Андреев Леонид Николаевич - Океан, Страница 2 - Книги

Все стоят бледные. Только один Хаггарт не тронулся с места; бледен и он, но не от страха.

Аббат. Не пойти ли тебе, дочь? - я побуду здесь.

Мариетт. Нет!

Говорит Хаггарт, небрежно отталкивая ногою свалившийся камень.

- Я боюсь утомить вас вопросами, господин аббат. Но вы так предупредительны, что невольно является желание...

Аббат (сердито). Не скаль зубы перед смертью, юноша! Умирать, так умирать, никто от этого не отказывается, а паясничать стыдно! И я не маркиз; а ты не граф, чтобы говорить мне Вы.

Хаггарт гневно топает ногою.

- А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна - с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре - мы будем умирать одни!

Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.

- Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, - о, безжалостный Хаггарт!

Картина 3

Солнечное, радостное утро. Отлив.

Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.

Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.

Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:

- Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?

- Подняла же тебя, а ты не легче!

Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно - давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:

- А ты - ты ведь не легче.

- Ты слышишь, что она сказала? - он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу: - Сказала, будто я не легче.

Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы - и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.

- Стоят, как дармоеды, - с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.

И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:

- Сегодня и платье сушить не надо!

Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.

- Не хотел бы я родиться женщиной, - говорит один, помоложе.

- А кто хотел бы? Уж не я ли? - отвечает старый, слегка насмешливый голос.

- Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.

Молчат и смотрят друг на друга.

- Кто же ее околдовал? Не ты ли?

- Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова...

- Какие же слова знает Гарт?

- Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.

- А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.

Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.

- Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?

- Нет.

- Приходи. Я придумал новое па. Я возьму тебя на плечи и унесу в лес.

Оба смеются.

- Это ты сам придумал, или дедушка тебе рассказал?

Уходят. А у этих двоих продолжается медлительный, как молчание, осторожный разговор:

- Филиппа ударил угорь.

- Что же Филипп? Ты говоришь, его ударил угорь.

- Филипп? Ничего. Вон Филипп.

Филиппу хочется быть старше, чем он есть: он уже стоял со стариками и курил; но недолго - пошел к девушкам помогать и болтать глупости о своей любви. Молодой он и красивый, но никогда не любила его Мариетт. А он всегда любил ее - всегда. Теперь он что-то нашептывает одной из девушек, а сам все оглядывается - где-то Мариетт?

- Ты такая красивая... - говорит он, обнимая.

Девушка сердито отталкивает руку:

- Иди любезничать к другой. Отчего у вас никто так много не врет про любовь, как ты? Ты всех любишь, сегодня одну, завтра тех. Ты столько отдаешь любви, как дырявая барка воды, и никому это не нужно.

- И тебе не нужно?

- И мне. Иди к Мариетт. Потому что ты все лжешь про любовь. Иди к Мариетт! Или нет, не ходи: тебя убьет Гарт.

Смеется.

- Я не боюсь Гарта, - угрюмо говорит Филипп.

- Вы все не боитесь Гарта. Оттого он и голоса поднять не смеет, ему страшно, как бы не услышал его Филипп.

Из толпы рыбаков, выволакивающих баркас, доносится громкой, весело повелительный голос Хаггарта:

- Как ты тянешь канат, Фома! Это не псалом, который можно тянуть две недели. Смотри, как я!

Баркас, подернувшись, быстро подается вперед.

Старый рыбак угрюмо бросает веревку и отходит в сторону:

- Ты сильный человек, Гарт. Ну - и тяни.

Отходят и другие, повторяя одни со смехом, другие серьезно и просто:

- Тяни один. Ты сильный человек, Гарт!

Хаггарт остается один у каната, и равнодушно смотрят на его усилия рыбаки.

- Одному нельзя, баркас слишком тяжел! - говорит Хаггарт, сердито бросая канат.

И старый рыбак из толпы, тот, что вышел первый, отвечает с насмешливой поучительностью:

- А если одному нельзя, то и кричать одному не надо. Пусть все и кричат!

Грубоватый, тяжелый хохот. Снова все берутся, тянут - с ними и весело смеющийся Хаггарт.

- Это так! Это правда, - говорит он. - Ну, а я все-таки буду кричать. Эй, ровнее тяни! Крепче. Разом! Кто тянет канат, как мочалу из тюфяка?

Громче всех в этой стороне смеется над Хаггартом Филипп - хочет, чтобы услыхали его. И, кажется, Хаггарт услышал - оглянулся. Кажется, услышала и Мариетт - проносила к берегу пустую корзину и оглянулась. И с внезапностью человека, расточающего никому не нужную любовь, бросает свою девушку Филипп и быстро подходит к Мариетт:

- Не помочь ли тебе, Мариетт?

