Плавильщиков Петр Алексеевич - Бобыль

.

  

  

   Хватов. Эй, мужичье! что вы тут говорите? Не продают ли здесь поблизку набойчатых платков, колец медных, перстней, лент, всякого этакого вздору: барин приказал всего этого сыскать. Вздумалось ему всех баб да девок передарить.

   Матвей. Ай, да барин! для чего этого не сыскать?

   Аксен. У моего бачки все это есть: он много товаров из Питера привез.

   Хватов. А кто твой отец?

   Аксен. Здешнего села крестьянин.

   Хватов. Барина моего?

   Аксен. Нет, вон той барыни, что на другом конце боярской дом.

   Хватов. Так пойдем же скорей, укажи мне, я хочу все это закупить.

   Аксен. Да бачки дома нет, я сбегаю за ним, он у вашего старосты в гостях.

   Хватов. Так сбегай же, да поскорее.

  

  

   Хватов. Это что за девочка? Да еще и хорошенькая?

   Анюта. Я старостина дочь Анюта.

   Хватов. А ты кто такой? Да вы что-та друг на друга миленько поглядываете?

   Матвей. А тебе какая нужда до того, как бы мы друг на друга ни глядели?

   Хватов. Что ж ты так прытко поговариваешь? Разве ты не знаешь, кто я? Я сам собою привез страх и ужас всем деревенским молодицам; у меня и в городе из горнишных ни одна красавица не показывайся; деревенские же, увидя такого молодца, каков Хватов, все ахнут и все передо мною растают. Поцалуй меня, красавица моя!

   Анюта. Пошел прочь, дурак сумасшедший!

   Хватов. Поцалуй же, упрямица! я говорю.

   Анюта. А я говорю, прочь поди, и коли не перестанешь приставать, то узнаешь, что деревенские красавицы городским молодцам так умеют щеки разрумянивать, что и не хочешь, да отстанешь.

  

  

   Матвей. Ха, ха, ха! ай, Анюта! отделала молодца!

   Хватов. Чему ж ты смеешься, неуч?

   Матвей. Мне от того весело, что все красавицы твои, на которую ты ни взглянешь.

   Хватов. Я тебя научу иным манером смеяться.

   Матвей. Да я по городскому-та смеяться не горазд: а у нас в деревне все этак смеются.

   Хватов. Ты ни к чему годной мужичонка! смеешь ли ты насмехаться над барским егерем?

   Матвей. Над барским гоголем? Вот тебе на еще! не смейся тому, что смешно!

   Хватов. Тебе бы надобно стоять передо мною без шляпы. Шляпу долой.

   Матвей. Как бы да не долой! вот еще янька какой выехал! В поле, в лесу, на улице, я всегда хожу в шляпе; а скидаю ее для того, кому хочу поклониться, а тебе нет.

   Хватов. Ты должен мне кланяться.

   Матвей. Для чего не кланяться, коли наперед ты мне поклонишься.

   Хватов. Чтоб я стал кланяться мужику деревенскому? Да еще и наперед? Да знаешь ли ты, что мне лучше тебя кланивались?

   Матвей. Как тебе кланяются, я не видал, а как девки тебя жалуют, лишь теперь видел.

   Хватов. Добро же ты, деревенская дубина!

   Матвей. Грози богатому, так денежку даст, а у меня взять тебе нечего.

   Хватов. Да знаешь ли ты, что я у барина-та первый человек? Что барин без меня никуда? У него все я: и подай я, и прими я, и одень я, и за ним и перед ним, все я.

   Матвей. Ну, правду сказать, хитра работа! коли за тобой другого ума нет, так много тебя и хлебом кормить; вот ты бы у нас спросил, как я у покойной барыни служил еще мальчишкой, на побегушках-та, это бывало между дел. У нас все дворовые-та дома-та делай; да и пашня-та чтобы не стояла; да мы не чванимся, а работаем. А я на пустой земле такой сад развел, что теперь любо посмотреть; пускай-ка барин туда загуляет, так не нарадуется. Чего там нет? Цветов-та ли? Ягод-та ли? Плодов-та ли каких? Чего изволит; а хлеба-та на барском-та дворе запасено, что и видимо не видимо; так первые-та люди у барина мы, да крестьяне; мы ему и хлеб достаем, и деньги даем, и государеву подать платим; а вы холопья только, что бар-та объедаете да обнашиваете. Что вы? - дармоеды, а чепышитесь; да мы же бы все перед вами и без шляпы стояли? Да разве вам надобно шляпу скидать перед нашим братом рабочим человеком? Мы вас кормим.

   Хватов. Так ты еще и поговаривать умеешь? Вмиг я усмирю твою прыткость; эк он расхарахорился! да коли крестьянину не работать, кому же и землю-та пахать? Ваше такое дело; крехти, да работай; а рассуждать-та бы ты еще и несмел.

