Карлейль Томас - Прошлое и настоящее

изонта, к которому мы должны непременно направляться для спасения жизни? Разве это ничего не значит? О Небо, разве это не все? Там лежит Героическая Земля Обетованная; под тем Небесным светом, братья, цветут Счастливые Острова. Там, о там! Туда стремимся мы.

   Там пребывает великий Ахилл, его же мы знали {Поэмы Теннисона ("Улисс"). }.

   Там пребывают и будут пребывать все Герои; туда, о вы все, люди героического духа! Раз Небесная Путеводная Звезда ясна перед нашими глазами, то как верно будет стоять каждый верный человек у своего дела на судне; как противостанет он, с неумирающей надеждой, всем опасностям, как он все их победит! И если нос корабля повернут в этом направлении, то разве уже не все, так сказать, в порядке? Тяжкое, губительное бедствие превратилось в благородное, мужественное усилие, с определенною целью перед нашим взором. "Давящий Кошмар уже не давит нас больше, ибо мы уже выбиваемся из-под него; Кошмар уже исчез".

   Конечно, если бы Издатель настоящей книги мог научить людей, как узнавать Мудрость, Героизм, когда они их видят, так чтобы они могли почитать только их и преданно подчиняться их руководству, - да, тогда он был бы живым выражением всех Издателей, Учителей, Пророков, которые теперь учат и пророчествуют; он был бы Аполлоном-Моррисоном, Трисмегистом^* и действенной Кассандрой. Но пусть ни один Ответственный Издатель не надеется на это. Надо ожидать, что современные законы об авторском праве, размеры полистной платы и иные соображения спасут его от этой опасности. Пусть ни один

   Издатель не надеется на это; нет! - и пусть все Издатели стремятся к этому, и даже только к этому! Нельзя понять, в чем будет смысл издательства и писательства, если он не будет даже в этом.

   Словом, Издателю настоящей книги показалось возможным, что в этих перепутанных кипах бумаги, которые ему теперь поручены, может заключаться для той или другой человеческой души хоть какой-нибудь брезжущийся свет; поэтому он и решается издать их. Он постарается выбрать две или три темы из старых Книг, из новых Писаний и из многих Размышлений не вчерашнего только дня; и с помощью Прошлого он постарается, кружным путем, осветить Настоящее и Будущее. Прошлое есть темный несомненный факт; Будущее также есть факт, только еще более темный, - более того, собственно, оно есть тот же самый факт, только в новой одежде и новом развитии. Ибо Настоящее заключает в себе и все Прошлое, и все Будущее подобно тому, как Древо жизни Иггдрасиль, широко раскинувшееся, многошумное, имеет свои корни глубоко внизу, в Царстве мертвых, среди древнейшего мертвого праха людей, а своими ветвями вечно простирается превыше звезд; и во все времена, и во всех местах оно есть одно и то же Древо жизни!

  

  

   У себя дома, у подножия холма, в нашем Монастыре^*, мы совсем особенный народ, трудно постигаемый в век Аркрайта и Хлебных законов, в век одних только Прядилен и Джо Мантона!

   В нас еще нет Методизма^*, и мы много говорим о мирских делах; Методизма нет; наша религия еще не есть ужасное, беспокойное Сомнение; еще в меньшей степени она - гораздо более ужасное, безмятежное Ханжество; но она великая, достигающая неба Бесспорность, охватывающая, проникающая всю Жизнь в ее целом. Как бы мы ни были несовершенны, тем не менее мы, с нашими литаниями, бритыми Макушками, обетами бедности, - мы непрестанно и неоспоримо свидетельствуем каждому сердцу, что эта Земная Жизнь, и ее богатства, и владения, ее удачи и неудачи, - вовсе не реальность как она есть изнутри, но тень реальностей вечных, бесконечных; что этот Временный мир, как воздушный образ, ужасно символичный, дрожит и переливается в великом неподвижном зеркале Вечности и что маленькая человеческая Жизнь имеет Обязанности, которые велики, которые единственно велики и простираются вверх, к Небу, и вниз, к Аду. Вот это-то мы и свидетельствуем нашими бедными литаниями и боремся, чтобы свидетельствовать.

   Все это, засвидетельствованное или нет, сохраненное в памяти всех людей или забытое всеми людьми, остается подлинным фактом даже в век Аркрайта и Джо Мантона! Но когда литании оказались устарелыми; когда оброки, натуральные повинности и все взаимные человеческие обязанности окончательно превратились в одну большую обязанность наличного платежа; когда долг человека по отношению к человеку сводится к вручению ему некоторого количества металлических монет или условленной денежной платы и затем к выставлению его за дверь, а долг человека по отношению к Богу становится ханжеством, сомнением, туманной пустотой, "удовольствием от добродетели" и т. п.; и единственной вещью, которой человек бесконечно боится (действительным Адом для человека), оказывается только то, что он "не наживает денег и не идет вперед", - то нельзя высчитать, какое изменение проникло в таком случае повсюду в человеческие дела, в какой мере человеческие дела совершают теперь свое круговращение, полные не здоровой живой крови, а, так сказать, отвратительных купоросных банкирских чернил, и как все стало едко, разрушительно, как все угрожает разложением, а громадная, шумная Жизнь Общества теперь гальванична, оседлана Дьяволом, слишком по-настоящему одержима Дьяволом! Ибо, коротко говоря, Маммона вовсе не бог, а дьявол, и даже весьма презренный дьявол. Следуйте доверчиво за Дьяволом, и вы можете быть совершенно уверены, что попадете к Дьяволу: ибо куда иначе можете вы попасть? - В таких обстоятельствах люди оглядываются назад с некоторого рода грустной признательностью даже на бедные ограниченные фигуры Монахов с их бедными литаниями и размышляют вместе с Беном Джонсоном, что душа необходима, некоторая степень души, хотя бы для того, чтобы сберечь расходы на соль!