Женщина не оборачивается и не отвечает, но Филипп, продолжая говорить, идет за нею. И низкою зеленой полосою стелется отошедшее от берегов море, и как дым ладана, но улегшийся после жаркой молитвы, клубится голубой туман в извилинах скалистого берега. А те двое продолжают неторопливый обдуманный разговор:

- Так ты говоришь: Филиппа ударил угорь?

- Разве угорь? Нет, я сказал: его ударил скат.

Трубка вынимается изо рта:

- Так разве он не знает?..

А во все время, пока люди работают и смеются и говорят - сидит в сторонке, на невысоком камне, глубоко равнодушный и слегка пьяный Хорре. Камень невысок, и узловатый Хорре похож на краба, вылезшего погреться на солнце. Но и краб, пожалуй, не остался бы так равнодушен к человеческим делам, как Хорре: курит, сплевывает - разве только удивляется временами: как это они могут. Но когда слышит сильный голос Хаггарта, но когда видит проходящую мимо Мариетт - становится угрюм и угрожающ. И слабо ворочает тяжелыми клешнями.

- Ах, Нони, Нони! Я умный человек, но я ничего не понимаю в твоих поступках.

Проходят двое:

- В этом месте нет дна, говорят.

- Везде есть дно.

- Я сам не знаю, но так говорят. Говорят, что утонувшие в этом месте никогда не доходят до дна. Вероятно, они похожи на подводных птиц, как ты думаешь?

- А у неба есть дно?

- У неба есть. Давай смотреть. Сегодня такое хорошее небо.

Останавливается и задирает голову. Но второй дергает его за руку, и говорит угрюмо:

- Идем! Только у человеческого горя нет дна... Смотри туда, если хочешь.

- Хорошее утро!

- Хорошее утро.

Уходят, один угрюмый, другой веселый и беспечный - и равно ласкает небо их обоих. Медленно, красиво клонясь под тяжелой плетенкой, идет Мариетт и ей сопутствует теряющий голову Филипп.

- Ты слышишь, какой сильный голос у Гарта? - спрашивает Мариетт.

- Слышу, Мариетт.

- Не зови меня Мариетт. Гарт говорит, что некоторые люди умирают даже в двадцать лет - тебе не приходилось слышать? Тебе тоже двадцать лет.

- Да, уже двадцать, Мариетт.

- Или ты хочешь, чтобы я сама сделала это? - в гневе останавливается женщина.

- Для него?

- Да, для него. Зачем ты каркаешь мое имя, уверяю тебя, меня никогда не называли так. Никогда!

Филипп говорит вызывающе:

- Я выхожу в лодке один и всему морю кричу! Мариетт, Мариетт! Я целовал Мариетт!

Женщина окидывает его презрительным взором:

- Да, так говорят все.

- Ты знаешь, старик, - она гневно подходит к Хорре и бросает в него слова, как камни: - вот этот был моим женихом и целовал меня.

Филипп уходит, повторяя со смехом:

- Мариетт, Мариетт!

- Знаю, - угрюмо отвечает Хорре.

- Нет, ты ничего не знаешь. Ты мне мешаешь жить, волк! В моей груди стояла радость поверх сердца, зачем вы все расплескиваете ее? - кому нужно расплескивать мою радость, чтобы она сохла на песке. Это я солгала: Филипп никогда не целовал меня. Слышишь? Я ненавижу Филиппа.

- Слышу.

- Хорре?

- Мариетт?

- Кто зажигал вчера огни у мыса? Скажи-ка.

Хорре хрипит насмешливо:

- Ты ошиблась. Это не был огонь. Это был маяк святого Креста.

- Уж и хорошо ты придумал! Но не лги: это был огонь. И я знаю, кто зажигал его.

- Скажи: дьявол! Мне все равно.

- Ой, берегись, Хорре! Или у тебя две головы?

- Будь бы две, одну я давно отдал бы твоему Хаггарту. А то одна. Куда ты девала его голову, Мариетт?

- Ты мне не даешь жить, волк. Ты опять поил джином маленького Нони?

- Вон идет твой муж. Скажи ему.

Мариетт окидывает его гневным взглядом и уходит. Издали окликает ее Хаггарт:

- Мариетт!

И не оглядываясь, она отвечает:

- Мне некогда, Гарт.

