Муратов Павел Павлович - Образы Италии

музей для вещей, находимых при раскопках античной Остии. Там, где Бонштеттен видел только зеленые курганы, перед нами открываются улицы и дома обширного римского города.

   Судьба этих античных городов, вышедших через много столетий на поверхность земли, кажется странной. До нас ничего не дошло из светивших на весь мир Александрии и Антиохии. Но почему-то мы видим воочию маленькую провинциальную Помпею, торговую Остию. Богатство Остии сказалось во множестве статуй, которые были добыты здесь и помещены в римских дворцах и музеях еще тогда, когда никто не предпринимал систематических и ученых раскопок. Отрытая ныне значительная часть города не удивляет так маленьким, "игрушечным" масштабом жизни, как удивляет прежде всего Помпея. Этот деловой портовый город с двухэтажными домами и товарными складами, вероятно, походил во многом на наши портовые города.

   Улица гробниц ведет по обычаю к главным городским воротам. Здесь на своем месте вновь поставлена великолепная Виктория, служившая одним из пилястров Порта Романа. От этого мраморного существа сразу перестает быть пустынным пейзаж расстилающейся вокруг Кампаньи. Главная улица выводит к форуму, к театру. Зеленый луг и обломки мрамора, нежные силуэты колонн среди обвалившихся кирпичных стен и кустарников - как щедро награжден был античный мир этим прелестным посмертным образом за естественные добродетели своего бытия! Не страшно ли подумать здесь о том, какой вид являла бы после крушения наша жизнь, наша цивилизация. Что можно было бы найти среди развалин современного Лондона или Парижа подобное нежному мраморному телу Венеры, найденной в руинах этого театра? Наши города обеднели искусством, и мы, их дети, обеднели пониманием вечной символической души искусства. Мысль о Венере Остийской не успевает еще забыться, когда в соседнем храме простая надпись на алтаре "Veneri Sacrum"¹³⁷ поражает, как внезапная вспышка молнии. Пропасть, разделяющая два сознания, два мира, разверзается перед нами. Эстетическое любопытство давно научило нас знать различные типы Венер, их родину, их истории, имена их ваятелей. Но среди этих бесчисленных Венер, сделавшихся собственностью современного воображения, никогда не было и не могло быть "Святой Венеры" остийских пастухов, корабельщиков и легионеров.

   Важная часть античного искусства ускользает от нашей оценки в таком роковом непонимании существа античной религии. Каждый подобный алтарь является для нас загадкой, несмотря на всю простоту соединенного с ним внешнего культа. Инстинктивная теология почитателей Аполлона и Венеры менее доступна для современного человека, даже чем темная и сложная теология служителей Митры. Остийский Митреум заставляет вспомнить разбросанные по римским музеям бесчисленные изображения бога, который сделался во II и III веке опасным соперником христианства. Подобный же рельеф, с изображением молодого и лучезарного охотника во фригийском колпаке, закалывающего быка, которого странным образом терзает еще рак и кровь которого лижет собака, украшал некогда и святилище "митриаков" в Остии. Кажется, Митра в Италии встречается там, где, как в этом портовом городе, было много иностранцев. И более, чем в Италии, религия Митры была распространена на Востоке и в военных городах Галлии, Германии и Британии. Эта восточная религия должна была оскорблять чувство старых классических народов своей малой интеллектуальностью. В подземелье Митреума есть келейность, привлекательная для души, стосковавшейся без жаркой, личной и утешительной молитвы единому Богу. Но классический мир не мог молиться перед таким отягощенным материальностью изображением жертвы. Италия времени Марка Аврелия не пожелала переменить неделание своих ясных богов на стремительный жест этого фригийского охотника. Отвлеченные истины христианства легко рассеяли здесь тяжелые пары пролитой им жертвенной крови.

   Постепенно Италия изменила и в христианстве то, что делала его религией Востока, крайнего Юга. Здесь, в Лациуме, ведь нисколько не чувствуешь себя на юге, - на юге, таком далеком от родины. Суровый пейзаж прибрежной Кампаньи открывается от высоко стоящего храма, называемого храмом Нептуна. Ивы над Тибром пепельно-зелены, желтеет песок речных отмелей, и водяные птицы с жалобным криком носятся над лугами священного острова Аполлона. Вдали у Кастель Фузано лес пиний тянется узкой полосой между илистым неподвижным каналом и берегом моря. Ветер доносит оттуда слабый рокот прибоя. Окаймленное его белой полосой, латинское море уходит на юг к лавровым рощам Плиниева Лаурента, к руинам виллы Нерона в Анцио, к живописному Неттуно, к мрачному замку Астура и к мысу Цирцеи, синеющему, как мираж, над Террачиной.

  

   Железная дорога в Террачину долго огибает справа Альбанские горы. От Веллетри становится видна наконец та часть Лациума, которую эти горы скрывают от жителей Рима. С восклицанием восторга путешественник глядит впервые из окна вагона на горы Вольсков и на оторванную от них, встающую из Понтинских болот прекрасную гору Цирцеи. Горы Вольсков, или, как их называют еще, Монти Лепини, поднимаются с этой стороны ровной и крутой стеной над болотистыми равнинами Кампаньи. Дорога вьется по краю болот, по местности нездоровой и незаселенной; только в окрестностях Кори она прорезает плодовые сады, оливковые рощи и виноградники.

   Город расположен в четырех километрах от станции, и для того, кто не желает идти пешком, нет другого способа туда добраться, как только сесть в удивительно тесный и дряхлый дилижанс, выезжающий к поезду. Городские ворота составляют предел колесной дороги. По улицам Кори можно взбираться лишь на спине осла. Даже в Лациуме этот город удивляет своей прилепленностью к верхушке конической горы, вокруг которой его узкие переулки вьются винтом. Все это сделало Кори малоизвестным и малодоступным для иностранцев. Единственная гостиница на единственной городской площади хранит дух глубоко патриархальный. Но нельзя не подивиться истинному богатству Италии, которая даже в этой скромнейшей гостинице одного из самых глухих своих городов оказывает радушный прием приезжему чистотой комнат, благородством простой обстановки, блюдом баранины, изжаренной с душистыми травами, и порядочным (vino discrete¹³⁸, как говорят в Риме) местным вином.

