Сканирование и правка: Алексей Соколов, sokolov_av@pochtamt.ru
--------------------------------------
Действие происходит в 1782 году.
Картина 1
На океан ложатся мглистые февральские сумерки. Недавно был снег, но
растаял, и теплый воздух тяжел и влажен; в глубину материка неслышными толчками
гонит его морской юго-западный ветер и на смену приносит свой - душисто-острое
сочетание морской соли, безграничной дали, ничем не нарушаемого, свободного и
таинственного простора. В той стороне, где должно садиться солнце, происходит
бесшумное разрушение неведомого города, неведомой страны: в огне и дыме рушатся
здания, пышные дворцы с башнями; целые горы расседаются бесшумно и клонятся
медленно, падают долго. Но ни крика, ни стона, ни грохота падения не доносится
на землю - чудовищная игра теней совершается бесшумно; и безгласно приемлет ее,
отражая слабо, к чему-то готовый, чего-то ждущий великий простор океана.
Тишина и в рыбацком поселке. Рыбаки ушли на ловлю, дети спят и только
беспокойные женщины, собравшись у домов, разговаривают тихо, медлят отойти ко
сну, за которым всегда стоит неизвестность. Свет моря и неба позади домов, и
дома и темные крыши их черны и остры, и нет перспективы: и дальние и близкие
стоят рядом, как бы входят один в другой, обнимаются крышами и стонами, жмутся
друг к другу, охваченные тем же беспокойством вечной неизвестности. Тут же и
маленькая церковь, боковая стена ее, сложенная грубо из гранитных необтесанных
камней, с глубоким затаившимся окном.
Осторожный звук женских голосов, смягченных беспокойством и наступающей
ночью.
- Сегодня можно спать спокойно. Море тихо, и прибой бьет как часы на
колокольне у старого Дана.
- Они придут с утренним приливом. Муж сказал, что они придут с утренним
приливом.
- А может быть с вечерним: лучше думать так, чтобы не ждать напрасно.
- Но печь надо топить.
- Когда мужчин нет в доме, то не хочется зажигать и огня. Я никогда не
зажигаю огня, даже когда не сплю, мне кажется, что огонь приносит бурю. Лучше
притаиться и молчать.
- И слушать ветер? Нет, это страшно.
- А я люблю огонь. Я и спать хотела бы при огне, но муж не позволяет.
- Почему не идет старый Дан? Уже пора вызванивать часы.
- Сегодня Дан будет играть в церкви: он не терпит тишины, как сегодня. Когда
море ревет, Дан прячется и молчит - он боится моря. Но стоит волнам умолкнуть,
Дан тихонько выползает и садится за свой орган.
Женщины тихо смеются.
- Он упрекает море.
- Жалуется на него Богу. Он очень хорошо жалуется: хочется плакать, когда он
рассказывает Богу о погибших в море. Мариетт, ты видела сегодня Дана? Отчего ты
молчишь, Мариетт?
Мариетт, приемная дочь аббата, в доме которого живет и старый Дан,
органист. Задумавшись глубоко, Мариетт не слышит вопроса.
- Мариетт, ты слышишь? Анна спрашивает тебя, видела ты сегодня Дана?
- Да, кажется. Не помню. Он в своей комнате. Он не любит уходит из комнаты,
когда отец уезжает на рыбную ловлю.
- Дан любит городских священников. Он никак не может привыкнуть к тому, что
священник ловит рыбу, как простой рыбак и уходит в море с нашими мужьями.
- Он просто боится моря.
- Как хотите, но, по моему мнению, у нас - самый лучший в мире священник.
- Это правда. Я его боюсь, но люблю, как отца.
- Прости меня Бог, но я гордилась бы и радовалась постоянно, если бы была его
приемной дочерью. Слышишь, Мариетт?
Женщины тихо и ласково смеются.
- Ты слышишь, Мариетт?
Мариетт отвечает:
- Слышу. Но разве вам не надоело смеяться все над одним и тем же? Да, я его
родная дочь - неужели это так смешно, что вы будете смеяться всю жизнь!
Женщины смущенно оправдываются.
- Но он сам смеется над этим.
- Аббат любит пошутить. Он так смешно говорит: моя приемная дочь, а потом
бьет кулаком и кричит: родная, а не приемная. Пусть хоть лопнет папа от злости;
а она моя родная дочь.
Мариетт. Я никогда не знала моей матери, но ей было бы неприятен этот
смех. Я чувствую это.
Женщины замолкают. Равномерно и глухо с правильностью большого маятника,
ударяющего о берега, бухает прибой. Все еще падает на небе неведомый город,
объятый огнем и дымом, и все не может упасть; и ожидает море. Мариетт поднимает
опущенную голову.
- Ты что хочешь сказать, Мариетт?
- А тот не проходил? - спрашивает Мариетт тихо.
Женщина пугливо говорит.
- Тише! Зачем вы говорите о нем, я его боюсь.
- Нет, не проходил.
- Прошел. Я видела из окна, как он проходил.
- Ты ошиблась, это был кто-нибудь другой.
- Кому здесь быть другому? И разве можно ошибиться, если хоть раз увидишь,
как он шагает. Других таких шагов нет ни у кого.
- Так ходят морские офицеры, англичане.
- Нет, разве я не видала в городе морских офицеров? Они ступают твердо, но
открыто, им может поверить и девушка.
- Ой, смотри!
Боязливый и осторожный смех.
- Нет, не смейтесь. Он идет и не смотрит под ноги, он ставит ногу так, будто
сама земля должна бережно принять ее и поставить. А если камень? - у нас много
камней.
- При ветре он не сгибается и не прячет головы.
- Ну, да. Ну, да. Он не прячет головы.
- Правда ли, что он красив? Кто видел его близко?
Мариетт. Я.
- Нет, нет, не говорите о нем, я всю ночь не усну. С тех пор, как они
поселились на горе, в проклятом замке, я не знаю покоя, я умираю от страха. Да и
вы также, сознайтесь.
- Ну, не все.
- Зачем они пришли сюда? Их двое - что им делать в нашей бедной стране, где
только камни да море?
- Они пьют джин. Матрос каждое утро приходит за джином.
- Это просто пьяницы, которые не хотят, чтобы им мешали пить. Когда матрос
проходит по улице, за ним остается такой запах, как будто пронесли открытую
бутылку с ромом.
- Но разве это дело - пить джин? Я их боюсь. Где тот корабль, который привез
их? Они явились с моря.
Мариетт. Я видела корабль.
Женщины изумленно расспрашивают ее.
- Ты? Отчего же ты ничего не говорила нам? Расскажи, что ты знаешь.
