молчит.

  

   Алексей. Анна, отдайся мне еще. Обещай. Скажи: да.

   Анна молчит. Алексей еще слабея, вновь скользит к полу вдоль сундука.

   (Спешно). Скажи мне: да, да.

   Анна (не оборачиваясь, вся в скованной страсти. Сквозь зубы, скрежетом). Нет.

   Алексей (находит сверхмерным напряжением силу, тол-кает руки, как бы в темноте невидящие, вперед и вто-рично весь придвигается к ней). Уйдем сейчас... Уйдем вместе, говорил Пущин... на юг... Там любить... Пусть так будет. Здесь мертвые... Погребут своих мертвецов¹⁸. (Ох-ватывает сзади, как бы ощупью, ее плечи. Его истощен-ное лицо рядом с ее лицом, застывшим в страсти. Его палящие глаза мучительно ищут, как жизни, ее глаз.) И я тоже... скоро... Ты не погребай меня... Пройдешь даль-ше... вечная в преходящем. Но мне нужно одно твое мгновение для моей вечности. (Шепчет последнею страстью.) Скажи да... Мне дурно, я не знаю, смерть ли это уже... скажи да... Если это и смерть, я и мертвый услы-шу, и ты еще раз моя! Скажи да, да...

   Отрывается от нее, падает на пол; голова, слегка приподнятая, опира-ется о сундук, у того края, где рыдала Анна. Молчание.

   Анна (долго без движения. Потом оборачивается. Вдруг вся сотрясается, тихо ступает к нему, как бы крадучись. Нагибается к его сердцу. Кричит дико ему в ухо). Да! Да!

  

  

  

  

  

   Берег моря. Широкая полоса