- Ого! - говорит Хаггарт, усаживаясь на камень возле Хорре. - Это ты опять рассердил ее, матрос? Не надо этого, кому-нибудь от этого может быть плохо. Ты глуп, Хорре: почему ты не любишь ее?

- Как тебе сказать, Нони? - говорит матрос осторожно.

Хаггарт весело перебивает его:

- Так, будь осторожнее. Если бы ты пошевелишь мозгами, матрос, ты бы понял: ты должен любить ее. Почему? Потому что она похожа на меня. Вот смешно: она похожа на меня, как сестра! Сестричка Мариетт.

- Все люди похожи, и все люди разные, - уклончиво говорит матрос.

- Мне хочется поплыть к тому старому шаману и схватить его за ожерелье, пусть скажет: не от одной ли мы матери, я и Мариетт.

Смеется.

- Тебе весело, Нони?

- Да. Понюхай мои руки, Хорре, - как славно пахнут они морем! Можно подумать, что я весь океан пропустил сквозь пальцы.

- Пахнут, но только рыбой. Не обижайся, Нони: так пахнут руки и у негра в камбузе.

Хаггарт хмурится, но тотчас же гнев его переходит на смех.

- Вот бы я посмотрел акулу, которая захочет съесть тебя: тебя нельзя ни проглотить, ни выплюнуть.

- Тебе очень весело, Нони?

Хаггарт быстро:

- Да. Мне мешает жить один человек. А у тебя синяк, матрос? - это не бывает даром. Ты где-нибудь нагулял его. Что? И где ты пропадал три дня? Ты где пропадаешь по три и по четыре дня, - Хорре?

- Я ходил бражничать, Нони, я бражничал в городке.

- Ну, и хороший же ты человек, Хорре! Теперь не скажешь ли ты, что ты пил джин и тебя побили?

- Кое-что было, Нони.

Хаггарт вскакивает на ноги и с крепким гневом, наклонившись, говорит матросу:

- Нет, а не скажешь ли ты, что видел тех и они ждут меня. Эй, Хорре - ну-ка скажи!

Хорре покорно отвечает:

- Нет, капитан, не скажу.

Хаггарт садится:

- Я знал, что не скажешь. Трубку!

- Есть.

- Я уже вижу, как вы там хныкали, скрипели зубами и клялись. Или всю жизнь мне таскать их на хвосте, - ты как думаешь, боцман? Вчера кто-то зажигал огонь у мыса, но я не хочу знать, кто это был. Я думаю, что там никого не было. Хм! Я уже слышу, как одни говорят: мы не можем без капитана, англичанин проглотит нас. А другие: лучше пойдем и убьем его, чем столько ждать. А я хочу жить здесь.

- Живи.

Молчанье. Проходят двое стариков; один совсем старый, с выгнутой колесом спиною, шамкает ворчливо:

- Говорят: Рикке, эй, дедушка Рикке. А кто будет плести сети? У меня соленая вода в глазах. Я вижу, как сквозь воду - кто будет плести сети? Вот тебе и весь тут дедушка Рикке...

Хорре. Все ходят и хвастают, что хороший улов. Правда это, капитан?

Хаггарт. Я хочу жить здесь. Да, правда. Сегодня хорошее утро - вода пахнет! И зачем ты говоришь мне капитан? - давай теперь разговаривать, как друзья. Я очень счастлив, Хорре!

Хорре. Нет, Нони, это не правда. Если бы это была правда, я выколотил бы тебя из моего сердца, как вот эту трубку. Ты очень несчастлив, Нони.

Хаггарт смеется:

- Ну-ка дальше! Сегодня я очень добрый и буду слушать.

- Ты добрый, а меня не стал бы есть и австралиец: так я горек от желчи. Может быть это совесть, как ты думаешь, Нони? - но мне стыдно смотреть на тебя. Я краснею, как девица, когда вижу тебя с этими пройдохами и мошенниками, мне хочется ослепнуть, Нони, чтобы никогда этого не видать.

- У тебя мозги перевернулись, матрос, вот что. Посмотри на море. Оно у них и у нас и это значит, что мы одинаковые. Оно у них и у нас, Хорре!

Оба, задумавшись, смотрят на широкий горизонт. Далека зеленая полоска воды, но над всем царит она, как те белые облака, что вдруг выплыли на середину небесной синевы, сложились царским троном для грядущего Владыки. Маленький белеет парус: скосило его ветром и несет по простору; и ширью, и воздухом, и светом захлебывается грудь.

Хаггарт. Ты хнычешь, Хорре? Какой дурак - он хнычет.

Хорре. Туда мне хочется, Нони!