Мариетт молчит. Вдруг одна из женщин испуганно вскрикивает:
- Ай, смотрите! У них зажегся огонь. В замке огонь!
Налево, в полумиле от поселка, вспыхнул слабый огонь, красный уголек в
синеве сумерек и дали. Там на высокой скале обрывающейся к морю, стоит древний
замок, жуткое наследие седой и таинственной старины. Давно разрушенный, давно
мертвый, он сливается со скалою, продолжает и обманчиво заканчивает ее
зубчато-ломанной линией своих бойниц, провалившихся крыш, полуосыпавшихся башен.
Сейчас и скалы, и замок одеты дымчатой пеленой сумерек и дали, воздушны, лишены
тяжести и почти также призрачны, как те чудовищные громады зданий, что
громоздятся и распадаются бесшумно в высоком небе. Но те падают, а этот стоит, и
в сплошной синеве его закраснелся живой огонь - на него так же странно и жутко
смотреть, как если бы в облаках зажгла огонь человеческая рука.
Повернув головы, испуганно смотрят женщины.
- Вы видите? - говорит одна. - Это еще хуже, чем огонь на кладбище. Кому
нужен свет среди гробов?
Мариетт. Становится холодно к ночи, и матрос бросил сучьев в камин, вот и
все. По крайней мере, я так думаю.
- А я так думаю, что аббат давно должен был пойти туда с кропилом.
- Или с жандармами! Если это не сам дьявол, то наверно один из помощников
его.
- Нельзя спокойно жить с таким соседством.
- Страшно за детей.
- А за душу?
Две пожилые женщины поднимаются молча и уходят. Встает и третья,
старуха:
- Нужно спросить у аббата: не грех ли еще и смотреть на такой огонь?
Уходит. Все больше дыму в небе, и все меньше огня, и уже близок к своему
темному концу неведомый город; сильнее и крепче пахнет море.
С земли идет ночь.
Повернув головы, женщины смотрят вслед ушедшей; и снова поворачиваются к
огню.
Мариетт, заступаясь за кого-то, говорит тихо:
- В огне не может быть плохого. Огонь в свечах, что перед Господом.
- Огонь и в аду перед Сатаной, - сердито шамкает вторая старуха и уходит.
Теперь осталось четверо и все молодые, все девушки.
- Я боюсь, - говорит одна, прижимаясь к подруге.
Кончается на небе бесшумный и холодный пожар, разрушен город, разрушена
неведомая страна. Уже нет ни стен, ни падающих башен, - груда синевато-бледных
исполинских тел безмолвно падает в бездну океана и ночи. Трепетными очами
взглянула на землю молоденькая звёздочка; возле замка захотелось ей появиться из
облаков и от невинного соседства темнее стал тяжелый замок, краснее и сумрачнее
огонь в его окне.
- Прощай, Мариетт, - прощается девушка, та, что сидела одна и уходит.
- Пойдем и мы, становится холодно, - говорят те две и встают. - Прощай,
Мариетт.
- Прощайте.
- Отчего ты одна, Мариетт? Отчего днем и ночью и в будни, и в веселый
праздник ты одна, Мариетт? Ты любишь думать о своем женихе?
- Да, люблю. Люблю думать о Филиппе.
Девушка смеется.
- А видеть его не хочешь? Когда он уходит в море, ты часами смотришь на море;
возвращается он - и тебя нет. Куда ты прячешься?
- Я люблю думать о Филиппе.
- Как слепой бродит он среди домов и все зовет: Мариетт! Мариетт! Вы не
видали Мариетт?
Уходят, смеясь и повторяя:
- Прощай, Мариетт... Вы не видали Мариетт?.. Мариетт...
Девушка одна. Смотрит на огонь в замке. Прислушивается к тихим и
нерешительным шагам.
Из-за церкви справа выходит старый Дан, невысокий, сухой, кашляющий старик
с бритым лицом. От нерешительности ли или оттого, что слаб глазами, идет он
неуверенно, к земле прикасается осторожно и с некоторым страхом.
- Ого! Ого!
- Это ты, Дан?
- Я.
- Море тихо, Дан. Ты будешь сегодня играть?
- Ого! Семь раз я ударю в колокол. Семь раз я ударю и отошлю Богу семь Его
святых часов.
Берет веревку от колокола и отбивает часы - семь звонких и долгих ударов.
Ветер играет с ними: роняет на землю, но, не дав коснуться, подхватывает нежно,
покачивает тихо и с легким присвистом уносит в глубину темнеющей земли.
- Ох, нет! - бормочет Дан. - Плохие часы, они падают на землю. Это не его
Святые часы и Он отдает их назад. Ой, идет буря! Господи, сжалься над
погибающими в море.
Бормочет, кашляет.
- Дан, сегодня я опять видела корабль. Ты слышишь, Дан?
- Много кораблей уходит в море.
- Но этот на черных парусах. Он опять шел на солнце.
- Много кораблей уходит в море. Послушай, Мариетт: был один умный царь - ой,
какой умный! - и он приказал высечь море цепями. Ого!
- Я знаю, Дан. Ты говорил.
- Ого, цепями! Но он не догадался окрестить океан - зачем он не догадался,
Мариетт? Ах, зачем он не догадался. Теперь нет таких царей.
- Что же тогда было бы, Дан?
- Ого!
Шепчет тихо:
- Уже окрещены все реки и ручьи и даже многих стоячих болот коснулся крест
Господень, и только он остался - скверная соленая, глубокая лужа.
- Зачем ты его бранишь, он не любит этого, - упрекает Мариетт.
- Ого! Пусть не любит, я его не боюсь. Он думает, что он тоже орган и музыка
Богу, это он - скверная, свистящая бешеная лужа! Соленый плевок Сатаны. Тьфу!
Тьфу! Тьфу!
Идет к входным дверям церкви, сердито крякая, грозясь и словно торжествуя
какую-то победу:
- Ого! Ого!
- Дан!
- Иди домой.
- Дан! Отчего ты не зажигаешь огня, когда играешь? Дан, я не люблю моего
жениха. Ты слышишь, Дан?
Дан неохотно поворачивает голову.
- Я уже давно слышу это, Мариетт. Скажи отцу.
- Где моя мать, Дан?
- Ого! Опять ты бесишься, Мариетт? Ты слишком много смотришь на море - да.
Вот я скажу, скажу отцу, да.
