Губер Петр Константинович - Донжуанский список Пушкина

Оленин взял его под руку и отправился с ним в кабинет для об'яснений, окончившихся тем что Анна Алексеевна осталась без жениха" (1).

  

   1. Сборник Пушкинского дома на 1923 г. Н. К. Козмин "Пушкин и Оленина" стр. 33-34.

  

   Получив отказ от родителей Олениной, или сам отступив в последнюю минуту, немножко наподобие гоголевского Подколесина, Пушкин в конце года вернулся в Москву с намерением возобновить свои ухаживания за Ек. Н. Ушаковой. Но здесь ожидала его новая неудача. "При первом посещении пресненского дома,- рассказывает племянник Екатерины Николаевны Н. С. Киселев,- узнал он плоды своего непостоянства: Екатерина Николаевна помолвлена за князя Д-го. "С чем же я - то остался?"- вскрикивает Пушкин. "С оленьими рогами", - отвечает ему невеста. Впрочем, этим не окончились отношения Пушкина к бывшему своему предмету. Собрав сведения от Д-ом, он упрашивает Н. В. Ушакоза [отца невесты] расстроить эту свадьбу. Доказательства о поведении жениха, вероятно, были очень явны, потому что упрямство старика было побеждено, а Пушкин попрежнему остался другом дома".

   Чрезмерно пылкого чувства не было ни у Пушкина, ни у Екатерины Николаевны. Но, несомненно, их связывала обоюдная симпатия. Впоследствии, когда Ек. Н. Ушакова сделалась г-жой Наумовой, молодой муж сильно ревновал к ее девичьему прошлому, уничтожил браслет, подаренный ей поэтом, и сжег все ее альбомы. Зато, к удовольствию пушкинианцев, альбом ее сестры Елизаветы Николаевны благополучно сохранился. Он особенно для нас любопытен, ибо именно здесь, среди многочисленных каррикатур, изображающих Пушкина, А. А. Оленину и барышень Ушаковых, находятся обе части Дон-Жуанского списка. Ек. Н. Ушакова попала в первую часть в качестве Катерины IV. Тотчас же за нею следует Анна - по предположению Н. О. Лернера - Анна Петровна Керн. Но, принимая во внимание подшучивания Ушаковых над неудачным сватовством Пушкина к Олениной, можно с уверенностью допустить, что это ей досталось предпоследнее место в списке, непосредственно перед Наталией Гончаровой.

   Это имя приводит нас к тому из увлечений Пушкина, которое имело наиболее сильное и наиболее роковое влияние на его дальнейшую судьбу. Но предварительно нужно сказать несколько слов еще об одной женщине, довольно замечательной, с которой поэту довелось столкнуться в 1828 году, незадолго до знакомства с Гончаровой.

   Имя Аграфены находится во второй части Дон-Жуанского списка, и совершенно правильно, ибо никакой особо заметной роли не сыграла в жизни Пушкина его носительница. Здесь не было настоящей любви, не было, повидимому, даже искреннего, хотя бы мимолетного увлечения, но имело место лишь острое психологическое любопытство, интерес художника-наблюдателя к женщине бурных страстей и далеко не заурядного характера. В черновых, подготовительных редакциях "Египетских Ночей" Пушкин пытался обрисовать тип современной Клеопатры. Это ему не удалось и, в конце концов, он пошел другим путем. Но с точки зрения первоначального замысла трудно было найти лучшую натурщицу, нежели та, о которой он писал:

  

   С своей пылающей душой,

   С своими бурными страстями,

   О, жены севера, меж вами

   Она является порой,

   И мимо всех условий света

   Стремится до утраты сил,-

   Как беззаконная комета

   В кругу расчисленных светил.

  

   Графиня Аграфена Федоровна Закревская, очерченная в этих стихах, была женою графа Арсения Андреевича-финляндского, а впоследствии московского военного генерал-губернатора, одного из видных деятелей николаевского царствования. Она славилась в свете своей красотой, бурным темпераментом, многочисленностью любовных похождений и дерзкой, вызывающей смелостью, с которой она афишировала свой образ действий. Князь Вяземский прозвал ее медной Венерой. О цинизме ее рассказывали чудеса. Кроткие, благонравные души, в роде С. Т. Аксакова, глядели на нее почти с ужасом. Но весь нравственный облик ее, такой порывистый и страстный, необычайно понравился Пушкину, которого она приблизила к себе летом 1828 года и сделала поверенным своих тайн. "Я пустился в свет, потому что бесприютен,- писал Пушкин Вяземскому.- Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер, но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники [к чему влекли меня всегдашняя склонность и нынешнее состояние моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей-ей, намеренье благое, да исполнение плохое] (1)."