   Матвей. Право, я буду работать, а ты будешь рассуждать, да мой хлеб есть? Крестьянин-та не для того работает, что велят, а для того, что надобно. Баре-та для нас своего живота не жалеют; иные на войне неприятеля бьют, другие мирян судят. У нас отец барин, а у бояр-та отец государь, так тут не тебе холопу меня учить; трясись-ка ты у барина за каретой, как лихоманка: вот твое дело! а я что знаю, о том и рассуждаю.

   Хватов. Так я буду скоро рассуждать с твоею рожею, коли ты еще хоть слово пикнешь; меня ведь зовут Хватов, так я вашу братью так умею хватить, что в глазах затуманится.

   Матвей. Послушай же ты, первый человек боярской! не очень у меня прытко наскакивай, а то завоешь хуже крестьянской последней бабы. Барин-та ведь не за тем приехал в деревню, чтоб ваша братья холопье здесь озорничали.

   Хватов. Зачем барин приехал, это знает он, да я.

   Матвей. Коли так, ин прощай, первый человек боярской! коли ты барские мысли знаешь, так нам и говорить с тобою не досталось; только, смотри, брат, держи кулаки-та на привязи, а то набредешь на зубастого парня, так и сам зубы оскалишь.

  

  

   Хватов. Ага! струсил не бойсь; только надобно мне всех крестьян взять в свои руки. Пока барин здесь, так я из них сок-та повыжму; а то при старухе-та они все зажирели и рожи не уставят... Ба! да это что за особа выступает? Она на крестьянку не похожа.

   Анисья. Друг мой! скажи мне... ба! да это Хватов!

   Хватов. Анисья! Это ты?

   Анисья. Я думала, что тебя уж и в живых нет.

   Хватов. Нет, Анисьюшка! Хватов на огне не горит, на воде не тонет. Кабы ты все знала, какие чудеса я, будучи с барином в походе, понаделал, то бы ты не так меня еще встретила... Пули, ядры, картечи, сколько их ни летало мимо ушей моих, ни что не могло ко мне прикоснуться: а я, напротив того, столько видел убитых, что и сметы нет.

   Анисья. Неужто и ты воевал?

   Хватов. А как же? В походе всякой воин. Так-то, Анисьюшка! мы за вас души свои клали, а барышня твоя наперед сочла, что нас убьют, и для того поскорее и замуж вышла.

   Анисья. Кабы знали, каково ей было это замужество? Покойный отец ее насильно выдал за знатного и дряхлого старика, который уморил бы ее наверное ежеминутною и беспутною своею ревностью, естьли б сам наперед не умер.

   Хватов. Из этого видно, что ревность-та вреднее тому, кто ревнует. От сей поры, век не буду ревновать; пускай моя жена делает, что хочет. Лучше быть живу, хоть с прикрасой на лбу, нежели умереть от одной только боязни.

   Анисья. А разве ты женат?

   Хватов. Нет, душа моя! да разве мне век не жениться? Мы не вы: барин мой за неверность твоей барыни рассердился так на любовь, что поклялся с нею никогда не знакомиться.

   Анисья. И ты так же?

   Хватов. Хотя и должен слуга барину подражать, да мне еще никто и ни какой неверности не показывал, так не для чего и браниться с любовью.

   Анисья. А почему ты знаешь?

   Хватов. Как? Неужто и ты замужем?

   Анисья. Нет, да тебе какое до меня дело?

   Хватов. Какое дело? Разве ты забыла, что я тебя любил, люблю и буду любить.

   Анисья. Что ты любил, этого не помню; что любишь, не знаю; а что будешь любить, это бог знает.

   Хватов. Мне надобно, чтоб ты это знала.

   Анисья. Да какая тебе от того прибыль?

   Хватов. О! великая; я бы после этого на тебе женился.

   Анисья. Не узнав о моей к тебе склонности?

   Хватов. О твоей-та склонности я уж знаю.

   Анисья. Знаешь! не видав меня и не говоря со мной?

   Хватов. Мне сегодня ты грезилась во сне.

   Анисья. Сон твой соврал. Я тебя возненавидела с тех пор, как барин твой, сватаясь на барышне моей и услыша, что выдают ее насильно за покойного ее старого чорта, вместо того, чтоб это препятствие разрушить, поскакал в армию, а ты и проститься со мною не пожаловал. С тех пор, говорю я, ни мало я о тебе не думала; однако скажи мне, что ж тебе сегодни виделось во сне?

   Хватов. Да ведь ты меня ненавидишь, так на что и спрашивать?

   Анисья. Так, из одного любопытства.

   Хватов. Из одного любопытства? Ну, так слушай же: я сплю и вижу я, будто Анисья подошла ко мне и стала называть меня сердечным дружком, голубчиком...

   Анисья. Какой же это глупой сон!

   Хватов. Да выслушай до конца: а я будто поглядел на тебя, рассмеялся и отворотился.

   Анисья. Ах ты, скотина!

   Хватов. Что ж ты так прогневалась? Ведь это было во сне.

   Анисья. Я не хочу, чтоб ты и во сне от меня отворачивался.

   Хватов. Право не хочешь? (В сторону.) Она меня возненавидела! хочет обмануть старого воробья на мякине! дослушай же: ты будто за это на меня рассердилась, стала дуться, а я, как обыкновенно женщин улещивают, стал перед тобою на колена.

