Островский Александр Николаевич - Светит, да не греет

сумма!

  Ренева. Ах, да! Вы думали взять его в приданое, но ошиблись в ожиданиях!

  Худобаев. Нет-с, вовсе нет!..

  Ренева. Засим, между нами все кончено. Извините меня, мне некогда; я желаю вам обрести где-нибудь в другом месте вашу тихую пристань.

  Худобаев. Нет-с, отныне я - вечный странник!

  Ренева. В таком случае приятных вам странствий желаю.

  Xудобаев. Благодарю-с!.. Я ухожу; но не могу умолчать: я страдаю и еще долго буду страдать.

  Ренева. Сочувствую!.. Компрессы, почаще компрессы на вашу больную голову!

  Худобаев. Имею честь кланяться!

  Ренева. Прощайте, всего хорошего!

  Худобаев (выходя, очень взволнованный). Нет-с... вечный странник!

  Ренева. Еще одно приключение! Внесем его в дневник под заглавием: "Странник в челноке".

  

  

  

   Входит Дерюгин.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

  

  

  

   Ренева и Дерюгин.

  Дерюгин. Анна Владимировна, да что ж это с барином-то нашим? Выскочил от вас, как ошпаренный, слова не сказал; на тройке я его привез, парадно, - так и на лошадей не глянул, задул на своей паре без оглядки!.. Али уж с радости, что покупку сделал выгодно?

  Ренева. Он вовсе не купить хотел, а взять в приданое.

  Дерюгин. Это то есть как же в приданое?

  Ренева. Так, за мной: он хотел жениться на мне!

  Дерюгин. И связался ж я, одной возки что было!

  Ренева. Ну, с ним кончено; теперь я с вами буду дело иметь: значит, вы покупаете имение?

  Дерюгин. Да уж, видно, в таком разе, что делать, - надо вас выручать, барышня! Но только и вы нас пожалейте, а мы завсегда рабы ваши верные!

  Ренева. Что вам еще?

  Дерюгин. Сбавьте, барышня, скиньте тысчонку-другую; верьте нашей совести, - непомерная тягость! Притом же покупаю, а не знаю, что еще будет от сыновей; а деньги их пойдут, - мне где взять!..

  Ренева. Извольте, я сбавлю одну тысячу; четырнадцать тысяч в два срока; семь тысяч сейчас и семь через полгода.

  Дерюгин. Махина денег! Не зарезаться бы и с именьем этим, - пойдешь с сумой!..

  Ренева. Что это, опять запел Лазаря!

  Дерюгин. Такое дело, матушка, дело большое! И главная причина - вдруг это... не подумамши хорошенько!

  Ренева. Деньги готовы?

  Дерюгин. Да уж сколотимся; деньги... дойти только до дома.

  Ренева. Хорошо. Вы довезете меня до города, там мы сделаем акт, какой будет нужен. Сейчас давайте деньги и лошадей, - я готова.

  Дерюгин. Барышня, да что ж вы так-то? И проститься с нами, как следовает, вам не угодно. А я было и рыбки послал наловить. Сейчас парни мои ловят. Ушицу хотел приготовить, и другое что, и вашу милость, барышня, попросить.

  Ренева. Нет уж, Денис Иваныч, благодарю, спешу очень; когда-нибудь после приеду к вам в гости.

  Дерюгин. Просим милости, барышня! А то бы изволили малость обождать; и кони подкормятся, резвей докатим.

  Ренева. Не жду часа; отправляйтесь.

  Дерюгин. Есть воля ваша, подаю! На этой же тройке, не перепрягая, только валдайчик подвязать.

  Ренева. Отлично; идите.

  Дерюгин. Только до дома мне. Ну, а рыбку, коли уж хорошая попадется, на ваше счастье, барышня, так хоть на дорогу вам уложу. Вчера ночью какая трепеталась!

  Ренева. Хорошо, хорошо, только скорей!

  Дерюгин. Живой рукой-с.

  

  

  

  

  Уходит.

  Ренева (одна). Ох! Сделано, кончено... Как я устала с этими хлопотами! Пойти собираться!..

  

  Уходит налево. Входят Залешин и Авдотья Васильевна.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

  

  

   Залешин и Авдотья Васильевна.

  Авдотья Васильевна. Слава богу, образумились! Хоть в люди-то можно показаться, а то страм на себя напустили.

