Карлейль Томас - Прошлое и настоящее

рог и предсмертных мук, весь обрисован одним этим фактом, - и не он вызывает удивление, а лишь я - тем, что удивлен им. Плод долгих веков узаконенного Холопства, узаконенного вполне, как бы до степени Закона Природы; поклонение одежде и поклонение шарлатанству; вполне узаконенное Холопство, которому придется снова раззакониваться, - и знает Бог, со сколь большими затруднениями! -

   Аббат Самсон нашел Монастырь весь в разгроме; ибо дождь хлестал в него, материальный дождь и метафорический, со всех стран света. Вильгельм Ризничий проводит ночи в пьянстве и занимается только tacenda. Наши кладовые дошли до полной скудости; Евреи-гарпии и разные бесчестные твари - наши поставщики; в нашей корзине нет хлеба. Старухи с своими веретенами набрасываются на удрученного Келаря с пронзительным Чартизмом. "Вы не можете сделать шага из-за ограды без того, чтобы Евреи и Христиане не бросались на вас с неоплаченными векселями", ибо долги, по-видимому, так же безграничны, как Национальный Долг Англии. В продолжение четырех лет наш новый Владыка Аббат ни разу не выходил за ограду без того, чтобы кредиторы Евреи и Христиане и всякого рода кредиторы не окружили его, доводя его до полного отчаяния. Наш Приор небрежен; наши Келари, должностные лица небрежны; наши монахи небрежны; кто не небрежен? Противостань этому, Самсон; ты один здесь, чтобы противостать этому; твоя задача - противостать этому и бороться с этим и умереть или убить это. Да будет милость Господня над тобою!

   К нашему антикварному интересу к бедному Джоселину и его Монастырю, весь облик существования которых, весь строй мыслей, речи, деятельности так забыт, странен, так давно исчез, присоединяется теперь мягкое сияние человеческого интереса к Аббату Самсону; истинное удовольствие, как при виде человеческой работы, особенно работы управления, которая есть высшая доступная человеку работа, исполненной хорошо. Аббат Самсон не имеет опыта в управлении; он не прошел ученичества в ремесле управления, - увы! лишь самое трудное ученичество в ремесле повиновения. Он никогда не налагал ни в каком суде vadium или plegium^*, говорит Джоселин; едва ли он даже видел какой-нибудь суд, прежде чем был призван председательствовать в нем. Но удивительно, продолжает Джоселин, как скоро он научился деловым приемам и сделался во всякого рода делах опытнее других. Из многих лиц, предлагавших ему свою службу, он удержал одного Рыцаря, искусного во взимании vadia и plegia, и через год был сам уже в этом очень искусен. А там, мало-помалу, Папа назначает его в некоторых случаях Третейским судьей, а Король - одним из своих новых Окружных Судей. Слышали, как раз сановник Осберт говорил про него: "Этот Аббат - один из наиболее проницательных у вас, disputator est^*; если он пойдет дальше, как начинает, то он заткнет у нас за пояс любого законника {Jocelini Chronica, p. 25.}!"

   Почему же нет? Что может устранить этого Самсона от управления? В нем есть нечто, что далеко превосходит всякое ученичество; в самом человеке существует образец управления, нечто, чем можно управлять! В нем существует сердечное отвращение от всего, что бессвязно, малодушно, неправдиво, т. е. хаотично, неуправлено, что Дьяволово, а не Божье. Человек такого рода не может не управлять! Он носит в себе живой идеал правителя и непрестанную потребность борьбы, чтобы раскрыть его в себе. Ни Дьяволу, ни Хаосу не будет он служить ни за какое вознаграждение; нет, этот человек есть прирожденный слуга Иного, чем они. Увы, как мало значит всякое ученичество, если в самом вашем правителе имеется то, что можно назвать бессилием в управлении; бессилие - общие серые сумерки, освещаемые образами условности, парламентских традиций, подсчета голосов, избирательных фондов, руководящих статей; все это, несмотря ни на какую лисью быстроту и ловкость, - очень немного!

   Но, в самом деле, что говорим мы: ученичество? Разве этот Самсон не прошел по-своему очень хорошего ученичества управления, а именно - труднейшего рабского ученичества повиновения? Странствуйте в этом мире без других друзей в нем, кроме Бога и св. Эдмунда, и вы или свалитесь в канаву или же научитесь очень многому. Научиться повиновению - есть основание искусства управления. Сколь многому научилось бы Светлейшее Высочество, если бы оно постранствовало по свету с кружкой для воды и с пустым мешком (sine omni expensa) и, после своего победоносного возвращения, село бы не за газетные статьи, не перед иллюминацией города, а у подножия Раки св. Эдмунда, в кандалах, на хлеб и на воду! Кто не может быть слугою многих, тот никогда не будет господином, истинным руководителем и освободителем многих; - вот в чем смысл истинного господства. Не было ли в Монашеской жизни необыкновенных "политических способностей", если и недоступных нам для подражания, то, во всяком случае, завидных? О Небо! Если бы Герцогу Логвуду^*, роскошно катящемуся теперь к своему месту среди Коллективной Мудрости, пришлось хоть когда-нибудь самому ежедневно попахать за семь с половиной шиллингов в неделю, и "без пособия на воле", - какой свет, не исчерпываемый ни логикой, ни статистикой, ни арифметикой, бросило бы это для него на многие вещи!^*

   ...Бесспорно, справедливый гражданин имеет указания от Бога и от собственной Души, от всех молчаливых и членораздельных голосов мира, делать все, что зависит от него, для помощи бедному тупице-шарлатану и миру, который стонет под ним. Спеши скорее, помогай ему хотя бы тем, чтобы удалить его! Ибо все уже стало так ветхо, так сухо, так легко воспламеняемо; а он более разрушителен, чем пожар. Направь его по крайней мере вниз, строго ограничь его очагом; тогда он перестанет быть пожаром; он сделается более или менее полезным, как кухонный огонь. Огонь - лучший из слуг; но что за господин! Эта бедная тупица также рождена для какого-нибудь употребления: зачем же, возвышая ее до господства, хотите вы сделать из нее пожар, бедствие для прихода или бедствие для мира?