   Анисья. Насилу образумился.

   Xватов. Да ведь и это было во сне же. Полно, Анисьюшка, чваниться-та, я чаю, ты и ушки свои продала, чтоб только хоть услышать про меня. Ну, вот я здесь перед тобой! разогреем-ка старую нашу дружбу; что было, то прошло; сердцем-та я всегда тебе был верен; естьли и ты мне сердцем же всегда была верна, так мне больше и не надобно. От нынешней поры я весь твой: неужто ты не захочешь быть моей? Скажи-ка мне, что барыня твоя поделывает? Видишь, случай их свел в одно село, так авось они свидясь и расстаться не захотят, а я слыхал не сто раз, что старая любовь не ржавеет.

  

  

   Евгения. Ты здесь, Анисья! я тебя искала; разве ты не знаешь, что я перед обедом обыкновенно прохаживаюсь.

   Анисья (тихо ей). Это камердинер, сударыня, Евлампия Васильевича.

   Евгения. Как будто важность какую сказала на ухо.

   Хватов. Смею ли, сударыня, засвидетельствовать вам нижайшее мое почтение? Барин мой конечно не изволит знать, что вы изволите жить в здешнем селе, а то бы он конечно не преминул иметь честь донести вам должное свое почтение.

   Евгения. Я знаю, что он всегда был отменно учтив.

   Хватов. А при том естьли б вы еще изволили знать, сколько он вас любил? Услыша об вашем замужестве, он чуть-чуть не умер. Он вздыхал, плакал, стенал. После того занемог отчаянно; к этому неечастию присоединились доктора, которые из палатки моего господина сделали латинскую кухню и заставили меня с одним подлекарем стряпать на их же латинской манер барину питье и кушанье, которые не меньше вашего замужества сделали вреда его здоровью.

   Евгения. Он был очень болен? Как мне жаль.

   Хватов. Он еще и теперь, хотя и здоров, однако не так-то как надобно совершенно; и мне кажется, сударыня, что, кроме вас, никакой латинской кухмистер его не вылечит.

   Евгения. Не слишком ли много ты говоришь?

   Хватов. Нет, сударыня, я и сотой доли не могу того сказать, что барин об вас говаривал в дороге и в армии.

   Евгения. А что ж такое? Пожалуй мне скажи.

   Хватов. Что это письмо проклятое, которое вы к нему писали и которое, говорит он, принудило его так поспешно от вас уехать; что за эту неверность бог вас накажет; что он бы хотел какую-та волю вашу исполнить, да не может. Это все он говаривал бывало сидя, а там вдруг вскочит, побежит, затопает ногами. "Как! мне забыть ее! мне забыть Евгению! разве в гробе я это сделаю: нет, я и там". Потом, сударыня! кликнет меня к себе, станет цаловать. "Голубчик мой, Хватов! говори мне, что меня еще Евгения любит; обманывай меня, что она не выйдет замуж за этого проклятого старого дьявола, который меня с нею разлучает. Этот обман несколько льстит моему сердцу и горесть мою хоть мало уменьшает". Да то ли еще он говаривал, где мне все упомнить. Да вот, сударыня, он сам идет, так он вернее перескажет.

   Евгения. Боже мой! как я его увижу! я скроюсь лучше от него.

  

  

   Честин. Вы бежите от меня; неужли мой вид столько вам несносен?

   Евгения (в смущении). Напротив, вы видите меня в таком положении...

   Честин. В каком бы вы состоянии ни были, я думаю, что вы мне позволите ласкаться приобресть вашу дружбу.

   Евгения. Дружбу?

   Честин. Вы увидите, что равное буду употреблять старание, как снискать, так и сохранить ее навсегда. Смежность наших имений и мое душевное к вам почтение к тому меня обязывают; я лишился любезной и почтенной моей матери; эта потеря ничем в сердце моем не загладима. Я должен теперь вступить в правление деревень моих.

   Евгения. Смерть мужа моего такими же меня обременяет трудами и попечениями. За то, что я жертвовала ему собою, он сделал меня наследницею всего своего имения.

   Честин. Естьли б я мог надеяться, что мои посещения не будут вам противны, то бы соболезнование друг о друге могло нас утешать.

   Евгения. Утешать! что вы говорите? Этой только укоризны мне не доставало! ах! отдайте справедливость моим чувствованиям... Неужели ты не мог видеть, что письмо, которым я тебе запрещала себя видеть и которым я отрекалась от моей к тебе страсти... Неужели ты мог воображать, что это письмо я могла писать непринужденно? Жестокость моего родителя была мне ужаснее самой смерти, я проклинала бытие свое, но волю родителя почитала за свято, и никогда не дерзнет язык мой оскорблять прах его жалобами; я сделала все, судьба даровала мне свободу... не разрушай ее. Все мои несчастия начались с тех пор, как сердце мое преклонилось питать к тебе нежные чувствования, я не могла сокрыть любовь мою перед тобою; ты мог получить от меня признание, и едва излетело из уст моих слово люблю, я почувствовала некую тайную боязнь; я трепетала, чего не зная, но трепет сей был основателен, и несчастие мое совершилось.