Показывает рукой на горизонт.

- Но ты дурак - зачем ты хнычешь?

- Я не дурак, капитан. Но ты забыл правду, Нони, как негр. Ты думаешь, они любят это? - обводит пальцем горизонт. - Нет! Они тащут из него что попало: рыбу, траву, обломки кораблей. На обломках кораблей они варят свой суп. Нони! Оно им нужно только для того, чтобы обкрадывать его - вот как они его любят.

Хаггарт. Как отца, который кормит, лучше так скажи, матрос.

Хорре. Нет, Нони, как козу, которую доят. Ты видал здешнего человека, который поклонился бы морю? Нет. Кланяются они в другую сторону, а сюда только плюют. Они и прокляли бы его, да боятся! Они ненавидят его, Нони, ужасаются, как страшилища, обманывают его, как Бога! Ты был с ним когда-то, теперь ты против него: берег всегда против воды, Нони.

Хаггарт. Берег всегда против воды! Если ты сам это придумал, то это очень хорошо.

Хорре. А твои глаза уже и этого не видят? Эх, Нони! Ты никогда не был слишком добр, это правда, а он - разве добр? Но ты умел дарить, как он. Эх, Нони! Ты бросал им деньги, джин, танцы, ты дул на них горячим ветром, от которого звонили их колокола - вот что ты делал, когда приходил на землю! У тебя были товарищи, которых ты любил, но у тебя были и враги. А где теперь твои враги? - у тебя все друзья.

Хаггарт. Не все.

Хорре. Я пьяница, это верно, меня давно нужно повесить на рее, но мне было 6ы стыдно жить без врагов. У кого нет врагов, тот всегда дезертир, Нони.

Хаггарт. Это хорошо, что мы говорим с тобой как друзья. Я немного устал улыбаться, может быть, мое лицо еще не привыкло к этому - я не знаю, может быть. Но я устал. И мне мешает жить один человек. И еще может быть, что вот все это - сон. Ты не думаешь этого, Хорре? Ну, не думай, и я ведь этого не думаю. И еще вот что хорошо бы: сломать ногу. Прыгать среди скал и нечаянно сломать ногу.

- Зачем же это? Ты что-то круто берешь руля, Нони.

- Чтобы почувствовать боль.

- Тише, идет Мариетт.

- Твоя жена. Да, идет твоя жена.

- Тише, матрос! Мне мешает жить один человек. Но я счастлив, уверяю тебя, я счастлив, дружище. Нет, ты посмотри, как идет Мариетт! Послушай: это во сне я видел человека, который мешает мне... Здравствуй, Мариетт, сестричка!

- Здравствуй, Гарт! Ты еще так не говорил мне никогда.

- Тебе нравится?

Встает против Мариетт и доверчиво обводит пальцем вокруг ее глаз.

- Какие большие глаза! В твои глаза должно быть много видно, Мариетт, много моря, много неба. А в мои?

Оборачивается к морю и, окружив глаза кольцом пальцев, смотрит и говорит успокоено:

- И в мои много.

- Хорре... - начинает Мариетт, и Хаггарт быстро оглядывается:

- Ну, что, Хорре? за что ты не любишь его, Мариетт. Мы так с ним похожи.

- Он похож на тебя? - говорит женщина с презрением. - Нет, Хаггарт! Но вот что он сделал: он сегодня опять поил джином маленького Нони. Мочил палец и давал ему. Он его убьет, отец.

Хаггарт смеется.

- Разве это так плохо? Он и меня поил так же.

- И окунал его в холодную воду. Мальчик очень слаб, - хмуро говорит Мариетт.

- Я не люблю, когда ты говоришь о слабости. Наш мальчик должен быть силен. Хорре! Три дня без джину.

Показывает пальцами три.

- Кто без джину? Я или мальчишка? - мрачно спрашивает Хорре.

- Ты! - гневно отвечает Хаггарт. - Прочь отсюда.

Матрос угрюмо собирает пожитки - кисет, трубку и флягу - и, переваливаясь, уходит, - но недалеко: садится на соседнем камне. Хаггарт и жена смотрят ему вслед.

Работа кончилась. Теряя блеск, валяется последняя неподобранная рыба: уже и ребятам лень наклоняться за нею; и втаптывает ее в ил равнодушная; пресыщенная нога. Тихий, усталый говор, спокойно-веселый смех.

- Какую сегодня молитву скажет наш аббат? Ему уже пора идти.

- А вы думаете, что это так легко: сочинить хорошую молитву? Он размышляет.