  

  

   Аббат Самсон выстроил много полезных, много благочестивых зданий: жилища, церкви, церковные колокольни, житницы; все это теперь разрушилось и исчезло, но, пока стояло, приносило пользу. Он выстроил и обеспечил "Бэбвельскую Больницу"; выстроил "удобные дома для Сент-Эдмундсберийских школ". Много крыш, некогда "покрытых тростником", помог он "покрыть черепицей"; или если это были церкви, то, может быть, и "свинцом". Ибо все разрушенное или неполное, здание или что-нибудь другое, было бельмом на глазу для этого мужа. Мы видели, как его "большая башня св. Эдмунда" или, по крайней мере, ее стропила и балки лежали срезанные и помеченные в Эльмсетском Лесу. Заменять сгораемую, разрушающуюся тростниковую крышу черепицей или свинцом и обращать вещественный, а еще более - нравственный хлам в нечто стройное, непроницаемое для дождя, - какое наслаждение для Самсона!

   Если уж чего он никоим образом не мог не восстановить, то это - главный Алтарь, на коем, высоко воздвигнутая, помещалась сама Рака; главный Алтарь, который был поврежден огнем по вине двух беспечных дрянных сонных монахов, беспечно обращавшихся однажды ночью со Свечой, причем Рака уцелела, почти как бы чудом. Аббат Самсон прочитал своим монахам строгое нравоучение: "Одному из нас приснился Сон, что он видит св. Эдмунда нагим и в печальном состоянии. Знаете ли вы объяснение этого Сна? Св. Эдмунд являет себя нагим, потому что вы лишаете нагих Бедняков ваших старых одежд и лишь против воли даете им ту пищу и питье, которые вы обязаны им давать; сверх того, лень и небрежность Ризничего и его помощников слишком очевидны из последнего несчастья с огнем. И конечно, наш святой Мученик мог явиться извергнутым из своей Раки и говорящим со стоном, что он лишен своих одеяний и истомлен голодом и жаждой!"

   Таково объяснение Сна Аббатом Самсоном, - диаметрально противоположное данному самими Монахами, которые не стеснялись говорить между собою: "Это мы - нагие и голодные члены Мученика; мы, которых Аббат лишает всех наших прав, ставя своего собственного служащего, чтобы проверять даже нашего Келаря!" Аббат Самсон прибавляет, что этот суд огнем ниспал на них за их ропот по поводу пищи и питья.

   Между тем совершенно ясно, что Алтарь, что бы ни означал и ни предзнаменовал его пожар, должен быть вновь воздвигнут. Аббат Самсон вновь воздвигает его целиком из полированного мрамора; с величайшим искусством и роскошью вновь украшает Раку, для которой он должен служить подножием. И затем, как он всегда о том молил, он имеет радость, он, грешник, узреет само преславное Тело Мученика во время этой работы, - ибо он торжественно открыл с этой целью Loculus, Домовину или Священный Гроб. Это - высочайший момент в жизни Аббата Самсона. Сам Боззи-Джоселин поднимается по этому поводу до торжественности как бы Псалмопевца; самый нерадивый монах плачет горючими слезами, когда поют Те Deum.

   Чрезвычайно странно; - и как далеко все это скрылось от нас, в наши времена, лишенные почитания! Патриот Гемпден, человек, который признан за наиболее святого, какого мы только имеем, лежал таким же образом около двух веков в своем маленьком доме, когда, наконец, некоторые наши сановники "и двенадцать могильщиков с блоками" также подняли его кверху под мраком ночи, отрезали ему руку перочинными ножами, сняли скальп с его головы - и выразили почитание нашему святому Герою еще иными удивительными способами {Annual Register (1828 year, Chronicle, p. 93), Gentleman's Magazine, etc. etc.^*}! Пусть современный взор взглянет серьезно на этот давний полуночный час в Сент-Эдмундсберийской Церкви, который светит на нас ярким светом сквозь глубины семи веков; и потом осмыслим печально, чем было некогда наше Почитание Героев и чем оно теперь стало. Мы переводим со всею доступною нам точностью.

   "С приближением Праздника св. Эдмунда мраморные глыбы были отполированы, и все было приготовлено для того, чтобы поднять Раку на ее новое место. На всех был наложен трехдневный пост, причина и значение коего были изъяснены для всеобщего сведения. Аббат возвещает братии Монастыря, что все должны приготовиться к перенесению Раки, и указывает время и порядок исполнения этого. Когда затем в эту ночь мы собрались к заутрене, то увидели, что большая Рака (feretrum magnum) воздвигнута на Алтаре, но пуста; поверху она была покрыта белой оленьей шкурой, прикрепленной к дереву серебряными гвоздями; но одна доска Раки была оставлена отдельно внизу, а Loculus с Священным Телом еще стоял на ней, на обычном своем месте, возле старой Церковной Колонны. Воспев хвалу Святому, каждый из нас приступил к исполнению своего послушания (ad disciplinas suscipiendas). По совершении этого, Аббат и некоторые с ним облачились в стихари и, благоговейно приблизившись, приступили к открытию Loculus'a. Весь Loculus был обвит наружной полотняной пеленой; она оказалась завязанной в верхней своей части особыми тесьмами; под ней была другая пелена, шелковая, затем еще другая полотняная пелена, а затем - еще третья. И таким образом наконец Loculus был открыт, и мы увидели, что он утвержден на небольшой деревянной подставке, для того, чтобы дно его не испортилось от камня. Над грудью Мученика находился, прикрепленный к поверхности Loculus'a, золотой Ангел, длиною приблизительно с человеческую ногу; в одной руке он держал золотой меч, а в другой - хоругвь; под ним в крышке Loculus'a было отверстие, куда древние служители Мученика обыкновенно клали руку, дабы коснуться Священного Тела. А над изображением Ангела был написан следующий стих:

  

   "Martiris ecce zoma servat Michaelis agalma¹"

   ¹"Вот одеяние Мученика, которое охраняет образ Михаила".