Скрывается в церкви, откуда вскоре доносятся звуки органа; слабые в первых
протяжных, тяжело задумчивых аккордах, они быстро крепнут. И страстной тоскою
своих человеческих напевов уже борются они с глухой и сумрачной тоской
неутомимого прибоя. Как чайки в бурю рыскают звуки между высоких валов и выше
подняться не могут на крыльях отягченных; держит их вечный и грозный океан в
плену своих диких и извечных чар. Но поднялись они - и уже глуше шумит
опустившийся океан; еще выше - и уже бессильно колышется внизу тяжелая, почти
безгласная громада; звучат иные голоса в просторе светозарных далей. Одна тоска
у дня, другая тоска у ночи - и вечным рабом вдруг кажется гордый, вечно
мятущийся, черный океан.
Прижавшись щекою к холодному камню стены, слушает одинокая Мариетт и
примиряется с чем - то, тоскуя все тише. Но вот звучат по дороге твердые и
упорные шаги, скрежещет мелкий камень под крепкою стопою - и из-за церкви
выходит он. Идет он медленно и строго, как те, кто не даром шатается по земле и
знает оба ее конца: шляпу держит в руках, думает о чем-то, глядя перед собою. На
широких плечах круглая, крепкая голова, с короткими волосами; темный профиль
суров и повелительно-надменен; - и хотя одет человек в полувоенную одежду, но не
подчиняет тело дисциплине одежды, а владеет ею как свободный. Складки ложатся
покорно, не смеют иначе - согнет их, где надо, спокойно-сильное тело.
Приветствует его Мариетт:
- Добрый вечер.
Он, уже отошедший далеко, останавливается и медленно поворачивает голову.
Выжидательно молчит, точно жалея расстаться с безмолвием.
- Это мне сказано: добрый вечер? - спрашивает наконец.
- Да, это вам. Добрый вечер.
Он молча смотрит.
- Ну, добрый вечер. Меня первый раз приветствуют в этой стране, и я удивился,
услыхав твой голос. Подойди ближе. Отчего ты не спишь, когда все спят? Ты
кто?
- Я дочь здешнего аббата.
Он засмеялся:
- Разве у попов бывают дети? Или в вашей стране особенные попы?
- Да, особенные.
- Теперь я вспоминаю: Хорре что-то рассказывал мне про здешнего попа.
- Кто этот Хорре?
- Мой матрос. Ну, тот, что покупает у вас джин...
Он снова несколько неожиданно засмеялся и продолжал:
- Да, он рассказывал что-то. Это твой отец проклял папу и назвал свою церковь
свободной?
- Да.
- И сам сочиняет молитвы? И сам с рыбаками ходит в море? И своими руками
наказывает тех, кто его не слушается?
- Да. Я его дочь. Меня зовут Мариетт. А как зовут вас?
- У меня много имен. Какое же тебе назвать?
- То, которым вас крестили.
- А почему ты думаешь, что меня крестили?
- Тогда то, которым называла вас мать.
- А почему ты думаешь, что у меня была мать? Я не знаю своей матери.
Мариетт говорит тихо:
- Я также не знаю своей матери.
Оба молчат и дружелюбно рассматривают друг друга.
- Так вот как! - говорит он. - Ты тоже не знаешь матери. Ну, что же! зови
меня тогда Хаггарт.
- Хаггарт?
- Да. Тебе нравится имя? Я его сам придумал: Хаггарт. Жаль, что тебя уже
назвали, я бы придумал тебе хорошенькое имя.
Вдруг он хмурится:
- Скажи, Мариетт, отчего ваша страна так печальна? Я хожу по вашим тропинкам
и только камешки скрежещут под ногою. А по сторонам стоят большие камни.
- Это по дороге к замку, у нас туда никто не ходит. Правда, что эти камни
останавливают прохожих вопросом: кто идет?
- Нет, они немые. Отчего твоя страна так печальна? Уже неделя, как я не вижу
своей тени - это невозможно! - я не вижу своей тени.
- Нет, наша страна очень весела и радостна. Сейчас еще зима, а вот придет
весна и с нею вернется солнце. Ты его увидишь, Хаггарт.
Он говорит с пренебрежением:
- И вы сидите и ждете спокойно пока оно придет? Хорошие же вы люди. Ах, если
бы у меня был корабль!
- Что же тогда?
Он хмуро смотрит и недоверчиво качает головой.
- Ты слишком любопытна, девочка. Тебя кто-нибудь подослал?
- Нет. Зачем же вам нужен корабль?
Хаггарт добродушно и насмешливо смеется:
- Она спрашивает, зачем человеку корабль? Хорошие же вы люди: не знают, зачем
человеку корабль, - и вдруг говорит серьезно: если бы у меня был корабль, я
погнался бы за солнцем. И сколько бы не ставило оно своих золотых парусов, я
нагнал бы его на моих черных. И заставил бы нарисовать на палубе мою тень. И
стал бы на нее ногою - вот так!
Твердо пристукнул он ногою. Мариетт осторожно спрашивает:
- Вы сказали - на черных парусах?
- Это я так сказал. Зачем ты все спрашиваешь? У меня нет корабля, ты знаешь.
Прощай.
Надевает шляпу, но не уходит. Мариетт молчит, и он говорит совсем
сердито:
- Тебе, может быть, нравится и это, что играет ваш старый Дан, старый
глупец?
- Вы знаете, как его зовут?
- Мне Хорре сказал. А мне не нравится, нет, нет. Приведи сюда хорошую честную
собаку, или зверя и он завоет. Ты скажешь, он не знает музыки - нет, он знает,
но он не выносит лжи. Вот музыка, слушай!
Берет Мариетт за руку и грубо поворачивает ее лицом к океану.
- Слышишь? Вот музыка. Твой Дан обворовал море и ветер - нет, он хуже чем вор
- он обманщик! Его нужно бы повесить на рее, твоего Дана! Прощай.
Идет, но, сделав два шага, оборачивается.
- Прощай, я тебе сказал. Иди домой. Пусть этот дурак играет один. Ну -
иди.
Мариетт молчит, не двигаясь. Хаггарт смеется:
- Ты не боишься ли, что я забыл твое имя? Нет, я запомнил, тебя зовут
Мариетт. Иди, Мариетт.
Она говорит тихо:
- Я видела ваш корабль.
Хаггарт быстро подходит и наклоняется к ней; лицо его страшно.
- Это неправда. Когда?
- Вчера вечером.
- Это неправда! Куда он шел?
- На солнце.
- Вчера вечером я был пьян и спал. Но это неправда. Я ни разу не видел - ты
испытываешь меня. Смотри!
- Мне сказать вам, если я еще раз увижу?
- Как же ты можешь сказать?
- Я приду к вам на гору.
Хаггарт внимательно смотрит на нее.
- Если только ты не лжешь. Какие люди в вашей стране, лживые или нет? В тех
странах, какие я знаю, все люди лживые. Другие видели корабль?
