Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 2

нство на Переяславской раде приговорило так". А о том, что Переяславская рада 1659 года совещалась, окруженная со всех сторон московскими войсками, обеспечивавшими свободу прений, само собою разумеется, чтобы какие-нибудь смутьяны ее не нарушили, - об этом что же было вспоминать? Ведь сам же гетман просил, чтобы войск царских из Украины не уводить.

   ______________________

   * Соловьев, т. 1, с. 1674.

   ______________________

   Москва имела теперь против себя не только верхи казачества, но и украинскую буржуазию, ибо западнорусская церковь, как мы видели, была прежде всего буржуазной организацией. За это московское правительство поплатилось еще одной военной неудачей: благодаря тому, что и Юрий Хмельницкий, подобно Выговскому, вынужден был "изменить" и присягнуть королю, повторился Ко-нотоп, и даже в увеличенном масштабе. В октябре 1660 года вся московская украинская армия под командой Шереметева при Чуднове (около Житомира) должна была положить оружие. Но политически Москва вела беспроигрышную игру: чем резче проявляли свою антипатию к московскому режиму верхи, тем преданнее были низы Москве. А единственная опора верхов после "измены", польское войско, оказалась так же слаба при Юрии Хмельницком, как и при Выговском: на другой день после Чуднова татары (без которых и здесь, конечно, не обошлось) ушли, а коронное войско, не получая жалованья, стало бунтовать. Старшина опять, волей-неволей, начала думать о примирении с Москвой; и на раде, где не было черни (как наивно объясняли собравшиеся, чтобы избежать чересчур больших расходов), был выбран гетманом Самко, дядя постригшегося в монахи Юрия Хмельницкого, тотчас же начавший уверять царя Алексея в свой преданности. Но для Москвы подобные союзники были уже не нужны: это была пройденная ступень, и простого повторения истории Выговского теперь было мало. Нужно было нанести старшине такой удар, после которого ей осталось бы только сдаться на милость победителю. Предлог же не утвердить Самка гетманом - что без утверждения московского государя гетманом быть нельзя, об этом теперь уже не спорили - был превосходный: гетмана должно выбирать все казачество, "как старшие, так и меньшие", а где же эти последние? Кто их видел на выборах Самка? Повести на этой почве демагогическую агитацию было крайне легко, и весьма скоро мы находим депутатов от запорожской черни в очень дружеских разговорах с московским воеводою князем Ромодановским, тут же, при них, третировавшим Самка и его сторонников. Депутаты эти, подпив, откровенно говорили, что они "сошлись затем, чтобы перебить городовую старшину, которая обогащается на счет простого народа"*.

   ______________________

   * Костомаров, ibid., с. 280.

   ______________________

   Под видом демократической, "черной", рады подготовляли, таким образом, просто погром старшины казацкими низами, и программа эта была выполнена как не надо лучше. Казацкая демократия выдвинула кандидатом в гетманы Брюховецкого, который сразу стал и официальным кандидатом московского правительства: царский представитель разбил свой шатер рядом с его ставкой, и Самко со своими сторонниками должен был идти во вражеский стан для того, чтобы принять участие в выборах. "Их кармазинные, вышитые золотом жупаны, богатые уборы на конях составляли противоположность с сермяжными свитами и лохмотьями пеших, обнищалых, разоренных сторонников Брюховецкого, сбежавшихся отовсюду на добычу". Оставшаяся еще на стороне Самка часть черни, увидав своих у Брюховецкого, стала массами покидать кандидата старшины. Самка прогнали с места выборов - не без содействия и московских войск, а потом отпраздновали свою победу грандиозным грабежом всех его богатых сторонников, которых тут же, на раде, ободрали догола. "Брюховец-кий исполнил свое обещание, которое сообщали черному народу его пособники: он дозволил грабить богатых и потешаться вообще над "знатными" в течение трех дней. По этому дозволению безобразное пьянство, грабежи, насилия продолжались три дня; "знатных" мучили беспощадно, никто за них не взыскивал, все обращалось в шутку, - говорит самовидец. - Все имение тех, которые сидели в замке под стражею, было расхищено, так что у них во дворах не осталось ровно ничего. Худо было всякому, кто носил кармазинный жупан; иных убивали, а многие тем спасли себя, что оделись в сермяги"*. На место ограбленных, убитых и казненных - к числу последних принадлежал сам Самко с ближайшими сторонниками, - поставлена была новая старшина, полковники "из гультяйства запорожского", которые из "голоты" ставши начальниками, прежде всего стремились материально использовать возможно скорее доставшуюся им - бог весть, надолго ли? - власть и от того "имеяху всегда на мысли разграбление". Главные вожди "черной" рати были пожалованы дворянами московскими, а их начальник Брюховецкий стал боярином. За такую царскую милость нельзя было не отблагодарить, и новый гетман ударил государю челом - всей Украиной приехав в Москву, просил, чтобы великий государь пожаловал, велел малороссийские города со всеми принадлежавшими к ним местами принять и с них денежные и всякие доходы сбирать в свою государеву казну, и послать в города своих воевод и разных людей. А насчет церкви Брюховецкий оказался радикальнее самой Москвы - прямо предложил, чтобы киевским митрополитом был "святитель русский из Москвы". Московский государь нашел, что это уже слишком, и пообещал только снестись об этом с патриархом константинопольским.

   ______________________

   * Ibid.,c. 295,301 - 302.

