Белинский Виссарион Григорьевич - Дмитрий Калинин

и тогда воспоминание о былом счастии будет в ничто обращать все гонения ожесточенного рока!.. Я вспомню первый вздох любви, вырвавшийся из груди прекрасной, первое ее признание, первый пламенный поцелуй ее; вспомню первое упоение любви и сладострастия; - вспомню и с холодною улыбкою презрения вытерплю все возможные мучения, хотя бы изобретателем их был ад! Но, Алексей, я не могу еще сказать счастию вечное прости: луч надежды еще не погас в душе моей. Теперь я ожидаю письма от моего благодетеля; в нем будет приказание возвратиться мне домой. По приезде я упаду к его ногам, признаюсь ему в моей вине, и он, тронутый моим раскаянием, моими просьбами, соединит мою руку с рукою своей дочери. Он чужд предрассудков: я уверен в этом, и эта уверенность питает мою надежду. Верь словам моим: они сбудутся; о, верь, бога ради, верь (схватывает руку Сурского), я прошу тебя. Для чего холодная улыбка, это сомнительное выражение лица? Умоляю тебя, верь мне! Я приведу к нему Софью и скажу ему: "Нас соединила любовь, соедини и ты". С слезами радости он назовет меня своим сыном, прижмет к старческой своей груди; а я, восторженный моим счастием, - я буду рыданием отвечать на его отеческие ласки, буду обнимать его колена, лобызать его серебряные локоны. С тех пор мои дни польются тихим потоком, в котором всегда будет отражаться чистая лазурь неба. Цветочной цепию прикую к себе ветреное, легкокрылое счастие, и вся жизнь моя будет восторг, упоение и любовь!..

   Сурский. Дмитрий, право, ты настоящий ребенок; ты ничего не видишь. Сам посуди: может ли Лесинский, нося на себе звание дворянина, самовольно располагать своими поступками в столь важном деле и презирать общественным мнением? Он имеет жену: она лучше согласится позволить закопать себя живую в землю, нежели видеть свою дочь твоею женою. Она мать; в сем случае права ее так же неоспоримы, как и право отца; сами законы вступятся за оные. То-то, надобно бы почаще советоваться с холодным рассудком да делать счеты да выкладки.

   Дмитрий. Алексей, бога ради не усугубляй моих ужасных терзаний своими холодными рассуждениями, своими мрачными предчувствиями: они оледеняют мое сердце, еще лелеемое надеждою; они отдаются в нем, как унылые, протяжные удары погребального колокола, как звуки цепей на руках узника. Для чего ты беспрестанно разочаровываешь мою душу? Для чего отдаляешь от глаз моих пленительные образы ангелов счастия, а представляешь вместо их ужасных, отвратительных скелетов?.. Друг мой! Я было заснул на минуту, а сон несчастного должен быть для всякого священным! Для чего разбужагь его, очарованного обольстительными видениями? Ах, как смежно блаженство с злополучием! Давно ли я не мог найти слов для высказания моего счастия, а теперь? Боже мой!.. (Закрывает глаза руками и погружается в мрачную задумчивость.)

   Сурский. Калинин! Калинин! Это ли есть признак души высокой, благородной? Голова пылкая и безумная! Когда ты опомнишься, когда ты перестанешь метаться из крайности в крайность и попадешь на счастливую середину?.. На что это похоже: когда ты почитал себя счастливым, то восторгам твоим не было меры, а когда увидел следствия твоего безумия, то сделался малодушным, как ребенок. Нет: по-нашему не так! Если тебя постиг удар судьбы, то изыскивай средства отвратить его; если же этого невозможно сделать, то страдай и молчи: будь горд в самом бедствии, не падай под бременем оного и докажи, что ты не подвластен даже и самому року!

   Дмитрий. Так, друг мой, ты прав. Слова твои ободряют и воскрешают меня. Так: к чему это уныние? Неужели надежда дана человеку только для усугубления его горестей?.. Нет, прочь от меня эти гибельные мысли! Я еще верую в счастие: я буду опять счастлив! Мой благодетель снабдит меня деньгами, и я удалюсь с ними и с Софьею, если не на край света, то по крайней мере так далеко, чтобы счастие наше не могло мучить души злых. Ты сам, мой друг, последуешь за нами; не правда ли? Наши дни будут лелеемы теми чистыми, небесными радостями, которые доставляют человеку любовь, дружба и родство! Я буду иметь детей, ты будешь их воспитывать... Не правда ли: это прекрасно? (Болезненным голосом.) Так, мы будем счастливы, не правда ли?..

   Сурский. Бедный! Ты похож на человека, который, утопая в море, хватается за соломинку. (Вбегает Федор.)

   Федор. Письмо, сударь, письмо!

   Дмитрий. Письмо?., письмо?.. Где оно?.. Дай сюда скорее!.. Оставь нас одних... (Федор уходит.)

   Сурский. Читай скорее!

   Дмитрий. Ах! друг мой, сердце мое оторвалось; я как будто бы чего-то испугался. Какое-то горестное предчувствие... руки мои дрожат... я страшусь... (Разламывает печать, развертывает письмо и, прочтя несколько строк, глядит, как остолбенелый, на Сурского.)

   Сурский. Друг мой, что с тобою сделалось? (Продолжительное молчание.)