  

   В головах и в ногах Loculus'a были железные кольца, с помощью которых его можно было поднимать.

   Подняв затем Loculus и Тело, они понесли его к Алтарю, и я тоже протянул мою грешную руку, чтобы помочь нести, хотя Аббат приказал, чтобы никто не смел приближаться, кроме вызванных им. И Loculus был помещен в Раку, и доска, на которой он стоял, была помещена на свое место, и Рака таким образом была в то время закрыта. Мы все думали, что Аббат покажет Loculus народу и будет снова выносить Священное Тело в известные минуты Праздника. Но в этом мы горестно ошиблись, как показывает нижеследующее.

   Ибо на четвертый день Праздника, когда весь Монастырь пел Completorium^*, Владыка Аббат переговорил наедине с Ризничим и Вальтером Врачом; и они постановили назначить к полуночи двенадцать человек из Братии, достаточно сильных, чтобы нести боковые доски Раки, и достаточно искусных, чтобы разобрать и снова собрать их. Тогда Аббат сказал, что его всегдашняя молитва была о том, чтобы взглянуть когда-нибудь на Тело своего Покровителя, и что он желает, чтобы Ризничий и Вальтер Врач были с ним. Двенадцать назначенных Братии были следующие: два Аббатовых Капеллана, два Хранителя Раки, два Брата при Облачении и, кроме того, еще шестеро, именно: Гуго Ризничий, Вальтер Врач, Августин, Вильям из Дайса, Роберт и Ричард. Я же, увы, не был в том числе.

   Когда затем все в Монастыре уснули, эти Двенадцать, облаченные в стихари, вместе с Аббатом собрались у Алтаря, и, отняв одну доску у Раки, они вынули Loculus; они поставили его на стол, близ которого Рака обыкновенно находилась, и приготовились отнять крышку, которая была прикреплена к Loculus'y шестнадцатью очень длинными гвоздями. Когда они с великим трудом исполнили это, все, кроме двух вышеназванных избранников, получили приказание отступить назад. Только Аббат и эти двое удостоились взглянуть. Святое Тело так наполняло собою Loculus, что с трудом можно было бы пропустить даже иглу между главою и деревом или между стопами и деревом; глава была присоединена к телу и немного приподнята на небольшой подушке. Но Аббат, близко всмотревшись, увидал сперва шелковую пелену, покрывавшую все тело, и затем - полотняную пелену чудной белизны; - а над главой был распростерт небольшой полотняный плат и затем другой - небольшой и тончайший шелковый плат, как если бы то было покрывало инокини. Сняв эти покровы, они увидали, что Святое Тело все обвито полотном, и таким образом, наконец, обозначились его очертания. Но тут Аббат остановился, говоря, что не дерзает продолжать дальше и узреть святую плоть нагою. Взяв главу обеими руками, он, со многими вздохами, сказал так: "Преславный Мученик, святой Эдмунд, да будет благословен час, когда ты был рожден! Преславный Мученик, не обрати мне на погибель, что я дерзнул прикоснуться к тебе, я, несчастный грешник; ты знаешь благоговейную любовь мою и намерения ума моего". И, продолжая, он прикоснулся к очам и к носу, который был весьма крупен и выдавался вперед (valde grossum et valde eminentem); и затем он прикоснулся к груди и к рукам; и, подняв левую руку, прикоснулся к перстам и поместил свои пальцы между священными перстами. И, продолжая, он увидал, что стопы держатся твердо, подобно ногам человека, умершего вчера; и он прикоснулся к пальцам ног и сосчитал их (tangendo numeravit).

   И затем было решено, что и другие Братия должны быть позваны вперед, дабы увидеть сие чудо; вследствие чего эти десять приблизились, а вместе с ними - шесть других, которые проникли тайно, без согласия Аббата, именно: Вальтер от св. Альбана, Хью Больничник, Джильберт, брат Приора, Ричард из Хенхэма, Джоселлус, наш Келарь, и Тёрстан Малый; - и все они видели Святое Тело, но один только Тёрстан протянул руку и коснулся колен Святого и стоп его. И, дабы было обилие свидетелей, один из наших Братии, Джон из Дайса, сидел на кровле Храма с служителями Ризницы и, наблюдая сверху, ясно видел все это".

   Какое зрелище! Оно светит, ярко блестя, как лампады св. Эдмунда, сквозь темную Ночь; Джон из Дайса, с служителями Ризницы, взбирается на кровлю, чтобы наблюдать сверху, - и весь Монастырь спит, и вся Земля спит, - а с тех пор еще Семь Веков Времени по большей части отошли ко сну! Да, вполне несомненно, это - пострадавшее в мучениях Тело Эдмунда, лэндлора Восточных Графств, который, поступая со всем, ему принадлежащим, благородно и так, как он считал лучшим, был убит три века тому назад; и благородный трепет окружает память его, символ и начало многого другого, истинно благородного.