   ______________________

   Мы очень ошиблись бы, если бы подумали, что этот демократический гетман отсутствие "сепаратизма" выкупал какими-либо социальными новшествами, проведенными ценою уступок Москве. Ничуть не бывало. В этом отношении Брюховецкий решительно ничем не отличался от своих предшественников. Отдавая московскому царю доходы с украинских городов, он и себя не забывал. Вдобавок к Гадичу - гетманскому домену со времен Хмельницкого, он просил себе еще в личное, не по гетманской должности, наследственное владение целую "сотню" (волость) в Стародубеком полку, да еще мельницу под Переяславлем. Всем полковникам своим новый гетман выпросил по селу. И, наконец, не довольствуясь московскими войсками, которым теперь и не суждено было уходить из Украины, хлопотал об организации постоянной гетманской гвардии "из московских людей": "Без таких людей мне никакими мерами быть нельзя в шаткое время - меня уже раз хотели погубить, да сведал вовремя", - говорил он приставленному к нему московскому дворянину Желябужскому. Москва могла быть довольной - несмотря на полный разгром старшины Брюховецкий не остался без противников. Буржуазия с духовенством во главе ненавидела новую старшину и боялась ее. Боярин Шереметев писал из Киева: "Теперь епископ, архимандрит печерский и всех малороссийских монастырей архимандриты и игумены, и приходские попы с мещанами в большом совете и соединении, а с гетманом, полковниками и казаками совету у них мало за то, что гетман во всех городах многие монастырские местности, также и мещанские мельницы отнимает, да он же, гетман, со всех малороссийских городов, которыми великому государю челом ударил, с мещан берет хлеб и стацию большую грабежом, а с иных за правежом". А Брюховецкий на вопрос, чем успокоить "шатость" в малороссийских городах, отвечал: "Одно средство - когда эти города будут взяты государевыми ратными людьми (после бунта, подразумевалось), то надобно все их высечь и выжечь, и всячески разорить, также и села около них, чтобы вперед в этих городах и селах жителей не было"*. При таких отношениях вождя голоты и зажиточного мещанства (включая сюда и зажиточных казаков, проживавших в городах, которые теперь охотнее писались мещанами, чем казаками), пожива для московской дипломатии оставалась богатая.

   ______________________

   * Соловьев, ч. 3, с. 151, 158.

   ______________________

   Если этой дипломатии пришлось по Андрусовскому перемирию (1667) отказаться от целой половины захваченной было добычи, от всей правобережной Украины, кроме Киева, в этом виноваты были не внутренние украинские условия, а те тиски, в которые извне схватили Москву с севера шведы, с юга турки, призванные правобережным гетманом Дорошенком. Чего стоила Московскому государству тринадцатилетняя война, мы увидим в следующей главе: начинать новую кампанию с противниками посильнее расшатанной казацкими и крестьянскими восстаниями Речи Посполитой думать не приходилось. Оставалось пользоваться тем, что в тех же тисках была и сама Польша, но предложение - поделить Украину Днепром, и тем покончить спор - шло из Москвы. И даже уступка Киева была для московских дипломатов приятным сюрпризом: "Свыше человеческой мысли", - писал об этом нежданном приобретении Ордин-Нащокин. Насколько Москве был нужен мир, видно из того, что она не отказалась заплатить бывшим польским помещикам Левобережной Украины за их "скасованные козацкою шаблею" права, правда, не совсем по их оценке: паны желали получать по 3 миллиона золотых в год, а московский государь отпустил им один миллион единовременно. Но принципиально конфискация латифундий Вишневецкого и других магнатов была все же не без выкупа.

   К этому времени, впрочем, не было уже недостатка в новых магнатах: крупное землевладение возродилось так же быстро, как и пропало. Об имениях гетманов, не уступавших Конецпольским и Вишневецким, мы уже не раз упоминали мимоходом. Но за гетманом шла и остальная старшина. "...Пожалуй меня, подданного своего, - бил челом царю Алексею нежинский полковник Василий Золотаренко (март 1660 года), - и их, ясаула Леонтия Бута и сотников Романа и Филиппа, за их к тебе, государь, верную службу, и за раденье, и за давнюю и за нынешнюю работу: вели, государь, им дать вновь - Леонтию Буту, ясаулу, сельцо Киселевку и Адамовку... а крестьянских дворов в них с сорок, опричь казаков... сотника Романа в Нежинском полку селом Кистер... а в нем крестьянских дворов, опричь казаков, со сто; глуховского сотника Филиппа селом, называемым Гремячи... и в том селе крестьянских дворов с шестьдесят, опричь казаков...". Брюховецкий в то время, когда еще он не был гетманом, а был в оппозиции и обличал неправды Самка и его друзей, говорил московскому посланнику Ладыженскому: "У нас в войске запорожском от века не бывало того, чтобы гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привилей даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и казацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится со своею семьей - тем и владеет в своей городьбе; а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, - разве позволялось мельницу поставить; да и вином в чарки казаки не торговали: одни мещане торговали тогда и с того платили королю или панам, за кем кто жил... А теперь гетман, полковники и прочие начальные люди самовольно позабирали себе города, и места, и пустовые мельницы, а черных людей отяготили так, что под бусурманом в Царьграде христианам такой тягости не наложено"*. Характеристика тех экономических условий, которые, в свою очередь, "скасовали" завоевания казацкой сабли на Украине во второй половине XVII века, так хорошо сделана одной новейшей исследовательницей, что мы можем воспроизвести эту характеристику здесь дословно, с небольшими оговорками, читатель увидит, какими. "Хлеб, почти единственный продукт южной полосы края, не имел сбыта ни внутреннего, так как население, вообще говоря, не нуждалось в покупном хлебе, ни внешнего: хлеб, по своей дешевизне и по затруднительности транспорта, не выносил сколько-нибудь отдаленной перевозки. Чтобы обратить хлеб в деньги, необходимо было его переработать. И вот, первою страстною заботой каждого пана стало всеми правдами и неправдами завладеть возможно большим числом мельниц и мест, для них удобных, а затем и понастроить винокурен с возможно большим 1 Памятники, изданные Киевской археологической и географической комиссией, т. 3, с. 425; Костомаров, цит. соч., с. 284. 62 числом казанов, т. е. винокуренных котлов. Свобода винокурения, предоставленная московским правительством украинскому народу, была такой важной привилегией, что, конечно, та более обеспеченная часть населения, которая могла извлекать из этой привилегии непосредственные выгоды, дорожила ею не менее, чем всеми своими политическими правами и преимуществами. Водка распродавалась и на месте по шинкам, выдерживала и отдаленную перевозку; паны даже брали ее для распродажи с собой в походы, и куда бы случайности войны ни загоняли наших воинов - всюду находил себе рынок этот ходкий товар. Вторым предметом торговых оборотов был скот, главным образом, волы, которые так отлично выпасались "вольны, не хранимы" на безграничном свободном степу. Скот гоняли в Москву, в Петербург, гоняли и за границу. Главными заграничными местами были Гданьск и Шленск (Данциг и Силезия). Иной хозяйственный склад представляла северная полоса края, собственно, так называемый Стародубский полк. Здесь имело место разведение промышленных растений, главным образом конопли, более скудная почва, песчаная и болотистая, покрытая лесами, давала побуждение искать в земле иных источников дохода. Предприимчивость обратилась на устройство руден (заводы для добывания и обработки железной руды), буд (поташных) и гут (стеклянных заводов); бортное пчеловодство, исконный местный промысел, также обратило на себя внимание панов, которые стали захватывать в свои руки борти. Уряды Стародубского полка, в особенности, конечно, стародубское полковничество, стали считаться завиднейшими из урядов. Пунктами сбыта, в особенности для пеньки, служили Рига и Кенигсберг. Наконец, для всего края издавна были проторены торговые пути на юг, в Крым, куда также находили свой сбыт различные продукты и откуда вывозилась, главным образом, соль"*.

   ______________________

   * Ефименко А. Малороссийское дворянство и его судьба // Вестник Европы, 1891, август.

   ______________________

   К середине XVIII века крупное землевладение на Украине если и уступало по размерам имениям прежних польских магнатов, то с вотчинным землевладением "Великой России" смело могло помериться. В одном списке малороссийской старшины, от начала царствования Елизаветы Петровны, мы находим Андрея Полуботка, владеющего 1269 дворами, Кочубеев с 1193 дворами, Галаганов и Лизогубов - с тремя-четырьмя сотнями дворов. Все это - потомство гетманов, полковников, судей, есаулов и других казацких начальных людей; с другой стороны, и старшина XVIII века сплошь состоит из крупных землевладельцев, за одним "генеральным судьею", Горленком, числится 232 двора, за другим, Лисенком, даже 415, за "подскарбием енеральным", Скоропадским, 405 дворов. Казацкая Украина Хмельницкого за сто лет успела превратиться в такую же дворянскую страну, какою было Московское государство XVII века. Правда, это дворянство не было настолько старым, чтобы его генеалогию можно было возводить до времен мифических, и, по словам малороссийского генерал-губернатора Румянцева, когда два украинских шляхтича начинали считаться знатностью, один у другого без большого труда находил в предках "мещанина, либо жида". Но деньги все исправляли - и какой-нибудь мелкий торговец-грек, ходивший по Украине с коробом на спине, по заказу его правнука легко превращался в знатного греческого выходца, ведшего свой род чуть не от Палеологов. Сказочно быстрый рост новых латифундий на почве, довольно основательно нивелированной революцией, дает нам зато великолепный случай наблюдать образование крупной земельной собственности без всякой помощи феодальной традиции. Лишь в очень редких случаях украинское крупное землевладение второй половины XVII века было простым продолжением того, что было до хмельничины. Таковы были, главным образом, церковные имения. Уже сам Богдан очень заботился о том, чтобы в них все оставалось по-старому, и чтобы Православная Церковь от революции только выиграла, ничего не потеряв. В одном документе 1652 года гетман требует, чтобы казаки, поселившиеся на землях Никольского пустынного монастыря в Киеве, обязательно отбывали в пользу владельца земли все те повинности, на которые игумен монастыря показывал Хмельницкому "листы, права и привилеи давние", выданные еще польскими королями: там, в остальной Украине, как хочешь, а в монастырских имениях все должно было быть так, как при "ляшской неволе". Но в громадном большинстве случаев, "права и привилеи" приходилось создавать заново. Самым простым средством создания новых имений было, конечно, ростовщичество - средство классическое и универсальное, одинаково знакомое как античной Греции и античному Риму, так и современной России. Вот один случай, приводимый как типичный пример несколькими историками. Один из Лизогубов дал казаку Шкуренку в долг 50 злотых (10 рублей) и взял у него "в арешт" его "грунтик". Казак имел чем заплатить в срок, у него был скот, который он специально "выготовил" для продажи, но Лизогуб принял меры, чтобы его должник не мог вовремя достать денег и оказался, таким образом, неисправным. Когда пришел срок, он попросту арестовал Шкуренка у себя на дворе и держал две недели - тот скота продать и не смог. А затем управляющий Лизогуба оценил казацкий "грунтик" и отвел несчастного владельца к конотопскому попу, который и написал от имени Шкуренка купчую на имя Лизогуба. Вырвавшись, наконец, на свободу, злосчастный казак прежде всего поспешил достать денег и принес их "пану", но пан сослался на купчую и заявил, что земля теперь его, панская, казаку на ней делать нечего*. Рядом с этим универсальным способом применялись и украинские. Превратив Украину в военный лагерь, хмельничина все управление поставила на военную ногу: полковники и сотники совмещали в своей округе все власти в своем лице - и судебную, и исполнительную, и даже законодательную. Как всеми этими полномочиями пользовалась старшина уже во времена, весьма недалекие от Хмельницкого, показывает такой рассказ о полтавском полковнике Витязенке, относящийся к 1667 году. Тот полковник "Козаков многих напрасно зневажает, а иных и бьет напрасно; а жена де его полковникова жон козацких напрасно же бьет и бесчестит. А кто де, казак или мужик, упадает хоть в малую вину, и их де полковник животы все, и лошади, и животину, емлет на себя. Да он же со всего полку согнал мельников и заставил на себя работать, а мужики де из села возили ему, полковнику, на дворовое строение лес и устроили де от себя дом такой, что де у самого гетмана такого дому и строения нет". Витязенко грабил, преимущественно, движимость, но это был его вкус: другие полковники при подобных же условиях отбирали и земельные участки**. Кроме того, каждый "уряд", каждая войсковая должность давала право на известные натуральные повинности крестьян - вначале небольшие: помощь при покосе, перевозка зерна на мельницу (мельницы были весьма обычным натуральным вознаграждением за службу) и т.п. Но при полном отсутствии контроля легко было сделать из этих повинностей каторгу, заставлявшую население разбегаться куда глаза глядят. "Обнявши они селцо Хмелевку в подданство, - жаловались крестьяне на одного из подобных панов, - немерными и несносными работизнами и податками нас утеснили для того, чтобы мы по слободкам расходились, а ему чтобы грунта наши и дворы остались, яко с десяти тяглых человек один только остался человек; прочие по слободам, оставивши свои оседлости, мусели (должны были) разволоктися".