- Не знаю. Я одна была на берегу. Теперь я вижу, что это не ваш корабль: вы
ему не рады.
Хаггарт молчит, точно забыв о ее присутствии.
- У вас красивое платье. Вы молчите? Я к вам приду.
Хаггарт молчит. Суров и дико сумрачен темный профиль: и глухим молчанием,
безмолвием долгих часов, быть может, дней, быть может, всей жизни исполнено
каждое движение его сильного тела, каждая складка одежды.
- Ваш матрос не убьет меня?
- Вы молчите?
- У меня есть жених, его зовут Филипп, но я его не люблю.
- Вы теперь как тот камень, который стоит по дороге к замку.
Хаггарт молча поворачивается и идет.
- Я тоже помню как вас зовут. Вас зовут Хаггарт.
Он уходит.
- Хаггарт! - зовет Мариетт, но уже скрылся он за домами и только скрежет
рассыпающихся камешков замирает в туманном воздухе. Снова играет отдыхавший Дан;
рассказывает Богу о погибших в море.
Крепнет ночь. Уже не видно ни скалы, ни замка и только огонь в окне
краснеет ярче.
Об иных жизнях повествует глухо бухающий, неустанный прибой.
Картина 2
Сильный ветер надувает обрывок паруса, которым завешено большое разверстое
окно. Парус мал, не закрывает всего окна, и в зияющее отверстие дышит ненастьем
темная ночь. Дождя нет, но теплый ветер, насыщенный морем, тяжел и
влажен.
Тут, в башне, живут Хаггарт и матрос его Хорре. Оба они спят тяжелым
хмельным сном; на столе и в углах пустые бутылки, остатки еды; единственный
табурет опрокинут и лежит на боку. Перед вечером матрос вставал, зажег большую
плошку, и еще что-то хотел сделать, но свежий хмель одолел его и он снова уснул
на своей жиденькой подстилке из соломы и морских трав. Колеблемый ветром, свет
плошки желтыми тревожными пятнами мечется по неровным исщербленным стенам и
пропадает в черном отверстии двери, ведущей в другие помещения замка.
Хаггарт лежит на спине, и по его круглому и сильному лбу бегают бесшумно
те же тревожные желтые блики, подбираются к сомкнутым глазам, к прямому, резко
очерченному носу - и, заметавшись, убегают на стену. Дыхание спящего глубоко и
неровно; минутами поднимется тяжелая, словно чужая, рука, сделает несколько
неясных, незаконченных движений и бессильно упадет на грудь.
Под окном грохочет и ревет бурун, разбиваясь о скалы - уже вторые сутки на
океане буря. Дряхлая башня вздрагивает от неистовых ударов волн и отвечает буре
шорохом осыпающейся штукатурки, постукиванием мелких обрывающихся камешков,
шепотом и вздохами заблудившегося в переходах ветра. Шепчет и бормочет, как
старуха.
Матросу становится холодно на каменном полу, по которому ветер
разливается, как вода; он ворочается, поджимает под себя ноги, втягивает голову
в плечи, ищет рукой воображаемую одежду, но все не может проснуться, - тяжел и
силен двухдневный хмель. Но вот взвизгнул ветер сильные, что-то ухнуло - быть
может, завалилась в море часть разрушенной стены, отчаянные заметались тревожные
желтые пятна на кривой стене, - и Хорре проснулся.
Сел на подстилке, оглядывается, но ничего не понимает.
Ветер свистит, как разбойник, сзывающий других разбойников, и всю ночь
заселяет тревожными призраками. Кажется, что море полно погибающих кораблей,
людей, которые утопают, и отчаянно борются со смертью. Слышны голоса. Где-то тут
близко кричат, бранятся, хохочут и поют, как сумасшедшие, разговаривают деловито
и быстро - вот-вот увидишь искаженное ужасом или смехом незнакомое человеческое
лицо или судорожно скрюченные пальцы. Но хорошо пахнет морем и это, вместе с
холодом, приводит Хорре в себя.
- Нони! - зовет он хрипло, но Хаггарт не слышит; и, подумав, зовет
снова.
- Капитан! Нони! Вставай!
Но не отвечает Хаггарт, и матрос бормочет:
- Нони пьян и спит. Ну, и пусть спит. Ух, какая холодная ночь, в ней нет
тепла даже настолько, чтобы согреть нос. Мне холодно! Мне холодно и скучно,
Нони, я не могу так пить, хотя я пьяница и это всем известно. Но одно дело пить,
другое дело утопать в джине, это совсем другое дело, Нони: становишься
утопленником, просто мертвецом. Мне стыдно за тебя, Нони. Вот я выпью сейчас
и...
Встает, шатаясь, находит непочатую бутылку и пьет.
- Хороший ветер. Они называют это бурей - ты слышишь, Нони? Они называют это
бурей. А как же они назовут бурю?
Снова пьет.
- Хороший ветер!
Подходит к окну и, отстранив край паруса, смотрит.
- Ни одного огня ни в море, ни в поселке: спрятались и спят, ждут, пока
пройдет буря. Брр, холодно. А я бы их всех выгнал в море, это подло ходить в
море только в тихую погоду. Это значит надувать море. Я морской разбойник, это
правда, меня зовут Хорре и меня давно нужно повесить на рее, и это правда, но я
никогда не позволю себе такой мерзости: надувать море. Зачем ты привел меня в
эту дыру, Нони?
Собирает хворост и бросает в камин.
- Я тебя люблю, Нони. Вот я зажгу огонь, чтобы согреть твои ноги, я ведь был
твоей нянькой, Нони - но ты с ума сошел, это правда. Я умный человек, но я
ничего не понимаю в твоих поступках. Зачем ты бросил корабль? Тебя повесят,
Нони, тебя повесят, и я буду болтаться рядом с тобою. Ты с ума сошел, это
правда!
Разжигает огонь, потом приготовляет еду и питье.
- Ты что скажешь, когда проснешься? "Огонь". А я отвечу: "есть". Потом ты
скажешь: "пить". А я отвечу: "есть". А потом ты опять напьешься и я напьюсь с
тобою, и ты будешь городить чепуху - до каких же пор будет это продолжаться? Два
месяца мы так живем, а может быть два года, двадцать лет - я утопаю в джине, я
ничего не понимаю в твоих поступках, Нони.
Пьет.
- Или я сошел с ума от джина, или поблизости погибает корабль. Как они
кричат!
Смотрит в окно.
- Нет, пусто. Это ветер скучает и играет сам с собою. Он много видел крушений
и теперь сочиняет: сам кричит, сам бранится и плачет, и сам же хохочет, плут! Но
если ты думаешь, что эти лохмотья, которыми я завесил окно, парус, а эта
развалина трехмачтовый бриг - то ты дурак! Мы никуда не идем! Мы стоим на
мертвом якоре, слышишь?