   Но не дошли ли мы теперь до очень странных новых степеней Почитания Героев, здесь, в маленькой Церкви Гемпдена, с вынутыми перочинными ножами и двенадцатью могильщиками с блоками? Приемы людей в Почитании Героев - это подлинно самый внутренний факт их существования, и он определяет все остальное, - в общественных избирательных собраниях, в частных гостиных, в церкви, на рынке, - вообще где бы то ни было. Если вы имеете истинное почитание и, что, в сущности, нераздельно, почитаете настоящего человека, то все хорошо; имеете лжепочитание и, что также отсюда следует, поклоняетесь ненастоящему человеку, и тогда все дурно, и ни в чем нет ничего хорошего. Увы, когда Почитание Героев обращается в Дилетантизм, и все, кроме Маммонизма, делается пустой гримасой, то сколь многое в таком случае на этой в высшей степени суровой Земле приходит в разрушение и неудержимо идет к роковой гибели, и ни один человек уже не бросает взгляда на эти запустелые, празднолежащие развалины! И наконец, так как уже ни один небесный Изм не нисходит более на нас, Измы с противоположного конца поневоле поднимаются кверху. Ибо Земля, говорю я, есть суровое место; Жизнь - не гримаса, но в высшей степени серьезный факт. И поэтому, так как под влиянием всемирного Дилетантизма, уже многое оказалось обнаженным, т. е. оказались обнаженными не только души людей, но самые их тела и кладовые, и жизнь сделалась уже более невозможной, - то все доведено до отчаяния, снова подпало код железный закон Необходимости и голого Факта; и чтобы усмирить Дилетантизм и поразить его и сжечь его преисподним огнем, возникает Чартизм, Голо-спин-изм, так называемый Санкюлотизм! Да отвратят боги и те непочитаемые герои, которые еще остаются среди нас, - да отвратят они печальное предзнаменование!

   Но как бы то ни было, мы видим, что Loculus св. Эдмунда снова благоговейно покрыт шелковыми и полотняными пеленами; крышка снова прикреплена своими шестнадцатью старинными гвоздями, и все обвито новым драгоценным шелковым покровом, - даром Губерта, Архиепископа Кентерберийского; и сквозь слуховое окно Джон из Дайса видит, что Loculus поставлен на свое место в Раку, и доски этой последней снова должным образом прикреплены, причем туда помещены соответствующие пергаментные документы; и теперь Джон с своими служителями Ризницы может спуститься с крыши, ибо все окончено, и весь Монастырь пробуждается к утрене. "Когда мы собрались к утренней службе, - говорит Джоселин, - и узнали, что было сделано, нас всех обуяла грусть, что мы не видали всего этого, и каждый говорил сам в себе: "Увы, я был обманут". По окончании утрени, .Аббат призвал всю Братию к большому Алтарю и, кратко рассказав о происшедшем, объяснил, что было не в его власти и не было позволительно или прилично пригласить нас всех к созерцанию такового. Услыхав об этом, мы все возрыдали и со слезами воспели Те Deum laudamus, - и поспешили звонить в колокола на Хорах".

   Глупые тупицы: почитать таким образом мертвое Тело св. Эдмунда? Да, брат мой; - и однако, в конце концов, кто знает, как надо почитать Тело Человека? Оно - явление, наиболее достойное почитания в этом подлунном мире. Ибо Сам Господь Всевышний живет видимо в этой мистической непостигаемой Видимости, которая называет себя на земле я. "Преклонение перед людьми, - говорит Новалис, - есть почитание, оказанное этому Откровению во Плоти. Мы осязаем Небо, когда кладем нашу руку на человеческое Тело". А Тело Умершего - храм, где некогда была Душа Героя и где теперь ее уже нет! О, все тайны, вся жалость, весь немой трепет и изумление, Супернатурализм, открытый для самых тупых; обнаруженная Вечность и адская Тьма, и Царство Высшего Света - все это соединилось здесь, или это нигде не существует! Зауэртейг говаривал мне своим особенным тоном: "Канцелярская судебная волокита; правосудие, даже правосудие только в денежных делах, - в котором человеку отказывают, несмотря на все его жалобы, пока в поисках за ним не пройдет двадцать, не пройдет сорок лет его Жизни; - и Похороны перед толпой Зевак, Смерть, почтенная гербами, конскими хвостами, полированной медью и безучастными двуногими, несущими длинные шесты и черные шелковые лоскуты; - не суть ли эти два вида почитания, это почитание Смерти и то почитание Жизни, - удивительная пара видов почитания у вас, Англичан?"

   Можно и даже следует дать Аббату Самсону, в эту высшую минуту его существования, скрыться со всей его жизненной обстановкой от взоров современных нам людей. Ему пришлось еще отправиться во Францию, чтобы условиться с королем Ричардом относительно тамошней военной службы его Сент-Эдмундсберийских Рыцарей, и исполнить это дело с большим трудом. Ему пришлось решать дело о разогнанных Ковентрийских Монахах и, с большим трудом, после многих хлопот и поездок, добиться их обратного водворения; он обедал вместе со всеми ними и с "наставниками Оксфордских Школ"; - истинный Оксфордский Caput^*, сидящий за обедом, туманным, но неоспоримым образом, в городе Подглядывающего Тома^*! Ему пришлось, не без труда, бороться с докучным Епископом Илийским, с докучным Клюнийским Аббатом.

   Самсон с великой душой, его жизнь - только труд и разъезды; волнения и столкновения, пока не наступила вечная Ночь. Он снова послан за море, чтобы сообщить Королю Ричарду о некоторых Пэрах Англии, которые приняли Крест, но не последовали за ним в Палестину и о которых справляется Папа. Аббат с великой душой делает приготовления, чтобы отправиться, отправляется и - и Босуэлловский рассказ Джоселина, внезапно отрезанный ножницами Судьбы, оканчивается. Ни слова больше; только черная черта и листы чистой бумаги. Непоправимо: чудесная рука, которая направляла все эти театральные приспособления, внезапно останавливается; непроницаемая Завеса Времени падает; перед умственным взором снова все темно, пусто; с оглушающим шумом для умственного слуха наша реальная фантасмагория Сент-Эдмундсбери снова погружается в Лоно Двенадцатого Века, и все кончено. Монахи, Аббат, Почитание Героев, Управление, Повиновение, Львиное Сердце и Рака св. Эдмунда - все исчезает, подобно Видению Мирзы; и перед нами одни только обветшалые темные Развалины среди зеленых ботанических пространств да быки, овцы и дилетанты, пасущиеся на месте всего этого.

  

  

   Какой странный образец Человека, образец Времени представляет нам Аббат Самсон и его история; как странно моды, верования, формулы и время и место рождения человека изменяют облик человека!