   Честин. Вы требуете справедливости, отдайте ж справедливость и моим чувствованиям; можно ли, лишась вас, не чувствовать смертельной горести тому, кто узнал о взаимной вашей склонности? Неужели по сие время ваше зеркало не уверило вас, каких прелестей лишила меня судьба? Но это ничто в сравнении с драгоценным вашим сердцем и превосходнейшей душею: каждый ваш шаг, каждое слово, каждое действие доказывают, что одна добродетель составляет правило души вашей, и самое ваше несчастие, которое поразило меня смертельным ударом, увеличивают только ваши совершенства, умножают мое почтение и, естьли смею сказать, любовь.

   Евгения. Любовь? ..

   Честин. Да, любовь! будьте столько свирепы, будьте столько немилосерды, запретите мне ее, но сердце мое повиноваться вам никогда не будет... Я всегда буду обожать вас.

   Евгения. Я вам не запрещаю, любовь ваша составляла всегда верх моего благополучия.

   Честин (цалуя ее руку). Ожидал ли я столь совершенного блаженства?

   Евгения. Но горестной опыт заставляет меня и теперь трепетать: не приготовила ли судьба мне нового и злейшего удара, когда я дам волю сердцу моему признаться вам в жестоком моем пламени. Я вас прошу не лишить меня вашего обхождения, в котором я найду все приятности, но прошу вас, чтоб слово любовь, естьли можно, не вмешивать в разговоры наши; это слово всегда будет напоминать мне несчастную участь противного супружества.

   Честин. Но оно миновалось.

   Евгения. Но ужас об нем не миновался еще в моем сердце. Неужели вы хотите умножать его ежеминутно? Много есть предметов, чтоб занять наши мысли. Вы только что сюда приехали, я считаю долгом угостить вас, и надеюсь, что вы мне в том не откажете.

   Честин. Исполнять ваши повеления мое первое правило. (Оба уходят.)

   Хватов. Барыня угощает барина, а ты должна меня.

   Анисья. Хорошо, пойдем за ними.

   Хватов. Только чтобы первое блюдо было: любовь твоя ко мне.

   Анисья. Разве ты не слыхал, что барыня говорила?

   Хватов. Да у бар и любовь барская, а мы холопе, так любиться будем по-холопски.

  

  

   Парамон (врасхмель). Ведашь ты, дело-та уж слажено, так до завтря к барину-та.

   Влас (врасхмель). До завтря, сват, до завтря. Утро вечера мудренее; теперь, видишь, не большу толику... брага-та ведь со льду... Уж для тебя друга свежу бочку открыл, да почал.

   Парамон. Спасибо, спасибо, ведашь ты, прощай, сват! малу толику сосну; прощай. (Цалуются.) Исавна! прощай.

   Исавна. Прости, батюшка! отдохни.

   Парамон. Прощай, Исавна! (Цалуются.) Однако дочь-та твоя меня не поцаловала. Ну, да быть так; она, ведашь ты, еще глупенька, молоденька; мне люба; ведь и Аксен-та мой, ведашь ты, недального ума; да натореет еще.

   Исавна. Дал бы бог тебе, Евсигнеич, здоровья, а то около тебя натрется, всему будет горазд.

   Парамон. Как не быть горазду. Да вот, ведашь ты, алтынами денег считать не умеет; ну, а в серебряных, так и совсем толку не ведат; рубли-та кой-как я ему натолковал, а мелочи-та, ведашь ты, никак не поймет.

   Влас. Было бы денег-та вдоволь, а то смекнет, хоть по пальцам.

   Исавна. Водились бы они за лишком, а счесть, как не счесть. Я вот и сама, как за сорок алтын пойдет, так принесу гороху, да по горошинам-та и лажу, да ведь живу же, в добрый час молвить, в худый помолчать, двадцать лет с Потапьичем: а сколько бишь раз мы с тобою бранивались? Не вспомнишь ли ты, Потапьич?

   Влас. Где все упомнишь, Исавна!

   Исавна. А драться! раза с два колотил ли полно ты меня Потапьич? вот как мы живем, Парамон Евсигнеич!

   Парамон. Что и говорить, сват! я ведал, что не с худой семьей породниться хочу. Ну, прощай же, сват! и ты Исавна! помогай вам бог. (Все трое вместе обнявшись цалуются.)

  

  

   Матвей. Эк наши старики расцаловались! Это не к добру, верно перед дождем.

   Влас. Что те нада, Матвей!

   Матвей. Мне бы надобно, Влас Потапьевич, поговорить с тобою о своей нужде.

   Влас. Вот, нашел время калякать о нужде! не слыхать о какой?

   Матвей. На тебя я работал, сам знаешь сколько.

   Влас. Ну, что ж, что знаю? Да теперь мне не до знанья твоего: мы с Парамоном Евсигнеичем прощаемся, так не мешай нам.