  Залешин. Образумился, образумился, Авдотья Васильевна, радуйся! Провожу соседку и буду жить для вашего удовольствия: будем по субботам блины печь, баню топить...

  Авдотья Васильевна. Да, конечно; чего нам не жить, все у нас есть!.. А блины да баня, что вы смеетесь? Разве это не христианское дело?

  Залешин. Выпаримся, выпаримся; весь чад из головы выйдет.

  Авдотья Васильевна. Первое средство: папаньха завсегда после запоя... Любо-дорого смотреть на вас, Семен Семеныч, как вы так-то.

  Залешин. Как "так-то"?

  Авдотья Васильевна. Да коли вы умный!

  Залешин. О, я очень, очень великатен и тонок! Вы только постигните, раскусите меня хорошенько, Авдотья Васильевна!

  Авдотья Васильевна. А я разве не раскусила? Ума у вас палата и характера вы доброго! Вот только, как задурите...

  Залешин. Человек - не машина, Авдотья Васильевна, и на грех мастера нет.

  Авдотья Васильевна. А никто уж вас так не пожалеет и не побережет, окромя как жена!

  Залешин. Никто, никто, мое сокровище!

  Авдотья Васильевна. Потому что кому вы нужны? Ведь вы только про себя что-то воображаете, а уж поверьте, что никто, кроме меня, на вас не польстится.

  Залешин. Понимаю, понимаю.

  Авдотья Васильевна. Да, понимать и чувствовать должны. Вот вы похудели за эти дни; а кто вас пожалеет?

  Залешин. Действительно.

  Авдотья Васильевна. Кабы не я, так бы и некому.

  Залешин. Да и вы не жалейте! Скоро опять в настоящую меру войду.

  Авдотья Васильевна. Кабы не я, вы бы не догадались и к Анне Владимировне побывать; так бы она и уехала. Хоть она и погордилась, не была у нас, а мы всетаки честь-честью...

  Залешин. Именно, мой друг. Да что она не выходит?

  Авдотья Васильевна. Ах, ведь вы слышали, что уезжать сбирается; значит, укладка идет.

  

  

  

   Входит Ренева.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

  

  

  Залешин, Авдотья Васильевна, Ренева.

  Авдотья Васильевна. Погордились, погордились, Анна Владимировна!

  Ренева. Простите. Я и сбиралась, да как-то не удалось. Семен Семеныч, вы только встречать меня да провожать являетесь.

  Залешин. И меня простите; мне тоже как-то не удалось.

  Ренева. Что же вы делали, где пропадали?

  Залешин. Чертил.

  Ренева. Это что же значит?

  Залешин. Вот видите ли, где людям есть развлеченье, есть постоянная работа для ума, там они и живут по-человечески; а мы здесь, в глуши, прозябаем, прозябаем, да вдруг и зачертим.

  Авдотья Васильевна. Ах, уж и не говорите!

  Ренева. Ведь это, я думаю, вредно для здоровья.

  Авдотья Васильевна. И я то же говорю.

  Залешин. Ничего; напротив, это нам на пользу. Надо ж в чем-нибудь если не человеческую, то хоть животную жизнь проявлять; а то растительные процессы совсем одолеют; это еще хуже.

  Ренева. Да, пожалуй.

  Залешин (указывая в окно). Вон и теленок стоял, стоял смирно, да вдруг и запрыгал боком, боком, нескладно таково! Все-таки ему развлеченье. А вон собака на него залаяла: "стой, говорит, смирно, порядку не теряй!"

  Авдотья Васильевна. Так это вы меня с собакой равняете? Покорно благодарю. А уж я полагала, Анна Владимировна, что его испортили злые люди. Вы не подумайте... это бывает.

  Ренева. В самом деле, вас не испортил ли кто?

  Залешин. Что меня портить! Я с самого рождения порченый.

  Ренева. Я вас попрошу, Семен Семеныч, передать мой поклон моему любезному кавалеру Борису Борисычу Рабачеву.

  Залешин. Да он сам, чай, явится.

  Авдотья Васильевна. Дома их нет, мы заезжали.

  Ренева. Не знаю. Не имеет, вероятно, желания; да и к чему? Дальние проводы, лишние слезы.

  Залешин. Простое дело-то: проспал, лег поздно. Я вчера видел его невесту.

  Ренева. Как, разве он женится?

  Залешин. Да, уж это, кажется, дело решенное. По крайней мере она мне говорила, что свадьба скоро, что они хотят дом новый строить.