   На маленькой площади перед гостиницей женщины и девушки целый день берут воду из фонтана, наполняя ею медные широкогорлые кувшины, которые они ставят на голову и разносят с удивительным искусством по крутым переулкам и лестницам Кори. Это странное и прелестное на взгляд северного человека движение свидетельствует о той же чистой античной традиции, о которой так выразительно говорят сами лица женщин - красивые, тонко и остро очерченные лица, украшенные парой больших серег. Женщина из Кори убежденно рассказывает, что точно таким же образом жены гигантов, населявших некогда их город, носили на головах огромные камни, из которых построены здешние циклопические стены.

   Эти стены путешественник увидит, взбираясь к знаменитому храму Геркулеса, стоящему на самом высоком месте города. Корийский храм справедливо славится своей сохранностью и своей древностью. Среди римских храмов немного найдется ему ровесников, но, впрочем, ведь Кори более чем на пятьсот лет старше самого Рима! Построенный во времена республики, этот маленький дорический храм производит впечатление чистоты и молодости голубовато-серым травертином стен, прямизной колонн и бедностью профилей, передающей как бы ту робость, с которой строили латиняне, только что приобщенные к греческой цивилизации. По благой мысли археологических властей в портике храма скоро будет помещен прекрасный алтарь, который с незапамятных времен служит подножием крестильной купели в церкви, занимающей место "целлы". Поставлен этот храм превосходно, и обаятельнейший силуэт его маленького портика мог бы дать мотив для одной из лучших вилл Палладио.

   Приезжие смотрят также менее значительные остатки коринфского храма Диоскуров в нижней части города, пробираясь сквозь рои черноглазых детей, сквозь стада коз, запруживающие улицы Кори. Какие великолепные головы, какие черные спины и пламенно-рыжие бока можно видеть здесь у благородного и древнего козлиного рода Лациума! Наутро, когда оказывается, что дилижанс не выезжает к раннему поезду в сторону Нинфы и Террачины, приходится идти на станцию в рядах этих человечнейших, милых существ, примеряя шаг к шагу латинского пастуха, вдыхая свежесть утреннего морского ветра, переживая наяву блаженный сон об оливковых рощах, текущих стадах и беспредельных дорогах.

  

   Счастлив был Грегоровиус, совершивший переезд через горы Вольсков верхом, увидевший с высот Нормы и опушки лесов, занимающих перевал, через который проходила его дорога из Сеньи, сверкающее море, зеленые равнины мареммы и таинственную Нинфу. "Подо мной, у самой подошвы горы, простирался странный квадрат стен, увитых плющом, среди которых поднимались небольшие холмики, казавшиеся кучами цветов. Кой-где возвышались старинные башни в развалинах, покрытые мхом и разделенные серебряным ручьем, прорезавшим Понтинские болота, точно луч света, и исчезавшим в озере близ моря. С удивлением я спросил у хозяина, чем могли быть эти странные стены и горки цветов. "Нинфа! Нинфа!" - ответил он. Нинфа! Итак, передо мной была эта средневековая Помпея, этот город призраков, затерянный среди Понтинских болот".

   Та же железная дорога, какая ведет в Кори, подвозит теперь путешественника к маленькой станции, носящей имя легендарного города. Но когда поезд скрывается за отрогом горы, на вершине которой вытянулись в ряд дома Нормы, все возвращается здесь мгновенно к первобытному и глубокому покою. Слабо шумит мельница, слабо звенят колокольчики огромных быков, пасущихся на мокрых лугах. Единственный экипаж, дожидавшийся поезда, начинает подниматься по петлям дороги в Норму, и пройдет больше часа, прежде чем он поравняется с первыми жилищами этого поднебесного города. Внизу тихое озеро лежит неправильным зеркалом, ровно деля удвоенные отражением стены и башни Нинфы.

   "В стенах Нинфы все покрыто изумрудно-зеленой травой болот, темным плющом и цветами. Цветами заросли покинутые улицы, цветы вошли благоухающими процессиями в заброшенные церкви, взобрались в окна, наводнили дома, в которых обитают Феи, Наяды, Нимфы и все иное племя легенд". Полное цветение трав и кустарников можно видеть здесь в начале мая. Я видел Нинфу в середине апреля; тогда только на самых высоких камнях руин ветер колебал темно-красные султаны львиной пасти и ковры незабудок расстилались по берегам прорезывающего город ручья. Был очень теплый день без солнца, дождевые облака медленно собирались над морем. Сладостная лень охватывает душу и тело в такие весенние дни. Единственным делом жизни тогда кажется тихое произрастание, - единственное проявление жизни, которое можно найти в этом умершем городе.

   За все пребывание в Нинфе нам встретился только бык крупной и дикой породы, приветствовавший чужестранцев недружелюбным взглядом и фырканьем. Люди давно покинули это место. Нинфа была оставлена обитателями, решившимися бежать от ужасной близости Понтинских болот, в начале XIV века. Она никогда не была большим городом, и, как это часто случается, время ее расцвета непосредственно предшествовало времени ее падения. Судя по архитектурным формам, большинство здешних домов и церквей было построено в течение XIII столетия.

