Островский Александр Николаевич - Не от мира сего, Страница 3 - Книги

колько огорчений доставил ей этот

брак ее дочери. Она должна помнить, помнить все, что перенесла по милости

Ксении Васильевны.

Елохов. "Не должна забывать, должна помнить!.." Вот вы хвалитесь

благочестивой жизнью; вы какой же религии придерживаетесь?

Барбарисов. Да что вы: "религия"! Лучше вас я это знаю.

Елохов. А коли знаете, зачем так говорите?

Барбарисов. Заговоришь, когда тебя грабят, и не тр заговоришь.

Елохов. Нет, вы уж сделайте одолжение, потрудитесь выбирать другие

выражения. Вы у Виталия Петровича в доме и так о нем отзываетесь! Это

неприлично и неосторожно.

Барбарисов. Разве вы сплетничать хотите? Извольте! Я не боюсь.

Елохов. Сплетничать не сплетничать, а и скрывать не вижу никакой

надобности. Виталий Петрович не любит, когда о нем неучтиво отзываются; он

вас за это не похвалит.

Барбарисов. Я извинюсь, я извинюсь. Меня все извиняют. Что делать? Я

такой человек. Я блаженный; у меня - что на уме, то и на языке. Да я и не

считаю, что нахожусь у Виталия Петровича; я у Ксении Васильевны. В их

семействе я свой человек; я защищаю их интересы. Мне никто этого запретить

не может.

Елохов. Нет, Евлампия Платоновна лучше вас; она рассуждает как следует,

как нравственный закон повелевает; по-христиански, всякую обиду, всякое

огорчение прощать следует.

Барбарисов. "Прощать, прощать"! Я это знаю. Прибей меня, я прощу. И

жена может простить мужа за неверность, и теща, только... только деньгами-то

зачем же награждать? Из-за чего же тогда, из-за каких благ другие-то должны

воздерживаться и отказывать себе во всем, если...

Елохов. Значит, по-вашему, покаявшихся прощать можно, только надо с них

штраф брать в пользу добродетельных?

Барбарисов. Да, конечно, надо же какую-нибудь разницу...

Елохов. Прекрасно! Это новый кодекс нравственных правил! Нераскаянных

грешников судить уголовным судом, а раскаявшихся - гражданским, с наложением

взыскания. И все грехи и проступки положить в цену: один грех дороже, другой

дешевле! Вот вы и займитесь этим делом: напишите реферат и прочитайте в

юридическом обществе. Барбарисов. Смейтесь, смейтесь! Хорошо вам

смеяться-то!

Из боковой двери входят Снафидина и Капитолина.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Елохов, Барбарисов, Снафидина и Капитолина.

Елохов. Здравствуйте, Евлампия Платоновна!

Снафидина. Ах, Макар Давыдыч! Очень вам благодарна, что навещаете

Ксению. Вы человек почтенный, не то, что нынешние кавалеры.

Капитолина. Маменька! (Пожимает плечами.) "Кавалеры"!

Снафидина. Ну, уж не учи мать, придерживай язык-то! Мы с Макаром

Давыдычем понимаем друг друга.

Елохов. Понимаем, Евлампия Платоновна, понимаем. Нет, уж где мне за

нынешними кавалерами гоняться! Ноги плохи стали.

Снафидина. Как я рада, что Ксения покупает себе дачу в Крыму. Там она

успокоится и поправится.

Барбарисов. Только надо, чтоб она себе купила, именно себе.

Снафидина. Как "себе"? Разумеется, себе; а то еще кому же?

Барбарисов. То есть на свое имя. А она может купить на имя Виталия

Петровича.

Снафидина. Зачем? С какой стати? Это будет ее имение, ее собственное.

Чьи деньги, того и имение. Уж это всякому известно.

Барбарисов. Для этого-то и надо, чтобы купчая была совершена на ее имя.

Снафидина. А коли надо, так ты и скажи ей, научи ее!

Капитолина. Да послушает ли она его?

Снафидина. Ну, вот еще! Скажи, что я приказала. Как она смеет не

послушать!

Барбарисов. Если имение будет куплено на имя Ксении Васильевны, так в

случае, чего боже сохрани, смерти ее оно должно по наследству перейти к

Капитолине Васильевне.