  Ренева. Вот как!

  

   Задумывается. Слышен почтовый колокольчик. Вот и лошади. Прощайте, улетаю. (Громко.) Даша, едем!

  Авдотья Васильевна. Счастливого пути, Анна Владимировна, всего хорошего!

  Ренева. Благодарю! Не поминайте меня лихом!

  Авдотья Васильевна. Помилуйте, как можно!

  Залешин. За что лихом? Спасибо! Осветили нас. Входит Даша, одетая по-дорожному, в руках у нее пальто, различные платки и

  

  шляпка Реневой; Ильич и Степанида выносят чемодан.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

  Ренева, Залешин, Авдотья Васильевна, Даша, Ильич, Степанида,

  

  

  

   потом Дерюгин.

  Ильич. Не так берешься, лапотница.

  Степанида. Простите-извините, господин-дворянин, ваше благородие!

  Даша. Там еще узлы и коробки остались.

  Ильич. Всё мигом вынесем!

  

  

  

   Входит Дерюгин.

  Дерюгин. Барышня, у нас в деревне неблагополучно!

  Ренева. Что такое, что случилось?

  Дерюгин. На реке. Такое дело! Вот поди ж ты!

  Ренева. Говорите толком!

  Дерюгин. Парни мои неводок закинули, ан грех и вышел!

  Ренева. Да что же, что?

  Дерюгин. Вытащили, да не то, что нужно!

  Вбегает Рабачев, одежда и волосы в беспорядке, глаза блуждают.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

  Ренева, Залешин, Авдотья Васильевна, Даша, Ильич, Степанида, Дерюгин,

  

  

  

  

  Рабачев.

  Залешин. Вот он! Я говорил, что придет.

  Рабачев. Да, я пришел... Я пришел сюда, а там на берегу, на песке, видел ее... Она лежит на берегу, на песке... белая...

  Залешин. Ах, несчастный! Что с ним!

  

  

  Дерюгин что-то шепчет на ухо Залешину. А!.. Вот что! Ах, несчастный!

  Рабачев. Я посмотрел на нее, долго смотрел... Я хотел бежать от нее... Я бежал, а она, не двигаясь, шла за мной... Или я еще все там, на берегу, подле нее; или она здесь подле меня... (Опускается на стул, хватаясь за голову.)

  Ренева. Что-то случилось страшное!.. Выдьте на минуту, выдьте все! Ему нужно успокоиться; я с ним поговорю.

  

  Залешин и Дерюгин выходят направо, остальные налево.

  

  

  

   ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

  

  

  

   Ренева и Рабачев.

  Ренева. Что с вами? Кто за вами идет? Успокойтесь!

  Рабачев (встает). Ах, нет, нет, я с ума сошел. Она там, на берегу... лежит... белая... Пойдемте к ней, посмотрите на нее.

  Ренева. Хорошо, мы пойдем. Вы скажите, что случилось? Кто там?

  Рабачев. Боже мой! Кто! Да она, Оля моя... Оля Василькова.

  Ренева. Что же с ней?

  Рабачев. Да она в реке... сейчас вытащили... она на берегу лежит...

  Ренева. Да что же... отчего это?

  Рабачев. Мы ее погубили. Помните, в тот вечер, как вы приехали, мы с ней были в саду у вас...

  Ренева. Так это вы были?

  Рабачев. Да. На другой день вы сказали ей прямо в глаза, что вы видели двух счастливцев и что вам было бы очень приятно и весело разбить это чужое счастье. С той поры она и затосковала, и все твердила мне: "Она разобьет наше счастье".

  Ренева. Но я ведь не знала...

  Рабачев. Вчера еще она ворковала о счастье; мы хотели на-днях обвенчаться; новенький домик хотели построить... Вы пришли ко мне...

  Ренева. Ах, не мучайте меня, говорите скорее!

  Рабачев. Она, бедная, испугалась, спряталась, а я пошел с вами. Мы катались на лодке, нам было весело; а она в смертной тоске бродила по берегу.

  Ренева. Мне больно слушать!..

  Рабачев. Вам больно слушать, а каково ей было переживать те часы, пока она додумалась до самоубийства? Пойдемте!

  Ренева. Куда? Зачем?

  Рабачев. Отдайте мне ее, воротите!

  Ренева. Это невозможно.