   Во всякой другой стране руины Нинфы были бы лишь памятником прошлого, интересным для историков и археологов. Природа Лациума сделала из них настоящее чудо. Стертые фрески церквей, угасшие лики святых и ангелов приобрели какое-то особое значение от убирающих их трав и цветов. Темно-зеленый плющ придал романтическое очарование готическим окнам и византийским абсидам. Первобытная мощь, растительная сила древней латинской земли нигде не ощущается так явно, как здесь. День за днем и пядь за пядью она берет в свой вечный плен брошенное дело рук человеческих. В самом безмолвии, которое царит над развалинами Нинфы, чудится огромное напряжение этой поглотительной работы, недоступно-медленной для нашего сознания. Рост трав и ход времени боится здесь услышать человеческое ухо, и, может быть, не призрак былых жителей Нинфы, но эта присутствующая тут тайна природы вызывает жуткое чувство в душе путешественника.

  

   Менее стройной и ровной стеной, чем горы Вольсков, возвышаются на северо-востоке от Рима Сабинские горы. Они состоят из многих хребтов, разделенных широкими долинами, и самая значительная из этих долин - долина реки Тевероне, или Аньене, образующей Тиволийские каскады. По долине Аньене Сабинские горы не кажутся такими суровыми, дикими и голыми, какими они представляются из Рима, особенно когда сравниваешь их с приветливыми и зелеными Монти Альбани. Здесь проложена железная дорога, которая ведет в Абруцци, и через несколько станций после Тиволи от нее ответвляется короткая линия, оканчивающаяся в Субиако.

   Троицын день застал нас в этом старинном церковном городе. Одна за другой по его улицам двигались процессии обитателей Сабины, направлявшихся в монастырь Сантиссима Тринита близ Валлепьетры. Низкорослые и загорелые крестьяне в черных шляпах, украшенных травой, напоминающей наш ковыль, проходили рядами по шесть человек. За ними шли женщины в пестрых платках и дети с букетами полевых цветов. Протяжное пение хора разносилось далеко в чистом горном воздухе и заглушало неумолчный шум Аньене. Некогда эта прозрачная и быстрая река, эта свежесть горного лета привлекли Нерона, построившего здесь одну из своих вилл. Нерон отлично умел выбирать места для своих дворцов. В средние века эта эстетика природы сделалась достоянием монахов. На востоке и на западе, в России и в Италии огромное большинство монастырей было заложено с глубоким вниманием и любовью к тому виду, который открывается из окон монастырских келий или трапезной. Этот вид был единственной роскошью, какую допускали в свою жизнь даже самые строгие анахореты. Святой Бенедикт, основавший первый западный монастырь здесь, в Субиако, сохранил эту традицию своих восточных предшественников. Узкая долина Аньене, вьющаяся у подножья горы, к которой прилепилась его "святая пещера", не менее хороша в своем роде, чем широкая умбрийская долина, видимая с высот Ассизи.

   Есть юношеский порыв в самом устремлении святого Бенедикта к верхушкам гор, которые он так часто мог созерцать с холмов Рима. Субиакская долина видела его молодым, таким, каким изобразил его Содома на фресках Монте Оливето близ Сьены. Около 500 года и в возрасте тридцати лет он вместе со своей сестрой, святой Схоластикой, основал здесь двенадцать обителей и дал устав первому западному ордену, получившему его имя. Многочисленные враги окружали святого и мешали его делу; они покушались однажды отравить его, но жизнь отшельника спасли верные вороны, которые успели унести от него отравленную пищу. В другой раз эти коварные люди ввели в молодой монастырь искусных в соблазне женщин, желая с их помощью нарушить чистоту бенедиктинского обета. Искусительницы, которых с таким удовольствием изобразил в Монте Оливето Содома, проникли в самые келии монахов, и тогда святой Бенедикт в негодовании покинул монастыри Субиако и направился далее на юг, где на горе Монте Кассино основал другой, еще более знаменитый бенедиктинский монастырь.

   В смутное время раннего средневековья не раз прерывалось на долгий срок существование монастырей в долине Аньене. Начиная с XI столетия аббатство Субиако стало расти, богатеть, пользоваться славой, не столько, впрочем, подобавшей ему мирной, сколько военной. Настоятели монастыря мало чем отличались от окрестных феодальных баронов, а их монахи были настоящими рыцарями, часто выезжавшими в поход на конях в сопровождении большого числа вооруженных слуг. Постепенно монастырь завладел всей окружающей его областью, и он приобрел гораздо больше городов силой оружия, чем одной грамотой папских дарений.

   В XII и XIII веке воздвигнулись те здания, ради которых приезжий совершает трудный подъем в гору от моста через Аньене. Блеск солнца на этих голых скалах едва переносим, но малопривлекателен отдых в тени дворов нижнего монастыря, носящего имя Схоластики. Все слишком изменено здесь: слишком многое наросло за сотни лет вокруг первоначального ядра, слишком многое разрушено благодаря попечительности богатых епископов и аббатов барокко. Приятен отдых после нового и еще более значительного подъема в рощице вечнозеленых дубов, растущих близ входа в верхний монастырь, называемый Сакро Спеко в память пещеры Бенедикта. Но даже с этого места монастырь еще не виден. Его открываешь только за поворотом узкой дороги, прилепившейся к совершенно отвесной скале под угрозой нависшего над ним утеса. Молчание и пустота не удивляют здесь, потому что слишком очевидно несогласие всех этих сооружений с духом современной жизни, проникнувшим даже в такое место, как долина Аньене. Мысль об этом неотвратимом запустении места былых подвигов и молитв сжимает, однако, сердце печалью. Историческая судьба вещей не кажется справедливой, когда узнаешь, что только три монаха живут ныне в древнем бенедиктинском гнезде, охраняя в целях холодного культурного пиетета создание пылкого сердца и героической воли. Один из этих монахов провел нас в церковь, темную, как нижняя церковь в Ассизи, и такую же сплошь покрытую фресками. Странные переходы и лестницы спускаются в ту часть храма, которая непосредственно примыкает к скале вокруг пещеры, где спасался святой. Все стены и здесь покрыты живописью очень разнообразных эпох. Русский путешественник без внимания не должен пройти мимо изображений в капелле Сан-Грегорио, говорящих о том времени, когда Италия и Россия были сестрами, учившимися искусству у одной матери - Византии. Эти фрески заставляют вспомнить также о крипте в Ананье, о прекрасных фресках в нижней церкви Сан Клементе. Еще более интересно сохранившееся здесь изображение святого Франциска Ассизского, без нимба, с живым лицом, имеющим черты портретного сходства. Святой Франциск посетил Субиако в 1223 году и кроме этого портрета оставил здесь память еще другого рода. Спустившись из нижней части храма на террасу, пристроенную к горе с большим трудом и искусством, монах выводит посетителей Сакро Спеко в сад роз, - роз святого Франциска. По преданию, некогда на этом месте росли тернии, в которых, сняв одежды, катался святой Бенедикт, желая наказать свое тело за греховные желания. Прикосновение святого Франциска превратило эти тернии в розы. Никакие исторические исследования не выражают вернее, чем эта легенда, всей сущности религии святого Франциска и ее отношения к средневековому христианству.