  

   ------------------

   1. Переписка, т. II, стр. 79. Шутливый намек Пушкина на журнал В. В. Измайлова "Благонамеренный" может быть понят только в сопоставлении с предыдущим письмом князя Вяземского: "В нашем соседстве есть Бекетов... добрый, образованный человек... Но лучше всего то, qu'il extend malice a votre vers:

  

   С Благонамеренным в руках

   И полагает, что ты суешь в ручки дамские то, что у нас.....

   -------------------

  

   В таких выражениях писал Пушкин о своем знакомстве с Закревской прозой в интимном письме к приятелю. А вот как развил он ту же тему на языке богов, т. в стихах:

  

   Твоих признаний, жалоб нежных

   Ловлю я жадно каждый крик:

   Страстей безумных и мятежных

   Как упоителен язык!

   Но прекрати свои рассказы,

   Таи, таи свои мечты:

   Боюсь их пламенной заразы,

   Боюсь узнать, что знала ты.

  

   На этом сопоставлении чрезвычайно ярко обнаруживается неустранимая двойственность, заложенная в натуре Пушкина, разительный контраст между тайноведением поэта и точкой зрения человека.

   А. Ф. Закревской посвящены также стихотворение 1828 года "К***" ["Счастлив, кто избран своенравно"] и, по весьма правдоподобной догадке П. А. Морозова, известные стихи, относимые большинством коментаторов к А. П. Керн:

  

   Когда твои младые лета

   Позорит шумная молва и т. д.

  

  

  

   Подробное изображение любви Пушкина к Н. Н. Гончаровой и всей их последующей семейной жизни не входит в задачи настоящей работы, предметом коей является сердечная жизнь Пушкина до женитьбы. Брак с Гончаровой кладет основную грань в биографии поэта и является началом совершенно нового периода. Женатый Пушкин, Пушкин супруг и глава семьи, потребовал бы для своего изображения другой книжки, нисколько не меньшей размерами, нежели предлагаемая. Мы же ограничимся здесь лишь немногими общими замечаниями.

   Увлечение поэта Н. Н. Гончаровой и история его последнего сватовства во многом напоминают аналогичные случаи, когда он искал руки С. Ф. Пушкиной и А. А. Олениной. Индивидуальные отличия, успевшие впоследствии сказаться у этих трех девушек, после того, как они вышли, замуж, не должны нас смущать. Гораздо существеннее то, что общая формула отношений была приблизительно одинакова: Пушкин мгновенно пленялся внешней красотой и миловидностью, тем обликом свежести, юности и quasi-ангельской невинности, который бросался ему в глаза при первых встречах. Полюбив, он сразу делает предложение, словно боится упустить удобную минуту и преждевременно остынуть. Опасение далеко не напрасное, ибо любовь его, вначале столь пылкая и нетерпеливая, быстро улетучивается после решительного отказа. Так было с С. Ф. Пушкиной и с А. А. Олениной. То же самое могло повториться и с Н. Н. Гончаровой. Вторично посватавшись за нее в 1830 году и добившись на сей раз удовлетворительного ответа, Пушкин вдруг начинает колебаться. Он уже готов не без удовольствия мечтать о поездке за границу, в случае если ему все-таки, в конце концов, откажут. Но семья Гончаровой боится пренебречь женихом, который не требует никакого приданого, и отныне участь его решена.

   Отметим также, что во всех трех случаях Пушкин не старался узнать поближе девушку, намеченную им в жены, и не хотел предоставить ей возможность в свою очередь узнать и полюбить его. Об ее согласии, об ее сердечной склонности он, как будто, даже не особенно заботился, стремясь главным образом заручиться согласием ее родителей и близких. Екатерина Ник. Ушакова стоит в этом смысле несколько особняком. Пушкин часто бывал в их доме. Независимо даже от нежных чувств и помыслов о женитьбе, с Екатериной Николаевной его связывала простая, хорошая дружба. Несомненно, что в 1829 году он был душевно гораздо ближе к Ушаковой, нежели к Н. Н. Гончаровой, которую начал по настоящему узнавать лишь тогда, когда она приняла фамилию Пушкиной. И вот замечательно, что именно в отношении Екатерины Николаевны он проявляет всего больше осторожности и медлительности: ездит в гости в продолжение долгих месяцев [а в те времена частые визиты холостого молодого человека в дом, где были барышни на выданьи, имели совершенно определенный смысл], но никак не может собраться сделать формальную декларацию. Очевидно, он знал себя, и потому так спешил венчаться с Гончаровой. Иначе, откладывая решение со дня на день, он рисковал навеки остаться неженатым.

   А он хотел жениться, чтобы наконец узнать счастье. Ибо до сих пор счастья не знал. Красота, молодость, свежесть, душевная нетронутость казались ему непременными для того условиями. О прочем он мало заботился, убежденный, что сумеет образовать юную жену сообразно своему идеалу.

   Идеал был у него весьма определенный и ко времени женитьбы уже окончательно сложившийся. То был идеал Мадонны, конечно. Но притом великосветской Мадонны. Дьявольская разница - можно сказать, пользуясь любимым выражением Пушкина. Мадонна или ангел. Этот последний эпитет Пушкин охотно давал всем женщинам, которых любил. При всей трафаретности этого привычного обращения, в нем содержится намек на те черты женской природы, которые всего сильнее манили Пушкина.

   Но при всем том ангел непременно должен быть безукоризненно воспитан. В характере и в манерах его казалось непозволительным все то,

  

   Что в высшем Лондонском кругу

   Зовется vulgar...

  

   Даже Татьяна, милая, нежная, искренняя Татьяна, достигает пределов совершенства в глазах Пушкина лишь тогда, когда пребывание в высшем свете наложило на нее свой отпечаток.

   Рассказывают, что поэт Джон Бернс, шотландский Кольцов, первую половину своей жизни прожил в деревне, в крестьянской среде. Там написал он свои лучшие произведения. Затем пришла слава, распахнувшая перед ним двери аристократических салонов Эдинбурга. Спрошенный однажды, в чем заключается наиболее заметное отличие высшего общества от остальных классов, он ответил: "Мужчины более или менее везде одинаковы. Но молодая, изящная светская женщина - совсем особенное, чудесное существо, которого нельзя встретить в деревне, да и нигде вообще, кроме большого света".

   Пушкин, конечно, подписался бы под этими словами Бернса. Если он так дорожил своей принадлежностью к аристократическому кругу, если так упорно и настойчиво он стремился занять в нем место, то, разумеется, скорее ради женской, нежели ради мужской его половины. Он любил тип светской женщины, как поэт и художник. Но он, кажется, не подозревал, что тип этот осуществляется лишь постоянным усилием искусства, очень утонченного, очень разнообразного и гибкого, способного доставить знатоку не меньше рафинированных наслаждений, нежели живопись, музыка или театр, к которому искусство это стоит всего ближе. Но, бывая в театре, лучше оставаться в зрительном зале и не заглядывать за кулисы. Иначе иллюзия исчезнет.

   Кроме того Пушкин, остановив свой выбор на Наталии Николаевне Гончаровой, упустил одно обстоятельство первостепенной важности. Он забыл, что с успехом играть роль на великосветской сцене может только женщина, обладающая живым, разносторонним и восприимчивым умом. Но, как нарочно, именно ума не получила в дар от щедрой во всех прочих отношениях природы простодушная Натали.

   Далее случилось то, что и должно было случиться.

   В домашней повседневной жизни ангел явился капризным, взбалмошным, требовательным, суетным, вздорным существом. Но это было еще полбеды. Гораздо хуже оказалось то, что спокойного женственного достоинства, которое Пушкин превознес в лице Татьяны, не хватало его супруге. В наиболее трудных и рискованных положениях, во всех тех случаях, когда недостаточной оказывалась обычная светская дрессировка, усвоенная с детства, и нужна была собственная находчивость, собственное чувство такта, Наталия Николаевна не умела себя держать и делала один ложный шаг за другим. Она кокетничала с государем, потом с Дантесом. Прококетничала жизнь своего гениального мужа.

   Говорят, ревность сгубила Пушкина. Это мнение, конечно, справедливо, но требует некоторых оговорок.

   Ревность Пушкина нельзя сопоставлять с ревностью Отелло, как это неоднократно делалось. Венецианский мавр был доверчив и слеп. Сперва верил в любовь своей жены, потом поверил в ее измену. Пушкин, напротив, при необычайно ревнивом нраве и большой подозрительности, не допускал мысли, что Наталья Николаевна изменила ему с Дантесом. Но он не мог не видеть, что она держит себя не достаточно тактично и осторожно с дерзким молодым кавалергардом. И это зрелище было для него нестерпимо. Отвергая правдивость городских толков о падении Натальи Николаевны, он приходил в бешенство, когда отзвуки их достигали до его слуха. Наталья Николаевна не умела поставить наглеца на надлежащее место. В таком случае это сделает он, ее муж!