  Рабачев. А невозможно, так пойдемте к ней! Я не знаю, кто из нас виноват, кто убийца. Мы будем судиться перед ней. Если вы виноваты, так я вас утоплю в той же реке и на том же самом месте. Пойдемте!

  Ренева. Нет, постойте! Ваше обвинение слишком серьезно и тяжко, чтоб я могла принять его! Я желаю, я могу оправдаться.

  Рабачев. Так говорите, я хочу знать правду, всю правду.

  Ренева. На нашу с вами встречу и на все, что потом произошло между нами, я смотрела, как на счастливую случайность, на веселое приключение, о котором останется более или менее приятное воспоминание, и только. Мне казалось, что с моим отъездом у вас все пойдет по-старому, что я ничего не нарушу. Когда вчера я увидела у вас дикие порывы страсти, я убежала от вас, я не хотела более встречаться с вами, - я думала, что ваша вспышка сама собой погаснет. Эти порывы, эта экзальтация никогда не ведут к добру. Надо уметь жить. Как же вы не заметили с первого взгляда, что я на серьезную страсть неспособна.

  Рабачев. Да, вам хотелось, чтоб я, всей душой любя мою несчастную Олю, умел еще любить и вас на день, на два, на полчаса... Как же вы не заметили с первого взгляда, что я серьезный человек?

  Ренева. А если вы серьезный человек, как же вы, любя страстно свою невесту, могли через полчаса увлечься другой женщиной?

  Рабачев (пораженный, садится на стул). Да... да... да... Ах, я сумасшедший! Я ищу виноватого, а он здесь, на глазах! (Громко.) Идите сюда, люди добрые, пожалуйте все, все, кто там есть, идите сюда! Входят: Залешин и Дерюгин справа; слева: Авдотья Васильевна, Даша, Ильич,

  

  

  

  

  Степанида.

  

  

  

  ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

  Ренева, Рабачев, Залешин, Авдотья Васильевна, Дерюгин, Даша, Ильич и

  

  

  

  

  Степанида.

  Рабачев. Люди добрые! Там... на берегу, на песке, лежит мертвая девушка; чистая душа, ни в чем неповинная. Ее убили. А убийца - я! (Падает на колени.) Кланяюсь вам всем, кланяюсь всему свету белому. Кланяюсь матери сырой земле! Простите меня! (Встает.) Сам я виноват, сам я себя и казню. (Убегает.)

  Дерюгин (смотрит вслед ему). Барышня, он побежал не дорогой, он побежал садом; а там яр, обрыв поболе двадцати сажен. Тут не то что человек, а и камень разобьется вдребезги.

  Ренева. Ах, бегите, бегите за ним!

  Дерюгин убегает в сад. Все остаются в ожидании. Дерюгин возвращается.

  Дерюгин. Нет уж, молитесь за него! Добрый был барин Борис Борисыч, а христианской смертью умереть бог не привел.

  

  

  

   КОММЕНТАРИИ

  Печатается по тексту журнала "Огонек" (1881, ŠŠ 6, 7, 8, 9, 10), с исправлениями по рукописи (Институт русской литературы АН СССР), и по изданию "Театр Н. Я. Соловьева" (СПБ., 1886).

  В начале мая Соловьев в Москве изложил Островскому сюжет новой пьесы - драмы "Разбитое счастье", который был подвергнут ими обсуждению. А 24 июня Островский извещал Соловьева: "Я много думал о вашей пьесе; вот два главные замечания: надо стараться, чтобы она не походила на "Дикарку", - садовник напоминает то же лицо в моей комедии "Правда хорошо, а счастье лучше". Жду с нетерпеньем известий о вашей работе".

  2 июля Соловьев сообщал Островскому: "Вчерне уже набросал новую пьесу; теперь кое-что отделать нужно". В начале августа, в Щелыкове, Соловьев познакомил Островского с текстом новой пьесы, а 26 августа Островский уже писал ему: "Я теперь кончил 1-й акт. После успеха "Белугина" и "Дикарки" торопиться нельзя работой, надо положить все силы, какие есть, в этот труд".