   Странным оазисом кажутся розы святого Франциска здесь, в Субиако. Более суровые и грозные веяния монашествующего полувосточного христианства остались в Субиакской долине. Два ворона, которых до сих пор содержат в монастыре в память святого Бенедикта, представляются свидетелями каких-то необычайных древних борений человеческого духа с природой. Здесь невольно вспоминаешь рассказы о их долгом возрасте, и карканье этих черных монашеских птиц кажется единственным живым голосом умолкнувшей и опустевшей латинской Фиваиды.

  

   Прекрасная горная дорога ведет из Субиако в Олевано. Она то поднимается вверх на маленькие перевалы, то сбегает петлями вниз к шумящим ручьям. Поля, виноградники, фермы встречаются изредка по ее сторонам. Великолепные дикорастущие черешневые деревья раскидывают над ней свои кроны, опирающиеся на высокие и прямые, лиловатые и серебристые стволы. Только для горных птиц краснеют их зреющие плоды. Спустившись в довольно глубокое и очень узкое ущелье, дорога начинает затем подниматься на главный перевал к Беллегре. Отсюда, с вершины, открывается сразу обширная панорама долины Сакко, за которой встают горы Вольсков и Альбанские горы, а в промежутке между ними блестит полоса моря. Беллегра остается справа, Олевано видно внизу, Вальмонтоне пестреет за ним на своей горке, и на таких же горках видны расположившиеся вдали в Сабине и в горах Вольсков Сан Вито, Капраника, Сеньи, Артена, и чуть мерещится на горизонте Веллетри в горах Альбано.

   Этот удивительный вид можно постоянно созерцать из Олевано. В часы заката он приобретает непередаваемую словами картинность. Голубые, синие, лиловые, красные и золотые тона сменяются на всех трех горных хребтах, видимых отсюда, с торжественностью чисто идеального пейзажа. Утро и вечер становятся здесь такими грандиозными художественными темами, что перед ними даже воспоминание о пейзажах Клод Лоррена кажется воспоминанием о каком-то малом интимном искусстве. Повторить в искусстве это чудесное явление латинской природы едва ли доступно человеческим силам. Многочисленные художники, не перестающие посещать Олевано, хорошо знают это и потому более охотно обращаются к живописному силуэту самого городка и ко всем подробностям его прелестного и простого существования.

   Для художника, затронутого духом Лациума и красотой латинской жизни, Олевано - истинный рай. Вечно тяготеющие к Риму германцы оценили его давно, и соседний с городом дубовый лес Серпентара, где работало столько немецких энтузиастов Рима, составляет ныне собственность Германии и ее живописцев. Для всех прочих гостей Олевано предоставляет старинный приют художников, Casa Baldi¹³⁹, или другую гостиницу - альберго Рома. Надо признаться, что жизнь в альберго Рома прибавляет много прелести к пребыванию в Олевано. Я не знаю гостиницы более уютной и приветливой, с ее добрыми традициями, с ее старинной мебелью, с окружающим ее плодовым садом и виноградником, производящим отличное вино, с ее расположением на некотором расстоянии от городка, перед безмерным видом на горы и на Кампанью.

   Счастливые, полные глубоких и чистых впечатлений дни можно прожить в альберго Рома. Здесь можно вновь обрести утерянную мерность и полнозвучность настоящей жизни. Среди мирных оливок и деревенских роз этого скромного сада, в тени вырезных виноградных листьев и наливающихся прозрачным соком гроздьев, здесь можно стать участником всех событий латинского лета. "Виноградник - все в этой стране. Он соединяет три сельских божества - Вакха, Цереру и Помону. Между рядами лоз здесь сеют пшеницу и сажают миндаль, который возвещает весну своим ранним цветением, как жаворонок своей песней. Среди виноградников видны также оливковые деревья с серой узорной корой и мелкими листьями, отливающими в переменном свете дня то серебром, то бронзой. Кроме того, здесь растут персики, яблоки, груши, гранатники, пылающие красными цветами, орехи, каштаны и фиговые деревья, плоды которых сладки, как мед. Все эти деревья образуют как бы единую благодетельную цепь, и ее звенья отвечают течению времени. Когда уже прошли плоды одного дерева, другое предлагает свои и третье обещает дать хороший сбор. Так как я провел все лето в Лациуме, то каждое из них, за исключением запаздывающих оливок, платило мне дань по очереди, и мой стол никогда не оскудевал". Такими благодарными строками помянул Грегоровиус одно виргилианское лето, прожитое им недалеко от Олевано, в поднимающем свои коричневые стены над зеленью садов Дженадзано.