- А у Селли прорвалась плетенка, и рыба сыпалась оттуда. Мы так смеялись!

- Мне и теперь смешно!

Смех. Два рыбака смотрят на далекий парус.

- Всю жизнь я вижу, как мимо нас идут куда-то большие корабли. Куда они идут? Вот они пропадают за горизонтом, а я отправляюсь спать; и я сплю, а они все идут, идут. Куда, ты не знаешь?

- В Америку.

- Мне хотелось бы с ними. Когда говорят Америка, у меня звенит сердце. Что это, нарочно: Америка, или правда?

Шепчутся несколько старух:

- Дикий Гарт опять рассердился на своего матроса. Вы видели?

- Матрос недоволен. Посмотрите, какое у него постное лицо.

- Да, как у нечистого, которого заставили выслушать псалом. Но только и дикий Гарт мне не нравится, нет. Откуда он пришел?..

Шепчутся. Хаггарт жалуется тихо:

- Зачем у тебя для всех одно имя, Мариетт? Так не должно быть в правдивой стране.

Мариетт говорит со сдержанной силой, обе руки прижимая к груди:

- Я так люблю тебя, Гарт: когда ты уходишь в море, я стискиваю зубы и не разжимаю их, пока ты не приходишь снова. Без тебя я ничего не ем и не пью; без тебя я молчу, и женщины смеются: немая Мариетт! Но я была бы сумасшедшей, если бы разговаривала, когда я одна.

Хаггарт. Вот ты опять заставляешь меня улыбаться. Так же нельзя, Мариетт, я все время улыбаюсь.

Мариетт. Я так люблю тебя, Гарт: во всем часы, днем и ночью, я думаю только о том, что бы еще отдать тебе, Гарт? Не все ли я отдала? - но это так мало, все! Я только одного и хотела бы: все дарить тебе, дарить. Когда заходит солнце, я дарю тебе закат, когда оно восходит, я дарю тебе восход - возьми его, Гарт. И разве все бури не твои? - ах, Хаггарт; как я тебя люблю!

Хаггарт. Я так сегодня буду бросать маленького Нони, что заброшу его на облака. Ты хочешь? Давай смеяться, сестричка Мариетт. Ты совсем как я: когда ты так стоишь, мне кажется, что это стою я, нужно протереть глаза. Давай смеяться! Вдруг я когда-нибудь перепутаю: проснусь и скажу тебе: здравствуй, Хаггарт!

Мариетт. Здравствуй, Мариетт.

Хаггарт. Я буду звать тебя: Хаггарт. Хорошо я придумал?

Мариетт. А я тебя Мариетт.

Хаггарт. Да. Нет. Лучше зови меня тоже Хаггарт.

Мариетт печально:

- Ты не хочешь?

Подходят аббат и старый Дан; аббат громко басит:

- Вот и я, вот я несу молитву, дети. Как же, сейчас придумал, даже жарко стало. Дан, что же не звонит мальчишка? Ах, нет: звонит. Дурак, он не в ту веревку - ну, да все равно, и так хорошо. Хорошо, Мариетт?

Звонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:

- Хорошо.

- А что говорят колокола, аббат?

Собравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка

- А ты никому не скажешь? - хитро щурится аббат и басит: - Папа - плут! Папа - плут!

Весело хохочут рыбаки.

- Вот этот человек, - гремит аббат, указывая на Хаггарта, - самый любимый мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни. Но это было уже не так трудно - верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду. Он предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер - ведь ты сам ветер.

Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:

- Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.

- Еще бы не правда, когда я говорю. Папа - плут, папа - плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа - плут, папа - плут...

Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит - тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая "папа - плут", обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.

- Папа - плут. Здравствуй, Катерина, - живот-то у тебя, ого! Папа... Все готовы? А Фомы опять нет - уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз - он недолго пролежит в постели. Папа - плут... Ты что-то невесела, Анна - это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа - плут... Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.

Филипп отвечает угрюмо:

- И трава перестает расти, если на нее свалится камень.

- И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа - плут, папа - плут...

Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.

- Ты не хочешь, Гарт?

Хаггарт упрямо и мрачно:

- Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.

- Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.

- Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.

- Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.

Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:

- Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.

- Я твоя жена.

- Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!

С ужасом и тоской смотрит Мариетт:

- Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, - Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?

Хаггарт медленно потирает лоб.

- Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? - посмотри, Мариетт?

Аббат останавливается перед Хорре.

- А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?

- Не хочу, - угрюмо цедит матрос.