Капитолина. Да, так и надо сделать, чтоб оно мое было. Уж вы, Фирс

Лукич, так и постарайтесь.

Снафидина. Вы с Фирсом Лукичем, я вижу, уж что-то очень много о земном

хлопочете; не хорошо это, не тому я вас учила. Вы бы почаще о душе

подумывали.

Барбарисов. Нельзя же, Евлампия Платоновна, и о земном не думать. На

земле живем.

Капитолина. Конечно, после сестры все мне следует.

Елохов. Если она не оставит завещания.

Сиафидина. Какого еще завещания?

Елохов. Она по завещанию может отказать свое имение кому угодно.

Снафидина. Без позволения-то матери?

Барбарисов. Да-с, может; она совершеннолетняя.

Снафидина. Ну, уж ты, пожалуйста, молчи. Я не хуже тебя знаю.

Елохов. И суд утвердит такое завещание, потому что против него и спору

никакого не может быть.

Снафидина. Как "никакого спору"? Да я первая начну спор.

Елохов. И вам суд откажет, а завещание утвердит.

Снафидина. Хороши же ваши суды! И как вам не стыдно, Макар Давыдыч!

Елохов. Какой стыд! Чего мне стыдиться?

Снафидина. Вы уж довольно-таки пожилой человек, и вы равнодушно

говорите о таких порядках в суде. Или это, по-нынешнему, так и следует?

Елохов. Да и прежде так же было.

Снафидина. Нет уж, не может быть, прежде все было лучше. Не одна я это

говорю. А хоть бы и было, так мне все равно; я суду вашему не покорюсь, я в

сенат буду жаловаться.

Елохов. И сенат откажет. И сенату тут судить нечего, потому что на это

есть очень ясный закон.

Снафидина. Закон, чтобы дети не слушались родителей? Нет, такого закона

и быть не может!

Елохов. Я не юрист, спорить с вами не смею.

Снафидина. И давно бы вам так сказать надо было.

Барбарисов. Сенат откажет, Евлампия Платоновна. Действительно есть

такой закон, что совершеннолетние могут...

Снафидина. Ах, молчи, сделай милость! Постарше тебя есть, да не спорят.

"Сенат откажет"! Ну, что ж такое? Я и выше пойду. Какой еще там закон! Один

закон только и есть: "чтоб дети повиновались своим родителям". И никаких

других законов нет. А если и есть, так я их знать не хочу. Пусть кто хочет,

тот их и исполняет, а я не намерена. Я стану просить, чтоб запретили судам

бунтовать против меня моих дочерей, чтоб их непослушание в судах не

оправдывали и не покрывали какими-то своими законами. Нет, со мной трудно

спорить: я, батюшка, мать; я свои права знаю; я за дочерей должна на том

свете отвечать.

Елохов. Да мы и не спорим с вами, Евлампия Платоновпа.

Барбарисов (Елохову). Не слыхали ли вы, поедет нынче Виталий Петрович

на пикник?

Елохов. Нет, не поедет.

Снафидина. Какой это пикник?

Барбарисов. Веселый, со всеми онёрами, с дамами.

Снафидина. Хороши, я думаю, дамы!

Барбарисов. Дорогой пикник: рублей по 300 с человека. Букеты дамам из

Ниццы выписывали.

Капитолина. Ах, вот прелесть-то! Вы не поедете, Фирс Лукич?

Барбарисов. Нет, я на таких пикниках не бываю.

Капитолина. А я так бы и полетела!

Снафидина. Что ты, что ты! Ты только подумай, что ты говоришь!

Барбарисов. Это не Капитолина Васильевна говорит, это ее невинность

говорит. Она понятия не имеет о том, что там творится и какие там канканы

танцуют.

Снафидина. Да я знаю, что невинность. А то что же? Не заступайся,

пожалуйста! Не обижу напрасно. А все-таки ей бы помолчать лучше.

Барбарисов. Уж они бы и дам-то из Парижа выписывали.

Елохов. Что вы толкуете о том, чего не знаете? Не бывали вы на этих

пикниках, - дороги они для вас, - так погодили бы осуждать-то.