   Матвей. Да разве он опять в Питер едет?

   Влас. Едет или пешком идет, в Питер или домой, не твое тут дело.

   Парамон. Да, ведашь ты, мы разговаривай о своем, а не о твоем деле, так ты бы и не мешался тут, ведашь ты.

   Матвей (Власу). Фу! какая беда! разве мне уж и нельзя тебе сказать?

   Влас. Да слышь ты, я не хочу теперь ни про каку нужду слушать; ты бы еще, бобыль, и не смел во всяко время к старосте-та лезть.

   Матвей. Некстате, брат бы, Влас, завеличался! разве ты барин? Разве староста не такой же мужик, как и Матвей.

   Влас. Как, верстаться со мною, со старостою, бобылю? да не роди меня мать на свете, естьли уж такой некошной парень это вздумал! чего ж мужикам-та глядеть? Только я тебя отважу от этого, Матвеюшка! ты ныньче уж многонько затеваешь. Понакутил ты много, не пройдет тебе даром давишнее болото.

   Парамон. Болото, ведашь ты, сын-та мой, дай-ка мне до барина-та твоего добраться, а то забудешь ты толкаться.

   Влас. Ты все ныне что-та очертя голову делаешь, смотри пожалуй, приверстай себя к старосте! этакой озорник праховой!

   Матвей. Да ведь ты не для того у барина сделан старостою, чтоб над нами ломаться, а нас слушать, да мирить, да в деревне порядок вести.

   Влас. Да коего чорта мне у тебя слушать? Ну, болтай, что те надобно?

   Матвей. Давно бы так; я пришел тебе покланяться.

   Влас. Ну, зачем же дело стало? Ин кланяйся, я люблю когда мне кланяются.

   Матвей. Кланяться-та я рад, лишь только сделай, о чем попрошу.

   Влас. Да как ты не путного попросишь?

   Матвей. А мне кажется, так очень путного; мне жениться хочется, Влас Потапьевич!

   Влас. Жениться! да о своей ли ты голове? Да как тебе экая околесная в голову пришла? Да чем тебе жену-та кормить?

   Матвей. Уж это не твоя беда. Была бы голова на плечах, да руки здоровы, с голоду не умрем. Еще у меня ничто из рук не выпало, коли земли мне не отведете, так стану пестредь ткать, а не то, так в дом пойду; ведь ты знаешь, что я работник не из последних.

   Влас. То так, Maтюха! я знаю, что ты всему смышлен, да голова-та твоя забеглая! степени-та в тебе нет.

   Матвей. Лишь благослови; а то увидишь, как я остепенюсь.

   Влас. По мне пожалуй, коли ты сладил; да позови, брат, и нас на свадьбу-та попировать.

   Матвей. Да без тебя, Влас Потапьевич, и дело-та не сделается.

   Влас. Ну, вот, за это люблю; так, старосте нада везде быть первому. Люблю, Матюха, что ты меня почиташь. За этако дело, сват, простим ему, что он Аксена-та спехнул в болото.

   Парамон. Коли простить, так простим; для тебя, сват, все изволь.

   Влас. Да поведай нам, Матвей, невеста-та твоя кто? Я чай такая же воструха, как и ты; Исавна, на котору бы мекнуться? Сем-ка не угадам ли мы?

   Исавна. Почем угадать, Потапыч! ведь полсела-та наши велики; он же около всех девок трется.

   Влас. Бай же поскорей, Матюха! за почтенье твое ко мне, я сам за тебя похлопочу; да еще и наделю тебя кое-чем: ты на меня довольно поработал, и ты увидишь, что твоя работа за мной не пропала.

   Матвей. Коли так, с сего часа меня хоть в воду пошли, я и туда готов: пусть говорят, что худо людям служить, неправда; послужи - так слюбится после. (Кланяется в землю.) Ты мне теперь, Влас Потапьевич, вместо отца родного. Батюшка! благослови на Анюте.

   Влас. Что? Что? на Анюте! на моей Анюте? видно, Матвей, губа-та у тебя не дура.

   Исавна. Нет, Матюшка! этот кусок для тебя жирен: обожрешься.

   Влас. Да о своем ли ты уме? Поди-ка проспись, ты видно пьян.

   Парамон. Оно и вподлинну, ведашь ты, видно чрез край хватил.

   Исавна. Эк его куда нелегкое занесло!

   Влас. Залетела ворона в высокие хоромы. Экого бог дал женишка! слышь ты невидаль какая, што и боже упаси; поди-ка, друг! да прогуляй дурь-та; хе! хе! ну, такая ль ты животина, чтоб тебе на дочери моей жениться?

   Исавна. Я ее удавлю сперва.

   Влас. Что ты, Исавна! взбесилась, что ли? Да разве Анюта виновата, что Матюха с ума сошел? Экой женишок! ну, слышь ты, как спознают добрые люди, так кишечки надорвут смеясь, глядя на твою глупость. Затевущ, ты, Матвей, да полно, будешь ли живущ? Ха, ха, ха!