- А по-своему хочешь? Вот этот человек, - гремит аббат, указывая на Хорре, - думает, что он безбожник. А он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу - но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел. Будешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы - сейчас начну. Эй ты, Матиас - трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак - было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?

Женщина. У него контрабандный табак.

Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.

Аббат на мгновенье задумывается:

- Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо. Это уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.

Все стоят тихо и серьезно. Только немногие опустили головы - большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами: точно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали. С ласковым ропотом приближается море - начался прилив.

- Боже мой, и всех этих людей! Не осуди нас, что молимся не по-латыни, а на родном языке, которому учила нас мать. Боже наш! Спаси нас от всяких страшилищ, от морских неведомых чудовищ; обереги нас от бурь и ураганов, от гроз и ненастий. Дай нам тихую погоду и ласковый ветер, ясное солнце и покойную волну. И вот еще, Господи, особенно просим тебя: не позволяй дьяволу близко подходит к изголовью, когда мы спим. Во сне мы беззащитны, Господи, и дьявол пугает нас до ужаса, терзает до содрогания, мучит до сердечной крови. И вот еще, Господи: у старого Рикке, которого Ты знаешь, начинает погасать Твой свет в очах и он уже не может плести сети...

Рикке часто утвердительно кивает головой:

- Не могу, нет!

- Так продли ему, Господи, Твой светлый день и скажи ночи, чтобы подождала. Так, Рикке?

- Так.

- И вот еще последнее, Господи, а больше не буду: у наших старух слезы не высыхают об умерших - так отними у них память, Господи, и дай им крепкое забвенье. Там и еще есть, Господи, кое-какие пустяки, но пусть молятся другие люди, кому настала очередь перед Твоим слухом. Аминь.

Молчание. Старый Дан дергает аббата за рукава, и что-то шепчет ему.

Аббат. Вот Дан еще просит, чтобы я помолился о погибших в море.

Женщины восклицают жалостным хором:

- О погибших в море! О погибших в море...

Некоторые становятся на колени. Аббат с нежностью смотрит на их склоненные головы, истомленные ожиданием и страхом, и говорит:

- Но о погибших в море должен молиться не поп, а вот эти женщины. Сделай же, Господи, так, чтобы поменьше плакали они!

Молчанье. Слышнее гремит прилив - несет океан на землю свой шум, свои тайны, свой горько-соленый вкус неизведанных бездн.

Тихие голоса:

- Море идет.

- Прилив начался.

- Море идет.

Мариетт целует руку у отца.

- Тоже женщина! - говорит поп ласково. - Послушай, Гарт, это ли не странно: как от меня, мужчины, могло родиться вот это, - ласково стукает дочь пальцем по ее чистому лбу, - вот это: женщина!

Хаггарт улыбается.

- А разве это не странно, что у меня, мужчины, вот это, - обнимает Мариетт, сгибая ее тонкие плечи, - вот это стало женой?

- Пойдем-ка есть, Гарт, сыночек. Кто бы оно ни было - одно знаю хорошо: оно приготовило нам с тобою здоровеннейший обед.

Народ быстро расходится. Мариетт говорит смущенно и весело:

- Я побегу вперед.

- Беги, беги, - отвечает аббат. - Гарт, сыночек, позови-ка безбожника обедать. Я буду бить его ложкой по лбу: безбожник лучше всего понимает проповедь, если его бить при этом ложкой.

Ждет и бормочет:

- А мальчишка-то опять зазвонил: это он для себя, плут. Не запирать колокольни - так они с утра до ночи будут молиться.

Хаггарт подходит к Хорре, возле которого снова уселся Дан.

- Хорре! Идем обедать, тебя поп звал.

- Не хочу, Нони.

- Так! Ты что же тут будешь делать на берегу?

- Думать, Нони, думать. Мне так много нужно думать, чтобы хоть что-нибудь понять.

Хаггарт молча поворачивается. Аббат издали кричит:

- Не идет? Ну, и не надо. А Дана ты, сыночек, никогда не зови, - говорит поп густым шепотом: - он по ночам ест, как крыса. Мариетт нарочно ставит ему на ночь что-нибудь в шкафу - посмотрит утром - ан чисто. И ведь подумай, никогда не слышно, как он берет - летает он, что ли?

Уходят оба. На опустевшем берегу только два старика, дружелюбно усевшиеся на соседних камнях. И так похожи они старые: и что бы ни говорили они - роднит их страшно белизна волос, глубокие борозды старческих морщин.

Прилив идет.