  Отвергнув первоначальное заглавие "Разбитое счастье" и другое - "На родине", Островский 2 октября написал Соловьеву: "Мы не подберем названия, - что это значит? Это значит, что идея пьесы не ясна; что сюжет не освещен как следует, что в нем трудно разобраться; что самое существование пьесы не оправдано: зачем она написана, что нового хочет сказать автор?.. Озерской - человек с горячей головой и горячим сердцем, но неразвитой и не очень умный, - любовь его к Оле простое чувственное побуждение. В минуту просветления, в 4-м акте, у него мелькнуло в голове, что жизнь его с Олей будет таким же болотом, как жизнь Завалишина с женой. Вот драматизм его положения: он между двух женщин, одной выше, другой ниже; он отталкивает ту, которая ниже его, а которая выше, сама отталкивает его... Пьесу надо назвать: "Светит, да не греет". - Ренева освещает им их болото, но сама ничего не дает... При таком плане является контраст, который художественно проводится в пьесе. Завалишин и Озерской, - обоих Ренева осветила, но не согрела; один, как вялый человек, погрязает в болоте, а другой, как горячий, бросается в омут. Напишите, нравится ли вам мой план?"

  9 октября Островский извещал Соловьева, что пьеса переписывается. Намеченный "план" коренного изменения характеров Озерского и Оли не был осуществлен великим драматургом, усиленно работавшим в это же время над своей пьесой "Невольницы". Образы Озерского и Оли остались в пьесе "Светит, да не греет" те же, что в "Разрушенном счастье". Без изменения остались и образы Реневой и других действующих лиц пьесы.

  По поводу названия пьесы "Светит, да не греет" Островский писал: "В этой пословице выражается не содержание пьесы, а сущность характера Реневой". О других изменениях в пьесе Островский сообщал: "Я изменил фамилии: Реева (производство от глаголов нехорошо) теперь Ренева; Завалкшин - фамилия известная, и их много в Москве - у меня Залешин. Озерского я изменил в Рабачева. Рабач значит коренастое, кряжистое дерево, но вместе с тем суковатое и неукладистое. Худосоков - вы и сами находите, что нехорошо; теперь Худобаев. - Рабачев медлит свадьбой с Олей, потому что находит в таких отношениях более поэзии. "В браке еще наживемся, говорит он, еще надоест. Посмотри вон на Залешиных". Это дает целую черту его характеру".

  В пьесе Соловьева отец Оли хотел выдать ее замуж за станового пристава. "Станового я совсем вон, - сообщал Островский, - по-моему, перспектива быть женой станового только нарушает поэтичность характера Оли и ничего не придает пьесе".

  На рукописном экземпляре пьесы "Светит, да не греет", содержащем 182 листа, из которых листы начиная с 50-го до конца писаны рукою Соловьева, Островским сделаны разнообразные исправления, выпуски и вставки. Островский также подверг внимательной вдумчивой правке язык действующих лиц, добиваясь большей его жизненности и сжатости. Великий драматург уделил особое внимание ответственным местам пьесы, имеющим большое значение для развертывания сюжета, для обрисовки действующих лиц и для драматического построения всей пьесы.

  Так, в рассказе Реневой (д. 1, явл. 6) Залешину о своем недавнем "герое" Островский к скупым словам Реневой: "Было много и еще поклонников" - добавил слова, полные сарказма и презрения: "обожателей, которые готовы были целовать мои ноги.. . Нет! Даже следы моих ног, в надежде, что княгиня даст мне богатое приданое, и которые все потом, под более или менее благовидными предлогами, сначала сконфузились, а потом удалились".

  В реплики кулака Дерюгина, беседующего с Худобаевым, Островский внес комический рассказ о "декохте", которым он думает угодить хилому петербургскому барину, заботящемуся о своем здоровье. Реплику Дерюгина: "Всякое дыхание радуется, к примеру" (д. 4, явл. 1) Островский дополнил словами, изобличающими в Дерюгине жадного охотника до всяческого приобретательства: "А как рыба плещется; нет, нет, да и ударит, ровно поленом! Что ее здесь, этой рыбищи! Вот кабы невод хороший, пудов пятьдесят зацепить можно".

  Островский усилил впечатление, произведенное приездом Реневой на обитателей дворянского захолустья. Образ Реневой также обогащен верной психологической чертой: возбудив в Рабачеве горячее чувство к ней, она боится силы, искренности этого чувства (д. 5, явл. 2, диалог с Дашей), и, однако, для Реневой вовсе не безразлично узнать то, что она узнает о Рабачеве от Залешина (д. 5, явл. 7).

  Другая часть вставок Островского преследует цель углубить драматизм отношений между действующими лицами. За исключением нескольких реплик, Островскому принадлежит все 4-е явление 3-го действия- середина всей пьесы: тут с особой силой высказывается беспредельная любовь Оли к Рабачеву и серьезное ответное чувство Рабачева. Вставка Островского оканчивается выражением сильного порыва Оли: "Ты только отцу-то скажи, а то, пожалуй, увези. Ох, чтото уж и не верится такому счастью!" В 4-м действии (явл. 3) вставкой Островского является "восторженное" изумление Реневой красотой лунной ночи ("Что это там? - Вода, ракитник, белый песок!"). Вставки Островского имеются и в 5-м действии.

  Наконец наиболее важными и значительными изменениями, внесенными Островским, являются финалы всех пяти действий пьесы. Перу Островского принадлежит финал 1-го действия (явление 8-е, от слов Оли: "Ну, увидит кто-нибудь" до конца и все явление 9-е); Островским написано явление 11-е 2-го действия, являющееся его заключением; в 3-м действии Островский закончил явление 8-е, от слов Оли: "Мне что-то страшно!" до падения занавеса. Более сложной была работа над финалом, или, точнее, над всей второй половиной 4-го действия. Островскому здесь принадлежит вся вторая половина 3-го явления от реплики Завалишина: "Что это вы? .." (исключая ответную реплику Оли), начало и конец явления 4-го (кроме куска текста от реплики Реневой: "Как умирать, зачем умирать?" до ее же восклицания: "Вы с ума сошли"), все явление 5-е (исключая кусок текста от реплики Рабачева: "Да говори ты что-нибудь скорей, говори!" до реплики Оли: "За кого отдадут, кто посватается") и явление 6-е. В 5-м действии перу Островского принадлежат явления 9, 10 и 11-е, за исключением одной реплики Рабачева.

  С окончательной редакцией пьесы, вышедшей из-под пера Островского, Соловьев ознакомился только уже по одному из экземпляров, отпечатанных на гектографе для Театрально-литературного комитета.

  Пьеса "Светит, да не греет" была напечатана в еженедельном иллюстрированном журнале "Огонек" (1881, ŠŠ 6, 7, 8, 9, 10) за подписью обоих авторов.

  В первый раз "Светит, да не греет" была представлена 6 ноября 1880 года в Москве, в Малом театре, в бенефис М. П. Садовского, исполнявшего роль Рабачева. В других ролях выступили: Н. А. Никулина (Ренева), М. Н. Ермолова (Оля), О. О. Садовская (Залешица), В. А. Макшеев (Залешин), И. Н. Греков (Дерюгин), Н. И. Музиль (Худобаев).

  14 ноября пьеса была сыграна в Петербурге, в Александрийском театре, в бенефис Ф. А. Бурдина, игравшего Худобаева. Другие роли исполняли: Реневу - А. И. Абаринова, Олю - М. Г. Савина, Рабачева - Н. Ф. Сазонов, Дерюгина - В. Ы, Давыдов, Залешина - А. А. Нильский.

  В Москве, на первом представлении, пьеса не имела успеха. "Вот что значит отсутствие генеральных репетиций, - писал Островский Бурдину. - В повторении пьеса прошла гораздо лучше и имела успех, в третий раз пройдет еще лучше и будет иметь успеха еще больше... Пьеса слаживается только к четвертому представлению. Успокой Н. Я. Соловьева, пьеса пойдет". Так и случилось. "В последний раз в "Светит, да не греет" (4-й спектакль) театр был битком набит, и пьеса принималась очень хорошо", - писал Островский 20 ноября Соловьеву.

  В центре московского спектакля была М. Н. Ермолова, создавшая высокопоэтический, трогательный образ Оли. В 1961 году, при возобновлении пьесы в бенефис Н. И. Музиля (18 октября), великая артистка с огромным успехом исполнила роль Реневой.

  "Пьеса, - писал Соловьев Островскому о петербургской премьере, - прошла здесь с замечательным ансамблем и принята публикой превосходно, вышел просто фурор... Повторение "Светит, да не греет" было еще удачней..." (Малинин, 87.)

  Критические отзывы дворянско-буржуазной печати были не благоприятны для пьесы.

  В советских критических и литературоведческих работах отмечалась тематическая связь драмы "Светит, да не греет" и комедии А. П. Чехова "Вишневый сад": обе пьесы изображают дворянскую усадьбу и ее обитателей в состоянии усиливающегося упадка ("Светит, да не греет") и полного падения ("Вишневый сад").