   В ухаживаниях Дантеса, пусть неудачных, он видел личное для себя оскорбление. Еще бы! Ведь по собственному опыту он знал, что можно волочиться за женщиной совершенно спокойно и цинично, без тени уважения к ней; и он хорошо помнил, что роль обманутого мужа [такая трагическая по существу] навеки останется смешною в людских глазах. Вероятно, ему приходили на память фигуры А. Л. Давыдова, Ризнича, Воронцова, Керна, Закревского и других злополучных супругов, которых жены обманывали при его собственном участии или при участии его друзей. И он дал себе слово не уподобиться даже в глазах света этим жалким людям. Его положение напоминало отчасти положение Мольера, который, после стольких насмешек над рогатыми мужьями, должен был сам принять рога, которыми наделила его Арманда Бежар. Но камер-лакей Людовика XIV проявил больше покорности судьбе, нежели камер-юнкер Николая I.

  

  

  

  

   Теперь нам предстоит рассмотреть один из самых запутанных вопросов в душевной биографии Пушкина. В предыдущих главах мы не раз касались его мимоходом, но здесь вопрос этот должен быть поставлен полностью.

   Осенью 1828 года Пушкин, с необычной для него быстротою, создал поэму "Полтава". Немедленно после окончания ее он выехал в Малинники - Тверское имение Вульфов - и там, 27 октября, набросал у себя в черновой тетради посвящение поэмы, которое в первоначальной редакции, несколько разнящейся от окончательного печатного текста, читалось так:

  

   Тебе... Но голос Музы темной

   Коснется ль слуха твоего?

   Поймёшь ли ты душою скромной

   Стремленье сердца моего,

   Иль посвящение поэта,

   Как утаенная любовь,

   Перед тобою без привета

   Пройдет непризнанное вновь?

   Но если ты узнала звуки

   Души, приверженной тебе,

   О, думай, что во дни разлуки

   В моей изменчивой судьбе

   Твоя печальная пустыня,

   Твой образ, звук твоих речей.

   Одно сокровище, святыня,

   Для сумрачной души моей.

  

   Посвящение озаглавлено "Тебе". Перед заголовком красуется нечто в роде эпиграфа: I love this sweet name [я люблю это нежное имя]; рядом, на той же странице и на соседней, несколько исчерканных набросков, из которых создался перебеленный текст посвящения.

   Кто носил это нежное имя и как звучало оно? Об этом Пушкин хранит глубокое молчание даже в черновых своих тетрадях. И эта чрезвычайная сдержанность неминуемо приводит на память таинственные литеры NN Дон-Жуанского списка. Как нельзя более вероятно, что "Полтава" посвящена той, которую поэт не захотел назвать полным именем, перечисляя об'екты своих былых увлечений.

   Через всю лирическую поэзию Пушкина с 1819 года и до времени, когда писалась "Полтава", проходят воспоминания о какой-то сильной, глубоко затаенной и притом неудачной, неразделенной любви. Всего яснее высказывается он об этом в "Разговоре книгопродавца с поэтом".

  

   Книгопродавец.

   .....но исключений

   Для милых дам ужели нет?

   Ужели ни одна не стоит

   Ни вдохновенья, ни страстей

   И ваших песен не присвоит

   Всесильной красоте своей?

   Молчите вы?

   Поэт.

   Зачем поэту

   Тревожить сердца тяжкий сон?

   Бесплодно память мучит он.

   И что ж? Какое дело свету?

   Я всем чужой. Душа моя..

   Хранит ли образ незабвенный?

   Любви блаженство знал ли я?

   Тоскою долгой изнуренный,

   Таил я слезы в тишине?

   Где та была, которой очи,

   Как небо, улыбались мне?

   Вся жизнь - одна ли, две ли ночи?

   ......................

   И что ж? Докучный стон любви,

   Слова покажутся мои

   Безумца дикими лепетаньем.

   Там сердце их поймет одно,

   И то с печальным содроганьем:

   Судьбою так уж решено.

   С кем поделюсь я вдохновеньем?

   Одна была - пред ней одной

   Дышал я чистым упоеньем

   Любви поэзии святой.

   Там, там, где тень, где лист чудесный,

   Где льются вечные струи,

   Я находил огонь небесный,

   Сгорая жаждою любви.

   Ах, мысль о той души завялой

   Могла бы юность оживить,

   И сны поэзии бывалой

   Толпою снова возмутить!

   Она одна бы разумела

   Стихи неясные мои;

   Одна бы в сердце пламенела

   Лампадой чистою любви.

   Увы, напрасные желанья!

   Она отвергла заклинанья,

   Мольбы, тоску души моей:

   Земных восторгов излиянья,

   Как божеству, не нужны ей.

   (1824 г.).