Осторожно расталкивает спящего.
- Вставай, Нони. Мне скучно. Если пить, так вместе - мне скучно, Нони!
Хаггарт просыпается, потягивается и говорит, еще не открывая
глаза.
- Огонь.
- Есть.
- Пить.
- Есть! Хороший ветер, Нони. Я смотрел в окно и море плеснуло мне в глаза.
Сейчас прилив и брызги летят до башни. Мне скучно, Нони, я хочу с тобой
говорить. Не сердись!
- Холодно.
- Сейчас разгорится огонь. Я не понимаю твоих поступков. Ты не сердись, Нони,
но я не понимаю твоих поступков! Я боюсь, что ты сошел с ума.
- Ты уже пил?
- Пил.
- Дай сюда.
Пьет прямо из горлышка, лежа и блуждая взорами по кривым, исщербленным
стенам, теперь озаренным в каждом выступе и каждой трещине ярким огнем камина.
Еще не совсем уверен, что проснулся, и что все это - не сон. При сильных порывах
ветра пламя выбрасывает из камина, и тогда вся башня точно пляшет - тают и
убегают в разверстую дверь последние тени.
- Не сразу, Нони! Не сразу! - говорит матрос и осторожно отбирает
бутылку.
Хаггарт садится и обеими руками сжимает голову.
- Болит. Что это за крик: разбился корабль?
- Нет, Нони. Это ветер плутует.
- Хорре!
- Капитан.
- Дай бутылку.
Отпивает немного и ставит на стол. Потом ходит по комнате, расправляя
плечи и грудь, и заглядывает в окно. Хорре смотрит через плечо и
подсказывает:
- Ни одного огня. Темно и пусто. Кому нужно было погибнуть, тот уже погиб, а
осторожные трусы сидят на твердой земле.
Хаггарт оборачивается и говорит, вытирая лицо.
- Когда я бываю пьян, я слышу голоса и пение. С тобою не бывает этого, Хорре?
Кто это поет сейчас?
- Ветер поет, Нони, только ветер.
- Нет, а еще? Как будто поет человек, женщина поет, а другие смеются и что-то
кричат. И это только ветер?
- Только ветер.
- Зачем же он обманывает меня? - говорит Хаггарт надменно.
- Ему скучно, Нони, как и мне, и он смеется над людьми. Разве ты слыхал
когда-нибудь в открытом море, чтобы он так лгал и издевался? Там он говорит
правду, а здесь - здесь он пугает береговых и издевается над ними. Он не любит
трусов, ты знаешь.
Хаггарт говорит угрюмо:
- Я слышал недавно, как играл в церкви их органист. Он лжет.
- Они все лжецы.
- Нет! - кричит гневно Хаггарт. - Не все. И там есть говорящие правду.
Я обрежу тебе уши, если ты будешь клеветать на честных людей! Слышишь?
- Есть.
Молчат и слушают дикую музыку моря. С ума сошел ветер, это видно. Взял в
охапку множество инструментов, из которых люди извлекают свою музыку: арф,
свирелей, драгоценнейших скрипок, тяжелых барабанов и медных труб - и с размаху
вместе с волной разбил об острые камни. Разбил и захохотал: только так понимал
он музыку - каждый раз в смерти инструмента, каждый раз в разрыве струн,
звенящей меди. Так понимал он музыку, сумасшедший музыкант! Хаггарт глубоко
вздыхает и с некоторым изумлением, как человек проснувшийся, оглядывается по
сторонам.
Коротко приказывает.
- Дай трубку.
- Есть.
Оба закуривают.
- Не сердись, Нони, - говорит матрос. - Ты стал такой сердитый, к тебе
нельзя приступиться. Можно мне потолковать с тобой?
- И там есть говорящие правду, - говорит Хаггарт, угрюмо выпуская клубы
дыма.
- Как тебе сказать, Нони? - отвечает матрос осторожно, но упрямо. -
Нет там правдивых людей. Это с тех пор, как случился потоп: тогда все честные
люди ушли в море, а на твердой земле остались одни трусы и лжецы.
Хаггарт минуту молчит, потом вынимает трубку изо рта и весело
смеется:
- Это ты сам придумал?
- Я так думаю, - скромно говорит Хорре.
- Ловко! И стоило для этого учить тебя священной истории. Тебя поп учил?
- Да. В каторжной тюрьме. Тогда я был невинен, как голубица. Это тоже из
священной истории, Нони: там всегда так говорится.
- Он был глуп! Тебя надо было не учить, а тогда же повесить, - говорит
Хаггарт и добавляет угрюмо: - не говори глупостей, матрос. И подай мне
бутылку.
Пьют. Хорре топает ногой по каменному полу и спрашивает:
- Тебе нравится эта неподвижная штука?
- Я хотел бы, чтобы подо мною плясала палуба.
- Нони! - кричит матрос восторженно. - Нони! вот я слышу настоящее
слово! Уйдем же отсюда. Я не могу так существовать, я утопаю в джине, я ничего
не понимаю в твоих поступках, Нони! Ты с ума сошел. Откройся мне, мальчик. Я был
твоей нянькой, я с пальца кормил тебя, Нони, когда твой отец привез тебя на
борт. Помню, как горел тогда город, а мы уходили в море, и я не знал, что с
тобою делать: ты визжал как поросенок в камбузе. Я даже хотел бросить тебя за
борт, так ты мне надоел тогда. Ах, Нони, это все так чувствительно, что я не
могу вспоминать. Я должен выпить. Выпей и ты, мальчик, но только не сразу, не
сразу!
Пьют. Хаггарт тяжело и длительно шагает, как человек, запертый в темнице,
но не желающий убежать.
- Тоска! - говорит он, не глядя на Хорре.
Тот с видом понимания утвердительно кивает головой.
- Тоска, понимаю. С тех пор?..
- С тех пор.
- С тех пор, как мы утопили тех? Они очень кричали.
Хаггарт. Я не слыхал их крика. Но вот это я слышал: в груди у меня
оборвалось что-то, Хорре. Всегда тоска, везде тоска! Пить!
Пьет.
- Тот, который плакал - уж не боюсь ли я его, Хорре? Вот было бы хорошо! У
него текли слезы и он плакал, как несчастный. Зачем он делал это? Может быть, он
из такой страны, где никогда не слыхали о смерти, как ты думаешь,
матросик?
Хорре. Я его не помню, Нони. Ты так много говоришь о нем, а я не
помню.
Хаггарт. Он был глупец. Себе он испортил смерть, а мне испортил жизнь. Я
его проклинаю, Хорре. Пусть он будет проклят. Но только это ничего не значит,
Хорре - нет!
Молчание.
Хорре. Хороший джин на этом берегу. Оно наладится, Нони, пройдет
полегоньку. Уж если ты проклял, так ему нет никакой задержки: пройдет в ад, как
устрица.
Хаггарт качает головою:
- Нет, Хорре, нет! Тоска. Ах, матрос, зачем я остановился тут, где я слышу
море? Уйти бы мне туда, в глубину земли, где совсем не знают моря, где никогда о
нем не слыхали на тысячу миль, на пять тысяч миль!
- Такой земли нет.
- Есть, Хорре. Давай пить и смеяться, Хорре. Этот органист лжет. Спой ты мне,
Хорре, ты поешь хорошо. В твоем хриплом голосе я слышу скрипение снастей, твой
припев - как разорванный бурею парус. Пой, матросик.
Хорре мрачно качает головой.
- Нет, я не буду петь.
- Тогда я заставлю тебя молиться, как тех!
- И молиться ты меня не заставишь. Ты капитан, и ты можешь убить меня, и вот
тебе твой пистолет. Он заряжен, Нони. А теперь я буду говорить правду. Капитан!
От лица всего экипажа с вами говорит Хорре, боцман.
Хаггарт говорит:
- Оставь это представление, Хорре. Тут нет никакого экипажа. Мы двое. Выпей
лучше.
Пьет.
- Но он тебя ждет, ты это знаешь. Капитан, вы намерены вернуться на корабль и
снова принять командование?
- Нет.
- Капитан, вы не намерены ли пойти к тем береговым и жить с ними?
- Нет.
- Я не понимаю твоих поступков, Нони. Что же вы намерены делать, капитан?
Хаггарт молча пьет.
- Не сразу, Нони, не сразу. Вы намерены, капитан, торчать в этой дыре, пока
придут полицейские собаки из города и потом нас повесят, даже не на рее, а
просто на ихнем дурацком дереве?
- Да. Ветер крепчает. Ты слышишь, Хорре, ветер крепчает?
- А золото, которое мы зарыли тут? - показывает пальцем вниз.
- Золото? Возьми его и иди с ним куда хочешь.
Матрос говорит гневно:
- Ты плохой человек, Нони. Ты только что ступил на землю и уже у тебя мысли
предателя. Вот что делает земля!
- Молчи, Хорре. Я слушаю. Это наши матросы поют, ты слышишь? Нет, это вино
бьет мне в голову. Я скоро буду пьян. Дай бутылку.
- Не пойдешь ли ты к попу? Он отпустит тебе грехи.
- Молчать! - ревет Хаггарт и хватается за пистолет.
Молчание. Буря крепнет. Хаггарт возбужденно шагает, натыкаясь на стены.
Отрывисто бормочет что-то. Вдруг хватает парус и яростно срывает его, впуская
соленый ветер. Плошка почти гаснет и пламя в камине мечется дико - как
Хаггарт.
- Зачем ты запер ветер? Теперь так, теперь хорошо - иди сюда.
- Ты был грозою морей! - говорит матрос.
- Да. Я был грозою морей.
- Ты был грозою берегов! Твое славное имя гремело, как прибой, по всем
побережьям, где живут только люди. Они видели тебя во сне. Когда они думали об
океане, они думали о тебе. Когда они слышали бурю, они слышали тебя, Нони!
- Я жег их города. Подо мною колышется палуба, Хорре. Подо мною колышется
палуба!
Радостно смеется, безумно.
- Ты топил их корабли. Ты пустил на дно англичанина, который гнался за
тобой.
- У него на десять пушек было больше, чем у меня.
- И ты зажег и потопил его. Помнишь, Нони, как смеялся тогда ветер? Ночь была
черна как сегодня, а ты сделал из нее день, Нони. Нас качало огненное море.
Хаггарт стоит бледный, с закрытыми глазами. И вдруг кричит
повелительно:
- Боцман!
- Есть, - вскакивает Хорре.
- Свисти всех наверх.
- Есть.
Резкий боцманской свисток острыми лучами пронизывает ночь. Все оживает и
становится похоже на палубу корабля. Волны кричат человеческими голосами; и в
полузабытьи, страстный и гневный, командует Хаггарт.
- На ванты! - Взять лиселя. - Носовые готовься! - Цель в снасти, я не хочу
топить его сразу. Направо руля, ложись на бейдевинд. Вторые готовься... А,
огонь! А, ты уже горишь! На абордаж! Готовь крючья.
И безумно мечется Хорре, выполняя безумные приказания.
- Есть. Есть.
- Смелее, дети. Не бойтесь слезть! Эй, кто плачет там? Не смей же плакат,
когда умираешь, я на огне высушу твои подлые глаза. Огонь! Везде огонь,
Хорре-матрос! Я умираю. Они влили мне в грудь расплавленную смолу. Ой, жжет!
- Не плошай, Нони. Не плошай! Вспомни отца. Бей их в лоб, Нони!
- Я не могу, Хорре. Силы оставили меня. Где моя сила?
- Бей их в лоб, Нони. Бей их в лоб!
- Возьми нож, Хорре, и вырежь мне сердце. Корабля нет, Хорре, - нет ничего.
Вырежь мне сердце, товарищ, предателя выбрось из моей груди.
- Я хочу еще играть, Нони. Бей их в лоб!
- Корабля нет, Хорре, ничего нет, все обман. Я хочу пить.
Берет бутылку и хохочет:
- Смотри, матрос: тут заперты и ветер, и буря; и ты, и я. Все обман,
Хорре!
- Я хочу играть.
- Тут заперта моя тоска. Смотри! В зеленом стакане, как вода, но это не вода.
Будем пить, Хорре, там на донышке я вижу мой смех и твою песню. Корабля нет и
нет ничего... Кто идет?
Быстро схватывает оружие. Камин горит слабо, мечутся тени - но две из
теней темнее других и идут. Хорре кричит:
- Стой!
Отвечает мужской голос, тяжелый и густой:
- Тише! Оставь оружие. Я здешний аббат.
- Стреляй, Нони, стреляй! За тобой пришли.
- Я пришел помочь вам. Оставь же нож, глупец, а то я без ножа переломаю тебе
все кости. Трус, испугался женщины и попа!
Хаггарт кладет пистолет и говорит насмешливо:
- Женщина и поп!
- А разве есть что-нибудь еще страшнее?
- Извините моего матроса, господин аббат, он пьян, а пьяный он очень
неосторожен и может зарезать вас. Хорре, не верти ножом.
- Он пришел за тобою, Нони.
Аббат. Я пришел, чтобы предупредить вас: башня может упасть. Уходите
отсюда!
Хаггарт. Ты что прячешься, девушка? Я помню как тебя зовут: тебя зовут
Мариетт.
Мариетт. Я не прячусь, и я помню как вас зовут: вас зовут Хаггарт.
- Это ты привела его сюда?
- Я.
Хорре. Я говорил тебе, Нони, что они все предатели.
Хаггарт. Молчать.
Мариетт. У вас очень холодно, я подброшу сучьев в камин. Можно мне
сделать это?
Хаггарт. Сделай.
Аббат. Башня вот-вот упадет. Часть стены уже обрушилась, под вами
пустота. Послушай.
Стучит ногой по звонкому каменному полу.
- Куда же она упадет?
- В море, я думаю! Замок распадается на камни.
Хаггарт смеется:
- Слышишь, Хорре? Эта штука не так неподвижна, как тебе казалось: ходить она
не умеет, но умеет падать. Сколько еще людей пришло с тобою, поп, и где ты их
спрятал?
Мариетт. Мы пришли только двое, отец и я.
Аббат. А ты груб с попом, я этого не люблю!
Хаггарт. А ты пришел незваный, я этого тоже не люблю!
Аббат. Зачем ты привела меня сюда, Мариетт? Идем.
Хаггарт говорит насмешливо:
- А нас вы оставляете для гибели? Это не по-христиански, христианин.
- Я хоть и поп, но плохой христианин и Господу Богу известно об этом, -
гневно говорит аббат. - И спасать такого грубого негодяя у меня нет
охоты. Идем же, Мариетт.
Хорре. Капитан?
Хаггарт. Молчи, Хорре. Ты вот как говоришь, аббат... так ты не лжец?
- Пойдем со мною и увидишь.
- Куда же я пойду с тобою?
- Ко мне.
- К тебе? Ты слыхал, Хорре - к попу. А ты знаешь, кого ты зовешь к себе?
- Нет, не знаю. Но я вижу, что ты молод и силен, я вижу, что лицо твое хоть и
мрачно, но красиво, и я думаю, что ты можешь быть работником не хуже, чем
другие.
- Работником? Хорре, ты слыхал, что сказал поп?
Оба хохочут. Аббат говорит гневно:
- Вы оба пьяны.
Хаггарт. Да, немного! Но трезвый я смеялся бы еще больше.
Мариетт. Не смейся, Хаггарт.
Хаггарт гневно:
- Я не люблю лживых поповских языков, Мариетт, смазанных сверху правдой, как
приманка для мух. Уводи его и уходи сама, девушка: я забыл как тебя зовут!
Садится и угрюмо смотрит перед собою. Брови сдвинуты и тяжко давит руку
опущенная голова крутой и крепкий подбородок.
- Он тебя не знает, отец! Скажи ему о себе. Ты так хорошо говоришь, если
захочешь - он поверит, отец. Хаггарт!
Молчит Хаггарт.
- Нони! Капитан!
Тоже молчание. Хорре шепчет таинственно:
- У него тоска. Скажи попу, девица, у него тоска.
Снова грохот обвала. Точно руками всплескивают волны, встречая упавший
камень и смеются визгливо и плеско. Все, кроме Хаггарта, вздрагивают и смотрят в
окно. Аббат густо откашливается.
- Вот так и вышло дело - послушай-ка ты, голова, как вышло дело! Она говорит,
что ты меня еще не знаешь. Я и говорю ему: это моя дочь! А он и говорить: как!
ты поп, у тебя не может быть дочери.
Мариетт. Это папа из Рима так сказал.
Аббат. Да, папа. Как же не может, когда есть? Раз!
- Раз! - поддерживает Хорре, глядя на Хаггарта.
- Ты, рожа, молчи, это я не для тебя говорю. Думаешь, он опомнился - нет.
Вдруг присылает опять: молись по-латыни. А они не понимают. Два! Ну, Христос с
тобой - это он так сказал, папа - молись хоть по-китайски, только своих молитв
не сочиняй, нельзя. А какие же? А те, которые ты учил. А я их забыл. Выучи
опять! Это он говорит...
Мариетт. Папа...
Аббат. Да, папа. А я говорю: не хочу выученных молитв, там не мои слова.
Тут мы и начали проклинаться: он меня, а я его, он меня, а я его. Распроклялись
совсем. Только как я его проклинал? О, ты еще не знаешь, какой я хитрый! Он меня
по-латыни, да и я его - по-латыни. А то скажет: не слышу!
Хохочет, потом откашливается густо:
- Поповское дело трудное, сынок. Это и она тебе скажет. Мариетт, скажи
ему!
- Хаггарт! Ты слышишь, Хаггарт. Это я говорю, Мариетт.
Хаггарт поднимает голову и говорит почти бесстрастно:
- Посмотри на мое лицо, поп. Но не смейся, я не люблю, когда надо мною
смеются. Видишь ли, поп: у меня было хорошее лицо. Оно было холодно и дышало
ветром, как туча. Как вода, оно было горько-соленым и крепким, и чистым полюбить
меня могла бы и чайка. А теперь смотри! - какое плохое лицо.
Мариетт. Нет.
Аббат. Молчи, Мариетт.
Хаггарт. Молчи, девушка! Оно отвратительно - или ты еще не видела
мужского лица? Оно мягко и тепло, как стоячая лужа, оно пахнет тиною и землей,
подернуто сном, как болото.
Хорре. Это от джина, мальчик. Я так думаю, что это от джина, Нони! Он
неумеренно пьет, девица.
Хаггарт. Это очень страшно, что я скажу: однажды солнце зашло как всегда,
и больше не встало. У вас это бывает на берегу? Если бывает, то вы должны знать,
как это страшно.
Мариетт. Бывает. Солнце заходит и больше не встает.
Хаггарт (поднимаясь). Да, ты подумай, девушка: солнце больше не
встало! Я ждал его всю ночь и смотрел не отрываясь; и настало утро и день - а
солнце не взошло. Я испугался, девушка! Я испугался и кинулся его искать по
миру; я исходил все моря и океаны, я дошел до самого предела земли, где ад
пылает холодными огнями, прельщая взоры чудесной красотою и сердце превращая в
лед!
Хорре кивает головою горько:
- Так, так, Нони! У него тоска, поп.
- И много я видел черных ночей, а солнце - не всходило. Ветер ломал мои
мачты, я ставил новые; падал ветер и вот этих я сажал за весла, как каторжников.
В сутки мы подвигались на кабельтов...
- И того меньше, Нони. Мы все с тобою сошли с ума, если уж говорить по
истине!