   ______________________

   * Целый ряд других примеров см. в назв. статье Ефименко, ibid, с. 532.

   ** Лазаревский. Очерки, т. 1, с. 94 и др.

   ______________________

   Как видим, в большинстве случаев речь шла не только о земле, а о земле плюс повинности сидевших на ней крестьян. Возрождалось, как мы уже упоминали, не только крупное землевладение, а и крепостное право. И это возрождение крепостного права началось еще во время Хмельницкого: его послы в Москве, Зарудный и Тетеря, выпрашивая себе имения, желали, чтобы они "были вольны в своих подданных, как хотя ими урежати и обладати". Дискреционная власть казацкой старшины не только над военным, но и над штатским населением своего околотка, над "посполитыми", чрезвычайно облегчала создание нового подданства в пользу новых панов - мы уже видели достаточно примеров этого. К началу XVIII века почти все повинности и поборы с посполитых, существовавшие перед восстанием Хмельницкого, действовали снова в полной силе*. Гораздо любопытнее, что и процесс закрепощения казаков, начатый Вишневецкими и их собратьями в конце XVI века, после небольшого перерыва продолжался с прежней интенсивностью. Закрепощение было здесь, прежде всего, неизбежным спутником обезземеления: лишенный земли казак не имел возможности отбывать военную службу и уже тем самым падал до положения посполитого, из шляхтича второго сорта становился мужиком. С чрезвычайной простотой и выразительностью обрисовано это превращение в одной купчей начала XVIII столетия. "Мы, нижепоименнованные, чиним ведомо сим нашим писанием, - читаем мы здесь, - что хотя покойные отцы наши, а по них и мы, козацко, аже посполито служачи, воинскую повинность до сих времен отбывали, однако же теперь, до крайнего убожества и скудости пришедши и не будучи в силах впредь службы козацкой отбывать, продали мы его милости Игнатию Галагану, полковнику прилуцкому, дворовую землю нашу, на которой хаты наши построены, где мы, продолжая жить, обязываемся служить пану полковнику посполито, а не козацко и всякие повинности отбывать, и на будущее время неповинны уме будем ссылаться на наш козацкай чин, чего ради и сие наше писание до рук его милости пана полковника прилуцкого выдаем". Мы не знаем, дожидался ли этот Галаган естественной смерти казацкого звания у своих будущих подданных, но у одного из его родственников на это не хватило терпения, и он посылал своих "куренчиков" (нечто среднее между вестовыми и вассалами, но у нового панства были и настоящие вассалы, называвшиеся по-старому "боярами") "с оружием, как надлежит воинскому человеку, по козачьим дворам и дворы их разорял: в хатах двери и окна снимал, забирал скот и взятым скотом - лозу, колоду дерева, что найдет во дворе и что ему понадобится в свой двор перевозить приказывал. А кто с того принуждения ему, Галагану, быть подданным подпишется, тому все забратое возвращается".

   ______________________

   * См. их перечень по данным Малороссийской коллегии и Верховного тайного совета, приводимый Л. Ч. в его статье "Украина шсля 1654 року". - Записки научного товарищества имени Шевченко, т. 30, с. 38.