   Впрочем, надо признаться, что мы, монахи Сент-Эдмундсбери, - только ограниченный род созданий и потому ведем, по-видимому, несколько скучную жизнь. Много времени уходит на праздные сплетни, потому что, по правде сказать, по окончании нашего пения у нас нет другого дела. В большинстве случаев, впрочем, пустые сплетни и умеренное злословие; плод праздности, а не желчности. Мы скучные, пошлые люди, большинство из нас; поверхностные люди, которым молитва и переваривание пищи достаточны для жизни. Мы должны принимать в наш Монастырь всех странников и содержать их даром; такие-то и такие-то разряды их попадают, согласно правилу, к Владыке Аббату и на его личные доходы; такие-то и такие-то к нам и к нашему бедному Келарю, как он ни стеснен. Даже сами Евреи посылают сюда в военное время своих жен и детей, в нашу Pitanceria^*, где они и пребывают безопасными, на соответствующих скудных пайках, из-за осторожности. Нам представляются самые удобные случаи, чтобы собирать новости. Некоторые из нас имеют склонность к чтению книг, к размышлению, к безмолвию; по временам мы даже пишем книги. Некоторые из нас могут проповедовать на Англо-Саксонском языке, на Нормано-Французском и даже на Монашеской Латыни; другие не могут ни на одном языке или наречии, будучи глупыми.

   Когда нечего говорить о чем-нибудь другом, то сколько сплетен друг о друге! Это - постоянное занятие! Сейчас же какая-нибудь голова в капюшоне наклоняется к уху другой и шепчет - tacenda^*. Вильгельм Ризничий, например, что там совершается у него по ночам, наверху, в его Ризнице? Частые попойки, "frequentes bibationes et quaedam tacenda"^*, - увы! У нас есть "tempora minutionis", определенные сроки для кровопускания, когда мы все вместе пускаем себе кровь, и после того происходит общий свободный разговор, синедрион гвалта. Несмотря на наш обет бедности, мы, по правилу, можем копить в пределах "двух шиллингов", но это должно быть отдаваемо нашим нуждающимся родственникам или как милостыня. Бедные Монахи! Так-то вот один Кентерберийский Монах имел привычку "вытряхивать, clanculo, из рукава" пять шиллингов в руку своей матери, когда она приходила повидаться с ним, во время божественных служб, каждые два месяца. Однажды, вытряхивая потихоньку деньги, как раз в то время, как он прощался, он вытряхнул их не ей в руку, а на пол, и кто-то другой подобрал их. Бедный Монах, узнав это, в течение нескольких дней был по этому поводу в совершенном отчаянии, пока, наконец, Ланфранк, благородный Архиепископ, выпытав от него его тайну, великодушно не дал ему семь шиллингов и не сказал: "Ну, перестань!" {Eadmeri Hist., p. 8^*.}

   Один, молчаливый по природе, монах выделяется среди этих болтунов: его имя Самсон; это он ответил Джоселину: "Fili mi^**, пуганая ворона куста боится". Его зовут: Норфолькский Barrator, или ссорщик; ибо в самом деле, имея привычки строгие и молчаливые, он не всеобщий любимец; у него не раз бывали неприятности. Читатель благоволит заметить этого Монаха. Он - представительный мужчина сорока семи лет, стройный, держится всегда прямо, как колонна; с густыми бровями, с глазами, которые смотрят на вас поистине необычно; лицо у него крупное, важное, "с очень выдающимся носом"; голова у него почти лысая; остатки его каштановых волос и его большая рыжая борода начали подергиваться сединой. Таков Брат Самсон, человек, на которого стоит посмотреть.

   Он из Норфолька, как указывает его прозвище; из Тоттингтона в Норфольке, как мы предполагаем; сын бедных родителей. Он рассказал мне, Джоселину, потому что я очень его любил, - что раз, на девятом году, он видел тревожный сон, - как, по правде сказать, мы все здесь немного склонны видеть сны. Маленькому Самсону, когда он неудобно лежал на своей койке в Тоттингтоне, приснилось, что он видит Врага рода человеческого собственной персоной, когда он только что опустился перед каким-то большим зданием, с распростертыми крыльями, как у летучей мыши; он протягивал свои отвратительные лапы с когтями, чтобы схватить его, маленького Самсона, и улететь с ним, вследствие чего маленький сновидец отчаянно вскрикнул, призывая на помощь св. Эдмунда, вскрикнул и опять вскрикнул, и св. Эдмунд явился в образе почтенного небесного мужа; а в действительности явилась мать маленького бедного Самсона, разбуженная его криком, и Дьявол, и Сон - оба исчезли, ничего не получив. Наутро мать его, обсудив такой ужасный сон, подумала, что было бы хорошо взять его к Раке самого св. Эдмунда и там с ним помолиться. "Посмотри, матушка, - сказал маленький Самсон при виде Ворот Аббатства, - посмотри, матушка, вот здание, которое я видел во сне!" Его бедная мать посвятила его св. Эдмунду, оставила его там с молитвами и слезами: что лучше могла бы она сделать? Объяснение этого сна, говорил обыкновенно Брат Самсон, таково: "Diabolus с распростертыми крыльями, как у летучей мыши, изображал наслаждения мира сего (voluptates hujus saeculi), которые готовы были схватить меня и улететь со мною, если бы св. Эдмунд не обнял меня своими руками, т. е. если бы он не сделал меня своим монахом". Брат Самсон и сделался монахом, и до настоящего дня он там, где его оставила его мать. Он ученый человек, с благочестивым, серьезным настроением. Он учился в Париже; он учил в здешних Городских Школах и делал многое другое; он может проповедовать на трех языках и, подобно Д-ру Каюсу, в свое время "понес потери"^*. Серьезный, твердо стоящий человек; сильно любимый некоторыми, но не всеми любимый. Его ясные глаза пронизывают вас почти неприятным образом!

   Аббат Гуго, как мы сказали, имел с ним немало хлопот. Аббат Гуго продержал его раз в темнице, чтобы научить его, что значит власть и как ворона должна на будущее время бояться куста. Ибо Брат Самсон, во время Антипап, был послан в Рим по делу и, хотя и возвратившись с успехом, однако опоздал; дело тем временем совсем расстроилось! Так как поездки в Рим у нас. Англичан, до сих пор еще часты, то, может быть, читателю не будет неприятно посмотреть, как путешествовали туда в эти отдаленные времена. У нас, к счастью, есть об этом, в кратком виде, подлинный рассказ. Сквозь ясные глаза и память Брата Самсона можно прямо взглянуть в самое сердце этого XII века и найти его довольно любопытным. Настоящий Папа, Отец, или всемирный Председатель Христианства, еще не обратившийся в Химеру, восседал там, подумайте только об этом! Брат Самсон пришел в Рим, как к истинному Источнику Света в этом дольнем мире, а мы теперь!.. - Но послушаем Брата Самсона относительно его способа путешествия!

   "Ты знаешь, сколько беспокойства у меня было из-за Вульпитской церкви; как я был послан в Рим во время Раскола между Папой Александром и Октавианом и прошел по Италии в ту пору, когда хватали всякое духовное лицо, имевшее письма к Отцу нашему Папе Александру, некоторых сажали в темницу, а некоторых и вешали; а других, с отрезанным носом и губами, отсылали к Отцу нашему Папе, на стыд и позор ему (in d.edecus et confusionem ejus). Я же между тем, представившись Шотландцем, надев Шотландскую одежду и приняв их ухватки, шел себе, - и когда кто-нибудь надо мной смеялся, то я замахивался на него моей палкой наподобие того оружия, которое называется у них гавелок {Дротик. Гавелок до сих пор шотландское название лома.}, бормоча угрозы по обычаю Шотландцев. Тем, кто со мною встречался и спрашивал, кто я такой, я ничего не отвечал, кроме: Ride, ride Rome; turne Cantwereber {Не значит ли это: "Рим навсегда, Кентербери нет" (что подразумевает несправедливое верховенство над нами)! М-р Роквуд молчит. Драйасдёст^*, может быть, это объяснит, после недели или двух разговора, если только кто-нибудь решится спросить его.}. Все это я делал, чтобы скрыть себя и свое поручение и достигнуть безопаснее Рима под видом Шотландца.

   Получив, наконец, Письмо от Отца нашего Папы, согласное с моими желаниями, я направился обратно домой. На пути моем я должен был пройти через некий укрепленный город, и вот тамошние солдаты окружили меня и схватили меня, говоря: "Этот бродяга (iste solivagus), который прикидывается Шотландцем, - или шпион, или несет письма от Лжепапы Александра". И пока они осматривали на мне каждую складку и каждый лоскут, - мои штиблеты (caligas), штаны и даже старые башмаки, которые я нес за плечами по обычаю Шотландцев, - я засунул руку в кожаный мешок, который был у меня и где у меня лежало Письмо Отца нашего Папы вместе с маленькой кружкой (ciffus) для питья, и, по милости Господа Бога и св. Эдмунда, я вынул то и другое вместе, и кружку, и письмо, так что, подняв кверху руку, я держал письмо спрятанным между кружкой и ладонью; они увидали кружку, но письма они не увидали. И таким образом, с помощью Божьей, я ускользнул от них. Все деньги, которые со мною были, они отобрали у меня; и поэтому я должен был просить под окнами подаяния и ничего на себя не тратить (sine omni expensa), пока не пришел назад в Англию. Но когда я услыхал, что Вульпитская церковь уже отдана Джеффри Риделю, душа моя была поражена печалью, потому что я трудился напрасно. И поэтому, когда я пришел домой, я сел тайно под Ракой св. Эдмунда, боясь, как бы Владыка Аббат не схватил меня и не посадил в темницу, хотя я и не сделал ничего дурного. И не было ни одного монаха, который бы осмелился заговорить со мной, и ни одного мирянина, который бы осмелился принести мне пищу, кроме как украдкой" {Jocelini Chronica, p. 36.}.

   Такой-то отдых и такой привет нашел брат Самсон своим изношенным подошвам и мужественному сердцу! Он сидит молча, перебирая множество мыслей, у подножия Раки св. Эдмунда. Есть ли у него иной друг, иное прибежище в целом Мире, кроме как св. Эдмунд? Владыка Аббат, услыхав о нем, послал приставленного на то брата, чтобы свести его в темницу и "надеть на него там кандалы". Другой бедный послушник принес ему украдкой кружку вина и уговаривал его "утешиться в Господе". Самсон не произносит жалоб, повинуется в молчании. "Владыка Аббат, обсудив все, сослал меня в Акру^*, где я и должен был пробыть долгое время".

   Владыка Аббат вслед за тем испытывал Самсона повышениями: он сделал его Подризничим, сделал его Библиотекарем, что было ему всего приятнее, так как он страстно любил книги. Самсон, полный различных мыслей, снова повиновался в молчании, исполнял свои обязанности в совершенстве, но никогда не благодарил Владыку Аббата; казалось скорее, что он как бы смотрит внутрь его своими ясными глазами. Вследствие этого Аббат Гуго сказал: "Se nunquam vidisse". - Он никогда не видал такого человека, которого никакая строгость не может сломить до жалоб и никакая доброта смягчить до улыбки или благодарности: - непонятный человек!

   Таким образом, не без волнений, но всегда прямо и независимо, достиг Брат Самсон своего сорок седьмого года; и его рыжая борода начала слегка седеть. В это время он старается заткнуть разные старые дыры. Может быть, он даже стремится закончить Хоры, потому что он не может выносить ничего разрушенного. Он собрал "кучи глины и песка"; у него работают каменщики, кровельщики, у него и у Варинуса monachus noster^*, так как они оба приставлены хранителями Раки. Они платят своевременно деньги, - доставляемые благодетельными гражданами Сент-Эдмундсбери, как они говорят. Благодетельные граждане Сент-Эдмундсбери? Мне, Джоселину, кажется скорее, что Самсон и Варинус, которым он руководит, тайно скопили пожертвования на самую Раку, в эти последние годы небрежного расхищения, пока Аббат Гуго сидел закутанный и недоступный, и теперь умно заботятся о том, как бы защитить ее от дождя! {Ibid., p. 7.} При каких условиях Мудрости приходится иногда бороться с Безумием и хотя бы убедить его только в том, что надо закрыться от дождя! Ибо, по правде, если Ребенок управляет Кормилицей, то к каким только ловким приемам не приходится прибегать Кормилице!

   Но вот для нас в этих обстоятельствах новое огорчение: Опекуны, поставленные Королем, нашим Государем, вмешавшись, запретили постройки и починки из каких бы то ни было источников. Хоры не будут закончены, и Дождь, и Время, по крайней мере теперь, возьмут свое. Вильгельм Ризничий с красным носом, "любитель частых попоек и кое-чего другого, о чем нельзя говорить", - принес, как я думаю, жалобу Опекунам, желая сыграть злую шутку с Самсоном. Самсон, его 77ойризничий, со своими ясными глазами, не может быть его первым любимцем! Самсон снова повинуется в молчании.

  

  

   Но вот доходят до Сент-Эдмундсбери важные новости: что должен быть избран Аббат; что междулунная тьма должна прекратиться и Обитель св. Эдмунда не будет более печальной вдовицей, а в радости и снова невестой! Часто во время нашего вдовства молили мы Господа и св. Эдмунда, воспевая еженедельно "на коленях перед Алтарем двадцать один покаянный Псалом", чтобы нам дарован был достойный Пастырь. И, говорит Джоселин, если бы некоторые знали, какого Аббата мы получим, то они не были бы, я полагаю, так усердны в молитве! - Боззи^* Джоселин открывает человечеству шлюзы подлинных Монастырских сплетен; мы слышим, как бы сквозь Дионисово ухо^*, пустейшую болтовню, подобную голосам близ Вергилиевой Роговой Двери Снов^*. Но даже сплетни, если им семь веков, имеют значение. Слушайте, слушайте, как похожи люди друг на друга во все времена:

   "Dixit quidam de quodam - Некоторый монах сказал о некотором монахе. "Он, этот Frater^*, - хороший монах, probabilis persona; хорошо знает церковные порядки и обычаи; и хотя он не такой совершенный философ, как некоторые другие, он все-таки был бы хорошим Аббатом. Старый Аббат Ординг, до сих пор еще славный между нами, мало знал науки. Кроме того, как мы читаем в Басне, лучше выбрать себе в цари бревно, чем змею, как бы она ни была мудра, - змею, которая будет ядовито шипеть на своих подданных и жалить их". - "Невозможно! - отвечал другой: Как может такой человек говорить проповедь в Капитуле или народу в праздничный день, если он не знает наук? Как будет он способен обязывать и разрешать, если он не понимает Писания? Как?.."

   И затем "другой сказал о другом (alius de alio): "Этот Frater - homo literatus^*, красноречивый, прозорливый; сильный в благочинии, много любит Обитель, много пострадал за нее". На это третий отвечает: "Да избавит нас Господь от всех ваших великих ученых, от Норфолькских сварливцев, от мрачных людей, -да будет благоволение Твое избавить нас, молим Тебя, услыши нас, Боже всеблагий!" Затем иной (quidam) сказал об ином (quodam): "Этот Frater - хороший хозяин (husebondus)"; на что ему в ту же минуту ответили: "Господь да не допустит, чтобы человек, который не может ни читать, ни петь, ни отправлять божественных служб и, кроме того, - несправедливый человек, гонитель бедных, - чтобы такой человек когда-нибудь был Аббатом!" Один человек, по-видимому, роскошествует в пище своей. Другой действительно мудр, но способен презирать нищих и едва ли возьмет на себя труд отвечать им, если они будут рассуждать с ним слишком глупо. И так вот каждый (aliquis)o своем (aliquo) целые страницы избирательной болтовни. "Ибо, - говорит Джоселин, - сколько голов, столько умов". Так разговаривали наши Монахи, "во время кровопускания - tempore minutionis", - заведя свой синедрион гвалта; а Брат Самсон, как я заметил, ни разу ничего не сказал, сидел молча, иногда улыбаясь; но он хорошо примечал, что говорят другие, и уж конечно выведет это наружу при случае, лет двадцать спустя. Что до меня, Джоселина, то я был того мнения, что кто опытен в Диалектике, дабы различать истинное от ложного, тот будет хорош, как Аббат. Я высказал, как горячий в то время Послушник, несколько искренних слов о некотором моем благодетеле; "И что же! один из этих сынов Велиара^*" поспешил пересказать ему их, так что он никогда уже более не смотрел на меня с тем же лицом!" Бедный Боззи! - Так жужжит, пенится и кипит в брожении общий ум и не-ум, стремясь, так сказать, "объяснить себя", определить, в чем он действительно нуждается: дело в большинстве случаев нелегкое. Сент-Эдмундсбери, в 1182 году, около Сретения, - полно хлопот и волнения. Даже суконщики задумчиво сидят над своими станками, спрашивая: Кто будет Аббатом? Sochemanni^* говорят об этом, гоня своих упряжных волов в поле; старухи со своими прялками: но никто еще пока не знает, что покажет время.

   Между тем Приор, как наш временный начальник, должен приступить к делу, собрать "Двенадцать Монахов" и отправиться с ними к Его Величеству в Вальтхэм; там должны произойти выборы. Выборы, происходят ли они прямо баллотировочными ящиками в общественных собраниях, или косвенно, силою общественного мнения, или даже хотя бы путем открытия кабаков, давления со стороны землевладельцев, народного кулачного права или какими бы то ни было избирательными приемами, - выборы всегда интересное явление. Здесь всегда видишь гору, мучающуюся родами, извергающую облака пыли и бессмысленный шум, - и не знаешь, какую мышь или чудовище она родит.

   Кроме того, это - в высшей степени важный общественный акт и даже, в сущности, единственный важный общественный акт. Если известны люди, которых выбрал Народ, то тем самым известен и самый Народ, в его настоящей цене или ничтожности. Героический народ избирает героев и счастлив; холопский или подлый народ избирает лжегероев, то, что называется шарлатанами, принимая их за героев, и несчастлив. Окончательный вывод из духовного состояния человека, то, что выясняет все его геройство и вдумчивость или всю его подлость, всю слепоту его помутнелых глаз, заключается в следующем вопросе, предложенном ему: Какого человека ты почитаешь? Каков твой идеал человека или близкий к тому? Также и относительно Народа: ибо и Народ, каждый Народ, выражает свой выбор, - хотя бы только путем молчаливого повиновения и невосстания в течение века или около того. Нельзя также считать неважными избирательные приемы, Билли о реформах и т. п. Избирательные приемы Народа, в конце концов, суть точный образ его избирательного таланта; они стремятся и направляются постоянно, неудержимо к соответствию с ним и поэтому на всех ступенях весьма многозначительны для Народа. Рассудительные Читатели нашего времени не будут против того, чтобы видеть, как Монахи выбирают своего Аббата в XII столетии; как гора Сент-Эдмундсбери справляется с своими родами и какая мышь или какой человек является ее плодом.

  

  

   В Согласии с этим, наш Приор собирает нас в Капитул; мы заклинаем его перед Господом поступать справедливо, и он назначает, не по нашему выбору, но все-таки с нашего согласия, Двенадцать Монахов, довольно подходящих. В их числе находятся: Гуго, Третий Приор, Брат Дионисий, почтенный муж, Вальтер Врач, Самсон Подризничий и другие уважаемые мужи, - хотя Вильгельм Ризничий с красным носом также между ними. Они должны отправиться прямо в Вальтхэм и там выбрать Аббата, как могут и умеют. Монахи несут обет повиновения; они не должны говорить слишком громко, под страхом кандалов, темницы и хлеба и воды; - но и монахи хотели бы знать, кому им придется повиноваться. У Общины Сент-Эдмундсбери нет общественных собраний, баллотировочного ящика, вообще открытых выборов; но тем не менее, различными неопределенными приемами, щупаньем пульса, мы стараемся удостовериться, каково ее действительное желание, и достигаем этого в большей или меньшей степени.

   Но вот возникает вопрос; увы, совершенно предварительный вопрос: дозволит ли нам Dominus Rex^* выбирать свободно? Надо надеяться! Хорошо! Если так, то мы уговариваемся выбрать кого-нибудь из нашего собственного Монастыря. А иначе если Dominus Rex захочет навязать нам чужого, мы решаем затягивать, Приор со своими Двенадцатью будет затягивать; мы можем приносить жалобы, ходатайствовать, возражать; мы можем принести жалобу даже Папе, но надеемся, что это не окажется необходимым. Но тут является еще другой вопрос, поднятый Братом Самсоном: "Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению?" Брат Самсон Подризничий, как замечают, чаще всех других готов с каким-нибудь вопросом, с каким-нибудь указанием, содержащим мудрую мысль. Хотя он и слуга слуг и говорит мало, слова его все говорят, все заключают в себе смысл. Кажется, что благодаря больше всего его свету мы и пробираемся среди этой великой тьмы.

   Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению? Говори, Самсон, и посоветуй. - Нельзя ли, предлагает Самсон, выбрать нам Шестерых из наших самых почтенных старцев, род избирательного совета, выбрать их здесь же и теперь? Мы потребуем от них, чтобы они, "положа руку на Евангелие и возведя очи на Sacrosancta^*", дали нам клятвенное обещание, что они будут поступать добросовестно; и пусть они тайно и как бы перед Господом согласятся на Трех, которых они признают достойнейшими; пусть они напишут имена их на Бумаге и передадут ее, запечатанной, немедленно же Тринадцати: одного из этих Трех Тринадцать, если будет дозволено, и назначат. Если же это не будет дозволено, т. е. если Dominus Rex принудит нас затягивать, то Бумага будет принесена назад нераспечатанной и сожжена перед всеми, гак чтобы никто не испытал неприятностей за свою тайну.

   Так советует Самсон, так мы и поступаем; весьма мудро, как в этом, так и в других положениях дела. Наш избирательный совет, с очами, возведенными на Sacrosancta, немедленно был избран и немедленно принес клятвенное обещание, а мы, воспев Пятый Псалом, "Verba mea":

  

   Услышь, Господи, слова мои,

   Уразумей помышления мои! -

  

   удаляемся с пением и оставляем Шестерых в Капитуле за их делом. Через малое время они возвещают, что дело их окончено; что они, возведя очи на Sacrosancta, умоляя Господа уразуметь и засвидетельствовать помышления их, утвердились мыслию на Трех Именах и написали их на этой Запечатанной Бумаге. Пусть Самсон Подризничий, общий слуга отправляющихся, хранит ее. На другой день утром наш Приор и его Двенадцать будут готовы отправиться в путь.

   Так вот, значит, какой у них в Сент-Эдмундсбери баллотировочный ящик, или избирательная веялка: ум, устремленный к Трисвятому, призыв к Богу в Вышних засвидетельствовать помышления их; без сравнения наилучшая и, собственно, даже единственно хорошая избирательная веялка, - если только у людей есть души. Но, правда, совершенно ничего не стоящая, и даже отвратительная и ядовитая, если у людей нет душ. Но, увы, без души, какая вообще веялка может быть полезна при человеческих выборах? Мы не можем двигаться вперед без души, мы увязаем, - печальнейшее зрелище! И сама соль не спасет нас!

   Согласно этому, на другой день утром наши Тринадцать отправляются; или, скорее, наш Приор и Одиннадцать, ибо Самсон, как общий слуга отправляющихся, должен еще остаться, чтобы привести кое-какие дела в порядок. Наконец, и он пускается в путь и, "неся запечатанную Бумагу в кожаной сумке, надетой на шею, и froccum bajulans in ulnis (благодарим тебя, Боззи-Джоселин) - с полами сутаны, закинутыми на руку", - что указывало на тяжелые и большие труды его, - бодро шагает вперед. Вперед через Степь, на которой еще нет ни Ньюмаркета, ни конских скачек; через Флимскую и Чертову плотину, которая уже более не служит границей и защитным валом для Мерсийских Восточных Англов; не останавливаясь, все к Вальтхэму и к тамошнему Дворцу епископа Винчестерского, ибо в нем теперь находится Его Величество. Брат Самсон, как хранитель кошелька, должен платить по счетам везде, где только таковые оказываются. "Задержки многочисленны", и путешествие вовсе не из самых быстрых.

   Но, в то время как Судьба таким образом чревата и мучится родами, - какие сплетни в уединении Монастыря, какая болтовня, какие мечтательные мечтания! Тайну Трех знают только наши старцы-избиратели: Какого-нибудь Аббата, чтобы управлять нами, мы получим; но какого Аббата, о, какого? Одному Монаху среди ночного бодрствования открыто в видении, что мы получим Аббата из нашей собственной среды и не будет нужды затягивать: ему явился пророк, одетый весь в белое, и сказал: "У вас будет один из ваших, и он будет свирепствовать между вами, как волк - saeviet ut lupus". Правда? - тогда кто же из наших? Тогда видит сон другой Монах: он хорошо видел, кто именно: Некто выше на целую голову и шире в плечах, чем два остальных, одетый в стихарь и шерстяной плащ, и с видом человека, готового в бой; - мудрый Издатель лучше не назовет этого высокого Некто в настоящем положении дела! Достаточно, что видение верно; что сам св. Эдмунд, бледный и страшный, казалось, восстал из своей Раки босыми ногами и внятно сказал: "Он (ille) покроет мои ноги", - каковая часть видения также оказывается справедливой. Таковы догадки, видения, смутные испытания ближайшего будущего; даже суконщики, старухи, весь городской народ говорит об этом, "и не один раз в Сент-Эдмундсбери сообщают: вот Этот выбран; и затем: вот Этот и вон Тот". Кто знает?

   Но вот теперь уже, наверное, в Вальтхэме, "во второе Воскресение Четыредесятницы", что по объяснению Драйасдёста означает 22 февраля 1182 г., было видно, как Тринадцать Сент-Эдмундсберийских Монахов подходят, наконец, в процессии к Винчестерскому Замку и, в каком-то высоком Приемном Покое и Государственном Зале, получают доступ к Генриху II, во всей его славе. Что за зало, - нисколько не воображаемое, но совершенно действительное и бесспорное, хотя для нас до последней степени туманное, погрузившееся в глубокую даль Ночи! Винчестерский Замок исчез с лица земли, подобно Сну протекшей Ночи; сам Драйасдёст не может показать ни одного камня от него. Здание и люди, королевские и епископские, лорды и слуги, где они? Да там, говорю я, за Семью Веками; хотя и погрузившиеся так далеко в ночь, они все-таки там существуют. Посмотри сквозь завесы древней ночи, и ты увидишь. Там виден сам король Генрих: живой, благородно-смотрящий муж, с поседевшей бородой, в блестящем неопределенном одеянии; окруженный графами, и епископами, и сановниками в таковых же. Зало обширно, и рядом с ним, прежде всего, алтарь, - ибо к нему примыкает капелла с алтарем; но что за золоченые сиденья, резные столы, мягкие ковры, что за ткани на стенах, как ярко горят толстые поленья! Увы, и среди всего этого - Человеческая Жизнь; и не она ли есть величайшее чудо, какие бы ткани и одежды ни покрывали ее?

   Dominus Rex, приняв благосклонно наших Тринадцать с их почтительными поклонами и милостиво объявив, что он будет стараться поступать во славу Божью и на благо Церкви, повелевает, "через епископа Винчестерского и Джеффри, Канцлера", - Galfridus Cancellarius, присутствующего здесь подлинного Сына Генриха и Прекрасной Розамунды, - повелевает, "чтобы они, помянутые Тринадцать, удалились теперь и назначили Трех из своего собственного Монастыря". За этим дело не стало; ибо Три уже висели готовые на шее Самсона, в его кожаной сумке. Сломав печать, мы находим имена; - что подумаете вы об этом, вы, высшие сановники, ты, нерадивый Приор, ты, Вильгельм Ризничий с красным бутылочным носом? - имена, в следующем порядке: Самсона Подризничего, Рожера, злосчастного Келаря, и Гуго, Третьего Приора.

   Высшие сановники, все здесь пропущенные, "становятся вдруг очень красны в лице", но не могут ничего сказать. Но тут есть одно несомненно любопытное обстоятельство и вопрос: как Гуго, Третий Приор, бывший в составе избирательного совета, ухитрился назвать самого себя, как одного из Трех? Обстоятельство любопытное и которое Гуго, Третий Приор, никогда не мог вполне разъяснить, насколько я знаю! - Тем не менее мы возвращаемся и докладываем Королю наши Три имени, изменив только порядок и поставив Самсона последним, как низшего из всех. Король, по прочтении наших Трех, спрашивает нас: "Кто они такие? Родились ли они в моих владениях? Совершенно мне неизвестны! Вы должны назвать еще троих". На это Вильгельм Ризничий говорит: "Наш Приор должен быть назван, quia caput nostrum est, - как он уже наш глава". А Приор отвечает: "Вильгельм Ризничий - достойный муж (bonus vir est)", - несмотря на весь его красный нос. Долг платежом красен. Почтенный Дионисий также назван; никто по совести своей не может сказать: нет. Итак, в нашем Списке теперь уже Шестеро. "Хорошо! - сказал Король. - Скоро же они это обделали! Deus est cum eis"^*. Монахи снова удаляются, а Его Величество со своими Pares u Episcopi, Лордами, или "Law-wards", и Блюстителями Душ обдумывает, коротенько, все дело в своем королевском уме. Монахи, молча, ждут в передней комнате.

   Через малое время они получают дальнейшее повеление, прибавить еще троих, но не из своего собственного Монастыря; из других Монастырей, "для славы моего королевства". Тут, - что тут делать? Мы будем затягивать, если понадобится! Мы называем, однако, с этой целью трех: Приора от св. Файта, одного доброго Монаха от св. Неота, одного доброго Монаха от св. Альбана; все мужи добрые; все они с тех пор были сделаны аббатами и сановниками. Теперь в нашем Списке Девять. Каковы будут дальше мысли Dominus Rex? Dominus Rex, милостиво поблагодарив, высылает сказать, что мы теперь должны вычеркнуть троих. Трое чужих немедленно вычеркнуты. Вильгельм Ризничий прибавляет, что он отказывается по собственному побуждению, - прикосновение благодати и почтение перед Sacrosancta даже в Вильгельме! Затем Король повелевает нам вычеркнуть еще пару; затем - еще одного. Отходят Гуго, Третий Приор, Рожер Келарь и почтенный Монах Дионисий; - и теперь в нашем Списке остаются только двое - Самсон Подризничий и Приор.

   Который из этих двух? Это было трудно сказать - Монахам, которые за разговоры могут быть закованы в кандалы и брошены в тюрьму! Мы смиренно просим, чтобы Епископ Винчестерский и Джеффри, Канцлер, снова вошли и помогли нам решить. "Кого хотите вы?" - спрашивает Епископ. Почтенный Дионисий произнес речь, "восхваляя достоинства Приора и Самсона; но постоянно, в каждый уголок своей речи - in angulo sui sermonis, - вставлял Самсона". "Вижу! - сказал Епископ. - Вы хотите дать нам понять, что ваш Приор немного нерадив, что вы хотите иметь Аббатом того, кого вы называете Самсоном". "Каждый из них хорош! - сказал почтенный Дионисий, почти дрожа. - Но нам хотелось бы иметь лучшего, если Богу угодно". "Которого из двух хотите вы?" - спрашивает настойчиво Епископ. "Самсона!" - ответил Дионисий. "Самсона!" - повторили все те из остальных, кто еще смел говорить или повторять что-нибудь; и, в согласии с этим, о Самсоне доложено Королю. Его Величество, поразмыслив об этом одно мгновение, повелевает, чтобы Самсон был введен вместе с остальными Двенадцатью.

   Его Королевское Величество, глядя на нас несколько сурово, говорит тогда: "Вы представляете мне Самсона; я его не знаю. Если бы это был ваш Приор, которого я знаю, я бы его утвердил. Но тем не менее я сделаю, как вы желаете. Но берегитесь! Клянусь истинными очами Господа (per veros oculos Dei), - если вы плохо распорядились, я вам покажу!" После этого Самсон выступает вперед и целует ноги Короля; но затем он быстро поднимается во весь рост, быстро обращается к Алтарю и начинает, вместе с остальными Двенадцатью, чистым тенором, Псалом Пятидесятый, "Miserere mei Deus":

  

   Помилуй меня, Боже,

   По великой милости Твоей;

  

   его голос тверд, его походка тверда, голова высоко поднята, в лице его - никакой перемены. "Клянусь очами Господа, - сказал Король, - этот, я уверен, хорошо будет управлять Аббатством". Клянусь той же клятвой (ответственность за которую на Вашем Величестве), и я также совершенно того же мнения! Вот уже сколько времени я не встречал более подходящего для чего бы то ни было человека, чем этот новый Аббат Самсон. Многая лета ему, и да будет милость Господня над ним, как над Аббатом!

   Таким образом, наконец, Монахи Сент-Эдмундсбери, без особого баллотировочного ящика или иных хороших веялок, сумели исполнить наиболее важное общественное действие, которое только может совершить собрание людей, а именно: отсеять себе человека, который бы ими управлял; и поистине, нельзя себе и представить, чтобы с помощью какой бы то ни было веялки они могли сделать это лучше. О, благие Небеса! В каждом Народе и в каждой Общине есть способнейший, мудрейший, мужественнейший, лучший; если бы мы могли разыскать его и сделать его Королем над нами, то все было бы в самой сущности своей хорошо; - это было бы наилучшее, что только Бог и Природа могут дозволить нам совершить! Но с помощью какого искусства открыть его? Не научат ли нас Небеса в своей благости такому искусству? Ибо потребность наша в нем велика!

   Баллотировочные ящики, Билли о реформе, веялки - все это хорошо или не так хорошо; - но, увы, братья, как может все это, говорю я, не быть несоответственным, не быть неудачным, печальным для взора? Если все души людские затуманены для божественного, для высокого и страшного размышления о человеческом достоинстве и правде, - то мы никогда, никакими Бирмингемскими машинами, не откроем Истинного и Достойного. Написано: "Если мы сами холопы, для нас не будет существовать героев"; мы не узнаем героя, даже когда увидим его; мы примем шарлатана за героя и будем громко кричать ему, с помощью всяческих баллотировочных ящиков и всяких устройств: Это Ты! Будь королем над нами!

   Что же из этого следует? Ищите только обманчивую Внешность, деньги с раззолоченными каретами, "славу" с газетными статьями и какое имя она там еще ни носит, - вы и найдете только обманчивую Внешность; божественная Действительность будет всегда далека от вас. Шарлатан будет вашим законным, неизбежным Королем; никакой земной механизм не способен устранить Шарлатана. Вы будете прирожденными рабами Шарлатана и будете страдать под его властью, пока сердца ваши не будут готовы разорваться; и никакая Французская Революция или Манчестерское Восстание, никакие частные или всеобщие вулканические пожары и извержения, сколь бы много их ни было, не могут сделать ничего более, как только "изменить вид вашего Шарлатана"; суть же его останется на все времена. - "А как долго, о Пророк?" - скажут иные, с довольно меланхоличной усмешкой. - Горе вам, вы не пророки! Так долго, пока не случится следующее: пока великое бедствие, - если только это не произойдет от более мягких причин, - не переведет вас из Внешности в Искренность и пока вы не поймете, что или есть в мире Божественное, или же вы - необъяснимое безумие; что есть Бог, точно так же как есть Маммона, и Дьявол, и Гений Сластолюбия, и лицемерный Дилетантизм, и Пустое Хвастовство! Рассчитайте же сами, как долго это будет. Несчастные братья мои!

  

  

   Итак, колокола Сент-Эдмундсбери гудят все и каждый, а в церкви и в капелле играют органы: Монастырь и Город, и вся восточная сторона Суффолька в великом торжестве: рыцари, шерифы, прядильщики, ткачи, все население мужское и женское, молодое и старое, даже свободные крестьяне с толстощекими ребятишками, - все высыпало наружу, чтобы праздновать и видеть прибытие Владыки Аббата! И затем происходит "разувание" Владыки Аббата при Вратах и торжественное подведение его к Главному Алтарю и Раке, "при внезапном молчании всех колоколов и органов", пока мы стоим коленопреклоненные, в глубокой молитве; и затем новый звон всех колоколов и звук всех органов и громкий Те Deum^* из гортаней всех присутствующих; и речи подводившего шерифа, и братское лобзание. Все завершается народными играми и обедом внутри ограды более чем на тысячу человек - plus quam mille comedentibus in gaudio magno.

   Таким образом, тот же самый Самсон снова возвращается к нам, но вот при каких обстоятельствах он на этот раз нами приветствуется. Он, который ушел с полами сутаны, закинутыми на руку, величаво возвращается назад верхом на коне; внезапно он сделался одним из сановников мира. Вдумчивые читатели признают, что здесь было испытание для человека. Вчера нищий бедняк, которому было дозволено иметь не более двух шиллингов деньгами, который не имел настолько власти, чтобы погнать впереди себя собаку, - этот человек видит себя сегодня Dominus Abbas^*, украшенным митрой Пэром Парламента, Лордом замков, ферм, поместий и обширных земель; человеком, под "властью которого находится Пятьдесят Рыцарей" и множество людей, вполне от него зависящих и немедленно ему повинующихся. Перемена, большая, чем Наполеонова, - так она внезапна! Как если бы один из поденщиков Чандоса^*, проснувшись как-нибудь утром, открыл, что он за ночь сделался Герцогом. Пусть Самсон вглядится в это своими ясными светящимися глазами и разберется здесь, если может. Мы будем теперь измерять его новой меркой, значительно более строгой, чем прежняя^*...

   Но то, что достойного Правителя могли разыскать под такой личиной, могли узнать его под нею и извлечь из-под нее; - не представляет ли это, во всяком случае, удивительного доказательства того, какие политические и общественные способности, даже, скажем, больше: какая глубина и богатство истинной общественной жизненности жили в эти отдаленные варварские времена? Вот он найден, с двумя шиллингами, самое большее, в кармане и с кожаной сумкой на шее; бредущий по большой дороге с перекинутыми через руку полами рясы. Они думают, что он тем не менее истинный Правитель, и он доказывает, что это так и есть. Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей, или с нас будет всегда довольно лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, - эти Монахи; мы же - просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им, или хотя бы только с ними сравнимые? У нас тоже есть глаза, по крайней мере, мы должны их иметь; у нас есть общественные собрания, телескопы; у нас есть свет, свет факелов или свет ночников просвещенной свободной Прессы, горящий и прыгающий повсюду, как бы во всеобщей пляске факелов, - опаляющий вам усы в то время, как вы проходите по общественным дорогам, в городе и в деревне. Великие души, истинные Правители скрываются и теперь, как и тогда, под всевозможными личинами. Такие телескопы, такое освещение и - такое открытие! Отчего это происходит, говорю я, отчего это происходит? Разве это не плачевно, разве это даже, в некотором смысле, не поразительно?

   Увы, недостаток этот, как нам постоянно приходится снова и снова утверждать, - есть менее недостаток в телескопах, чем недостаток в некотором зрении. У этих суеверных тупиц XII века не было телескопов; но у них были еще глаза; у них не было баллотировочных ящиков, а одно только почитание Достойного, отвращение от Недостойного. Это бывает у всех варваров. Так, г. Сэл сообщает мне, что старинные Арабские Племена имели обыкновение собираться в самое веселое gaudeamus^*, и петь, и жечь потешные огни, и плести венки, и торжественно благодарить богов, когда и среди их племени также появлялся Поэт. И поистине, они имели к тому основания; ибо что более полезное, я уже не говорю - более благородное и более небесное, могут ниспослать боги, оказывая свою высшую милость какому-нибудь Племени и Народу во всякие времена и при всяких обстоятельствах? Я объявляю тебе, мой огорченный, оседланный Шарлатаном, брат, вопреки всякому твоему удивлению, - что это весьма плачевно. Мы, Англичане, находим Поэта, мужа наиболее благородного, какой только появлялся где бы то ни было под Солнцем, за последние сто лет, если не больше, - а зажигаем ли мы потешные огни, благодарим ли мы богов? Нисколько. Обдумав хорошенько, мы посылаем этого мужа мерить пивные бочки в городе Дёмфрисе, а сами мы хвастаемся "покровительством гению".

   Гений, Поэт; знаем ли мы, что означают эти слова? Вдохновенная душа, еще раз дарованная нам, прямо из великого огненного центра Природы, дабы видеть Истину, высказывать ее и творить ее; священный голос самой Природы, еще раз услышанный сквозь мрачную, безграничную стихию слухов и ханжества, болтовни и трусости, среди которых одичалая Земля, почти гибнущая, сбилась с пути. Послушайте еще раз, вы, одичалые, отуманенные смертные! Прислушайтесь еще раз к голосу из внутреннего Моря света и Моря пламени, из самого сердца Природы и Истины; познайте Факт вашего существования, то, что оно есть, отвергните личину его, то, что оно не есть, и, познав, творите, и да благо вам будет! - Георг III есть защитник чего-то, что мы, в настоящее время называем "Верой". Георг III есть главный возничий Судеб Англии, дабы провести их сквозь пучину Французских Революций, Американских войн за Независимость; а Роберт Бёрнс - меряльщик пива в Дёмфрисе. Это - Илиада в ореховой скорлупе. Облик мира, склоняющегося ныне к разрушению, доведенного ныне до судо