- Все ушли, - бормочет Хорре. - Так на обломках и нашего корабля сварят они горячий суп. Эй, Дан! Ты знаешь: он три дня не велел мне пить джину. Пусть издыхает старая собака, не так ли, Нони?

- О погибших в море... о погибших в море, - бормочет Дан. - Сын у отца, сын у отца, и сказал отец: пойди - и в море погиб сын. Ой, ой, ой.

- Ты что болтаешь, старик? Я говорю: он не велел мне пить джину. Скоро он, как тот твой царь, велит высечь море цепями.

- Ого! Цепями.

- Твой царь был дурак. А он был женат, твой царь?

- Море идет, идет, - бормочет Дан. - Несет свой шум, свои тайны, свой обман - ой, как обманывает море человека. О погибших в море - да, да, да - о погибших в море...

- Да, море идет - а ты этого не любишь? - злорадствует Хорре. - Ну, не люби. А я не люблю твою музыку - слышишь, Дан - я ненавижу твою музыку!

- Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.

Хорре говорит угрюмо:

- Это он поднял меня с постели.

- И опять поднимет.

- Нет! - сердито рычит Хорре. - А вот я сам встану ночью - слышишь, Дан - встану ночью и разобью твою музыку.

- А я наплюю в твое море.

- Ну-ка, попробуй! - говорит матрос с недоверием. - Как же ты плюнешь?

- А вот так, - Дан с остервенением плюет в направлении моря.

Смятенно хрипит испуганный Хорре:

- Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.

Дан испуганно:

- Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?

- Собака!

Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.

- Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!

Ревет, приближаясь, океан.

Картина 4

У самой воды, на тесной площадке каменистого берега стоит человек - маленькое, темное, неподвижное пятно. Позади его холодный, почти отвесный скат уходящего ввысь гранита, а перед глазами - в непроницаемом мраке - глухо и тяжко колышется океан. В открытом голосе валов, идущих снизу, чувствуется его мощная близость. Даже пофыркивание слышно - будто плещется, играя, стадо чудовищ, сопит, ложится на спину и вздыхает удовлетворенно, получает свои чудовищные удовольствия.

И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда - один.

И один только огонек в черном пространстве воды и ночи - далекий маяк святого Креста.

Слышится скрежет камешков под осторожною стопою: то Хаггарт спускается к морю по крутой, но привычной тропинке. Останавливается, молчит сдержанно, выдыхая напряжение опасного спуска, и снова идет. Вот уже внизу он - выпрямляется и смотрит долго на того, кто уже занял свое странно-обычное место на самой границе пучины. Делает несколько шагов вперед и приветствует нерешительно и мягко - даже робко приветствует Хаггарт:

- Здравствуйте, неизвестный господин. Вы уже здесь давно?

Печальный, мягкий и важный голос отвечает:

- Здравствуй, Хаггарт. Да, я уже здесь давно.

- Вы смотрите?

- Смотрю и слушаю.

- Вы позволите мне стать возле вас и смотреть туда же, куда смотрите и вы, господин? Боюсь, что я мешаю вам своим непрошеным присутствием - ведь когда я пришел, вы были уже здесь, господин, - но я так люблю это место. Здесь уединенно и море близко, а земля за спиною молчит; и здесь открываются мои глаза. Как ночная птица, я лучше вижу в темноте: день ослепляет меня. Ведь я вырос на море, господин.

- Нет, ты не мешаешь мне, Хаггарт. Но не мешаю ли я тебе? Тогда я могу уйти.

- Вы так вежливы, господин, - бормочет Хаггарт.

- Но я тоже люблю это место, - продолжает печальный и важный голос. - И мне также нравится, что за спиною моей холодный и спокойный гранит. Ты вырос на море, Хаггарт: скажи мне, что это за неяркий огонек направо?

- Это маяк святого Креста.

- Ага! Маяк святого Креста. Я этого не знал. Но разве такой неяркий огонь может помочь в бурю? Я смотрю, и мне все кажется, что он гаснет. Вероятно, это неправда.

Хаггарт говорит, сдержанно волнуясь:

- Вы пугаете меня, господин. Зачем вы спрашиваете то, что сами знаете лучше меня. Вы хотите меня искусить - ведь вы знаете все.

В печальном голосе нет улыбки - только печаль.

- Нет, я знаю мало. Я знаю даже меньше, чем ты, так как знаю больше. Прости за несколько запутанную фразу, Хаггарт, но язык так трудно поддается не только чувству, но даже мысли.

- Вы вежливы, - бормочет Хаггарт взволнованно, - вы вежливы и всегда спокойны. Вы всегда печальны и у вас тонкая рука с перстнями, и вы говорите как очень важное лицо. Кто вы, господин?