Хаггарт быстро подходит к аббату и говорит, глядя в упор:
- Ты знаешь по-латыни, поп, а вот этого ты еще не знаешь: почему люди не
смеются, умирая? Им было бы лучше тогда, это верно, поп, это я говорю правду!
Ах, девушка! Я видел, как горел человек, привязанный к мачте - подумай, у него
уже трещали волосы, а он пел и смеялся, как на свадьбе. Вот был человек! Я на
коленях принял его силу, стал на колени и принял его силу... Джину, матрос!
- Крепи паруса, Нони. Бей их в лоб.
- Хочешь, он споет тебе песню, Мариетт. Спой, Хорре! Он поет хорошие
песни.
Аббат пристально вглядывается в лицо Хаггарта и говорит медленно:
- Не ты ли, юноша, тот авантюрист, тот разбойник, знаменитый по всем морям и
побережьям, который зовется...
Грохот нового обвала заглушает его слова; но никто не слышит гула - все
взоры обращены на Хаггарта, медленно отнимающего от рта допитую флягу.
Хорре хрипит:
- Тебя узнали, Нони. Берегись!
- Не верти ножом, Хорре. Это был мой отец, аббат.
Аббат, отступая:
- Где же он?
- Убит. Но я взял его имя. И это за мою голову назначена награда, которой
можно воскресить Иуду. Слушай, Мариетт!
Бросает несколько золотых и они со звоном раскатываются по каменному
полу.
- Это музыка, под которую пляшут предатели. Не так ли, Хорре, матросик?
Одиноко смеется. Отступил от него аббат и сама Мариетт, не зная того,
сделала шаг назад, но остановилась. Хорре грубо хохочет:
- Как их откачнуло, - знатный же ты развел норд-ост! Ведь они думают, Нони,
что мы с тобой тоже аббаты, а мы вовсе и не аббаты. Все они лжецы и предатели,
Нони, их души черны, как земля на закате. Когда поднимается буря, ты куда идешь,
Нони? - в море все глубже, все дальше от их проклятых берегов. В море,
капитан!
- Идем, матрос. Но только вместе с башней. Трубку!
Садится и ждет равнодушно. Хорре всматривается и, безнадежно качнув
головою, дает трубку Хаггарту и закуривает сам. И, повторяя движения Хаггарта,
садится равнодушно на корточки. Бормочет насмешливо:
- Ну, и корабль! С ума ты сошел, Нони; это правда, да и я с тобою.
Новый грохот. Башня колеблется. Ветер свистит как разбойник, сзывающий
других разбойников, и свирепеет ночь. И решительно говорит Мариетт:
- Идем! Идем же, Хаггарт. Сейчас все упадет, уверяю тебя, Хаггарт, сейчас все
упадет.
Хорре (пуская дым). Она лжет, Нони!
Хаггарт (также). Я знаю, Хорре! Ты мало сушишь табак, плохо
тянет.
Хорре. Это они такой продают, Нони. Мошенники.
Мариетт тоскливо:
- Или ты забыл, как меня зовут? Меня зовут Мариетт. Хаггарт!
Хорре. Все тебя кличет, Нони, а обо мне ни гугу.
Хаггарт (угрюмо). Мне надоели твои шутки, матрос. Молись дьяволу,
мы, кажется, уже поднимаем якорь.
Мариетт. Нет, хотела бы я знать: что вы делаете все? Или это так надо:
сидеть и ждать, пока все упадет! Что же ты молчишь, отец? Я тебе говорю, отец -
где твой голос? Или я ошибаюсь и ты не мой отец?
Аббат. Потише, Мариетт!
Мариетт. Кого же мне просить, когда вы все молчите? Хорошо, я попрошу эти
камни, я ветер попрошу, я бурю назову матерью и стану на колени. Не этого ли ты
ждешь, Хаггарт? Хаггарт!
Аббат угрюмо.
- Идем, Хаггарт. Это я тебе говорю.
Хорре. Он лжет, Нони.
Хаггарт. Я знаю, Хорре.
Аббат. Я все забыл, что ты открыл мне юноша. Идем! Я все забыл! Ты
слышишь - я не хочу знать, кто ты был. Скажем так: ты был никто. Да идем же,
сумасшедший!
Хорре. Она сейчас скажет, что любит тебя. Ах, Нони, как чудесно было в
каторжной тюрьме: я тогда был невинен, как голубица!
Мариетт. Он слов не слышит, отец.
Аббат. А что же он слышит? И чему ты смеешься, Мариетт? Смотрите на нее:
она смеется.
Хаггарт коротко взглядывает на улыбающуюся Мариетт - и та говорит
строго.
- Хаггарт! Уступи место отцу: он твой гость. Садись, отец: ты устал стоять у
порога.
Хорре. Это она командует? Зажми ей рот, Нони!
Хаггарт. Молчать.
Встает, и, не глядя на Мариетт, вежливо уступает свой табурет аббату. Тот
оглядывается в недоумении - и вдруг густо хохочет, хватаясь за бока:
- Нет, вы слыхали, как она сказала: отец, сядь, ты устал стоять у порога!
Отец, у тебя ноги начинают дрожать, так долго стоял ты у двери! Ну, так вот же:
я сел, Мариетт!
Садится и кричит весело:
- Матрос. Рожа! Трубку. Хочу и я покурить с вами. А может быть ты все-таки
ушла бы, Мариетт? - я побуду с ними. Я не уйду.
- Нет.
Отходит к стене, опирается плечом в спокойно-выжидательной позе. Все
играют в спокойствие. Хаггарт очень вежлив; аббат прост и серьезен. И только
Хорре до конца остается самим собою; лениво набивает трубку и с неудовольствием
подает аббату.
Хаггарт. Поторопись, Хорре: аббат наш гость. Наш табак может не
понравиться вам, аббат, мы курим очень крепкий.
Аббат (закуривая). А я курю всякий! Вы давно здесь
поселились?
Хаггарт. Около двух месяцев. Кажется так, Хорре?
Хорре. Так.
Хаггарт. Да, около двух месяцев. А как в нынешнюю зиму улов, господин
аббат? Вы довольны?
Аббат. Не похвалюсь. Нет, не похвалюсь! Очень мешали бури. А здесь вам
неудобно было жить? Холодно, я думаю.
Хаггарт. Да, продувало. Скажите, пожалуйста, чей этот замок? По виду он
очень стар и уже давно необитаем. Я заметил его с моря.
Грохот, треск и рев. Башня вздрагивает, колеблется до самого основания. С
потолка и от рассевшейся оконницы отрывается несколько камней и с гулом катятся
по полу.
Хорре. Ой, Нони! Якорь-то уже поднят. Бегите-ка, девица, пассажирам пора
выходить. Тащи ее, поп!