   Дмитрий (с отчаянною улыбкою). Прекрасные вести! прекрасные вести! Мой благодетель умер! (Упадает на стул без чувств, Сурский старается помочь ему; наконец он приходит в память.) Итак, все решено. Вот конец поприща, по которому я так весело, так беспечно пробегал! Кто мог это предвидеть?.. Неужели любовь для того только льстила мне, чтобы так жестоко обмануть меня? Благодетель мой умер: теперь все кончено!.. Сурский! Ты читал эти строки? Кто писал их? Что в них еще есть утешительного?.. Дай мне их! (Сурский подает ему письмо.) "Почтеннейший, высокоименитый господин, пылкая голова, молодой мечтатель, маленький философ!" Как! Это что значит? Га! Какая адская злоба, какая черная ненависть! "Ваш благодетель, не успевши излить на вас остатки щедрот своих, изволил отправиться на тот свет!" Сурский! прочти бога ради подпись: в моих глазах мелькает имя Андрея Лесинского, но я не верю моим встревоженным чувствам: они меня обманывают.

   Сурский. Так точно, тут подписано его имя.

   Дмитрий. Его имя? И это писал сын об умершем отце своем! Неужели развращение людей может простираться до такой степени?.. "Ваша отпускная... уничтожена, сестра наша выходит замуж за князя Кизяева, и так как у нас недостает лакеев для служения при свадебном столе, то и просим вас всепокорнейше... как можно поскорее пожаловать... к нам". Сурский! что это значит? Насмешка или истина?.. А, понимаю! Софья выходит замуж; отпускная моя уничтожена - я раб!.. Ха! ха! ха!.. (Подходит к Сурскому и с неистовым восторгом треплет его по плечу.) Я раб, Софья выходит замуж! Слышишь ли ты это?.. А! Неужели от этих слов лицо твое не делается лицом Гарпии и волосы твои не превращаются в шипящих змей?.. Что ты задумался? Неужели ты можешь в эту минуту иметь другие чувства, кроме неистовства и злобы, другие желания, кроме мщения и крови?.. Я раб!.. Я буду прислуживать при столе... и кому же?.. Андрею и Петру Лесинским, - при столе, который будет даваться по случаю свадьбы их сестры!.. Знаешь ли ты, кто эта сестра и что она для меня значит?.. Ее муж обратится ко мне и презрительно скажет: "Человек, подай тарелку!" Этого мало, он будет при мне обнимать Софью, целовать ее!.. Ха! ха! ха!.. Что ты не смеешься?.. Не смешно ли это?.. (Схватывает руками голову.) Чувствуешь ли ты, как горит моя голова: она раскалена адским пламенем! Чувствуешь ли ты, как страждет это бедное сердце: лютое отчаяние вонзило в него свои кровавые когти и раздирает его на миллионы частей!.. Ах! Ужасно! Ужасно!.. (Погружается в мрачную задумчивость; продолжительное молчание.)

   Сурский. Боже мой! Он почти с ума сходит! Что мне делать с ним?

   Дмитрий (вскакивает в бешенстве). Где, где оно, где это письмо?.. Дай мне его!.. (Схватывает письмо, разрывает его на части и бросает на пол.) Видишь ли ты эти лоскутки? Как разорвал я эту бумагу, так разорву и написавших ее!.. Я расщиплю на части их тело! Я высосу по капле кровь из жил их! Я притащу их на могилу моего благодетеля, скажу им: "Здесь погребен отец ваш", и брошу в глаза их эти лоскутки. (Скрипит от ярости зубами.) О! Тщетны будут мольбы их! Тщетно будут обнимать колена мои!.. О! Какое сладостное зрелище!.. Какое веселое пиршество!.. Сурский! видишь ли, как черная кровь клубится из зияющих ран их?.. Видишь ли, как ужасно смерть исказила посинелые уста их?.. Как страшно они обращают на меня свои кровавые глаза?.. Видишь ли ты эти судорожные движения, это борение смерти с жизиию, эти глухие, хриплые стоны: они предшествуют смерти! Но она еще медлит: она хочет усладить меня этим зрелищем. Видишь: кровавыми руками они разрывают землю и грызут ее зубами! Видишь ли, как черная пыль смешалась с багровою пеною? Тс!.. тише!.. молчи!.. Слышишь: они изрыгают на меня проклятия!.. Сурский! уйдем отсюда! (Тащит его за руку.) Мне страшно здесь, я дрожу... я весь оледенел... мои волосы стоят горою... О! о!.. Стой!.. Слышишь ли, с каким диким, ужасным хохотом они кричат мне: ты наш раб!.. Софья выходит замуж!.. Я их раб!.. Софья выходит замуж!.. (Упадает без чувств.)

   Сурский. Боже мой! Что мне делать? Он без чувств! Он умирает! Дмитрий! Дмитрий! Опомнись, проснись! Тебя призывает голос твоего друга!.. Эй, Федор! Федор!..

  

  

  

   Дома-то новы хоть, да предрассудки стары!

   Порадуйтесь: не истребят

   Ни годы их, ни моры, ни пожары!"

   Грибоедов⁴.

  

   <Иван.> Ого! да уж время-то голомя: почти восемь часов. Скоро господа встанут. Подмести-ка поскорее горницу-то, а то и не уйдешь от крика барыни; да как бы еще вместо завтрака и пощечин не отведать или чего и больше. Вот чего дождался я на старости лет! Барин! барин! Успокой, господи, твою душу!.. (Утирает рукавом слезы и берет в руки метлу.) Как везде насорено! Да уж и то сказать: пир горою был! Вот какие нынче времена! Детки не успели еще путем схоронить отца своего да уж и за гульбу принялися! А матушка-то их! Ох, что-то будет с нами грешными! (Прислушивается.) Ой, кто-то идет! Уж не барыня ли? Беда моя! (С торопливостию начинает мести.) (Вбегает Лиза.)

   Лиза. Здравствуй, дедушка, что ты тут поделываешь?

   Иван (тяжело вздохнувши). Да вот мету горницу.

   Лиза. А слышал ли ты новость?

   Иван (с любопытством). А какую бы это?

   Лиза. К нам вот сию минуту приехала гостья.

   Иван. А кто ж бы это?

   Лиза. Да мамзель.

   Иван. Какая?

   Лиза. Ну, да та самая, что у которой барышня училась.

   Иван (с радостию). Как? неужто в самом деле?

   Лиза. А что ж тут за диковинка такая? Разя она не езжала к нам? Разя ты не знаешь, как она любит Софью Петровну и как барышня ее любит?

   Иван. Все так, все это вестимо, да вот в чем дело-то: вить уж годов восемь, как она у нас изволила быть, а с тех пор ни разу не жаловала. Да что ж ты, Лиза, призадумалась?

   Лиза. Я думаю: где-то теперь наш Дмитрий Егорыч, знает ли он, что Петр Степаныч изволил скончаться?

   Иван. Ох, Лиза, не говори ты мне про него; лишь только кто об нем молвит хоть словечко, так сердце и обольется кровью. Что-то еще без барина-то будет теперь? Они его с двора сгонят. Когда-то я увижу его, моего батюшку? Большая нужда мне до него есть. Старый барин перед смертью со слезами молил меня отдать ему грамотку, тихонько, чтобы никто не знал, а пуще всего барыня да молодые господа. Знать, секретная какая. Да я, пускай, смекнул, что написано-то в ней.

   Лиза. Хоть бы уж он приехал-то поскорее, а то барышня стосковалась, да и только. Не знаю, что и делать с ней! То примется плакать так, что, глядя на нее, и сама надорвалась; то начнет смеяться, прости меня, господи, словно какая сумасшедшая; то уж некстати молчалива, то уже больно разговорчива! Ничем не угодишь на нее: то позовет, то вышлет вон; то заведет речь про упокойного барина али про Дмитрия Егорыча, а то дак ни словечка не велит промолвить про них. Право, она любит Дмитрия Егорыча, как родного брата.

   Иван (как бы испугавшись). Как родного брата?..

   Лиза. А что ж?..

   Иван. Да так; ничего. А где же мамзель-то?

   Лиза. Да на заднем мозанине.

   Иван. Да ты доложила ли барышне об ее милости?

   Лиза. Я было хотела доложить, да она не приказывала никого беспокоить: хочет удивить барышню.

   Иван. Ах, Лиза, как бы ты знала, какая она добрая! Как барышня-то жила у покойницы Пелагеи Игнатьевны (крестится), - дай ей, господи, царство небесное, - так я в частуху езжал в дом ее милости. Бывало, матушка Марья Миколавна велит меня позвать к себе в комнату да уж изволит, изволит разговаривать со мною; уж как я и живу-то, и каково-то с нами господа ладят? Перестанет говорить, поклонишься да пойдешь вон; ан не тут-то было: остановит да велит поднести винца рюмочку, да еще акроме-то пожалует на водку. Уж мне не так дороги деньги да вино, как ее ласковое словечко! То-то русская-то мамзель, не то что французская! Небось та и слова не промолвит с нашим братом холопом!

   Лиза. Ах, да вить она говорила об тебе. Лишь только я успела снять с нее дорожный капот да сказать, здоровы ли господа, как она спросила: "А жив ли и здоров ли старик Иван, которого часто посылали к покойнице Пелагее Игнатьевне, и каково он поживает? Позови-ка его ко мне". А я, дура, заболталась с тобою и сказать тебе об этом позабыла.

   Иван. Ох, ты воструха, воструха! Побечь поскорее к ней.

   Лиза. Ах, барыня идет! (Входит Лесинская в утреннем неглиже.)

   Лесинская. Что это у вас тут за беседа такая? Вишь, какие господа! изволят стоять, поджавши руки, да растабарывать.

   Иван. Я, матушка Лисафета Андреевна, пол мету.

   Лесинская. Да ты еще и пола-то не вымел? Ай да молодец! Вот я тебе, старому хрычу, дам матушку Лисафету Андревиу. Нет: с вами добром-то, знать, не сделаешься. Вишь, как добрый-то ваш барин, не тем будь упомянут покойник, избаловал вас. Нет, я примусь за вас добрым порядком; уж нечего сказать: не больно люблю баловать проклятое хамово поколенье; у меня всякая вина виновата. Что тут изволишь с внучкой-то своей разговаривать? Чать, господ ругали да хвалили своего Дмитрия Егоровича?

   Иван. Нет, матушка, бог видит, нет. Она пришла сказать, что Марья Миколавна изволила к вам пожаловать.

   Лесинская. Какая Марья Николавна? Мамзель, что ли?

   Лиза. Да-с.

   Лесинская. Вот еще нелегкая-то принесла! Да давно ли она приехала?

   Лиза. Да уж часа с полтора-с.

   Лесинская. Как же ты, мерзавка, не доложила мне? Она с любезным-то своим дедушкою заговорилась: вишь, давно не видались!

   Лиза. Да она не велела-с.

   Лесинская. Кто она?

   Лиза. Да Марья Миколавна-с.

   Лесинская. Ах ты, негодная, да разве ты должна больше ее слушаться, а не барыию свою?

   Лиза. Да вы ведь не приказывали.

   Лесинская. Ах, мерзавка, мерзавка, да ты еще и огрызаться вздумала. Вишь, какая грубиянка! Когда барыня говорит тебе, что ты виновата, так как же ты смеешь оправдываться?

   Лиза. Да вы еще изволили почивать, так я не смела...

   Лесинская. Да ты еще вздумала вывертываться, так вот же тебе. (Бьет ее по щекам.) Да нет, ты не стоишь того, чтобы я марала об тебя свои руки. Эй, старый черт, отхлопай ее, да смотри, хорошенько, а не то вить самого велю отодрать на конюшне.

   Иван. Помилуйте, сударыня, на что же это похоже?

   Лесинская (с злобою). Ах ты, старая каналья, да ты еще смеешь отговариваться?..

   Иван. Да что же я, сударыня, за палач такой? Опять же, как бы то ни было, вить она приходится мне родная внучка.

   Лесинская. Да разве хамы смеют разбирать родство, когда им господа приказывают?..

   Иван. Да разве мы не такие же люди, как и ваша милость, сударыня?

   Лесинская. Да ты еще смеешь равняться с господами?.. Бей! Я приказываю тебе!

   Иван. Да это, сударыня, сущая каторга. Разве вы нехристь какая, что ли? Господи боже мой, до чего мы дожили! Ах, батюшка барин, на кого ты покинул нас, бедных сирот своих! То-то была душа христианская. Зря мухи не тронет, бывало.

   Лесинская (задыхаясь от злобы). Ах, мошенник, злодей! Он убил меня, зарезал! Ах, изверги, разбойники! Они уморят меня, убьют мою душеньку! Каково покажется? Изволь терпеть от своих же рабов. Ах, изверг проклятый! он смеет равняться с господами; не хочет исполнить моих приказаний, называет меня нехристью да еще вздумал хвалить при мне своего потатчика барина! Нет, нет: задам баню, хорошую баню, на конюшню, на конюшню, запорю до смерти.

   Иван. Да чем же я прогневал вас, сударыня?

   Лесинская. Там узнаешь, чем. Вот изволь поступать с ними милостиво. Ох, грубияны, пожили бы вы у моего братца Филиппа Андреича! Нет, уж у него не так бы заговорили! Он до полусмерти колотит вашего брата, да не смей рта разинуть, не смей слова пикнуть. Коли станет орать али плакать, так вдвое велит приударить. А то вишь, какие неженки; чуть мазнешь по роже, так и расхнычутся, точно дворяне какие. Ох, да я заболталась с вами и богу-то позабыла помолиться; вы, разбойники, меня всегда в грех вводите. Да уж, правда, скоро к обедне заблаговестят. Ты, старый болван, скорее прибирай залу да готовь спину палкам, а ты, мерзавка, поди-ка позови сюда Сидора Андреича, Марью Николавну да Сонюшку да вели подавать самовар. Ах, да вот и Сидор Андреич идет. (Лиза уходит.)

   (Входит подслеповатая мужская фигура в долгополом сюртуке и <с волосами>, остриженными по-светски; ее рябое лицо украшено небольшою рыжею бородою; она беспрестанно вертит головою; в одной руке ее четки, а в другой длинная палка.)

   Сидор Андреевич. Здравствуйте, Лизавета Андреевна, с добрым утром честь имею поздравить вас, сударыня! Здоровы ли?

   Лесинская. Твоими теплыми молитвами, Сидор Андреич, живу кое-как. Да вот людишки-мошенники все бесят: такие делают грубости, что терпенья нет, да и только. Да вот погоди: я справлюсь с ними.

   Сидор Андреевич. И доброе дело сделаете. Сказал господь: "Несть раб более господина своего!", а в другом месте: "Раби, повинуйтеся во всяком страсе владыкам, не токмо благим и кротким, но и строптивым"⁵.

   Лесинская. И жаль их, окаянных, Сидор Андреич, да делать-то нечего; пожалуй, дай им волю-то, так они барыне-то и на шею сядут да поедут. Уж я ли, кажется, поступаю с ними не по-христнански?

   Сидор Андреевич. Бить рабов ничуть не грешно, а должно, говорит русская пословица: не бить ребра, не видать добра. Премудрый Сирах сказал: "Любяй сына своего да учинит ему раны"; а в другом месте священное писание гласит: "Биет сына, его возлюбит". Когда детей господь указал бить, то уже рабов-то и подавно.

   Лесинская. Ну, Сидор Андреич, ты говоришь, как книга, тебя любо слушать. Где это набрался такой премудрости?

   Сидор Андреевич. Не от себя, матушка, от бога: "Господь умудряет слепцы".

   Лесинская. Сущая правда; иной весь век свой учится, умирает на книгах, и все не то, что ты. Ты нынче, пожалуйста, попой уж на крылосе-то. Право, я не могу от слез удержаться, когда слышу твой голос. Отродясь не слыхивала таких певчих, как ты.

   Сидор Андреевич. Извольте, матушка Лизавета Андреевна, для вас все готов сделать, чего ни пожелаете. Нечего сказать: доволен вашей милостию. Не оставили вы меня грешного, зато и господь не оставит вас. (Входит Софья.)

   Софья. Здравствуйте, маменька! (Целует у нее руку.) Ах, знаете ли вы, как я сегодня была обрадована? Представьте себе: просыпаюсь и вижу у постели своей - кого ж бы вы думали? - мою любезную Марью Николавну!

   Лесинская. Очень рада, Сонюшка, очень рада. Если бы ты знала, как мне приятно, что ты весела. То-то материнское-то сердце! Ты своими слезами о любезном батюшке тоску всем нагнала. Небось, как я умру, обо мне не станешь так плакать! Я знаю, что мать тебе не так мила, как отец.

   Софья. Маменька, вы несправедливы. Вы сами должны знать, люблю ли я вас и буду ли плакать на вашей могиле. Но кого же можно любить по долгу или по принуждению? Спросите себя, как вы меня любите, как обращаетесь со мною, как ведете себя в отношении к другим, и тогда судите...

   Сидор Андреевич. Нет-с, сударыня Софья Петровна, не предавайтесь таковому светскому лжемудрию; оно опасно паче змеиного яда.

   Лесинская. Сговоришь с ней, с краснобайкой, вишь, из книг-то научилась каким правилам. Нет, небось в мое время так не смели и думать, а не то что говорить. Дети должны любить своих родителей, хоша бы родители их и не любили. А когда они не почитают отца, а пуще всего матерей, то не будут счастливы и долговечны на земли. В какой, бишь, это заповеди-то сказано, Сидор Андреич? Да, кажется, во второй!

   Сидор Андреевич. Нет, в пятой! Чти отца твоего и матерь.

   Лесинская. Ох! я слаба стала на память, все позабыла, что и знала. (Входит Рудина.)

   Рудина. Здравствуйте, Лизавета Андреевна, как долго я не видалась с вами! (Целуются.)

   Лесинская. Да, заспесивилась, матушка, заспесивилась. Шутка ли дело, уж почти с полгода я не видала тебя. Видно, тебе не люба моя хлеб-соль! Кажется, я всякому рада душевно; слава богу, без гостей ни на час. Ну, матушка, слыхала ли ты о нашем несчастии?

   Рудина. Да, несчастие ваше ужасно; я думаю, вы в большом огорчении? Да как и не печалиться? Все добрые люди многого лишились в Петре Степаныче и все вместе с вами оплакивают невозвратимую потерю.

   Лесинская. Правда, матушка, сущая правда: как не печалиться мне? (Слышен звон колокола, и она крестится.) Ах, да уж и к обедне звонят. Ай да отец Игнатий, нечего сказать; спасибо ему. Уж подлинно, что достойный священник! Я вчера просила его пораньше начать обедню. Много хлопот, милая Марья Николавна: скоро будет семнадцатое число, день ангела Сонюшки. Надобно приготовиться да сделать бальчик хорошенький; у меня будет князь Кизяев. То-то человек-то! Уж подлинно с большими достоинствами: имеет четыреста душ крестьян, а как умен, как учен, уж подлинно, что чудо. Вот с ним-то поговори-ка, Сонюшка, небось и тебя заметает словами. Я давно была знакома с ним; да мой муженек, по своей сварливости, что-то повздорил с его сиятельством, так уж он лет пять не жалует к нам. А какой вежливый, какой учтивый! Вот как-то до смерти Петра Степаныча случилось мне встретиться с ним на балу у Васильевых. Уж он и в карты все со мной играл, и руки-то у меня расцеловал; даже от танцев отказался, чтобы сделать мне партию. Уверял меня в своей преданности, радовался, что смерть моего мужа дает ему случай снова познакомиться со мною. Смотри, Сонюшка, обходись с ним ласковее; он имеет на тебя виды.

   Рудина. Как это, Лизавета Андреевна, у вас будет бал? Кажется, вы недавно схоронили мужа?

   Лесинская. Не все же, матушка, плакать; сколько ни плачь, а слезами не поможешь, и так у меня от слез глаза высохли. Правда: старик-то был человек странный, сварливый, ни в чем не давал мне воли; а все муж, все жалко. Что ни говорите, а уж без бала нельзя обойтися: ведь Сонюшка-то не маленькая; как же можно пропустить ее именины без бала; все засмеют, скажут, что я скуплюсь, что я не люблю своей дочери; а я, кажется, готова для нее все сделать.

   Сидор Андреевич. Конечно, матушка, нельзя: кто живет в свете, тот поневоле должен угождать свету; да тут и греха нет никакого. Сам господь пировал в Кане Галилейстем, а святый Давид плясал перед ковчегом⁶.

   Лесинская. Правда, Сидор Андреич, правда! Да уж кому поверить, как не тебе? Пойдем-ка к обедне-то; а ты, милая Марья Николавна, посиди с Сонюшкой; я на час к обедне схожу. Ох! не успела я и чаю-то напиться, да уж делать нечего, как-нибудь отстою. (Уходит с Сидором Андреевичем.)

   Рудина. Наконец мы можем поговорить с тобою свободно. Ах, друг мой, Сонюшка, ты так изменилась со дня нашей разлуки, что тебя и узнать трудно. Лицо твое похудело, ты так бледна... Кстати, ты давеча намекала, что имеешь что-то важное сообщить мне. Теперь, кажется, самое удобное время для этого.

   Софья. Этого времени я ждала с нетерпением и страшилась; оно для меня ужасно. О друг мой! много я имею сообщить тебе! Ты образовала мои способности и, можно сказать, создала мою душу, мое сердце, оно должно быть для тебя открыто... Но увы! ты не будешь более видеть в них, как в чистом зеркале, отпечатки чистых, непорочных движений молодой энтузиастки... Я уже не та тихая, задумчивая мечтательница, не та легковерная, неопытная гостья мира, которой душа была ясна и невинна, как душа младенца. Под этим кровом я узнала блаженство и страдание, вкусила чистые радости и сделалась (закрывает руками лицо) преступницею!.. Я стою пред тобою не так, как друг твой, но как виновный пред своим судьею. О, ежели ты презришь мною, ежели ты отвергнешь меня, ежели разорвешь эту сладостную цепь дружества, которая столько очаровала жизнь мою, - что тогда будет со мною?.. (Отирает слезы.)

   Рудина. Софья! Что это значит? Я не ожидала от тебя такого приветствия! Ты приводишь меня в ужас! Но я никак не могу поверить, чтобы твоя ангельская душа могла оскверниться преступлением (с гордостию): тебя воспитывала я! Неужели это пламенное стремление к добру, это сильное негодование при одной мысли о пороке, которые составляли, так сказать, твой характер, были не чем иным, как только мгновением скоропреходящим, восторгом ветреной молодой девушки? (С чувством) Софья! Помнишь ли ты час нашей разлуки? Помнишь ли ту минуту, когда, сжимая меня в своих объятиях, голосом, заглушаемым рыданиями, ты дала мне священную клятву помнить мои наставления, следовать моим правилам, быть жрицею добродетели, не гасить никогда этого чистого, святого пламени к высокому, который я умела возжечь в душе твоей? Я поверила тебе, Софья! Неужели ты изменила своей клятве? Нет, это невозможно: ангелы не могут быть людьми. Впрочем, друг мой, я уверена, что если ты и преступница, то и в самом преступлении благородна, если ты и пала, то так падают души высокие. Софья! Откройся предо мною: это сердце для тебя всегда отверсто, эти объятия (обнимает ее) всегда готовы принять тебя! Я еще твой друг и вместо бесполезных упреков пролью в твою душу чарующий бальзам утешения.

   Софья. Друг мой, я женщина, но я не страшусь ни смерти, ни злополучий, но быть преступницей... О, это ужасно!.. Я сейчас же расскажу тебе свою историю; она кратка и не утомит твоего внимания; она только растерзает твою душу. Вот она. Моя мать - ты ее знаешь; отец мой - ангел: его уже нет. Я увидела юношу: он имеет все, чем только можно было пленить меня: его краткие, отрывистые речи, его необыкновенные поступки дышали благородством мыслей, возвышенностию чувств; его пламенные, быстрые взоры блистали гордостию и мужеством; на его приятном, выразительном лице написана была мрачная задумчивость; он страдал и не жаловался; любил и молчал. Узнавши меня, излил передо мною свои чувства, свои мысли: они были понятны только для одной меня. Он сделался смелее: признался и умел исторгнуть признание - и я узнала небо. Не буду много говорить тебе о моем блаженстве; чтобы описать его вполне, довольно сказать: я любила и была любима. Наконец, увлеченные своим пламенем, мы сгорели в нем!.. И (закрывает лицо руками)... О, что со мною будет! (После некоторого молчания.) Он мужчина, следовательно, не мог иметь понятия о всей бедственности моего положения и вскоре был принужден ехать в Москву; а я, я осталась одна! Кажется, я все сказала!..

   Рудина. Ах, Софья, твое положение более, нежели ужасно; чтобы выразить всю бедственность оного, я не нахожу слов. Даже не могу утешать тебя; могу только плакать о тебе. Пусть эти слезы будут чистою жертвою дружбы. (Молчание.) Но скажи мне, кто этот молодой человек? Неужели он не мог предложить тебе своей руки?

   Софья. Он сын лакея: а ты знаешь мою мать!

   Рудина. Как это? сын лакея, говоришь ты?

   Софья. Тот самый, о коем, может быть, ты не раз слыхала от моей матери, как о человеке гнуснейшем. Она ненавидела его, как только могут ненавидеть подобные души благородного человека. Он тот самый воспитанник моего родителя, о котором он много раз говорил с лестнейшими похвалами.

   Рудина. Скоро ли он приедет сюда?

   Софья. Я думаю, что скоро, и вот почему: мой родитель отпустил его на волю, но моя мать и братья каким-то образом отрыли в бумагах покойного отпускную и сожгли ее. Между тем подали прошение, чтобы выслали из Москвы их человека, да и к самому ему послали письмо, которого содержания я не знаю; но, судя по их о нем разговорам, заключаю, что это письмо самое язвительное. О, что будет с бедным Дмитрием, когда он узнает, что его благодетель умер!..

   Рудина. Писал ли он к тебе из Москвы письма?

   Софья. Этого никак нельзя было сделать.

   Рудина. Итак, нет никакого средства выйти тебе из этих ужасных обстоятельств?

   Софья. В моем положении мне осталось одно средство: отчаянная решительность. Я во всем признаюсь матушке; уверю ее, что если она не согласится на мои требования, то я всем объявлю о моем стыде: осрамлю и себя и ее. Я знаю, что это на нее сильно подействует.

   Рудина. Но в чем же будут состоять твои требования?

   Софья. Чтобы обвенчать меня с Дмитрием и определить его в военную службу.

   Рудина. А если она на это не согласится?

   Софья (решительно). Я выполню свои угрозы и лишу себя жизни.

   Рудина. Софья! И ты способна это сделать, ты, кроткая девушка? Я не понимаю даже, как могла ты произнести такие слова.

   Софья. Что ж тут удивительного? Не сама ли ты говорила мне, что ужасно бедствие, а не смерть? Лишась Дмитрия, я лишусь всех благ, привязывающих меня к жизни.

   Рудина. Как это? Ты имеешь мать, братьев.

   Софья. О, если бы я могла не иметь их!

   Рудина. Тебя ли я вижу? Софья, ты ли это?

   Софья. Не удивляйся, друг мой, ты еще не то услышишь от меня. Я меньше тебя жила на свете, но не меньше испытала. Ты еще, может быть, не знаешь, как ужасно, как убийственно, получивши хорошее воспитание, возвысившись от толпы людей обыкновенных, видеть в своем отце или матери члена этой низкой, пресмыкающейся толпы, которую столько презираешь; как горестно среди множества быть одною! Моя мать желала видеть меня воспитанною только для удовольствия одного пустого тщеславия, глупого самолюбия, а не для истинной цели. Ей приятно, когда восхищаются ее дочерью, хвалят ее ум и познания, и между тем этот ум и эти познания называет развратом. Ты не можешь представить себе той жестокости, с какою она обращается со своими людьми: не буду тебе описывать ее, ибо не могу без ужаса и вспомнить об ней; не можешь представить, до какой степени она предана самому гнуснейшему и отвратительнейшему ханжеству и как оскорбляет сим святость и чистоту религии. А если бы ты знала моих любезных братцев! Не буду много говорить тебе об них, скажу только, что буйство, повесничество, жестокость и полуневежество есть отличительные качества этих полуварваров! И с этими людьми я связана такими узами, и этих людей я должна любить и уважать! Но это еще я могла бы сносить в надежде, что со временем обстоятельства могут измениться; моя любовь, ее следствие и участь Дмитрия - вот что ужасает меня. Я знаю его: он пылок, бешен, чувствителен до крайности; он не погибнет без того, чтобы не погубить врагов своих! Будущее ужасно страшит меня. В довершение всего этого моя мать забрала себе в голову, что я непременно должна выйти замуж за какого-то князя Кизяева, которого я никогда и не видала, и, не спросясь моего согласия, почти дала ему слово. Беспрестанно мне хвалит его, и вычисляет его богатство, и часто в блаженном забвении с улыбкою самодовольства говорит мне "ваше сиятельство" и называет княгинею.