- Я тот, кого ты назвал: кому всегда печально.

- Когда я прихожу, вы уже здесь; когда я ухожу, вы остаетесь. Отчего вы никогда не хотите уйти со мною, господин?

- У тебя одна дорога, Хаггарт, у меня другая.

- Я вижу вас только ночью. Я знаю всех людей вокруг поселка, и нет никого, кто был бы похож на вас. Иногда я думаю, что вы владелец того старого замка, где жил и я - тогда я должен вам сказать: замок разрушен бурею.

- Я не знаю, о ком ты говоришь.

- Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.

- Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.

- О, господин! - восклицает Хаггарт сдержанно: - Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.

- О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?

- О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? - я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!

Печальный отвечает голос:

- Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями - не бледны ли они? И на лицо мое взгляни - не бледно ли оно? Не бледно ли оно - не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!

Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один - как всегда.

- Передай Хаггарту... - говорит печальный голос.

- Хорошо. Я передам Хаггарту.

- Передай Хаггарту, что я люблю его.

Молчанье - и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:

- Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.

- Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста - ты так назвал его, я не ошибаюсь?

- Да, так зовут его здесь.

- Ага! Так зовут его здесь.

Молчание.

- Мне надо уже идти? - спрашивает Хаггарт.

- Да, иди.

- А вы останетесь здесь?

- Я останусь здесь.

Хаггарт отступает на несколько шагов.

- Прощайте, господин.

- Прощай, Хаггарт.

Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.

О какой великой печали говорит эта ночь?

Картина 5

- Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?

- Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай - он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! - и я не мог уже оставаться один.

- Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда - я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?

- Да, да!

- Отчего же ты не бросил его в море?

- Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.

- Но руки твои в крови...

- Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?

Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:

- Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки...

- Да, да, для этой проклятой музыки.

- То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!

- Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.

- Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?

- Тише, матрос.

Оттаскивает его от окна.

- Ох, ты треплешь меня, как шквал.

- Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.

Тихо смеется.

- Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.

- Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.

- Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда - помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая...

- Тсс!..

Хорре, понижая голос:

- Но рука твоя, действительно, в крови... Ой, ты ломаешь мне пальцы!

Хаггарт угрожающе:

- Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь - собака!

Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой - далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу - дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.

- Почему он не зажигает огня? - хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.

- Ему не нужно огня.

- Может быть, в церкви никого уже и нет?

- Есть.

- Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим - как ты думаешь, Нони?

- Тсс...

Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки - вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:

- Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.

- Мне не нравится.

- Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!

- Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.

- Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.

Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.

- О чем ты, Нони? Тебе больно?

- Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?

- Нет.

- Он говорит о самом важном - о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять... Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? - это не моя душа. Моя душа не знает этого.

- Чего, Нони?

- Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет - Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.

Снова сдержанно стонет.

- Тебе больно?

- Да. Молчи.

Хаггарт сдержанно вскрикивает:

- Ох, Хорре!

- Да что с тобою, Нони?

- Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! - торопливо шепчет Хаггарт. - Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.

Кричит, обращаясь к гремящему органу:

- Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха - самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош - больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? - замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?

- Бей их в лоб, Нони.

- Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!

Умолкает. Торжественно поет орган.

- Отчего ты замолчал, Нони? - тревожно спрашивает матрос.

- Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?

- Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.

- Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.

Хорре со страхом:

- Хлебни-ка джину, Нони.

- Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.

- Твои руки?

- Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!

Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.

Громкий топот ног - кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.

- Нони! - шепчет матрос: - Кто-то пробежал!

- Я слышу.

- Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.

Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо - удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.

- Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.

Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания - и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.

Туман густеет.

Картина 6

Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный - и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.

Ждут Хаггарта - его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.

Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.

Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.

Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.

Чей-то голос в углу:

- По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.

- Этого не сделаешь тупым ножом!

- Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.

Молчание.

- А где его мать? - спрашивает кто-то, кивая на занавеску.

- Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.

Старый рыбак тихо спрашивает соседа:

- Тебе кто сказал?

- Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?

- Кто-то постучал в окно.

- Кто постучал в окно?

- Не знаю.

Молчание.

- Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?

- Кто-то проходил и увидел.

- Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.

Рыбак с другого конца отзывается:

- У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.

Фома вынимает трубку:

- Я сосед Филиппа, вот этого, - показывает на занавеску. - Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, - оборачивается к окну.

Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.

- Ну, что, Тибо? - спрашивает аббат, останавливаясь.

- А ничего.

- Не нашли Хаггарта?

- Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять.