Островский Александр Николаевич - Не от мира сего - Книги

iv align="justify">

А. Н. Островский

Не от мира сего

Семейные сцены в 3 действиях

--------------------------------------

А. Н. Островский. Полное собрание сочинений.

Том IX. Пьесы 1882-1885

М., ГИХЛ, 1951

Составитель тома В. А. Филиппов

Подготовка текста пьесы и комментарии к ней Р. П. Моториной

OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru

--------------------------------------

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЛИЦА:

Виталий Петрович Кочуев, важный господин, средних лет, служащий в

частном банке.

Ксения Васильевна, его жена.

Макар Давыдыч Елохов, пожилой человек, проживший большое состояние.

Фирс Лукич Барбарисов, молодой человек, по наружности очень скромный.

Ардалион Мартыныч Муругов, богатый барин, живущий очень широко.

Хиония Прокофьевна, экономка.

Мардарий, лакей.

Кабинет, изящно меблированный; большой стол, заваленный бумагами, шахматный

столик и проч. Две двери: прямо - в большую приемную залу; направо от

актеров - в уборную Кочуева.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Елохов входит из приемной, Мардарий входит из уборной с подносом, на

котором пустая бутылка шампанского.

Елохов. Что это? Шампанское пьют? Пивали и мы шампанское, пивали, друг,

пивали. Кто там у него?

Мардарий. Ардалион Мартыныч. Уж извольте немножко подождать.

Елохов. Посылал ведь он за мной.

Мардарий. Знаю-с. Да приказывали, как придет, говорят, Макар Давыдыч,

так попроси подождать в кабинете.

Елохов. Делами занимаются?

Мардарий. Так точно-с.

Елохов. Важными, должно быть?

Мардарий. Само собою-с. Уж важней наших делов нет-с. Потому как через

ихние руки большие миллионы свой оборот имеют. При таком колесе без

рассмотрения нельзя: каждая малость рассудка требует.

Елохов. То-то они, должно быть, для рассудка шампанское-то и пьют.

Мардарий. Да, ведь уж Ардалион Мартыныч без этого напитку не могут; они

даже во всякое время-с. Как они приезжают, так уж мы и знаем-с, без всякого

приказания.

Елохов (садясь). Эх, эх! Пивали, друг, и мы.

Мардарий. Как не пить-с! Да отчего ж господам и не кушать, если есть

такое расположение? Хмельного в шампанском нет; только одно звание, что

вино; и пьют его больше для прохлаждения: так не с пивом же или квасом

сравнять. Да хоть бы и лимонад... Пьешь его - сладко, а выпил - пустота

какая-то. Конечно, другой в деньгах стеснение видит, так уж тому ни в чем

развязки нет; весь человек связан.

Елохов. Какая уж развязка без денег!

Мардарий. Потому крыльев нет. И рад бы полететь, да взяться нечем.

Елохов. Полететь-то и без крыльев можно; влезь на колокольню повыше, да

и лети оттуда. Одна беда: без крыльев сесть-то на землю хорошенько не

сумеешь: либо плашмя придешься, либо вниз головой.

Мардарий. Это точно-с. А Ардалиону Мартынычу стеснять себя какая

оказия, коли у них состояние даже сверх границ! И характер у них такой: что

им в голову пришло, сейчас подай! О цене не спрашивают. Тоже иногда

послушаешь их разговор-то...

Елохов. А что?

Мардарий. Да уж оченно хорошо, барственно разговаривают. Спрашивают

как-то барин у Ардалиона Мартыныча: "А ведь ты, должно быть, в год много

денег проживаешь?" А Ардалион Мартыныч им на ответ: "А почем я знаю. Я живу,

как мне надобно, а уж там в конторе сочтут, сколько я прожил. Мне до этого

дела нет". Так и отрезали; значит, шабаш, кончен разговор. Благородно.

(Прислушиваясь.) Кажется, идут-с. (Уходит в среднюю дверь.)

Из боковой двери выходят Кочуев и Муругов.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Елохов, Кочуев и Муругов.

Кочуев. Макар, здравствуй!

Елохов. Здравствуй! (Кланяется Муругову; тот молча подает ему руку.)

Муругов (Кочуеву). Ну, так как же, Виталий Петрович?

Кочуев. Не могу, никак не могу; уж я вам сказал. Прошу у вас отпуска по

домашним обстоятельствам.

Муругов. Что такое за "домашние обстоятельства"? Я этого не понимаю.

Дом, домашние обстоятельства! Что вы птенец, что ли, беззащитный? Те только

боятся из гнезда вылететь. У порядочного человека везде дом: где он, там и

дом.

Елохов (Кочуеву). Куда это тебя манят?

Муругов. Пикник у нас завтра, легкий обед по подлиске.

Елохов. А позвольте узнать, почем с физиономии?

Муругов. Рублей по 300 выйдет. Не угодно ли?

Елохов. Ого! Было время, не отказался бы, а теперь не по карману.

Муругов. Недорого: с дамами; букеты дамам прямо из Ниццы, фрукты, рыба

тоже из Франции. Разочтите!

Кочуев. Не зовите его; он у нас философ.

Елохов. "Философ"! Пожалуй, и философ, да только поневоле.

Муругов. Как поневоле?

Елохов. Прожил состояние, вот и философствую. Что ж больше-то делать?

Все-таки, занятие. А будь у меня деньги, так кто б мне велел? С деньгами

философией заниматься некогда, другого дела много. А без денег у человека

досуг; вот от скуки и философствуй!

Кочуев. Нет, уж дня два-три, а может быть, и неделю, я не ваш. Деньги,

если угодно, я заплачу, а быть не могу.

Муругов. Что вы! Да разве нам деньги нужны? Нам люди нужны. Скучно

будет без вас.

Кочуев. Не могу, решительно не могу.

Муругов. Ну, как хотите. После сами будете жалеть.

Кочуев. Знаю, знаю, что буду жалеть, да что ж делать!

Муругов. Я все-таки завтра за вами заеду: может быть, и надумаете. До

свиданья! (Подает руку Кочуеву и Елохову и уходит. Кочуев его провожает и

возвращается.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Елохов, Кочуев, потом Мардарий.

Елохов. Ты посылал за мной; ну, вот я и пришел. Зачем я тебе

понадобился? В шахматы, что ли, играть? Так давай! Я сегодня в расположении,

300 рублей выиграю и запишусь на пикник.

Кочуев. Я хочу поделиться с тобой радостью.

Елохов. Двести тысяч выиграл?

Кочуев. Больше. Жена приедет.

Елохов. Когда?

Кочуев. Да сейчас или завтра. Сегодня утром депешу получил.

Елохов. Да, действительно радость. Ну, поздравляю! А я было уж думал...

Кочуев. Что?

Елохов. Да нехорошо.

Кочуев. И я было думал, что нехорошо...

Елохов. Да скажи, пожалуйста, что у вас вышло? Отчего она из-за границы

не вернулась к тебе, а проехала прямо в деревню?

Кочуев. А вот слушай! Вся моя беда в том, что я женился на очень

добродетельной девушке. Это была большая ошибка. На таких девушек надо

любоваться издали, а в жены они нам не годятся.

Елохов. Ну, это парадокс! Во-первых, на них расходу меньше.

Кочуев. Что расходы! Расходы не важное дело. А каково иметь перед собой

ежеминутно строгого цензора нравов! Ты ждешь от жены наивности, веселости,

ласки, а она тебе в душу глядит, точно допрашивает. Ты знаешь, теща моя

очень богата, но порядочная ханжа, женщина с предрассудками и причудами

какого-то особого старообрядческого оттенка. В таких же понятиях воспитала

она и дочерей. Сама-то она из купеческого рода, только была замужем за

генералом. При жизни-то его она молчала, рта не смела разинуть, а как муж

умер, она вздумала быть генеральшей; ну, и чудит. Мне Ксения понравилась, да

и денег обещали за ней очень много, соблазн был очень велик. Я понадеялся на

себя, думал, что сумею перевоспитать ее, изменить ее взгляд на жизнь и

заставить жить, как все люди живут. Не тут-то было: она оказалась сильней

меня. У них есть своего рода логика, с которой бороться трудно.

Елохов. Сильны-то у них капризы, а логики им не полагается.

Кочуев. Нет, логика. Да вот тебе пример. Уговорил я ее ехать в

оперетку. По-моему, хорошо исполненная оперетка самое лучшее средство для

развития женщин застенчивых и очень скромных. Тогда приехала из Парижа

какая-то опереточная знаменитость. Играли какую-то разудалую пьесу, живо,

остроумно, изящно. Только одну арию, довольно скабрёзного содержания,

героиня сопровождала уж очень смелыми жестами, по-парижски, ничем не

стесняясь. В театре поднялась буря, грохот; стон стоит от восторга;

заставляют повторить. Жена моя вся вспыхнула и обратилась ко мне с вопросом:

"Что, это хорошо?" Я, знаешь, стал так и сяк оправдывать и актрису, и

публику, и этот род представлений. Она ничего слушать не хочет, уставила на

меня глаза в упор и твердит одно: "Нет, ты скажи, хорошо это или нет?.."

Куда ж тут деваться? Нет, говорю, не хорошо. А если, говорит, не хорошо, так

зачем же ты повез меня, зачем и сам ездишь?

Елохов. Да, это действительно логика.

Кочуев. Потом я начал было ее современными натуральными романами

просвещать. Романы она покидала под стол, а один маменьке свезла. От той мне

такой нагоняй был, что я не знал, как ноги унести. Тут скоро прослышала она

про мои закулисные грешки в оперетке. В этом услужил мне один милый юноша;

он вертится кругом моей тещи, за сестрой моей жены ухаживает, то есть за ее

приданым. Поднялась буря. Я думал отразить нападение нападением, стал

упрекать в ревности, доказывать, какой это гнусный порок, как он разрушает

семейное счастье. Не помогло. На мой горячий монолог она мне ответила самым

решительным тоном, знаешь что?

Елохов. Почем мне знать? Я не сердцевед.

Кочуев. Нет, говорит, это не ревность. Если б ты увлекся женщиной

хорошей, увлекся ее умом, достоинствами, я, может быть, и чувствовала бы

ревность; но ты падаешь очень низко, ты перестал быть равным мне, ты

попадаешь в число людей, которых я равнодушно презираю. Любить такого

человека я не могу, значит не могу и быть его женой; это безнравственно,

грешно.

Елохов. Да, это строго.

Кочуев. Я был уничтожен; оставалось одно средство: раскаяние. Я

искренно раскаялся. Мое раскаяние она приняла с светлой улыбкой и простила

меня. Тут отчего-то она стала прихварывать, а потом и совсем расхворалась,

нервы ее совершенно расстроились. Не знаю, виноват ли я в этой ее болезни,

или нет. Должно быть, немножко виноват. Доктора отправили ее за границу. Она

до самого отъезда была очень любезна со мной, и мы расстались трогательно.

Но вот что странно: начинаю я получать от нее письма с упреками, что я веду

без нее безнравственную жизнь, и одно письмо грознее другого.

Елохов. Как это странно!

Кочуев. Из-за границы она даже не заехала ко мне, а проехала прямо в

деревню. И оттуда такие же письма. Сначала я оправдывался, потом махнул

рукой и перестал отвечать.

Елохов. Да, ты мне тогда сказывал.

Кочуев. Это одно, а теперь другое. Теща всех денег, которые обещала за

дочерью, сразу не выдала; остальные, говорит (а остальных около ста тысяч),

через год, когда увижу, что вы согласно живете. А уж какое согласие! Сам

видишь.

Елохов. Затруднительное положение!

Кочуев. Как я уже сказал тебе, я решился выдержать и не писать к жене,

но выдержал не долго. Ты знаешь, в каком я обществе живу; все миллионщики,

бросают деньги не жалея, а уж я от компании отстать не могу. Да и дома без

хозяйки пропасть лишнего расходу. Вот я и стал в расчетах путаться. Вот

видишь, какая гора счетов разных. Не то чтоб я был должен много, нет; все

мелочи; а все-таки неприятно. Нет ничего хуже, как эти мелкие счеты:

каретникам да шорникам, мебельщикам да драпировщикам! Вот я и стал о жене

подумывать, и чудное дело, братец: чем больше я о ней думал, тем больше в

нее влюблялся, тем больше открывал в ней достоинств, которых не замечал

прежде. И сел я писать ей письмо. Напишу и изорву, потом примусь за другое,

за третье, и все рву. Пишу это я ей письма и чувствую, чувствую, что сам

перерождаюсь, становлюсь лучше; жизнь моя мне показалась пошлой, глупой; ну,

просто, сам себя стыжусь. Чудо, братец!

Елохов. Нет, это бывает, когда раздумаешься.

Кочуев. Ну, наконец, написал ей большое письмо, нежное, искреннее,

перечитал его раз пять и послал. Я ей подробно изложил свое настоящее

положение, свой образ мыслей и всю свою прежнюю жизнь.

Елохов. Да уж коли ты решился расстаться с прошлым, так уж надо

стряхнуть с себя все, откровенно во всем признаться, покаяться.

Кочуев. Как откровенно! Да разве это можно?

Елохов. А то как же еще? А после, пожалуй, что-нибудь выйдет наружу;

она скажет, что ты ее обманывал. Опять недоверие, подозрение.

Кочуев. Нет, зачем ей все знать? Как можно! Помилуй! Стало быть, и про

коляску для мадемуазель Клеманс написать, и про все ее магазинные счеты, по

которым я платил и еще должен заплатить? Зачем же я ее праведную душу буду

грязнить своими признаниями?

Елохов. Да и то правда. Ну, а как насчет жиэни-то? Ты решился совсем,

окончательно?

Кочуев. Окончательно и бесповоротно.

Елохов. Значит, все оставил?

Кочуев. Все.

Елохов. И мамзель Клеманс?

Кочуев. Конечно, еще бы!

Елохов. Давно ли?

Кочуев. Недавно-то недавно, но только уж все кончено. Да ты, кажется,

сомневаешься? Так вот тебе доказательство! (Берет со стола книгу.) Видишь?

Книг накупил душеспасительных, читаю, стараюсь вникать.

Елохов. И действует?

Кочуев. Да, кроме шуток. Заметно серьезней становлюсь: уж прежнего

образа мыслей нет; вижу, братец, вижу, что все это суета. Теперь уж жизнь

пойдет другая; я торгую для Ксении Васильевны имение в Крыму, и мы поедем

туда с ней вместе.

Елохов. Когда же ты ждешь Ксению Васильевну?

Кочуев. Да, вероятно, завтра, а может быть, и сегодня если поторопится.

Экипаж и человека я уже послал. Надо было поехать самому встретить, да мне

необходимо быть в театре, хоть на полчаса, хоть только показаться своим.

Новая оперетка нынче. Да Ксения, вероятно, завтра приедет, а впрочем, я

скоро ворочусь; если что, так ты пришли за мной. Входит Мардарий.

Мардарий. Фирс Лукич Барбарисов.

Кочуев. Проси.

Мардарий уходит.

Вот он, гусь-то лапчатый! С ним надо осторожней; вероятно, с подсылом от

тещи.

Входит Барбарисов.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Кочуев, Елохов и Барбарисов.

Барбарисов. Честь имею кланяться! Я к вам по Поручению Евлампии

Платоновны.

Кочуев. Извините, мне сейчас нужно ехать.

Барбарисов. Я вас не задержу, я на несколько минут. Евлампия Платоновна

поручила мне спросить вас, не имеете ли вы каких известий от Ксении

Васильевны?

Кочуев. То есть каких известий? Об ее здоровье, что ли? Так она

здорова.

Барбарисов. О здоровье мы знаем; нет ли каких особенных известий?

Кочуев. Особенных никаких.

Барбарисов. Евлампия Платоновна получили телеграмму от Ксении

Васильевны.

Кочуев. А получила телеграмму, так, значит, получила и известия.

Барбарисов. Ксения Васильевна уведомляет, что она едет сюда.

Кочуев. Да, я жду ее.

Барбарисов. Евлампия Платоновна интересуется знать, зачем, собственно,

Ксения Васильевна приедет.

Кочуев. Представьте, и я тем же интересуюсь, и только что хотел ехать к

Евлампии Платоновне спросить у нее, зачем жена моя едет ко мне.

Барбарисов. Вы шутите, вы должны знать.

Кочуев. Решительно не знаю... имею некоторые предположения.

Барбарисов. И мы имеем; но ваши, конечно, вернее. Так как же вы

полагаете?

Кочуев. По зрелом размышлении, я полагаю, что жена моя едет за тем же,

за чем все домой ездят. Вот и я тоже, куда ни поеду, в театр ли, в клуб ли,

всегда домой возвращаюсь. По русской пословице: в гостях хорошо, а дома

лучше.

Барбарисов. Но Ксения Васильевна очень долго не возвращалась, так что

можно было думать...

Кочуев. Думать можно все, что угодно, это никому не запрещается. Здесь

климат был вреден для ее здоровья.

Барбарисов. А теперь?

Кочуев. А теперь она настолько поправилась, что может жить и здесь.

Извините! Мне пора ехать.

Барбарисов. Извините меня, что я вас задержал. Позвольте мне написать у

вас две-три строчки Евлампии Платоновне. Я пошлю с кучером, а самому мне

заезжать к ней некогда.

Кочуев. Сделайте одолжение! Вот вам и бумага и все, что нужно. (Идет к

двери.)

Елохов. Виталий Петрович, Виталий Петрович!

Кочуев. Что тебе?

Елохов. Два слова.

Кочуев. Так поди сюда! (Кочуев и Елохов уходят в дверь направо.)

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Барбарисов один.

Барбарисов. Хитрит. Он знает, это по всему заметно. Тут непременно

какая-нибудь штука с его стороны. Не к тещиным ли капиталам подбирается?

Надо держать ухо востро. (Садится к столу и пишет письмо, потом, поминутно

оглядываясь, разбирает разбросанные в беспорядке по столу бумаги.) Вот

документик-то интересный! Экая прелесть! А вот и еще! Это приобресть не

мешает на всякий случай. (Оглядывается на дверь, берет со стола два листка и

кладет в карман. Потом укладывает письмо в конверт мь, не торопясь,

тщательно надписывает адрес.)

Входят Елохов и Кочуев с шляпой и в перчатках.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Барбарисов, Елохов и Кочуев.

Кочуев. До свиданья! (Подает руку Барбарисову и Елохову.)

Барбарисов. Ничего не прикажете сказать Евлампии Платановые?

Кочуев. Скажите, что почтительнейше целую ее ручки, и больше ничего.

(Елохову.) Так ты распорядись, как я тебе сказал. (Уходит.)

Барбарисов (берет шляпу). Не много же интересного я могу сообщить

Евлампии Платоновне.

Елохов. Да что за нетерпение! Завтра же, вероятно, Евлампия Платоновна

узнает от самой Ксении Васильевны, зачем она приехала.

Барбарисов. Евлампия Платоновна себя не помнит от радости, что дочь

приедет. Зачем бы она ни приехала, ей все равно, только б видеть дочь. У

Ксении Васильевны есть сестра Капитолина Васильевна.

Елохов. Знаю.

Барбарисов. Она тоже любит Ксению Васильевну, но благоразумия не

теряет. Она находит, что Ксении Васильевне совсем и приезжать не надо.

Елохов. Это почему же?

Барбарисов. Да, помилуйте! Она очень больна, мы имеем верные сведения.

Елохов. Неправда; она сама писала, что здорова.

Барбарисов. Из эгоистических целей беспокоить, выписывать почти

умирающую женщину!..

Елохов. Про кого вы это? Ничего ведь этого нет.

Барбарисов. Мне, конечно, все равно; я посторонний человек; одно

обидно, что нигде, решительно нигде на свете не найдешь справедливости.

Елохов. О какой справедливости вы говорите?

Барбарисов. Да как же! У Евлампии Платоновны две дочери; она должна

любить их одинаково. А это на что ж похоже? Для одной готова душу отдать, а

другая, как и не дочь.

Елохов. Да ведь им назначено приданое равное.

Барбарисов. Да что такое приданое? У Евлампии Платоновны и кроме

приданого большой капитал. Кому он достаться-то должен, да весь, весь,

неприкосновенно? Это видимое дело... Ксения Васильевна и замуж-то вышла

против воли матери; детей у нее нет, а теперь больна, много ль ей и жить-то?

Вы не подумайте... Я только о справедливости...

Елохов. Матери слепы.

Барбарисов. Да детям-то от этого не легче. Матери к детям слепы, я это

знаю; но надо все-таки уметь разбирать хоть посторонних-то людей. Надо же

видеть, что один мотает, распутничает, а другой...

Елохов. Кто это другой-то?

Барбарисов. Все равно, кто бы он ни был. Есть такой человек, который

давно любит Капитолину Васильевну и давно принят у них в доме, как

родственник.

Елохов. Да, понимаю теперь.

Барбарисов. Евлампия Платоновна женщина особенная; требования ее

огромные: и непоколебимые нравственные правила требуются, и красноречивые

рассуждения на нравственные темы... В этом семействе добродетели довольно

суровые, старинные: и отречение от удовольствий, и строгое воздержание в

пище, постничанье... По настоящему-то времени много ли найдется охотников?

Ведь это подвиг! Надо его ценить!

Елохов. А разве не ценят?

Барбарисов. Ценят-то ценят; нельзя не ценить; а все как-то страшно. Вот

любимая дочка явится, глядишь - в маменькином-то капитале и произойдет брешь

порядочная. А ведь разочаровываться-то в надеждах не легко. Ведь приносишь

жертвы. Тогда только труд и не тяжел, когда имеешь уверенность, что он будет

вознагражден впоследствии. Ведь каждую копейку, даром брошенную, жаль. Порок

должен быть наказан.

Елохов. А добродетель награждена?

Барбарисов. Да-с. А мы видим противное: награждается-то порок. Может

быть, вас удивляет, что я неспокойно говорю об этом предмете? Что ж делать!

Я такой человек: несправедливость меня возмущает; я хочу, чтоб каждый

получал должное, по своим заслугам.

Елохов. Кабы вашими устами да мед пить.

Барбарисов. До свиданья!

Елохов. Честь имею кланяться!

Барбарисов уходит.

В дверях показывается Хиония Прокофьевна.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Елохов и Хиония Прокофьевна.

Хиония. Можно войти?

Елохов. Войдите, Хиония Прокофьевна.

Хиония. Правда ли, Макар Давыдыч, что барыня приедет?

Елохов. Правда, Хиония Прокофьевна.

Хиония. Ох, напрасно, ох, напрасно!

Елохов. Отчего же напрасно?

Хиония. Потому как они дама больная, жить в таком городе для них только

беспокойство одно. И опять же новые порядки пойдут: с ног собьешься. То не

так, другое не так; на больного человека угодить трудно.

Елохов. Ксения Васильевна не капризна.

Хиония. Хоша и не капризна, все уж не то, как ежели барин один. Мы уж к

ним привыкли, даже всякий взгляд ихний понимаем. Виталий Петрович человек

самых благородных правил; они во всякую малость входить не станут; ну, а

женское хозяйство совсем другое дело. Виталий Петрович любят, чтобы все было

хорошо и в порядке; только ими нужно; а уж до кляузов они не доходят

никогда: чтобы, к примеру, каждую копейку усчитывать - они этого стыда не

возьмут, потому что мужчина всегда лучше себя понимает, ничем женщина, и

гораздо благороднее. А ежели дама в хозяйство входит, так тут очень много

всякого вздору бывает; другие дамы до такой низкости доходят, что говядину

дома на своих весах перевешивают. Какой же прислуге интересно, когда о ней

на манер как о воре понимают? Прислуге жить без доходу тоже нельзя: одним

жалованьем не много составишь. Барин наш это очень хорошо понимает; где

прислуга пользуется, там она этим местом дорожит, чтобы как не потерять его,

а где есть сумление, так уж в прислуге старания нет, а все больше с

неудовольствием да как-нибудь. Берите с малого! Хоть б