   Рудина. Чем же ты отвечаешь ей на эти комплименты?

   Софья. Иногда шутками, иногда молчаньем, иногда насмешками, глядя по расположению духа.

   Рудина. Эх, напрасно: ты этим как бы изъявляешь свое согласие и питаешь ее надежду.

   Софья. Я это делаю с намерением: мне хочется одурачить его сиятельство, моего любезного жениха.

   Рудина. А почему это давеча Лизавета Андреевна говорила тебе об этом князе, как о человеке, о котором ты слышишь в первый раз?

   Софья. Это есть следствие каких-нибудь ее расчетов. Она в житейских-то делах гений: проведет хоть кого. Мне давеча так смешно было слушать ее, что я даже забыла свои горести. Впрочем, она с князем-то завела не шуточную коммерцию: то и дело пересылают друг к другу людей с письмами.

   Рудина. Ведь она сама, кажется, не умеет писать, кто же ей пишет эти письма?

   Софья. Мои братцы. (Входит Иван; лицо его бледно; на глазах видны слезы, и он весь дрожит.)

   Рудина. А, здравствуй, Иван, здравствуй, добрый старик! Давно уж мы не видались с тобою.

   Иван (низко кланяясь). Здравия желаю, матушка Марья Миколавна; благодарствую на том, что вы не забыли меня, бедного старика!

   Софья. Но что с тобою сделалось? Ты дрожишь, как в лихорадке, бледен, как полотно: уж не болен ли ты?

   Иван. Нет, сударыня-барышня, я здоров; на мое мучение и боль-то меня несчастного не берет: уж пора бы костям и на упокой.

   Софья. Да отчего же ты так встревожен?

   Иван. По милости вашей матушки Лисафеты Андревны.

   Софья (быстро). А что такое?

   Иван. Да так-с, пустяки-с: об мою старую спину, для божия праздника, сейчас обломали пучков с шесть. (Софья в сильном волнении отходит на другой конец залы и смотрит в окно.)

   Рудина. Боже мой! неужели? да за что же?

   Иван. И, матушка Марья Миколавна, что уж и говорить об этом: то ли еще увидим; Лисафета Андревна изволила сказать, что это еще только цветики. Теперь нас человек с пять передрали на конюшне, иную за то, что тарелку разбила, иную, что самовар упустила, иного, что смел оправдываться; иного за грубое слово: то-то потеха-то была! Кричат, плачут, молятся, а Андрей Петрович только и изволит приказывать: "Эй, прибавь на калачи, прибавь на калачи!" А коли кто плохо бьет, так того учнет из своих рук катать орапельником.

   Рудина. Ах, какой ужас! Кто же этот Андрей Петрович, дворецкий, что ли, какой?

   Софья (быстро). Мой брат!..

   Иван. Да тут еще нечему дивиться, матушка Марья Миколавна; то ли еще было! Как покойный-то барин, Петр Степаныч (крестится), - дай ему, господи, царство небесное, - изволил кончаться на смертном одре, барыня с горя изволила бить девок; барышня у постели обливалась горючими слезами, а молодые-то господа изволили буянить по деревне да делать то, о чем и донести вашей милости совестливо. Насилу, насилу могли отыскать их, чтобы проститься с отцом да принять его родительское благословение, навеки нерушимое. Лишь успели зарыть его в могилу, то и пошли ииры да балы; нас стали мучить, как скотов каких; коли учнут напрасно взыскивать, не моги рта разинуть, не моги пикнуть в оправдание, - на конюшню, да и только; уж порют, порют, как собак каких. А если кто захворает, да доложат барыне, так только и услышишь: "Вишь, какой благородный, вишь, какой дворянин! Еще хворать вздумал; полечите-ко его хорошенько орапельником!" Ну, такое житье, что хоть околевай, да и только, али ложись живой в мать сыру землю; могуты нашей не стало, сударыня Марья Миколавна. Иной охотник собак лучше кормит, как нас барыня. Оставил нас грешных, господи! Знать, забыл он нас аль уж по грехам казнит.

   Софья. Она моя мать: я должна уважать и любить ее!..

   Иван. Тридцать лет ходил я за упокойным барином и не то, что дурного чего не видал, даже дурака не слыхал от него; любил он меня, мой батюшка, словно родного. А теперь на старости вот до чего я дожил: порют, как какую собаку. Ох, наказал меня, господи! Хоть уж бы прибрал он меня!

   Рудина. Да это ужасно, это превосходит все меры тиранства. (Вздыхает.) А делать нечего, надобно терпеть да молчать.