  

   Мимо Дженадзано проходит дорога из Олевано в Палестрину. Еще долго видно с нее Олевано, темнеющее на синевато-сером фоне высоких гор Беллегры. После длинного спуска долина Сакко встречает путешественника менее легким, влажным воздухом, более разнообразной и более могучей растительностью. По этой долине проходит естественная дорога из Рима в Неаполь, из средней Италии в южную. Сколько раз ее идиллические пейзажи привлекали северных людей, как легенда о земле обетованной. В окрестностях Дженадзано поражают огромные развесистые ореховые деревья. Все зелено здесь, и овраги заполнены свежими и тенистыми лесами. Склонившееся к вечеру солнце бросает в них сквозь чащу листвы свои тяжелые стрелы. Но еще долго мы объезжаем высокую, падающую длинной наклонной линией гору Рокка ди Каве, за которой скрывается Палестрина.

   В окрестностях Палестрины останавливают внимание многочисленные pergola, - навесы из виноградных лоз, поддерживаемые круглыми белыми столбами. Виноградных pergola много в Италии, но pergola такого красивого рисунка встречаются только здесь. Что-то античное есть в этих белых столбах с яркими синими и розовыми тенями узорных листьев. Палестрина, впрочем, полна античными веяниями. Начиная от Порта дель Соле путешественник вступает здесь на почву величавых классических воспоминаний. Античная Пренесте была знаменита своим грандиозным храмом Фортуны, и нынешняя Палестрина вся уместилась на развалинах этого храма. На самом месте святилища стоит великолепный дворец барокко - палаццо Барберини. Амфитеатр ведущих к нему лестниц повторяет лестницы, которые вели к храму Фортуны. Всегда эти лестницы увлекали и очаровывали архитекторов. Виньола и Палладио знали о них, мастера XVII века вдохновлялись ими, и совсем недавно они понапрасну искусили строителей памятника Витторио Эммануэле в Риме.

   Еще другой мотив дала Палестрина строителям неудачного патриотического монумента, - мотив алтаря, украшенного по углам крылатыми Победами. Этот алтарь можно видеть до сих пор в саду епископа, среди скромных клумб монсиньора и под железным навесом, воздвигнутым его наивной заботливостью. Другие замечательные алтари стоят в торжественном вестибюле палаццо Барберини, и там же помещена прославленная "нильская" мозаика, найденная на месте храма Фортуны. Гиппопотамы и крокодилы, папирусы и лодки с косыми парусами говорят о странной моде на Египет и все египетское, которая распространилась в императорском Риме, подобно тому, как мода на Китай распространилась при Версальском дворе XVII века.

   Сходство, впрочем, только внешнее, ибо в основе египетской моды Рима лежали весьма глубокие религиозные тяготения.

   Неприятный "телесный" цвет и мелочность приема, как всегда, вызывают чувство неудачи - единственной неудачи в искусстве, которую претерпел античный мир именно в искусстве мозаики. Но впечатление это легко рассеивается в прохладных и строгих залах палаццо Барберини. Так пуст и заброшен этот дворец, что сам он кажется великой классической руиной. Стоит только времени прикоснуться к созданиям барокко, чтобы они сейчас же вскрыли кровное родство, связывающее их с делами императорского Рима. После феодальных властителей Лациума, воинственных князей Колонна, Орсини, Савелли и Конти, после бесчисленных междоусобных распрей, таких же разорительных для этих мест, как войны Мария, Суллы и Цезаря, явились новые фамилии - Барберини, Боргезе, Альдобрандини, Киджи, Памфили, - воскресившие в древней латинской земле мирное великолепие вилл и дворцов Флавиев и Антонинов.

   Барберини купили Палестрину у обедневших Колонна в 1630 году. Кроме большого дворца потомки этого прославленного Бернини рода владеют виллой, расположенной в самом городе. Удивительный вид, - лучший вид Лациума и, следовательно, лучший вид во всей Италии, - открывается с ее террасы, уставленной античными фрагментами и усаженной вечнозелеными дубами. Он напоминает вид из Олевано, но только еще прекраснее поднимаются здесь грандиозные кулисы гор Вольсков и гор Альбано, обнаруживающие в прорыве между ними серебряную полосу моря.

   Никогда нельзя забыть совершенства линий, очерчивающих острые вершины гор Вольсков и плавно круглящихся на пологом конусе Монти Альбани. В этом виде участвуют и безмерные пространства Кампаньи, в которых плывет голубой корабль Соракте. От Олевано Кампанья скрыта высокой горой, здесь же ничто не препятствует взору лететь над равниной, найти в ее живой ткани лесов, лугов, дорог, садов и селений маленькую точку, купол Святого Петра. И когда потом стоишь в Риме на Яникульском холме и опять видишь Кампанью и далекие силуэты гор за ней, то с какой вновь пробудившейся радостью узнаешь там знакомый очерк Рокка ди Каве, у подножья которой приютилась Палестрина и за которой Олевано обещает счастливейшие дни.

  

   Мало кто бывает в Корнето, расположенном рядом с Чивитавеккией на скучной железной дороге, ведущей из Рима в Пизу и Геную, вдоль тосканской мареммы. Между тем этрусские гробницы Корнето приближают нас более, чем что-либо другое, к величайшей из художественных тайн, к тайне греческой живописи. За исключением жалкой вотивной таблетки, найденной на Акрополе, за исключением остатков полихромии на иных метопах и на Сидонских саркофагах Константинопольского музея, до нас не дошло никаких следов того искусства, которое во мнении античных людей стояло наравне с искусством Фидия и Праксителя. Вся пытливость современных умов, вся дисциплина воображения, вся изобретательность новейших методов науки не раз безрезультатно бывали направлены к раскрытию этой прекрасной тайны истории. Усилия исследователей разбивались о почти полное отсутствие памятников. По теории Хельбига, стенная живопись Помпеи и Геркуланума, хотя и исполненная в большинстве случаев чисто ремесленным способом, должна была дать ключ к пониманию живописи более древних и счастливых искусством эпох, благодаря повторению сюжетов, композиций, отдельных приемов и даже техники. Критика отказывается теперь целиком принять это мнение. Нельзя считать доказанным, что помпейские мастера были прежде всего копиистами, своими слабыми средствами заботившимися о сохранении чрезвычайно древних традиций. Совершенно очевидно, напротив, что они, как и их товарищи, исполнявшие лепные работы, были прежде всего декораторами, питавшимися при этом традициями позднего эллинистического искусства, в особенности искусства Александрии. Кое-что могло, конечно, удержаться в их живописи от живописи V и IV веков, но их искусство столь же мало дает для суждения об искусстве Полигнота и Зевксиса, сколько дает современная акварель для суждения о Джоконде или, беря другой, более подходящий пример, сколько дает ремесленный образ из нынешнего иконостаса для понимания искусства Андрея Рублева.