   И Формулы также, как мы их называем, обладают реальностью в человеческой Жизни. Они реальны, как подлинная кожа и мышечная ткань человеческой жизни; они нечто в высшей степени благодетельное и необходимое, пока вообще обладают жизненностью и являются для человека живой кожей и тканью! Ни один человек, или жизнь человека, не может выступить в мир и делать в нем свое дело без кожи и тканей. Нет; прежде всего они должны принять определенную форму, что они в действительности самопроизвольно и неизбежно и делают. Сама пена, - и об этом стоит поразмыслить, - может отвердеть в устричную раковину; все живые предметы неизбежно образуют для себя кожу.

   Но, однако, ведь могут же Формулы человека сделаться мертвыми, ибо все Формулы неизбежно должны сделаться таковыми в процессе жизненного роста! Да, конечно. Но если это случится, если покровы бедного человека, не питаемые более изнутри, сделаются мертвой, чисто внешней кожей и мозолем, становясь все толще и толще, гаже и гаже; пока наконец сквозь них уже не будет слышно более биения сердца: такими они стали толстыми, мозолистыми, известковыми; и все на нем сделается только известковой устричной раковиной или хотя бы полированным перламутром, внутрь, почти до самого сердца бедного человека; - да, тогда можно сказать, что их полезность снова совершенно заглохла; снова не может он выйти в мир и делать в нем свое дело; для него наступило время лечь в постель и готовиться к отходу, который теперь уже не может быть далеким.

   Ubi Homines sunt modi sunt^*. Привычка есть глубочайший закон человеческой природы. Она есть наша высшая сила, но также, при известных условиях, наша презреннейшая слабость. - От Стока до Стоу пока еще только поле без следов, ненаезженное; от Стока, где я живу, до Стоу, где я должен продавать мои товары, делать мои дела, советоваться с моими небесными оракулами, - еще нет ни тропинки, ни человеческого следа; а я, принуждаемый упомянутыми потребностями, должен тем не менее предпринять туда мой путь. Но если я пройду раз, тщательно рассматривая дорогу, и успешно дойду, - то мои следы будут для меня приглашением идти второй раз по той же дороге. Она для меня легче, чем всякая другая дорога; труд "рассматривания" уже вложен в нее для меня; на этот раз я могу идти с меньшим рассматриванием или даже без всякого рассматривания, и самый вид моих следов, - какое это удобство для меня и до некоторой степени для всех моих братьев-людей! Следы топтаны и перетоптаны; тропинка становится все шире, все глаже, делается широким большаком, по которому могут даже катиться колеса, и многие идут по ней, - пока - пока Город Стоу не исчезнет из этой местности (мы знаем, что с городами это бывало) или пока в нем уже не будет ни для кого ни торговли, ни небесного оракула, ни настоящего дела; и тогда зачем кому-нибудь ходить по этой дороге? - Привычка есть наш первоначальный, основной закон; Привычка и Подражание, - у нас нет ничего более постоянного, чем эти два свойства.Они в этом мире - источник всякой Работы и всякого Ученичества, всякой Практики и всякой Учености.

   Да, и мудрый человек также говорит и действует Формулами; все так делают. И вообще, чем полнее человек запрятан в Формулы, тем это для него безопаснее, счастливее. Ты, который думаешь, что стоишь среди Мира гнилых Формул почти голым, с негодованием свергнув с себя обветшалые лохмотья и нездоровые наросты Формул, посмотри, насколько ты еще одет! Эта Английская Национальность, все, что накопилось в твоем Народе с незапамятных времен подлинного и действительного в его словах и приемах: все это не составило ли для тебя кожу, или вторую кожу, которая пристала к тебе так же по-настоящему, как твоя естественная кожа? Ее ты не сбросил, се ты никогда не сбросишь: характер, который дала тебе твоя мать, должен выказываться с помощью ее. Ты - обыкновенный или, может быть, необыкновенный Англичанин: но, благие Небеса, каким Арабом, Китайцем. Евреем-Старьевщиком, Турком, Индусом, Африканским Мандинго был бы ты, ты, с этими твоими материнскими качествами!

   Я немею, когда гляжу на длинный ряд лиц, как это можно видеть в наполненной Церкви, в Суде, среди посетителей Лондонских Трактиров или вообще во всякой толпе людей. Десятка два-три лет тому назад все они были маленькими, красными, пухлыми ребятишками; каждый из них мог быть вылеплен, испечен в любую общественную форму, по вашему выбору; но посмотрите теперь, как они определены и отвердели, - в ремесленников, художников, духовных лиц, помещиков, ученых адвокатов, неученых денди, - и теперь уже более не могут быть и не будут ничем другим.

   Заметь на этом носу краску, оставленную слишком обильным употреблением говядины и портвейна, и ей соответствует огромный галстук с чрезмерной булавкой, неподвижный, выпученный и как бы угрожающий взгляд. Это - "Деловой человек"; процветающий фабрикант, домовладелец, инженер, адвокат; его глаза, нос, галстук получили, при таких-то его занятиях и средствах, такой-то характер; не откажи ему в твоей похвале, в твоем сожалении! Пожалей также и того, с грубыми руками, с топорным лицом, с плохо приглаженными волосами, с глазами, выражающими как бы напряжение, затруднение и неуверенность; грубый рот; губы толстые, отвислые, как бы привыкшие отвисать от тяжелого труда и усталости целой жизни: - видел ли ты что-нибудь более трогательное, чем грубый ум, столь стиснутый и все же энергичный, непокоряющийся, верный, глядящий из этого искаженного лица? Увы, а его бедная жена, - она своими собственными руками вымыла для него этот бумажный шейный платок, застегнула эту грубую рубашку и отпустила его настолько прилично одетым, насколько могла. В таких-то узах живет он, со своей стороны; ни один человек не может освободить его: так был испечен и отделан красный пухленький ребенок.

   Или, каким образом пекли этого другого брата-смертного, что из него выпеклось существо из рода Денди? Элегантная Пустота, безмятежно смотрящая вниз на все Полное и Цельное, как на слишком низменное и бедное в сравнении с ее безмятежным Химерством и //^цельностью, с таким трудом достигнутыми! Героическая Пустота; неодолимая, пока кошелек и современные условия общества ее выдерживают; не исцелимая никакой чемерицей. Приговор Судьбы был таков: Будь Денди! Имей лорнеты, бинокли, Лонгакрские кэбы^* с белоштанными грумами, имей зевающую безучастность, нечувствительность; определись как Денди, безвозвратно; таков тебе приговор.

   И все они, говорим мы, были краснощекими ребятишками; из одного и того же теста и вещества, всего немного лет тому назад; - а теперь непоправимо отделанные, вылепленные, какими мы их видим! Формулы? Не существует смертного, кроме как в глубинах Бедлама, который не жил бы весь обтянутый, как кожей, покрытый, окутанный Формулами и который, так сказать, не был бы удерживаем Формулами от Безумства и Пустоты! Они одновременно самые благодетельные и самые необходимые из человеческих экипировок: благословен тот, кто имеет кожу и ткани, если только они живы и сквозь них можно различать биение сердца. Монашество, феодализм с подлинным Королем Плантагенетом, с подлинными Аббатами Самсонами и с их прочими живыми реальностями, - сколь благословенны! -

   Не без грустного участия наблюдали мы этот подлинный образец Времени, ныне совершенно поглощенного. Грустные размышления теснились в нас - и в то же время утешительные. Сколь много достойных мужей жило ранее Агамемнона! А вот - достойный правитель Самсон, муж, боящийся Бога и не боящийся ничего иного, которого мы были бы столь счастливы и горды иметь Первым Лордом Казначейства, иметь Королем, Главным Редактором, Первосвященником, - и о котором, тем не менее, Слава почти забыла упомянуть! Его бледный облик, оживший для нас в настоящую минуту, был найден среди болтовни бедного Монаха и нигде более в Природе. Забвение почти совершенно поглотило его, почти поглотило самый отзвук о том, что он когда-нибудь существовал. Сколько полков, и армий, и поколений, подобных ему, уже поглотило Забвение! Их истлевший прах образует почву, на которой вырастает плод нашей жизни. Не говорил ли я, как меня тому учили мои Северные Предки, что Древо Жизни Иггдрасиль, которое шелестит вокруг тебя в эту минуту, часть которого ты в эту минуту составляешь, - что оно пустило свои корни глубоко вниз в самое древнее Царство Смерти; оно растет, и Три Норны, или Времени, Прошедшее, Настоящее, Будущее, поливают его из Священного Источника!

   Например, кто научил тебя говорить?..^* Самое холодное слово было некогда пламенной новой метафорой и отважной рискованной оригинальностью. "Самое твое внимание, разве оно не значит принимание?" Представь себе этот умственный акт, который все сознавали, но которого еще никто не назвал, - когда этот новый "поэт" впервые почувствовал, что он вынужден и доведен до того, чтобы назвать его! Его рискованная оригинальность и новая пламенная метафора была признана удобоприемлемой, понятной и остается нашим названием для этого акта до сего дня.

   Литература; - а посмотри на собор святого Павла и на Каменную кладку и на Почитание и Квази-Почитание, которые в нем заключаются; не говоря уже о Вестминстер-Холле и его париках^*! У людей не было ни молотка, чтобы начать работать, ни членораздельных выражений; они должны были все это сделать, и они это сделали. Какие тысячи тысяч членораздельных, получленораздельных, усердных, но по-детски произносимых молитв вознеслись к Небу из хижин и келий, в разных странах, в разные века, из пылких, горячих душ неисчислимого множества людей, и каждая из них стремилась высказаться, как только могла, хотя бы неполно, прежде чем могла быть составлена самая неполная Литургия! Литургия или удобоприемлемый и всеми принятый Ряд Молитв и Способов Молитвы - это было то, что мы можем назвать Выбором Удобо-приемлемостей, хорошо изданным (Вселенскими Соборами и другими Обществами Полезных Знаний). "Выбором Красот" из огромного обширного смешения Молитв, уже существующих и накопленных, хороших и дурных. Хорошие были признаны удобоприемлемыми для людей, постепенно были собраны, хорошо изданы, одобрены; дурные, признанные неподходящими, неудобоприемлемыми, были постепенно забыты, исключены из употребления и сожжены. Это - путь всего человеческого. Первый человек, который, взирая открытой душой на это величественное Небо и Землю, на то Прекрасное и Страшное, что мы называем Природой, Вселенной и так далее, сущность чего остается всегда Неизреченной; он, который впервые, взирая на все это, пал на колена, пораженный трепетом, в молчании, как это более всего и подобало; он, побуждаемый внутренней необходимостью, он, этот "отважный оригинал", - сделал нечто, всеми мыслящими сердцами сразу признанное за нечто выразительное, вполне удобоприемлемое! Преклонять колена с тех пор всегда было положением мольбы. Оно возникло ранее, чем какие бы то ни было высказанные Молитвы, Литании или Литургии; оно было началом всякого Почитания, - которое нуждалось только в начале, столь разумно оно было само по себе. Какой поэт!^* Да, но его отважная оригинальность была вместе с тем и очень успешна. Это - родник, скрытый в первоначальной тьме и отдалении, из которого, как из Истоков Нила, текут все Виды Почитания: - такая-то река Нил (ныне несколько мутная и малярийная!) Видов Почитания и началась там, и потекла, и течет вплоть до Пюзеизма^*, Вертящихся Калабашсй^*, Архиепископа Лода с Исповеданием св. Екатерины^* и, может быть, еще ниже!

   Все, говорю я, возникает этим путем. Поэма "Илиада" к в действительности большинство других поэтических и, в частности, эпических созданий возникло так же, как и Литургия. Великая "Илиада" в Греции и маленькая "Антология о Робин Гуде" в Англии - оба эти произведения, как я понимаю, суть хорошо изданный "Выбор Красот" из неизмеримо обширного смешения "Героических Баллад" в соответствующих веках и странах. Подумайте, сколько колотили по семиструнной героической лире, сколько терзали менее героические жильные скрипичные струны в Греческих Царских Дворцах и Английских Придорожных Кабаках; сколько было бито в прилежные Поэтические лбы; сколько при этом было выпущено получленораздельных вздохов из дыхательного горла Поэтических людей, прежде чем мог быть достойно воспет Гнев какого-нибудь Божественного Ахиллеса, молодечество какого-нибудь Уилла Скарлета или Вэкфильдского Пиндара^*! Честь вам и слава, вы, неназванные, вы, великие и величайшие, хотя давно забытые, достойные мужи!

   Равным образом и Статут "De Tallagio non concedendo"^*, и вообще всякий Статут, Вид Закона, парик Законника, а тем более - Книги Статутов и Четыре Суда, вместе с "Коком о Литтльтоне"^*, и с Тремя Парламентскими Сословиями^* в их арьергарде, - все это возникло не без человеческой работы, по большей части ныне забытой. Между тем временем, когда Каин убил Авеля, разбив ему голову сразу, и настоящим временем, когда человека убивают в Канцеляриях по дюймам и медленно разбивают ему сердце в течение сорока лет, - заключен также большой промежуток! Само достопочтенное Правосудие началось с Правосудия Дикарей; всякий Закон есть как бы поднятое поле, постепенно разработанное и сделанное годным к пахоте из обширных зарослей Кулачного Права. Доблестная Мудрость обрабатывала и осушала его, сопровождаемая совиноглазым Педантством, совиной, ястребиной и иными формами Безумия; - доблестный земледелец усердно работал, а слепой, жадный враг также усердно сеял плевелы! Только потому, что до сих пор в почтенном Правосудии в париках сохранилось немного мудрости среди таких гор париковства и безумия, - только потому люди еще не выбросили его в реку; только потому оно еще и заседает у нас, подобно Драйденовой голове в "Битве книг"^*; взор сперва поражают огромный шлем, огромная гора замасленного пергамента, грязных конских волос; - а там, в самом дальнем углу, заметная лишь под конец, объемом с ореховое зернышко, скрывается подлинная частица Божественного Правосудия, может быть, еще не недосягаемая для некоторых, бесспорно, все еще необходимая для всех. - и люди не знают, что с ней делать! Законники не все были Педантами, объемистыми прожорливыми особами; Законники также бывали Поэтами, бывали Героями, - или иначе их Закон уже задолго до наших дней перешел бы за Нору^*. Мы надеемся, что их Совинство, их Ястребинство постепенно исчезнут до неожиданно малых размеров и останется только их Героизм, а шлем будет уменьшен приблизительно до размеров головы! - Все это - плод труда, и забытого труда, весь этот населенный, одетый, членораздельно говорящий, покрытый высокими башнями и широкими полями Мир. Руки забытых достойных мужей сделали его Миром для нас; они - честь им и слава! - они, вопреки ленивцам и трусам. Эта Английская Земля, какова она теперь, есть вывод из всего, что нашлось мудрого, и благородного, и согласного с Божественной Истиной во всех понятиях Английских Людей. Мы можем говорить на нашем Английском языке потому, что существовали Герои-Поэты от нашей плоти и крови, и мы можем говорить на нем только соответственно их числу. Наша Английская Земля имеет своих Завоевателей, Властителей, которые меняются от эпохи к эпохе, ото дня ко дню; но ее истинные Завоеватели, созидатели и вечные обладатели суть нижеследующие, и их представители, если вы можете их найти: Все Героические Души, которые когда-либо были в Англии, каждая в своем ранге; все мужи, которые когда-либо срезали хоть один куст чертополоха, осушили в Англии хоть одно болото, задумали в Англии мудрый план, сделали или сказали в Англии истинное и доблестное. Я говорю тебе: у них не было молотка, чтобы начать работать, и тем не менее Рен выстроил собор святого Павла; у них не было и одного членораздельного слога, и тем не менее появилась Английская Литература, Литература времен Елизаветы, Сатаническая Школа, Кокнийская^* Школа и другие Литературы; - словом, вновь, как в старинные времена Литургии, обширнейшее смешение и огромные, как мир, чащи и дебри, страстно ждущие, чтобы их "хорошо издали" и "хорошо сожгли"! Арахна^* начала с указательного и большого пальца; у нее не было даже веретена; а теперь ты видишь Манчестер и хлопковые ткани, которые могут прикрывать голые спины, по два пенса за аршин.

   Труд? Количество исполненного и забытого труда, который безмолвно покоится под моими ногами в этом мире и сопровождает и помогает мне, поддерживает меня и охраняет мою жизнь, где бы я ни шел и ни стоял, что бы я ни думал и ни делал, дает повод к большим размышлениям! Не достаточно ли его во всяком случае, чтобы повергнуть для мудрого человека вещь, называемую "Слава", в полное безмолвие? Для глупцов и неразмышляющих людей она есть и всегда будет очень шумлива, эта "Слава", и громко толкует о своих "бессмертных" и т. д.; но если вы размыслите, что она такое? Аббат Самсон не был "ничто" оттого, что никто о нем ничего не говорил. Или ты думаешь, что достопочтенный сэр Джабеш Виндбэг^* может быть сделан "чем-нибудь" с помощью Парламентского Большинства и Руководящих Статей? Ее "бессмертные"! Едва ли на двести лет назад Слава может вообще отчетливо помнить; да и тут она только бормочет и лепечет. Она принимается вспоминать какого-нибудь Шекспира и т. п. и болтает о нем, весьма уподобляясь гусю; - а затем далее, вплоть до рождения Тейта^*, до нашествия Хенгста^* и до лона Вечности, все было пусто; а драгоценные Тевтонские языки, Тевтонские обычаи, события - все возникло само собой, как всходит трава, как растут деревья; для этого не было нужды ни в Поэте, ни в труде из вдохновенного сердца Мужа; и у Славы нет ни одного членораздельного слова, чтобы сказать обо всем этом! Или спроси ее, что удерживает она в своей голове при помощи каких бы то ни было средств или мнемонических уловок, включая сюда апофеозы и человеческие жертвы, относительно Водана, даже Моисея или иных, им подобных? Она впадает в сомнение даже относительно того, что они были: духи ли или люди из плоти и крови - боги, обманщики; начинает по временам опасаться, что это были просто символы, отвлеченные идеи; может быть, даже нечто несуществующее и буквы Алфавита! Она - самая шутливая, нечленораздельно болтающая, свистящая, кричащая, самая нелепая, самая немузыкальная из всех птиц летающих; ей, думаю я, не нужно никакой "трубы", а достаточно ее собственного громадного гусиного горла, длиной, так сказать, в несколько градусов небесной широты. Ее "крылья" сделались в наши дни гораздо быстрее, чем когда-либо; но ее гусиное горло кажется от этого только шире, громче, нелепее, чем когда-либо. Она

   - нечто преходящее, ничтожное: гусиная богиня; если бы она не была преходящею, - что сталось бы с нами! Чрезвычайно удобно, что она забывает всех нас; всех, даже самих Воданов; и мало-помалу начинает, наконец, считать нас чем-то, вероятно, несуществующим, буквами Алфавита.

   Да, благородный Аббат Самсон также подчиняется забвению; принимает его не в тягость, а в утешение; считает его тихою пристанью от болезненной суеты, и волнений, и глупости, которые в часы ночного бдения много и часто заставляли вздыхать его сильное сердце. Ваши сладчайшие голоса, образующие один огромный гусиный голос, о Бобус и компания, - как могут они быть руководством для какого-нибудь Сына Адама? Когда вы и подобные вам замолчите, тогда "маленькие тихие голоса" будут лучше говорить ему, а в них-то и заключается руководство.

   Мой друг, всякая речь и всякая молва недолговечна, безумна, неистинна. Лишь подлинный труд, который ты добросовестно исполняешь, лишь он - вечен, как Сам Всемогущий Основатель и Зодчий Мира. Крепко держись этого, - и пусть себе "Слава" и все остальное болтают сколько угодно.

  

   Но Голос здесь слышен,

   То Мудрости Голос,

   Миров и Столетий:

   "Блюдите! Ваш выбор

   И краток, и - вечен!

   Здесь, В вечном Покое,

   Где все - совершенство.

   Вас видят, вам, верным,

   Награду готовят.

   Трудитесь, надейтесь!"

   Гёте^*

  

  

   Но, говорят, у нас нет более веры: мы не верим более в святого Эдмунда, не видим более, "на краю небосклона", его образа угрожающего или подкрепляющего! Безусловные Законы Бога, подтверждаемые вечным Небом и вечным Адом, сделались системами Нравственной Философии, подтверждаемыми ловкими расчетами Прибыли и Убытка, бессильными соображениями об Удовольствии от Добродетели и Нравственно-Возвышенного^*...

   Для нас нет более Бога! Законы Бога сделались Принципом наибольшего счастья, Парламентскими приемами; Небо простирается над нами только как Астрономический Хронометр, как цель для Гершелевых телескопов, чтобы стрелять по науке, чтобы стрелять по сентименталь-ностям. Говоря нашим языком и языком старого Джонсона, человек потерял свою душу и теперь после соответствующего промежутка времени начинает чувствовать потребность в ней! Здесь-то и есть самое настоящее место болезни, центр всемирной, общественной Гангрены, угрожающей всему современному ужасной смертью. Для того, кто об этом поразмыслит, здесь ствол с его корнями и корневищем, с его обширными, как мир, ветвями анчарного дерева и проклятыми ядовитыми выделениями, под которыми мир лежит, корчась в атрофии и агонии. Вы касаетесь самого фокуса всего нашего болезненного расстройства, всего нашего ужасного учения о болезнях, когда прикасаетесь к этому. Нет веры, нет Бога; человек потерял свою душу и тщетно ищет противогнилостной соли. Тщетно: в убийствах Королей, в проведении Биллей о реформе, во Французских Революциях, в Манчестерских Восстаниях не найти лекарства. Отвратительная проказа слоновости, облегченная на один час, в следующий час вновь появляется с новой силой и в еще более отчаянной форме.

   Ибо на самом деле это не есть подлинная реальность мира; мир сделан не так, а иначе! - Поистине, всякое Общество, отправляющееся от этой гипотезы не-Бога, должно прийти к странным результатам, Неискренности, каждая из которых сопровождается своим Бедствием и Наказанием. Призраки и Обманы, десятилетние Дебаты о Хлебном законе, бродящие по Земле средь бела дня, все это не может не быть в таком случае чрезмерным! Если Вселенная внутренне есть "Может быть" и даже, весьма вероятно, лишь один "бесконечный Обман", то почему нас в состоянии удивить какой-нибудь меньший Обман? Все это соответствует порядку Природы, и Призраки, которые мчатся со страшным шумом вдоль наших улиц, от начала до конца нашего существования никого не удивляют. Зачарованные Сент-Ивские Работные дома и Джо-Мантоновские Аристократии, гигантский Работающий Маммонизм, почти задушенный в силках Праздного Дилетантизма, кажущегося гигантским, - все это, со всеми своими разветвлениями, со своими тысячами тысяч видов и образов, - зрелище, привычное для нас.

   Религия Папства, говорят, необыкновенно процветает за последние годы и является религией, имеющей вид наиболее жизненный, какой только можно встретить в настоящее время. "Elle a trois cents ans dans le ventre, - высчитывает г. Жоффруа; "c'est pourquoi je la respecte"^* - Старый Папа Римский, находя слишком трудным стоять на коленях все время, пока его возят по улицам, чтобы благословлять народ в день Corpus Christi^*, жалуется на ревматизм; вследствие этого его Кардиналы совещаются; они устраивают для него, после некоторых опытов, одетую фигуру из железа и дерева, набитую шерстью или проваренным волос