   Парамон. То-та и оно-та, Влас Потапьевич! эка втора! Матюха отбивает у моего сына невесту! провались ты, окоянный! и мне смешно на тебя глядя. Ха, ха, ха!

   Влас. Да с которой стороны ты на жениха-то похож! С головы-та ты хоть брось: а о прочем-та и говорить неча. Аль лохмотья-та твово не видали, что ли?.. А! да вот и невеста идет.

  

  

   Влас. Поди-ка сюда, Анюта! Бог дал тебе жениха; взгляни на Матвея-та, огляди-ка его хорошенько, ведь детина хоть куда! вот, вишь ты, пристает ко мне, чтоб ты его полюбила. Как ты смекашь об этом?

   Анюта. Я? Батюшка! как вы хотите?

   Влас. Ай, дочка! так и нада; как я хочу, ну, видишь, и она над дураком смеется; полюби его, Анюта! ха, ха, ха!

   Исавна. Праховый Потапыч! как ты расшутился! а когда ты, батька мой, веселишься, так и мне смешно.

   Влас. Ну, что ж, Анюта! ведь Матюха-та умрет с тоски, естьли ты его не полюбишь?

   Анюта. На что ему умирать. Он уж знает, что я его люблю.

  

  

   Влас. Вот так-та! Матвей! Да полно, добро нада дело говорить: выгонь это колобродетво из беспутной головы твоей и вперед у меня об Анюте ни пикни, да и думать не смей, да и не сказывай никому, что ты мне говорил; а естьли я услышу от кого, то спина твоя не спина.

   Анюта. Что это? Батюшка! да не теперь ли вы сами радовались тому, что Матвей на мне сватается, и велели его полюбить?

   Влас. Да это я его на смех поднимал.

   Анюта. Воля ваша, батюшка! я не знаю, как и быть: вы только что скажете, да тотчас и отпираетесь.

   Влас. Да неужто ты, проклятая, и впрям его любишь?

   Анюта. Ах, батюшка!

   Влас. Ах, батюшка! что такое, матушка?

   Анюта. Я люблю его.

   Влас. Право?..

   Исавна. Съела ты меня, непотребная!

   Влас. Да как бы ты могла полюбить-та его? Так нада с тобою, дочка, посвойски поговорить; нада мне с твоею любовью поразведаться. Так Матюшка-та наперед стакался с тобою, да и начал мне говорить, а мы, как дураки, и уши развесили; прочь с глаз моих, негодная! смотри пожалуй, какую она чертовщину затеяла! да что ты это над моей головой затеваешь? Да ведь мне на старости стыд глаза показать в добры люди. Да благо я узнал, проучу я твою любовь. Исавна! смотри, это твое дело! выколоти ты у меня эту одурь из ее башки, либо я примусь за вас обеих.

   Исавна. Да я чем виновата, Влас Потапьевич? (Анюте.) Я тебя, друг мой! ах ты, бесчинница! ты не дочь моя: да к статью ли тебе любить Матюшку бобыля? Чем он тебе мил? Говори, проклятая!

   Анюта. Воля ваша, браните, бейте меня, ежели захотите, я его люблю и любить буду.

   Влас. А вот не будешь, я те в том, что не будешь.

   Анюта. Чем больше вы будете отбивать меня от него, тем сильнее я его любить стану. Я ни в чем из воли вашей не выступала, а в этом, как вы хотите; я сама не знаю, от чего Матвей мне полюбился; только, естьли вы не отдадите меня за него, мне и жизнь не взмилится. Разве вы хотите чтоб я умерла?

   Влас. Врешь, лебедь моя! будешь жива, да еще и замужем за Аксеном; что ты меня стращаешь? Это твои замыслы, Матвей Силуянович! да не на таковского, брат, наскочил; балы-та мы эти слыхали не один раз в жизни. Видно у тебя спина-та зачесалась. Нет, ты меня за живое хватил, я те отделаю по-свойски: а ты, дочка дорогая! забудешь пустое-та говорить; я тебя засажу во мшеной чулан, где ты у меня зги божьей не увидишь до тех пор, пока ехать с Аксеном под венец.

   Парамон. Оно ладно, ведашь ты, засади-ка ее, так в потемках-та, никого не видя, захочет и на моего Аксена посмотреть. А бобылю-та, ведашь ты, нада добрую качку задать, чтоб не в свои-те сани не садился.

   Матвей. Ну, пусть староста говорил, что хотел; перед ним, хоть смолчать, быть так: да ты что за особь статья? Иль ты за свои деньги все сердца выкупил, что ли? Ну, виноват ли я, что твой сын дурак и что ни одна девочка его не любит? Да еще как бы ты смел кричать-та на меня? Да разве у меня барина нет? Мало ли бы что и староста-та задумал, да лих вот выше лба уши не ростут; а тебе я утру рыло-та в миг, и естьли на то пошло, так не видать твоему сыну Анюты, как свинье неба, и коли Анюту не отдадут за меня по честности, так я знаю, что делать.

   Влас. Так ты еще грозить стал!