   Более надежный путь избрали, по-видимому, те, которые стремятся подойти к греческой живописи IV и V веков, идя от живописи ваз. По вечным законам образования прикладного искусства вазная живопись не могла уклониться от того пути, по которому направлялась в свое время монументальная и станковая живопись. Во всяком случае, изучая греческие вазы лучшей поры, мы остаемся в пределах одного стиля, одного духа и выражения с живописью великих античных мастеров. Первенство линии, немногоцветность и понимание краски не как тон, но как цвет, несомненно, составляло и ее также особенность. Сюда можно присоединить еще преобладание декоративных качеств над иллюстративными. Не совсем основательно, следовательно, указывалась эта черта как один из признаков восточного творчества, противопоставленного творчеству западному. Можно думать, что в греческой живописи сложилась даже самая идея священной декоративной традиции, поддерживаемой с таким усердием. Эта идея могла перейти в византийское искусство, где она была бессознательно воспринята как традиция иллюстративная и была ложно понята большинством исследователей Византии. Для нас, русских, унаследовавших от Византии великое искусство и видевших великолепный расцвет его в иконописи XVI и XV веков, такая мысль приобретает особое значение. Быть может, в линейности и бесконечно сильной немногоцветности русской иконы, в драгоценности приемов ее написания, в чрезвычайно глубоко проникающем ее чувстве стиля удержалось нечто из традиций исчезнувшей греческой живописи, переживших эллинистические века и века Византии. Мы ничего не знаем о станковой греческой живописи, кроме того, что она исполнялась восковыми красками - энкаустическим способом. Таким способом исполнены недавно найденные в гробницах Египта файумские портреты, и связь между художественным выражением этих портретов и первых византийских икон уже была замечена археологией. По самому своему сюжету файумские находки приоткрывают только уголок станковой античной живописи. О более сложных картинах, об изображении фигур, движения, пейзажа мы можем догадываться только по вазной живописи. Но ошибемся ли мы также, если, угадывая общее зрительное впечатление от греческих картин, мы будем искать помощи у лучших мастеров русской иконы, с их замечательной тонкостью линии, с их вечной силой цвета...

   Возвратимся, однако, к Корнето. В окрестностях этого древнего города сохранились этрусские гробницы, украшенные стенной живописью, восходящей в иных случаях к V веку. Известно, как подражали этруски в своих вазах аттическим вазам. Вполне естественно предположить, что и в стенных росписях они были прилежными учениками греков. Многое в этих фресках свободно от того глубоко национального оттенка, которым так отличается этрусская скульптура. Фреска была здесь таким же ввозным искусством, как живопись ваз. Какое-то смутное видение подлинной Греции, далекой от берегов этого Тирренского моря, открывается вследствие того в гробницах Корнето. Поражает прежде всего глубокая серьезность этих росписей, исполненных, быть может, скромнейшими провинциальными мастерами, в сравнении с легкомысленными росписями эллинистической Помпеи. Фонарь провожатого освещает гробницу за гробницей, и на белом фоне стен выступают из мрака красновато-коричневые фигуры людей, зеленые и алые пятна одежд, узоры растений, формы животных, любимых античным человеком. Точно сам мрак, скрывающий от нас древнюю греческую живопись, на одну минуту рассеивается при этом!

   Стиль вазной живописи, перенесенный на стены, - вот первое впечатление, которое производят фрески Корнето. Мы видим здесь ту же кратчайшую выразительность композиции, то же просвечивание линии, которое угадывал живописец греческой вазы во всякой форме. Мы находим здесь ту же страсть к движению, ту же веру в значительность жеста. Сюжеты корнетских фресок давали полный простор этим чувствам. В них изображены охоты, погребальные пиры и в особенности часто пляски, сопровождаемые музыкой флейты и лиры. Танцующие фигуры в гробницах "Леопардов" и "Погребального пира" являются высшей точкой, которой достигла здесь эта живопись. Движение рук и начертание приведенной в плоский узор одежды у танцовщиц во второй из этих гробниц составляют такой триумф линейного стиля, какого мы пока не знаем ни в одном монументальном искусстве.

   Только в росписях ваз можно было бы найти равносильный тому пример. Но стена с большими фигурами всегда скорее радует глаз, чем искусственная поверхность вазы с ее каллиграфией. Корнето свидетельствует, что линейный стиль греков мог быть свободен на стене от геометрической сухости, обусловленной только формой вазы. Здесь вздыхаешь легко перед легко и почти небрежно нанесенными на стену изображениями кустов лавра с перистыми листьями и черными точками ягод. Даже в наименее обдуманных частях стенных украшений - в каких-то птичках и рыбах, в беглом очерке пятнистых леопардов, в самих даже разноцветных квадратиках потолков, - античный художник ни на минуту не терял своего природного декоративного инстинкта. При таком инстинкте как должен был он любить свои чистые белые стены и каким богатством казалась ему одна проведенная линия, одно пятнышко краски!