   ______________________

  

   В очень старые времена тот культурный переворот, который пережило Московское государство на пороге XVII - XVIII столетий, рассматривали исключительно, так сказать, с педагогической точки зрения: Россия "училась". Запад "учил", мы стали "учениками" Западной Европы. Что нас сделало учениками, было ясно само собой: любовь к просвещению. "Ученье - свет, неученье - тьма"; пока свет был от нас закрыт, пока русские люди не видали просвещенной Европы, они еще могли коснеть в своем невежестве. Но вот русские стали ездить за границу (при этом всегда рассказывалось несколько анекдотов, показывающих, какие они тогда были смешные), иностранцы стали ездить в Москву, а так как речь шла о просвещении, то из иностранцев на первый план выдвигались врачи, аптекари, художники и техники всякого рода; мало-помалу началось "культурное взаимодействие", благополучно приведшее при Петре к тому, что московские дикари, сбрив волосы, естественно росшие у них на подбородке, увеличили запас волос на голове большой искусственной накладкой в виде кудрявого, волнистого парика. В то же время они построили флот и завели сначала элементарные школы, а потом и Академию наук, после чего в Россию стали приезжать уж не только аптекари и врачи, но и светила европейской науки.

   Тем читателем, которые скажут, что это - грубая карикатура, мы можем посоветовать заняться изучением многочисленных писаний покойного Брикнера, несомненно, лучшего знатока "культурного взаимодействия" России и Европы петровских времен, какого только имела русская наука. Там обширный - и иногда очень ценный - фактический материал объединен именно этой точкой зрения, и популярная русская историография довольствовалась ею чуть не до вчерашнего дня. Не очень далеко от этого наивного школярства ушел даже Соловьев, и первый шаг к действительно научному пониманию "европеизации России" был сделан - довольно редкое событие - историком литературы. Раньше других Н.С. Тихонравов в нескольких строках своей знаменитой рецензии на "Историю русской словесности" Галахова наметил параллелизм русского и западного культурного развития XV - XVII веков. Те же литературные темы, те же идейные тенденции сами собой наводили на мысль, что мы имеем здесь не заимствование, а сходство самостоятельных, оригинальных переживаний, вернее, что внешнее заимствование, только благодаря этому внутреннему сходству, и было возможно. Тихонравов не нашел непосредственных продолжателей на этом пути, а сам, по обыкновению, не развил мимоходом брошенных им замечаний. Но скоро уже и "русским историкам", в тесном смысле этого слова, уподобление Московской Руси гимназическому классу стало казаться слишком пресным. И так как туманная метафизика, в которую спасались от этой пресноты Соловьев и Чичерин, тем временем вышла из моды, пришлось искать конкретных, осязательных корней европеизма в московской почве. Ученикам Соловьева и Чичерина вполне естественно было начать эти поиски с того конца, который был ими лучше всего изучен, - с "государственности". Объективная необходимость переворота впервые была демонстрирована как необходимость военно-финансовая. Россия должна была стать Европой потому, что иначе она не могла бы выдержать конкуренции с европейскими государствами - так можно вкратце резюмировать новую схему. Внимательный читатель уже уловил, что в этой схеме осталось от чичеринско-соловьевской метафизики. Заранее предполагалось, что Россия для чего-то должна существовать, что в этом одна из целей мирового процесса. Но пока план этого последнего нам неизвестен, и есть даже большие основания сомневаться в самом существовании этого плана, - объяснение висит в воздухе. Оно напоминает известную тавтологию. Россия уцелела, потому что сумела стать Европой, а Европой она стала для того, чтобы уцелеть: опиум усыпляет, потому что он обладает усыпительной силой, а не будь в нем этой усыпительной силы, он не был бы опиумом. Но вот, столетие спустя, Польша не сумела стать централизованной бюрократической монархией и оттого погибла, говорят нам те же историки; отчего же Польша не могла стать тем, чем ей было нужно, а Россия могла? Почему опиум обладает усыпительной силой? Ощупью дойдя до границы как раз тех фактов, которые помогли бы сорвать завесу с тайны, новая схема, схема Ключевского и Милюкова, тут именно и останавливалась. Правда, чтобы научно обосновать дальнейшие шаги русской академической историографии, пришлось бы выйти из заколдованного круга, в котором она вращалась до 90-х годов прошлого столетия: пришлось бы перестать быть историей приказов и канцелярий и стать историей народного хозяйства. Мало того, ей пришлось бы даже выйти за географические рамки своих привычных тем, так как ключа к петровской реформе - читатель это увидит ниже - приходится искать, в конечном счете, в условиях европейской торговли XVII века. Именно эти условия и дают ответ на знаменитый вопрос г. Милюкова: что сделало неизбежным появление России в кругу европейских государств того времени? Но самая форма вопроса, взваливающая заботу о его разрешении на кого-то другого (по-видимому, на соседей автора по кафедре - "всеобщих" историков), ясно показывала, как, всего 15 - 20 лет назад, склонны были люди довольствоваться той истиной, что опиум действительно обладает усыпительной силой. Понадобилась помощь со стороны кафедры, по-видимому, не предусматривавшейся в числе союзников г. Милюковым, когда он писал о государственном хозяйстве России в эпоху Петра Великого. Лет шесть спустя после появления его книги, в одной диссертации по политической экономии впервые было определенно указано на торговый капитализм как экономическую основу петровской реформы. Это был один из первых случаев влияния идей Маркса в той области, которая до тех пор была в безраздельном владении исторического идеализма в различных его ипостасях.

   Исследование г. Туган-Барановского по истории русской фабрики - читатель уж догадался, что речь идет о нем, - лишь очень немногими, общими штрихами нарисовало картину допетровской экономики. Автор, видимо, спешил покончить с этим отделом и перейти к дальнейшим, более для него интересным, а для XVII века ограничился простой констатацией факта, беглой и поэтому даже не вполне точной. Выписав замечание Килъбургера, что все русские, от высших до низших, любят торговлю, и что в Москве больше лавок, нежели в Амстердаме или даже в целом ином государстве, он опустил дальнейшие слова того же автора: "Мы не будем отрицать, что эти лавки малы и ничтожны по своим оборотам: мы хотим только доказать, что русские любят торговлю, и не делаем никаких сравнений - иначе пришлось бы согласиться, что из одной амстердамской лавки можно сделать десять и даже больше московских"*. Если бы он привел цитату до конца, и ему, и его читателям было бы ясно, что это место в пользу его тезы еще ничего пока не говорит, и что от такой чисто ремесленной и типично средневековой формы торговли еще очень далеко до торгового капитализма. Нужно прибавить, что именно слабое развитие этого последнего в России того времени - Кильбургер писал около 1674 года - и заставило взяться за перо шведского автора: основная идея "Краткого сообщения о русской торговле" в том и состоит, что в "Московии" налицо все, что нужно для крупной торговли европейского типа, а ее самой-то вот и нет, - по тупости московитов. А так как в то же время они производили на Кильбургера впечатление людей необыкновенно коварных и искусившихся во всяких мошенничествах, то добрый швед останавливается в совершенном недоумении перед этой загадкой и приводит такой образчик хитрости и тупости русских, в одно и то же время, при виде которого ему самому остается только развести руками. Именно, часто бывает, говорит он, что русские, выменяв у немцев на свои товары заграничные материи, атлас или бархат, "тотчас же снова продают это какому-нибудь немцу, и так дешево, что их без убытка можно снова послать в Гамбург или Амстердам". Предшественник - и, во многом, источник для Кильбургера - рижский купец и шведский комиссар де Родес, писавший на 20 лет раньше, приводит другой пример такой же хитрой тупости, отлично поясняющий первый. Русские, говорит де Родес, крайне упрямо стоят на своей цене и не стесняются тем, что из-за своего упрямства иногда пропускают сезон: бывают случаи (де Родес приводит один такой), что им из-за этого удается сбыть товар только на пятый год. Если бы они с самого начала уступили за ту цену, которую предлагали им иностранные купцы, то эта сумма, с процентов за пять лет, была бы выше той, которую они требовали, "но они не считают процентов, пропадающих из-за того, что капитал лежит у них без движения". В противоположность капиталисту, русский купец XVII века не гнался за прибылью не по бескорыстию, а потому, что не имел этого понятия: прибыли на капитал. Он стремился выручить то, что казалось ему "справедливым" вознаграждением за труды и хлопоты по доставке товара на рынок. Оттого привезенный из Персии шелк он ценил очень высоко, не соображаясь с тем, что цены на европейском шелковом рынке зависели от цены шелка, привезенного морем, через Турцию. А купленные на месте, в Архангельске, атлас или бархат не стоили ему никаких хлопот, и он спешил сбыть их, за что попадется, чтобы поскорее выручить некоторое количество наличных денег, в которых этот типичный средневековый торговец чувствовал живую нужду.

   ______________________

   * Ср. в другом месте: "Большая часть (московских) лавок так малы и узки, что продавец еле может повернуться среди своих товаров".

   ______________________

   Итак, внутренняя, а отчасти даже и заграничная торговля Московской Руси носила еще ремесленный характер, почти такой, какой носила она в Руси Киевской*. Это вполне отвечало общей физиономии московской экономики. Мы видели, что в деревне этой поры решительно брало верх мелкое хозяйство крестьянского типа**; в промышленности также господствовало исключительно мелкое, ремесленное производство. Теперь*** с большим трудом поддерживают и спасают русского кустаря - и стараются проложить ему дорогу за границу, устраивая кустарные музеи и кустарные отделы на международных выставках. Тогда без всяких ухищрений европейцы, вообще знавшие во второй половине XVII века Россию не хуже, чем мы теперь знаем, например, Китай, знали и ценили русское ремесленное мастерство, занимавшее в тогдашнем мире приблизительно такое же место, какое теперь принадлежит различным "восточным" базарам. И круг товаров был отчасти тот же. Кильбургер перечисляет, в соответствующем месте, патронташи, разные дорожные вещи: сундуки, котомки, саквояжи, кошельки, шелковые шарфы, башлыки из верблюжьей шерсти и тому подобное. Очень часто и приемы были заимствованы с Востока. Один польский автор, бывший свидетелем еще Смуты, писал о современных ему русских кустарях: "Все русские ремесленники превосходны, весьма искусны и так смышлены, что все, что сроду не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности турецкие вещи: чепраки, сбруи, седла, сабли с золотой насечкой. Все эти вещи не уступают турецким". Но позже они так же удачно подражали и западным образчикам. Бывший в Москве на четверть столетия позднее знаменитый Олеарий, подтверждая то, что говорилось об искусстве рук и способности к подражанию русских ремесленников, приводит как пример, что их точеные и резные вещи "не хуже и даже лучше самых лучших из тех, которые делают в Германии". "Иностранцы, которые хотят сохранить про себя секрет их искусства, не должны заниматься им в присутствии московитов", - прибавляет он, и рассказывает, как быстро проникли русские во все тайны литейного мастерства, несмотря на то, что заграничные литейщики, приглашенные московским правительством, всячески прятались от туземцев. Некоторые продукты русского ремесла не только не уступали привозным из-за границы, но и находили себе сбыт за границу; таковы были, в особенности, всякого роцакожаные изделия. Уже Олеарий, в 30-х годах, говорит о "русской коже" как предмете экспорта, главным образом из Новгорода. Исключительной репутацией пользовалась русская юфть, которую Московское государство поставляло, кажется, на всю Европу. Во времена де Родеса (1650-е годы) она занимала первое место в русском отпуске, и ее вывозилось за границу ежегодно до 75 000 свертков, на 335 000 рублей (не менее пяти миллионов рублей на золотые деньги), тогда как общая сумма вывоза немногим превышала миллион тогдашних рублей. Другим предметом оптовой заграничной торговли были рукавицы: они продавались в Москве на сотни, и шли в большом числе в Швецию. Надо заметить при этом, что скотоводство тогда было в самом Московском государстве в плохом состоянии, и кожа русского скота не годилась в дело. "Самые красивые и большие кожи собираются и скупаются русскими отовсюду, - говорит де Родес. - Они пользуются для этого санным путем, когда скупщики кожи и заготовители юфти отправляются в Польшу, а в особенности в Подолию и на Украину, и скупают там, что только могут достать". Кожи затем мокли до весны, когда начиналась горячая, лихорадочная работа, чтобы изготовить их к отпуску по полой воде, от Вологды, по Сухоне и Двине, на архангельскую ярмарку. На этом примере хорошо видно, как и в какой именно области торговый капитализм завладевал русским ремеслом: этой областью была заграничная торговля. Внутри страны русский ремесленник, как и русский торговец, продолжали стоять на средневековой точке зрения. Иностранцы с удивлением рассказывают о дешевизне русских кустарных изделий: по Кильбургеру, серебряные пуговицы в Москве продавались за столько серебряных копеек, сколько весили сами пуговицы; он мог объяснить это только тем, что серебро русских ювелиров было очень невысокой пробы, но нужно сказать, что и тогдашняя серебряная копейка делалась из очень плохого серебра. Олеарий был ближе к правильному пониманию дела, когда он объяснял дешевизну русских изделий дешевизной съестных припасов в России: ремесленник не ценил своего труда и требовал только, чтобы работа его кормила, - а для этого достаточно было самой незначительной прибыли. Если добавить к этому, что ремесло часто было подсобным занятием - им как и мелкой торговлей, в большом числе занимались, например, стрельцы, то дешевизна русского ремесленного производства будет вполне понятна. Но стоило каким-нибудь видом этого ремесла заинтересоваться Западной Европе, в дело вторгался крупный капитал, и картина резко менялась.