   Матвей. Грозить, не грозить, да неужто тебе так вскружили голову Аксеновы деньги, что тебе и дочь твоя, твоя кровь не взмилилась? Я уж о себе ни слова; честные люди так и чужому безвременью не радуются. Эй, Влас! будешь после утирать кулаком слезы, да уж пособить нечем; коли в тебе жалости нет, так неужто ты бога не боишься? Разве на то дети отцам даны, чтоб они их мучили, да пили бы их слезы, как сахарну сыту?

   Влас. Да исчезни ты от меня, дьявольское навожденье! что тебе нужды до слез моей дочери? Ничто ей! пускай ее плачет, зачем отцу да матери не повинна. А поплачет, да такова же будет.

   Матвей. Да неужто ты сам не любя женился на Исавне?

   Исавна. Чорт тебя спрашивает. Я вышла за него как нада.

   Матвей. Стало быть, тебя не принуждали, а ты сама захотела.

   Исавна. То я, а то она. Я ей мать.

   Матвей. Для того-та и надобно по себе судить и о дочери. Примени-ка чужо-та горе к себе, так будешь и о других тужить.

   Влас. Пересыпай из пустого-та в порожнее, только я тебе сказываю, что я с роду ни о ком не туживал и о путных людях; ну так стану ли я жалеть негодного бобыля? А твоей милой Анюте, а моей дорогой дочке, как отвешу полдесятка оплеух, так всяка любовь из сердца ее неоглядкой побежит.

   Матвей. Ах ты варвар бесчеловечной! ну, так знай же, когда нет в тебе жалости ни к кому, так и мне тебя жалеть нечего? Ведь мне все равно; я умру без Анюты, так не величаться же ни тебе, ни Исавне, ни Парамону, ни Аксену надо мною. Анюта меня любит, это я верно знаю, а любовь такие дела делает, каких деньги еще не делали; еще доныне нет таких замков, из-за которых бы любовь не выпрыгнула, а на это и живота своего не жалею и Анюту со дна моря достану.

   Влас. Так ты сбагрить ее у меня смекаешь?

   Исавна. Да я тебе перва окаянному глаза выцарапаю, да я жива быть не хочу; а ты, что стоишь, злодейка! вот до чего я дожила! Потапыч, принимай его: нас трое, а он один.

   Анюта. Нет, Матвей, сколько я ни люблю тебя, только отнюдь не надейся, чтоб я могла сделать, чего батюшко с матушкой не велят; пусть я умру без тебя, только никогда не буду твоей женой против их воли.

   Матвей. Как, и ты против меня?

   Анюта. У тебя нет ни отца, ни матери; так ты верно не знаешь, как их надобно почитать; жизнь-та мне ведь они дали, так как же мне их во всем не слушать? Естьли они меня погубят, они в том и будут отвечать богу, и коли они променяли деньги на человека, то, стало быть, им деньги милее дочери; пускай же не говорят, что у дочери их есть кто-нибудь милее отца и матери.

   Матвей. Теперь-та я совсем пропал.

   Влас. Вот, насилу ты заговорила, как нада.

   Исавна. Не плачь, мое милое дитятко! я тебя ни чем не трону, лишь поди только за Аксена.

   Парамон. Ахти, ведашь ты, да Анюта-та твоя хоть куды; я было трухнул, как даве она про любовь-та болтала: ан она из воли-та твоей не выходит, не как мой Аксенка, ну, слышь ты, осипнешь крича, и коли полез на дерево за вороньим гнездом, так не разоря не слезет, как ни грози.

   Влас. Как женится, так забудет и вороньи гнезда, будет смекать, как бы ему и свое согреть гнездышко.

   Парамон. Так я уж, сват, верно на тебя надежен. Побреду ж я домой: не худо бы теперь еще по ковшику пивца клюнуть. Видишь, Матюха-та так нас размурыжил, что я, ведашь ты, и сон прогулял.

   Влас. Ин и впрям уж не ходи домой-та, а воротимся-ка лучше ко мне. Вишь на дворе-та жарко, так и меня жажда взяла. Исавна! побегай-ка поскорей, да уцеди бодейку побольше.

   Исавна. Изволь, изволь, батюшко Потапьевич! Анюта! пойдем со мной. Да что ты на Матюху-та глазами-та поводишь?

   Анюта (плача). Прости, Матвей!

   Матвей. Прости, Анюта! я век тебя не забуду.

   Исавна. Добро, помни сколько хошь; пошла скорей, негодная. Тут так и ног нет, а прежде так прытче зайца прыгала.