   Волнующиеся моря высокой зеленой пшеницы окружают могилы Корнето. Мед полевых цветов разлит в воздухе, колеблемом близким дыханием моря. Темные дома, стены и башни города поднимаются так благородно над оливковыми рощами, над полями. В летние вечера здесь неумолчно трещат вещие цикады, зеленые светляки роятся над дорогами, и над Тирренским морем низко висит пламенно-белая звезда Венеры. Непонятно, почему этот прекрасный город забыт и обойден путешественниками. Кому ничего не говорят этрусские фрески, тому, может быть, скажет нечто хотя бы вид из Корнето на голубеющий простор моря, на далекую отдельную гору Монте Арджентарио, поднимающуюся среди мареммы, на плодоносную долину реки Арроне, текущей из Больсенского озера.

   Корнето не успело даже прославиться своими башнями, которые почти так же высоки здесь и многочисленны, как в Сан Джиминьяно. Бездна нетронутых живописных мест сохранилась в улицах этого старинного города. К природной красоте жилищ Лациума в нем примешаны какие-то веяния Тосканы, как всегда поднимающие дух и препятствующие упадку и разрушению. Корнето справедливо гордится своим замечательным палаццо Вителлески, примером перехода от тосканской готики к Ренессансу, единственным в своем роде по стройности общего впечатления и красоте частностей.

   Но ничто не может победить странную судьбу забвения, на которую обречено Корнето в книгах путешественников. Положительно кажется, что этот город находится под запретом тайны, которую стерегут его гробницы, ревниво охраняя от любопытных взоров мгновенное видение белых стен и коричнево-красных фигур Эллады.

  

   Кампанья за Тибром мало похожа на Кампанью, примыкающую к Сабинским и Альбанским горам. От самого Понте Молле древняя Via Cassia¹⁴⁰ переходит с холма на холм, спускается в долины ручьев, заросшие свежими перелесками. Равнинные пространства, горные дали открываются с нее на одну минуту и снова исчезают. Эта часть Лациума незаметно и почти от самых ворот Рима переходит в беспорядочно пересеченную, лесистую и довольно мрачную область южной Этрурии, окружающей Орвието и Витербо.

   Браччиано лежит на дороге в Витербо, на берегу большого озера, в сравнении с которым незначительными могут показаться озера Альбано и Неми. Как и те озера, оно имеет вулканическое происхождение, и уровень его также очень высок. Но не ради этого озера и не ради крохотного городка в одну улицу стоит предпринять поездку в Браччиано. Еще издалека виден господствующий над этим городком огромный замок, старинная резиденция Орсини, царивших некогда в этой части Лациума так же, как царили Колонна вокруг Палестрины и Палиано.

   Знаменитый кондотьер Наполеоне Орсини построил этот замок около середины XV века. Близ его стен Вирджинио Орсини одержал блестящую победу над своим смертельным врагом, папой Борджия. Его залы видели гостьей в XVI веке Витторию Аккоромбони, внушившую такую слепую страсть старому герцогу Паоло Джордано и сделавшуюся поэтому героиней новеллы Стендаля и трагедии Вебстера. Когда в XVII веке древнейшие фамилии Лациума стали уступать место новым папским фамилиям, Браччиано перешло в собственность князей Одескальки. В XIX веке его купил тот самый банкир Торлония, балы и приемы которого столько раз вспоминает Стендаль. В Риме часто слышишь имя этой новой аристократической династии. В руки наследников финансового героя, служившего такой отличной мишенью для саркастических стрел Стендаля, успели попасть палаццо Жиро, вилла Альдобрандини, вилла Альбани и вилла Конти во Фраскати.

   По счастью, лет пятнадцать тому назад Браччиано вернулось к Одескальки. По счастью - ибо Торлония не отступали даже перед разрушением старинных покоев замка и были всегда готовы заменить медведей Орсини своими наскоро придуманными гербами. Нынешнего хозяина Браччиано можно поставить в пример всем настоящим и будущим собственникам жилищ, прославленных искусством и историей. С достойной всякого уважения энергией, с отличным вкусом князь Одескальки стремится возвратить Браччиано к прежнему виду, не превращая его, однако, при этом в мертвый музей.

   Благодаря его заботам Браччиано стало единственным местом Италии, где видишь комнатную обстановку Возрождения, несущую притом службу жизни во время наездов хозяина, в месяцы осенних охот. Комнаты замка могут приютить немало гостей, не будучи для этого оскорблены рыночными предметами современного обихода. Браччиано богато редчайшей мебелью чинквеченто и кватроченто - тяжелыми архитектурными шкафами, покрытыми обильной золоченой резьбой на синем фоне, прямыми стульями, обитыми старинной кожей, длинными ларями с расписными крышками, огромными кроватями, почерневшими дубовыми столами. Здесь прельщает мечту комнатный уют людей Возрождения, - большой огонь в мраморном камине, книга новелл или поэма Ариосто отличной венецианской печати и вино в хрустальном стакане, - летний воздух, входящий вместе с солнцем сквозь раскрытое квадратное окно, брошенное шитье на каменной скамейке, занимающей глубокую оконную нишу, и цветы в синей и желтой вазе урбинской майолики.

   Об этих несложных трудах и развлечениях прошлого напоминают фрески времен Орсини в одной из зал. Написанные неискусным художником, они не могут, конечно, сравниться с фресками Скифанойи в Ферраре. Но так приятно все-таки видеть в них картины жизни старых хозяев Браччиано: игру в шахматы, охоту, чтение, сбор плодов, катание на лодке по озеру, за которым, как и теперь, рисуются башни и дома Тревиньяно и Ангвиллары. Мы узнаем Браччиано и окружающие его пейзажи еще раз в более значительных фресках на главной лестнице замка, написанных Антониаццо Романо. И эти фрески также были открыты из-под штукатурки благодаря энергии нынешних владельцев. Вирджинио Орсини, окруженный своей семьей и целым войском вассалов, воскрес в них среди всей праздничности золотых и пурпуровых одежд, блестящих вооружений, белых коней, молодых и красивых лиц, зеленых лугов, причудливых скал, романтических замков и синего римского неба.

  

   По географическому положению Витербо принадлежит к той области, которая занимает промежуточное положение между Лациумом, Умбрией и Тосканой. Это очень своеобразный город, и он чем-то отличается даже от наиболее родственных ему городов - Корнето и Орвието. И, однако, стоит увидеть архитектурность домов Витербо, его живописнейшие оранжевые с золотом черепичные крыши, пейзажи, открывающиеся с его окраин, стоит услышать не прекращающийся ни днем ни ночью шум его бесчисленных фонтанов, чтобы почувствовать его глубокую связь с Римом. Место Витербо кажется естественным рядом с городами Лациума.

   В истории этот старинный папский город был действительно тесно связан с Римом. Папы любили укрываться в его крепких стенах от угрожавших им опасностей. Четверо из них нашли здесь свои могилы. В числе пап, погребенных в церквах Витербо, был Климент IV, видевший со стен города блестящий поход последнего из Гогенштауфенов, несчастного Конрадина. По преданию, даже этот грозный папа прослезился при виде стольких молодых и прекрасных рыцарей, спешивших на верную смерть к полям Тальякоццо. Но на другой день в соборе Витербо разыгралась страшная сцена. Окруженный прелатами и кардиналами, Климент IV, восседая на троне, предал оглашению буллу, направленную против белокурого северного принца, приехавшего искать царства в Италии, и против всех его сподвижников. Когда чтение было окончено, папа вскочил на ноги, бросил на пол свою толстую свечу и воскликнул громовым голосом: "Да будут они отлучены от церкви". И тогда все священники также опрокинули свои свечи и повторили вслед за папой: "Да будут они преданы отлучению". Народ, объятый ужасом, поспешил оставить храм.

   Такие сцены, таких суровых людей видело Витербо в XIII веке. Как справедливо замечает де Навен в своей превосходной книге "Между Тибром и Арно", до сих пор XII и XIII века так же живы в Витербо, как живы XIV и XV века в Сьене. Почти столько же, сколько Сьена, этот интереснейший город сохранил из своего прошлого, но только прошлое Витербо восходит к временам еще более давним. Удивительные романские и готические церкви с химерами, розетками, наружными барельефами встречаются здесь на каждой площади. Редкостная готическая лоджия украшает епископский дворец, старое жилище пап, которые гостили в Витербо. Башни, менее высокие, чем башни Сан Джиминьяно и Корнето, но более массивные, чем те, поднимаются из лабиринта темных домов во всех углах города.

   В Италии мало мест, которые до такой степени полно удержали бы дух средневековья, как квартал Сан Пеллегрино в Витербо. "Углубитесь без рассуждения в этот бедный квартал, - пишет де Навен. - На каждом шагу вас будут осаждать неизведанные впечатления, на каждом шагу перед вами начнут вставать всякие неожиданности, - почерневшие башни, прорезанные редкими окнами, улочки, вымощенные большими плитами, исчезающие под темными сводами или проваливающиеся куда-то вниз на поворотах, высокие стены, сжимающие узкий vicolo, подъемы и спуски, чередующиеся без плана и без цели, наружные лестницы и высоко поднятые крыльца, дающие единственный доступ в негостеприимные дома, колонны, заделанные в углы зданий, тяжелые балконы, которые висят над улицей, готические фризы, бегущие по стенам, усеянным трещинами, современные окна, вмазанные в едва заметные оживальные аркады, феодальные гербы, отмечающие какой-нибудь вход в дом, позеленевшие деревянные двери, унизанные большими гвоздями и снабженные огромными засовами, причудливейшие по формам фонтаны". Нигде нет такого обилия готических фонтанов, и, следовательно, в своем чувстве воды Витербо опередило Рим на несколько столетий. Витербо Возрождения сохранило эту традицию. Виньола построил здесь несколько фонтанов, и на водоносных склонах Монти Чимини раскинулась переполненная источниками до какого-то пресыщения вилла Ланте. Принято говорить об относительной бедности искусством Возрождения этого столь рано прожившего свои лучшие дни города. Но не предается ли таким образом непонятному забвению прекрасный художник, который родился в Витербо и о котором можно узнать только здесь, в Витербо? На стенах церкви Санта Мария делла Верита сохранилось все, что позволяет судить о таланте Лоренцо да Витербо, жившего и работавшего во второй половине XV века. С глубоким удивлением видит здесь путешественник фрески, написанные зрелым, своеобразным и достаточно тонким художником, незнакомым ему даже по имени. Беренсон совершенно неправильно отнес его к группе провинциальных умбрийских мастеров, развившихся под влиянием Беноццо Гоццоли и его работ в Монтефалько. Фрески в Витербо отделены от фресок в Монтефалько всего только пятнадцатью годами, но кажется, что их разделяет полстолетия. Есть прямое предчувствие чинквеченто, есть классическая круглота форм, простота цвета и мерность композиции у Лоренцо да Витербо - все то, от чего был бесконечно далек романтический Беноццо. Вполне основательно Вентури считает Лоренцо учеником Пьеро делла Франческа.

   Композиция лучше всего сохранившейся фрески - брак Марии и Иосифа - поражает до странности совершенной стройностью. Чтобы встретить такую же связность групп, надо обратиться разве только к "Диспуту" Рафаэля. Выше фреска "Введение во Храм" показывает в перспективе классическое зданьице, какое и не снилось Беноццо. Но умел простодушный флорентийский мастер писать и такие энергичные и серьезные портреты, какими являются головы "Обручения". Но, может быть, самое замечательное, что отличает Лоренцо да Витербо от всех умбрийцев, - это его чувство колорита. Именно это чувство выдвигает Лоренцо на видное место среди самых значительных художников кватроченто, ставя его где-то рядом с другими наследниками великого Пьеро, с Мелоццо да Форли и Франческо Коссой. Прекрасна общая сдержанность, некоторая бледность или погашенность всех его к