   Иван. Коли уж дело на то пошло, так я к слову доложу вашей милости, сударыня-матушка Марья Миколавна, еще кое о чем. Вот был у нас мужичок Антип Власьев; упокойник барин жаловал его и поставил бурмистром. Богачее и зажиточнее его у нас во всей вотчине никого не было; ну, потому, то есть, что был мужик не ленивый, работящий, а уж такая умница, что и сказать нельзя. Это у него хлеба всегда бывало одоньев двадцать в запасе, лошадок много, а скотинушки водилось столько, что и счету не было. Мужички его любили, то есть, по той оказии, что он никого не обижал, не притеснял. Бывало, на праздник божий позовет к себе вот нашего брата, дворового человека, да и мужичков-то, кто ему сродни, так вот как угостит, что откуда что возьмется! Одним господь его обидел, У него только и был один сын: парень - кровь с молоком, загляденье, да и только. Приглянулась ему дочь старосты Федора - уж и подлинно девка завидная, работница, хозяйка, рукодельница, а мужику то и нужно. Упокойник барин позволил Аптипу женить своего сына на ней да еще дал денег на вино. Чрез год у Антипа родился внук; Антип от радости чуть с ума не сошел; поднял пир горою. Тут упокойник барин изволил скончаться, а барыня за что-то давно сердилась на Аптипа. Вот и приходит одним вечером с молодыми господами. А у него перед избой стояли два новых сруба, с полей приехали его работники, да к этому же времени стада подогнали; вот барыня на досуге и смекнула, что у него и скота-то, и лошадей-то, и хлеба больно много. "А чьи это у тебя, Антип, срубы?" - "Мои, сударыня". - "Да что ты больно богат, чем это больно разжился?" - "Да своими трудами, сударыня". - "Хорошо же ты, брат, обворовываешь господское добро-то да мужиков-то обирал!" Взяла да и велела срубы-то перевезти на барский двор, хлеб-от перекласть на господское гумно, лошадей и скот также перегнать к себе, а ему оставила сущую малость. Взвыл наш мужик, повалился ей в ноги: "Матушка Лисафета Андревна, не пусти по миру!" - "Вот ты у меня, старый черт, не так завоешь; пойдем-ка в клеть-то твою да посмотрим, что у тебя в коробье-то есть". Вскрыла коробью, нашла сотняжек пять деньжонок да все до одной копейки прибрала к себе. Иван-то, его сын, знаешь, парень молодой, не вытерпел да и скажи: "Ведь это, сударыня, сущий разбой, вы нас совсем изволили ограбить". - "А! Так ты так-то поговариваешь с господами-то? Хорошо, я тебе припомню это. А ты, Антип Власьевич, знать, происхождения-то дворянского, сам и работать не хочешь, а нанимаешь работников; вишь, как с воровства разжился, живешь, как барин какой".

   Софья. Боже мой! И я всего этого не знала, и все это от меня было скрыто! Чем же, Иван, кончилась эта история?

   Иван. А вот чем, сударыня-барышня. Настала некрутчина; очередь была на одном мужике, у которого было три сына, а барыня его обошла да отдала Ивана, Антипова сына. То-то жалости-то достойно было, как он расставался с отцом да с молодой женой. Бедная в постелю слегла, захирела да умерла. Антип остался один-одинехонек, сыну копеечки не мог дать. С горя спился с кругу да пошел по миру. А все-таки его гоняют на барщину; он от старости да от горя работать не может. Так беспрестанно его колотят не на живот, а на смерть.

   Софья. Боже мой, боже мой! О, я несчастная! И это чудовище есть моя мать! Она наряжает меня, как куклу. Я потеряла счет моим платьям, шалям, шляпкам; у меня лежат тысячи перстней, колец и других драгоценных безделиц, и все это приобретено ценою несчастия моих ближних. О, прочь эти пустые наряды! Я истреблю их, иначе они будут жечь мое тело. Пойду, посмотрю, не превратились ли они в кровь. (Уходит в другую комнату и скоро возвращается.) Иван, добрый старик! (подает ему кошелек) возьми эти деньги: они мои собственные, их подарила мне моя бабушка в день моего ангела. Раздели их тем, которых разорила моя мать: пусть эта малость хотя несколько загладит ее преступления. Хотя она и жестокого сердца, но она все моя мать, и я, несмотря на все, еще люблю ее.

   Иван. Добрая барышня, заплати вам за это, господи. Ах, барышня, знать, вы уродились в своего батюшку! (Входит Андрей Лесинский.)

   Андрей (сухо). Ах, здравствуйте, Марья Николавна! (Гордо кланяется.)

   Рудина. Здравствуйте, Андрей Петрович! Здоровы ли вы?

   Андрей. Слава богу! (К Ивану, который с трепетом стоит у дверей.) А, любезный мой! Ты изволишь тут жаловаться на господ своих, взводить на них разные клеветы и небылицы! Хорошее дело! хорошее дело! Уж я слушал-слушал, - терпенья не стало. Нет, брат, знать, тебе мало; не тужи, не тужи: завтра еще прибавлю.

   Иван. Воля ваша, батюшка Андрей Петрович: бейте, покуда живы.

   Андрей. Шкуру сдеру с мерзавца; каждый день буду бить до полусмерти. (К Софье.) А вам, сестрица, не стыдно ли позволять лакею, при посторонней особе, жаловаться и клеветать на свою мать и братьев? И не только слушать это хладнокровно, но и разделять его мысли и чувство?.. Что за филантропия такая! Желал бы я знать, где это вы нахватались таких сентиментальных правил?..

   Софья. И ты еще можешь упрекать меня? Человек подлый, душа низкая, презренная, и ты еще смеешь называться моим братом; ты палач, кровопийца? И ты еще насмехаешься над моими чувствами? Так, точно: они должны казаться тебе смешными: ты не можешь понимать их. Прочь с глаз моих, дикое, свирепое животное! Я не могу без ужаса и отвращения смотреть на тебя.

   Андрей (злобно). Ах, Софья Петровна, да вы можете быть отличною актрисою, а я еще и не имел счастия знать, что вы обладаете таким прекрасным талантом! Какой жар! Какое исступление! Ну, точь-в-точь, как какая-нибудь героиня мадам Жанлис! То-то: вот что значит хорошее воспитание да искусные наставники! То ли дело! Как раз научат таким вещам, о которых мы, темные люди, и понятия не имеем. (Является Лесинская.)

   Лесинская. Об чем вы тут судите да рядите, чать, все об книгах? (С улыбкой.) Ох, вы, ученые люди! Ну, насилу, насилу отстояла я, грешная. Во