  

  

   Матвей. Вот каково на свете родиться бедным! Ах, матушка, матушка - покойная барыня! теперь-та я о тебе буду еще горче плакать; на то ли ты меня воскормила? На то ли ты меня жаловала? Лучше бы было, как бы ты меня не брала в боярской двор, где я, служа тебе, как сыр в масле у тебя катался: как вспомню твои милости, слезы у меня польются; как вспомню твои слова, сердце мое кровью обольется: "Матюшка, сиротинка, однако ж я ему мать, и из этого мальчишки я сделаю человека, он будет у меня верный слуга и мне и сыну". Эх, кабы льзя, да можно; душу бы свою отдал, чтобы тебя, моя сударыня, воскресить. Проснись, моя барыня, мать ты моя родная, взгляни только, как помнит твои милости Влас, твоей вотчины староста. Что тебе барыня-та приказывала перед смертью, злодей! "Влас, говорила она, служи моему сыну, как мне; дом мой и крестьян наблюдай, как правое свое око; вы все мои дети; сын мой так же, как и я, любить вас будет, и пока барин приедет из армии не покинь сиротинку Матвея; я на тебя, как на себя надежна". А теперь я вижу, что лучше бы мне было, как бы я сиротинкой без всякого приюту с голоду и с холоду умер. Так-та ты исполняешь ее волю? Бессовестной! что ты ей обещал? Видно нынче правды на свете не стало, а благодарности и не бывало.

   Влас. Вот те на! еще какую ахинею занес! как все то делать, что обещаешь, так и дома не скажешься.

   Матвей. Да ты мне сам не сто раз говаривал, что ты и сам был гол как сокол, что тебя покойна барыня всем наделила, как ты вздумал жениться.

   Влас. Так не дать ли тебе того, что мне барыня пожаловала? Вот еще, с какими балясами подъехал! все у него затеи-та непутные, и все у него слова-та на винтах да на шурупах. Что слова скажет; то крюк; ан, вот он к чему и о благодарности-та запел! что-та ты некстате смышлен! да выторговать-та тебе у меня нечего; как бы барыня была жива, я бы обо всем и помнил, я бы ей и кланялся, с поклонов-та бы у меня шея не повихнулась; да что на него смотреть? У голяков-та всегда болясь нивись конца. Пойдем-ка лучше пиво пить, нежели с ним вздор молоть день до вечера, а слушать-та нечего.

  

  

   Матвей. Что ты станешь делать? Себя-та мне не жаль, да Анютушка-та бедная с тоски пропадет. Полно, Матвей, тебе жить на свете; да куда ж мне деваться? Пойду отсюда, куда глаза глядят, а где я найду другую Анюту? Где я найду таких людей, которые жалость знают? Эх, проклятая злокоманная судьбина! или мне на роду написано век свой горе мыкать? Знать, для того я и узнал, что Анюта меня любит, чтоб тотчас на меня и все беды-та обрушились и тем злее мое сердце защемили. Так и быть, скрепя сердце и зубы стиснув, буду терпеть; авось не долго я буду на земле, как стень, шататься! (Садится на траву.)

  

  

   Аксен. Да что ты без бачки-та облапошить меня хошь, батраку-та я не верю, ведь денег-та десять рублей шестьдесят алтын.

   Хватов. Дурак, коли ты не смыслишь, так у людей спроси.

   Аксен. Да, у людей спроси? Люди-та все надо мной смеются, а перстни-та, да кольцы, да платки ты услал, заплати мне деньги-та!..

   Хватов. Да разве я не заплатил? Ну, вот тебе империял.

   Аксен. Материал? а что мне в нем?

   Хватов. Это золотой, это десять рублей; да вот еще восьмнадцать гривенников. Так и все одиннадцать рублей восемь гривен.

   Аксен. Нет, врешь, не обманывай меня; мне восьми гривен не нада, а дай мне десять рублей шестьдесят алтын.

   Хватов. Ну, да оно так и есть, вот десять рублей.

   Аксен. Десять-та рублей ведь столько, сколько на руках у меня пальцев; рубли-та я знаю, а это один желтый, а рубли-та белые, а там еще шестьдесят алтын, а не рубль восемь гривен. Десять-та рублей отдай белых, а шестьдееят-та алтын отдай алтынами.

   Хватов. Да где взять про тебя алтынов? У нас такой и монеты нет.

   Аксен. Монеты нет? А что это такое монеты?

   Хватов. Фу, какой осел веслоухий! не знаешь, что монета! этак деньги называются,

   Аксен. Я эких и не слыхивал. Я монеты-та не хочу, а мне деньги отдай.

   Хватов (увидя Матвея). Да вот сидит мужик посторонний! сочти этому дураку деньги, видишь, эта скотина счету не знает.

   Аксен. Хоть я счету-та не знаю, только не скотина; скотина, та с рогами, а я еще нет.

   Хватов. Ну, так будешь наверное.

   Аксен (Матвею). Сочти, брат, мне деньги-та.

   Матвей. Пошел к чорту от меня и с твоими деньгами.

   Хватов. Для чего ты не хочешь считать деньги?

   Матвей. Для того, что не хочу.

   Хватов. Так я тебя заставлю счесть.

   Матвей. Мне не до счетов ваших.

   Хватов. Да для чего ж? Что ты молчишь? Говори, деревенщина!

   Матвей. Для того, что я считать не умею (в сторону), чтоб избыть от них, пришло так сказать.

   Хватов. Ты считать не умеешь?

   Матвей. Ну, не умею; ведь не всем таким разумным быть, каков ты.