   ______________________

   * Русская история, т. 1.

   ** Там же, т. 2.

   *** Написано в 1911 году.

   ______________________

   Торговый капитализм шел к нам с Запада; мы уже тогда были для Западной Европы той колонией, характер которой во многом мы сохранили доселе. Для истории нашей "колониальности" чрезвычайно интересна попытка голландцев в первой половине XVII века сделать Россию своей "житницей". На эту попытку до недавнего времени обращали очень мало внимания, и крайне любопытные переговоры правительства Нидерландов с царем Михаилом Федоровичем по этому поводу стали известны во всех подробностях лишь в начале текущего столетия*.

   ______________________

   * См. исследование В. Кордта, напечатанное как введение к документам о посольстве Бурха и Фелтдриля 1630 - 1631 годов в т. 116 сборника Русского исторического общества.

   ______________________

   Родоначальником русско-нидерландской торговли был преподобный Трифон, основатель Печенгского монастыря, самого северного из монастырей России. Монастырь вел обширное промысловое хозяйство, сбывая продукты - рыбу, тресковый жир и прочее - норвежцам в соседнем Вардэ. Случайно попавший туда голландский купец оказался более выгодным покупателем, а так как ревнивые к своей монополии норвежцы мешали ему торговать в Вардэ, то монахи пригласили нового знакомого к себе, в Печенгскую губу. Уже в следующем году (дело происходило как раз около того времени, когда Грозный создавал свою опричнину) образовалась целая компания нидерландских купцов, выхлопотавших себе привилегию на торговлю с русским Севером от Филиппа II испанского, владевшего еще тогда всеми Нидерландами. Дело оказалось на первых порах сложнее, чем думали обе стороны: на Мурманском побережье были живы традиции "разбойничьей торговли" времен викингов, и первый же нидерландский торговый караван был ограблен русскими, а экипаж его вырезан. Но сношения на этом не прервались. Нидерландские корабли продолжали регулярно, из году в год, посещать Мурман, и обитель преподобного Трифона стала крупным торговым центром. В год первого знакомства монахов с голландцами монастырь считал всего 20 монахов и 30 послушников, а уже всего пять лет спустя первых было 50, а вторых - вместе с рабочими - до 200. На Печенгу приезжали торговцы из Холмогор и Каргополя, а монастырские рыболовные ладьи забирались даже в норвежские воды, так что московское начальство должно было вмешаться и обуздать промысловую предприимчивость печенгских отшельников. Но и того, что удавалось последним добывать в русских водах, было достаточно для очень широкого сбыта: не довольствуясь первоначальными своими контрагентами, упоминавшейся выше антверпенской компанией, печенгская братия заключила еще договор с одним амстердамским торговым домом. Последнее, впрочем, могло быть результатом некоторой передвижки к Северу самой нидерландской торговли: с освобождением Северных Нидерландов от испанского ига эта торговля все более и более становилась голландской в прямом смысле этого слова. Тем временем нидерландские корабли тоже перестали ограничиваться одной Печенгской губой, и, продвигаясь постепенно к югу, добрались сначала до Колы, где в год первого приезда голландцев было всего три дома, а через семнадцать лет это был порядочный городок, с особым воеводой и "острогом", т. е. крепостью, а потом и до Архангельска. Последний самым своим возникновением был обязан, как обнаружили новейшие исследования, именно голландцам. Норвежцы продолжали очень косо смотреть на своих конкурентов, а норвежский государь, он же и король датский, имел еще особые причины не поощрять русско-нидерландской торговли на Белом море: это был "обход" его таможни, которая до тех пор собирала обильную дань со всех кораблей, шедших на Русь и из Руси Балтийским морем, через Зунд. Он объявил тогда, что море между берегами Норвегии и Исландией, тоже "Зунд", тоже пролив, и что корабли, идущие этим "проливом" вокруг Нордкапа, должны платить датчанам таможенную пошлину. А так как голландцы отказывались признать датской собственностью половину Атлантического океана, то они были объявлены контрабандистами, и датские крейсеры стали преследовать "контрабанду" до самых русских берегов, благо у Московского государства флота не было, и оно могло спорить с датчанами только на бумаге. Спасаясь от датчан, один голландский капитан поднялся по Двине до Пур-Наволокского мыса, где стоял тогда только монастырь Михаила Архангела. Нечаянно открытая гавань оказалась гораздо удобнее прежней английской стоянки в бухте св. Николая, куда большие морские суда не могли входить, и скоро вся заграничная торговля Москвы перешла, по следам голландцев, в "Новогородок" Архангельский. Но первое место прочно осталось за теми, кому принадлежала честь открытия нового порта. Уже в 1603 году один английский автор писал: "Мы (англичане) вели в течение 70 лет значительную торговлю с Россией и еще 14 лет тому назад отправляли туда большое количество кораблей; но три года тому назад мы отправили в Россию четыре корабля, а в последнем году только два или три. Нидерландцы же посылают туда уже 30 - 40 кораблей, из которых каждый в два раза больше наших". А какое значение сами голландцы придавали торговле с Россией, видно из одного проекта, представленного генеральным штатам в конце XVI века. "Богатство наших Нидерландов основывается на торговле и мореплавании, - говорит автор этого проекта, - если мы не будем заниматься ими, то нам не только не хватит средств вести войну (с Испанией), но весь наш народ оскудеет, и могут вспыхнуть беспорядки. Однако нет сомнения, что всемогущий Бог не допустит этого и нас не оставит, так как он указывает нам новую дорогу, которая столь же прибыльна, как и плавание в Испанию, а именно дорогу в Московию". Но торговля с Испанией для нидерландцев была торговлей с Новым Светом - со сказочно богатыми, в глазах тогдашних европейцев, Мексикой и Перу: вот на чье место должна была теперь стать "Московия". Допуская, что, как всякий сочинитель подобных проектов, голландский автор несколько увлекался, нельзя же, однако, думать, чтобы генеральные штаты стали серьезно заниматься сумасбродными мечтаниями досужего фантазера. Очевидно, что, когда он говорил, что "ни Германия, ни наши Нидерланды не могут обойтись без торговли с Россией", и что торговля эта - "дело величайшей важности для нашей страны и ее жителей", он высказывал вещи, которые многим казались разумными. Четверть столетия спустя уже не отдельные прожектеры, а само нидерландское правительство делает столь радикальную попытку повести всю голландскую торговлю в Восточной Европе через "Московию", что "величайшая важность" нового рынка для Нидерландов не могла уже быть предметом спора. Оставался только вопрос: признает ли "величайшую важность" для себя в этих сношениях другая сторона - сама "Московия". Для того чтобы понять происхождение этой первой попытки европейского торгового капитализма "завоевать Россию", надо иметь в виду, как складывались тогда торговые отношения на дальнем - для Москвы - Западе. К XVII веку предметом международного обмена стали не только продукты ремесленного производства и нужное для этого производства сырье (шерсть или кожи, например), но и жизненные припасы: начинал уже складываться международный хлебный рынок. Цена ржи в Данциге определяла стоимость жизни в Мадриде или Лиссабоне. Ежегодно громадные массы зерна передвигались из земледельческих стран Восточной Европы, главным образом, Пруссии и Польши, во Францию, Испанию и Италию. Посредниками в этом обмене были голландцы, участие которых в хлебной торговле мерилось тысячами кораблей, так что для процветания нидерландского флота она имела едва ли меньше значения, чем гораздо более известная торговля с колониями. "Морская хлебная торговля находится почти исключительно в руках нашей нации", - говорили в Москве в 1631 году нидерландские послы. Но заинтересован был здесь не один голландский флот: сами Нидерланды, давно перешедшие от хлебопашества к культуре промышленных растений (что, по словам нидерландских дипломатов, было несравненно выгоднее), не могли уже прокормиться собственным хлебом. "Наша страна так плотно населена, слава Богу, что собственного зерна не хватает, - говорили послы, - и нам приходится ввозить хлеб из-за границы для прокормления населения и торговать им". Но обычный источник, откуда новая республика пополняла свои хлебные запасы, представлял два неудобства. Во-первых, и в Пруссии, и в Польше, и в Прибалтийском крае уже достаточно была развита собственная обрабатывающая промышленность, почему произведения нидерландских мануфактур уже в конце XVI века находят там плохой сбыт. По крайней мере, цитировавшийся нами выше автор голландского проекта весьма решительно утверждает, что "каждый корабль, отправляемый в Россию или оттуда в Нидерланды, приносит больше, чем 7,8 и даже 10 кораблей, приходящих, например, из Данцига, потому что корабли, которые идут в Московию, нагружаются ценным товаром, а не балластом, как те, которые ходят в Данциг, Ригу или Францию". Очевидно, во всяком случае, что количество хлеба, вывозившегося из Риги или Данцига, было во много раз больше количества ввозившихся туда нидерландских фабрикатов, так что "торговый баланс" получался для нидерландцев невыгодный. Невыгодность эта до чрезвычайности усиливалась вторым условием балтийской торговли, нам уже знакомым, - "зундскими пошлинами", которые взимал в свою пользу с каждого входящего в Балтийское