Барбарисов. Впрочем, зачем дам выписывать? Букетов-то заграничных не

было, а дамы-то есть, еще раньше были выписаны. Жаль, очень жаль, что

Виталий Петрович там не будет; без него и праздник не в праздник. Он,

кажется, у них главным распорядителем.

Елохов. Что вы на Виталия Петровича напраслину взводите? Никогда он у

них распорядителем не бывал, а сегодня и подавно.

Барбарисов. Да что ж я, в самом деле? Ведь Ксения Васильевна только что

приехала.

Снафидина. Ну, вот, что ж ты болтаешь-то?

Барбарисов. Не бросить же ему, на первых порах, жену для своих

приятелей! С ними он каждый день видится, денек-то другой и подождут. Они от

него никуда не уйдут, и пикник-то это не первый и не последний. Виталий

Петрович свое возьмет; не удалось теперь, так после наведет. Давеча, как вы

вошли с букетом, я думал: уже не оттуда ли это, не заграничный ли букет-то?

Елохов. Нет, это здешний.

Барбарисов. А мне уж представилось, что букет оттуда и что Виталий

Петрович хочет и Ксению Васильевну вместе с собой на пикник везти.

Снафидина. Какие ты глупости говоришь! Возможно ли это дело?

Барбарисов. Отчего ж невозможно? Конечно, сегодня еще рано, а потом...

будет постоянно проводить время в их обществе, так незаметно и сама в их

жизнь втянется, и все их привычки усвоит. Вот посмотрите, они ее и канкан

выучат танцовать.

Снафидина. Ну, уж ты, кажется, забываешься! Ты должен иметь к ней

уважение!

Барбарисов. Чего не сделает любящая жена для своего мужа!

Снафидина. Нет, никогда я себе не прощу, никогда не прощу, что так

неосмотрительно ее выдала.

Елохов. Уж теперь дело сделано, так не о чем толковать!

Снафидина. Ах, нет! Я сделала ошибку, я должна и поправлять.

Елохов. А вы не слушайте чужих слов, да сами вглядитесь хорошенько, так

увидите, что и поправлять-то нечего.

Снафидина. Я выдала ее замуж не подумавши - моя обязанность и развести

ее с мужем.

Елохов. Как развести? Что вы? Да она сама не захочет.

Снафидина. Мало ли чего она не захочет! Разве она в жизни что-нибудь

понимает? Ей нужно растолковать, в какую ее пропасть тянут, да уличить

мужа-то, да на деле ей показать.

Барбарисов. И все это можно, и все это очень легко.

Елохов. Помилуйте! Да так можно убить ее. Она женщина очень

впечатлительная и слабого здоровья.

Снафидина. А хоть бы и убить! Что ж тут страшного? Я исполняю свой

долг. Я убью ее тело, но спасу душу.

Елохов. Да образумьтесь вы, ради бога! Что вы говорите! Ведь это

разбой!

Снафидина. А что ж такое "разбой"? Есть дела и хуже разбоя.

Елохов. Да, конечно...

Снафидина. Я дивлюсь на вас. Вы старый человек, а понимаете очень,

очень мало. Разбой! Уж будто это такое слово, что хуже его и на свете нет?

Напрасно. Знаете ли вы, что разбойник только убивает, а души не трогает; а

развратный человек убивает душу. Так кто лучше?

Елохов. Да извольте, согласен с вами; но каким образом все это может

относиться к мужу Ксении Васильевны, к Виталию Петровичу? Вы его уж хуже

разбойника считаете.

Снафидина. А вот мы посмотрим, мы исследуем; я без оглядки дела не

сделаю. И если окажется, что он моей дочери недостоин, тогда уж, не взыщите,

я дочь губить не позволю. Вы знаете ли, как я ее люблю?

Елохов. Я в этом уверен.

Капитолина. Да уж, маменька, кажется, вы слишком...

Снафидина. Ты боишься, что на тебя не останется? На всех, на всех

хватит! Не сомневайтесь! Да-с, я ее очень люблю; а уж как в детстве любила,

этого словами и выразить нельзя. Я просила, я молилась, чтоб она умерла.

Елохов. Умерла?

Снафидина. Чтобы она умерла еще в отрочестве, девицей. Тогда бы уж туда

прямо во всей своей младенческой непорочности.

Елохов. Да-с, это точно, любовь необыкновенная.

Входит Ксения Васильевна.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Снафидина, Елохов, Барбарисов, Капитолина и Ксения.

Елохов (подает букет). Виталий Петрович просил передать вам.

Ксения. Зачем это! Право, не нужно бы.

Барбарисов. Виталий Петрович современный человек; он знает, что нынче

мода такая.

Снафидина. Ничего тут дурного нет. Цветок -ведь это невинность; уж что

может быть непорочнее цветка? Я очень люблю цветы.

Ксения. Маменька, так позвольте вам предложить... (Подает букет.)

Снафидина. Вот благодарю! Вот уж покорно тебя благодарю! Кроме тебя,

ведь никто не догадается. (Завертывает букет в платок.)

Барбарисов (Капитолине тихо). Она сто тысяч, а ей букет, вот и квиты.

Елохов (Ксении тихо). Виталий Петрович желает с вами поговорить; он

ждет не дождется.

Ксения (тихо). Они скоро уедут.

Снафидина. Что вы там шепчетесь? Говорите вслух! Это неприлично.

Елохов. Да ведь и вслух-то говорить всякий вздор неприлично. Вслух-то

надо говорить только то, что может быть интересно для всего общества, а то

лучше промолчать или на ухо сказать.

Снафидина. Этого уж я что-то не понимаю.

Елохов. Да вот если у меня зубы болят или под ложечкой неладно, так

зачем же я буду кричать во всю залу? Лучше я приятелю на ухо скажу.

Снафидина. А ведь и в самом деле так. Ну, Капитолина, поедем.

Ксения. Маменька, я вечером вас буду ждать; только приезжайте пораньше.

Снафидина. Да, уж, конечно, не по-модному, не в полночь. В полночь-то я

уж другой сон вижу.

Ксения. И я тоже.

Снафидина. Ну, поедемте, поедемте! До свиданья!

Дамы целуются, Барбарисов раскланивается. Уходят Снафидина, Капитолина,

Барбарисов; Ксения их провожает и возвращается.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Елохов и Ксения.

Елохов. Ну, Ксения Васильевна, чего я тут наслушался, просто ужас! С

непривычки-то, знаете ли, мороз по коже подирает.

Ксения. Я думаю. Я сама в маменьке большую перемену заметила.

Елохов. Что они тут говорили про Виталия Петровича! Они его хуже

всякого разбойника считают. А если беспристрастно-то рассуждать, так он

гораздо лучше их.

Ксения. Я верю вам, что он лучше их. Немного я давеча с ними говорила,

а сейчас же убедилась, что они неправду говорят про моего мужа. И сестру я

не узнаю: она какая-то корыстолюбивая стала.

Елохов. Да чего уж! Она о вашей смерти очень равнодушно рассуждает и

откровенно заявляет претензию получить наследство после вас.

Ксения. А вот и ошибается. Я все мужу оставлю; я уж и завещание

сделала.

Елохов. Ио завещании был разговор. Мамаша ваша говорила, что вы даже и

завещания без ее позволения не смеете написать.

Ксения (смеется). Хоть и грех, а уж в этом деле я маменьку не

послушаюсь.

Елохов. А! Скажите, пожалуйста! А все нравственность проповедуют.

Ксения. Нет, они от настоящей-то нравственности куда-то в сторону ушли.

Их кто-нибудь путает.

Елохов. Да Барбарисов; кому ж еще?

Ксения. Ну, я сестре не позавидую. Как они ни бранят Виталия Петровича,

а я его не променяю на Барбарисова. Вся беда, что маменька словам верит. Кто

говорит ей приятное, тот и хороший человек.

Елохов. Да если б Виталий Петрович захотел, так он бы ее очаровал

совсем. Он между всеми своими сослуживцами считается самым красноречивым. Да

он к таким средствам прибегать не станет.

Ксения. Да, разумеется, это гадко.

Елохов. Вы, пожалуйста, не верьте им. Маменька ваша говорит, что ее

священная обязанность развести вас с мужем.

Ксения (с испугом). Ах! Неужели? Благодарю вас, что предупредили. Я

теперь буду остерегаться... я теперь ни одному слову их не поверю.

Елохов. Даже если что и глазами увидите, и тому "е верьте; и тут может

быть обман.

Ксения. Да, да.

Елохов. Смотрите же, помните это! Вас разлучить хотят. Не забывайте! А

то беду наживете.

Ксения. Нет, нет, я буду помнить, буду хорошо помнить. Благодарю вас.

(Жмет руку Елохова.) Благодарю. (Задумывается.)

Входит Кочуев.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Елохов, Ксения и Кочуев.

Ксения (все еще в задумчивости). Ты мне букет прислал. (Целует мужа.)

Благодарю, мой милый! Только не нужно этого.

Кочуев. Как тебе угодно: не нужно, так не нужно. (Целует у жены руку.)

Елохов. Ну, Виталий Петрович, какие тебе тут панегирики читали! Вот бы

ты послушал.

Кочуев. Да я знаю, знаю, мне и слушать не надо. Очень понятно; я им

поперек горла стал.

Елохов. Нет, всего не знаешь и даже представить себе не можешь.

Ксения. Зачем вы? Не надо ему рассказывать, не надо. Я знаю, что все

это вздор, и ничему не верю.

Кочуев. А вот погоди: я им отомщу отлично.

Ксения. Нет, мстить не хорошо. Оставь, пожалуйста, меня, оставь!

Кочуев. Я так отомщу, что ты сама похвалишь.

Елохов. Ну, оставайтесь с богом! Я вам мешать не буду. Совет да любовь!

Не прощаюсь. Вечером забегу. (Кочуеву.) Не провожай меня! Не надо! (Идет к

двери.) А книгу-то ты хотел принести Ксении Васильевне. Забыл?

Кочуев. Извини, Ксения! Я сегодня же отыщу и пришлю.

Елохов уходит.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Кочуев и Ксения.

Ксения. Чем же ты хочешь отомстить?

Кочуев. А тем, что мы устроим так свою семейную жизнь, что она будет

образцовой, будет служить примером для всех; тогда маменька не осуждать нас,

а завидовать нам станет.

Ксения (с удивлением). Что, что ты говоришь?

Кочуев. Садись! Я тебе разовью свои мысли. Теперь, по большей части,

мужья с женами, даже самые согласные, не составляют одного целого, одной

души. Они живут вместе, а думают врозь; у них вкусы, привычки, образ мыслей,

даже образ жизни - все разное.

Ксения. Да, да.

Кочуев. У них и знакомства, и развлечения разные. У мужа свои приятели,

большей частью холостежь, развратная, пресыщенная, вся пропитанная цинизмом;

у него свои удовольствия: оперетка, маскарады. Так?

Ксения. Так, так. Я слушаю тебя, слушаю.

Кочуев. Жена в развлечениях мужа никакого участия принять не может: так

все там неприлично и грязно. Жена или сидит дома и скучает, или имеет свой

кружок из таких же несчастных жен, с которыми проводит все время в сплетнях,

осуждении ближних или играет запоем в карты. Хорошо это?

Ксения. Нет, милый, не хорошо, не хорошо.

Кочуев. У нас с тобой будет иначе. Мы никогда не будем разлучаться. Где

я, там и ты; куда я, туда и ты. У себя мы будем собирать только умных,

солидных людей. Чтоб не было монотонно и скучно, чтоб разнообразить наши

вечера, мы будем приглашать музыкантов, певцов, литераторов, ученых,

художников, но только известных, знаменитых, - только таких, с которыми

знакомство и приятно, и поучительно.

Ксения. Ах, как это прелестно! Да неужели все это будет? Друг мой,

какое счастье ты мне обещаешь!

Кочуев. Отчего же не быть? Все это в наших средствах. Погоди, погоди!

Не замечаешь ли ты, что все мы, мужчины, как-то апатичны, пресыщены; что все

удовольствия, не говоря уже о невинных, нас мало удовлетворяют; что мы ищем

развлечений, все более раздражающих нашу чувственность; что мы все более и

более погружаемся в разврат, а многие из нас доходят до последних его

пределов? Отчего это?

Ксения. Я не знаю.

Кочуев. А оттого, что мы только и живем удовольствиями, что мы себе

отдыха не даем. Мы забыли, что человек создан не для одних удовольствий,

забыли, что для человека обязателен труд, что труд врачует, укрепляет душу.

Забыли, что человеку нужна свежая голова, что он должен иметь много покоя,

отдыха, чтобы быть в состоянии заняться серьезным размышлением о своих

поступках, заняться улучшением своей души. Удовольствиям надо отдаваться

редко, очень редко; тогда только они и приятны, тогда только и ценны. Мы

забываем дни поста и молитвы.

Ксения (встает). Ах, неужели? И это ты правду говоришь? О, милый!

Кочуев (с волнением). Ну, так вот что, Ксения. Ей-богу, ну, ей-богу, я

тебя люблю бесконечно. Возьми ты меня, возьми под свое управление, делай из

меня, что хочешь. Я буду самым покорным рабом твоим... Не отталкивай меня!

Ксения. Нет, зачем рабом! Это нехорошо; жена не должна приказывать

мужу; в этом есть что-то холодное... Женщина должна любить, подчиняться; вот

в чем наше счастье. Ты будешь главой! Ты все лучше меня знаешь.

Кочуев. Может быть, и лучше, но, чтоб исполнить мои замыслы, мне нужна

твоя поддержка.

Ксения. О, изволь, изволь!

Кочуев. Да этого мало... мне нужна ласка, любовь твоя.

Ксения. Любовь? Да разве ты сомневался? Все мое существо проникнуто

любовью... Любить тебя я считала и считаю счастьем...

Кочуев. Ксения, так поди же... поди же!

Ксения (бросаясь к мужу на грудь). Как я счастлива в твоих объятиях!

Какое это блаженство! О, милый, милый! Ты оживил меня. Я теперь жить хочу,

хочу жить!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

ЛИЦА:

Кочуев.

Ксения.

Снафидина.

Капитолина.

Елохов.

Барбарисов.

Муругов.

Xиония.

Мардарий.

Декорация второго действия.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Хиония подслушивает у боковой двери; из средней входит Барбарисов.

Барбарисов. Ай, ай! Подслушиваете? Не хорошо, Хиония Прокофьевна, не

хорошо.

Хиония. Не знаю уж я, хорошо ли, нет ли; для вас стараюсь, Фирс Лукич.

Сами научили.

Барбарисов. Старайтесь, старайтесь! Я шучу. Большое вознаграждение

получите и от меня, и от Евлампии Платоновны. Кто там?

Хиония. Ксения Васильевна.

Барбарисов. А еще?

Хиония. Да вот этот старик, Макар Давыдыч. Он совсем тут поселился.

Барбарисов. О чем же они?

Хиония. Хорошо-то я не расслушала... Что-то про мебель... Он говорит:

черного дерева, матовую, а она: дубовую резную... Кажется, хочет Виталию

Петровичу сюрприз сделать, в кабинет ему новую мебель подарить.

Барбарисов. А еще что?

Хиония. Еще ничего не слыхала явственно; не хочу лгать. Так, через

десять слов, мельком, одно или два долетят, а потом и опять ничего не

слышно. Но только если эти слова с умом разобрать, так можно понятие иметь.

Барбарисов. О чем понятие?

Хиония. А к чему какое слово сказано. Вот, к примеру, говорит Ксения

Васильевна: "Постараюсь", потом не слышу, потом опять громко: "Чтоб ничего

не осталось". Ну, к чему она такие слова сказать может? В каком смысле?

Барбарисов. Не знаю. Вам лучше знать.

Xиония. Уж из этих слов кто хочет поймет, что вся-то ее речь такая:

"Постараюсь выманить у маменьки все деньги, чтобы сестре ничего не

осталось".

Барбарисов. Вы полагаете?

Xиония. Я как только первое слово услыхала: "Постараюсь", так и

догадалась. Ну, думаю, поняла я вас. Потому, рассудите сами, о чем же ей

больше стараться? Не о чем! больше; только одно должно быть на уме. Значит,

оно так точно и выходит. Побожиться не грех. Уж это вы за верное можете

считать, все равно, что сами слышали.

Барбарисов. Однако вы проницательная женщина, Хиония Прокофьевна.

Xиония. Я от вас деньги получаю, так должна свое усердие прилагать. Я