  

   Кое-какие намеки попадаются и в строфах "Онегина":

  

   Люблю я бешеную младость,

   И тесноту, и блеск, и радость,

   И дам обдуманный наряд;

   Люблю их ножки: только вряд

   Найдете вы в России целой

   Три пары стройных женских ног.

   Ах, долго я забыть не мог

   Две ножки!... Грустный, охладелый,

   Я все их помню, и во сне

   Они тревожат сердце мне.

   Когда и где, в какой пустыне,

   Безумец, их забудешь ты?

   Ах ножки, ножки! Где вы ныне?

   Где мнете вешние цветы?

   Взлелеяны в восточной неге

   На северном печальном снеге

   Вы не оставили следов:

   Любили мягких вы ковров

   Роскошное прикосновенье.

   Давно ль для вас я забывал

   И жажду славы, и похвал,

   И край отцов, и заточенье?

   Исчезло счастье юных лет -

   Как на лугах ваш легкий след.

   (Глава первая; строфы XXX-XXXI)

   И в четвертой главе:

   Словами вещего поэта

   Сказать и мне позволено:

   Темира, Дафна и Лилета,

   Как сон, забыты мной давно.

   Но есть одна меж их толпою...

   Я долго был пленен одною...

   Но был ли я любим, и кем,

   И где, и долго ли?... Зачем

   Вам это знать? Не в этом дело!

   Что было, то прошло, то вздор;

   А дело в том, что с этих пор

   Во мне уж сердце охладело.

   Закрылось для любви оно,

   И в нем и пусто, и темно.

   (Глава четвертая; строфа III).

  

   Этими строками Пушкин как бы ставил предел любопытству своих будущих биографов. Но, конечно, они не могли примириться с подобным ограничением. Относительно неизвестной женщины, внушившей поэту неразделенную и так долго продолжавшуюся страсть, было высказано много догадок. В кругах, занимающихся изучением Пушкина, доныне памятен турнир, во время которого паладинами двух давным-давно умерших и истлевших в могиле красавиц выступили два современных исследователя и критика - М. О. Гершензон и П. Е. Щеголев.

   Оба они согласны в том, что и приведенные выше строки "Разговора" и любовный брега, "Бахчисарайского Фонтана" и посвящение "Полтавы" относятся к одной и той же особе. Однако, что касается имени ее, то им не удалось придти к соглашению.

   Гершензон, исходя из засвидетельствованного стихами и для него несомненного факта северной любви Пушкина, высказал предположение, что об'ектом этой любви была княгиня Мария Аркадьевна Голицына, урожденная княжна Суворова-Рымникская. От княгини Голицыной, находясь еще в Петербурге, Пушкин якобы слышал легенду о Марии Потоцкой, обработанную им впоследствии в поэме "Бахчисарайский Фонтан". С воспоминанием о Голицыной, по мнению Гершензона, связаны также элегии: "Умолкну скоро я" и "Мой друг, забыты мной следы минувших лет" и, кроме того, послание "Давно о ней воспоминанье".

   Комментируя эти три стихотворения, Гершензон полагал возможным воссоздать психологический портрет княгини Марии Аркадьевны и подробно характеризовать чувство, которое она внушила Пушкину.

   Путем подробного анализа биографических данных и черновых Пушкинских рукописей Щеголев убедительно доказал, что обе элегии не относились и не могли относиться к Голицыной. Что же касается послания, несомненно к ней адресованного, то оно лишено каких бы то ни было любовных элементов (1).

  

   1. Надо думать, что доводы Щеголева отчасти подействовали на Гершензона. По крайней мере, в книге "Мудрость Пушкина", где перепечатана большая часть статьи "Северная Любовь", нет никаких упоминаний о Голицыной.

  

   Но Щеголев не пожелал на этом остановиться. Он выдвинул свою собственную гипотезу, которая ему представляется неопровержимой. Ключ к загадке он нашел в переписке Пушкина с А. А. Бестужевым и другими лицами по поводу "Бахчисарайского Фонтана" и некоторых лирических пьес, связанных с Крымом (1).

  

   1. См. П. Е. Щеголев. "Из разысканий в области биографии и текста Пушкина" - "Пушкин и его современники" вып. XIV стр. 53 и след., и в сборнике статей "Пушкин. Очерки".

  

   Проследим аргументацию Щеголева.

   Летом 1823 года в публике впервые разнеслись слухи о новой поэме Пушкина. В распространении их оказался виновен поэт В. И. Туманский, служивший в канцелярии Воронцова и встретившийся с Пушкиным во время его первого наезда в Одессу. Пушкин писал по этому поводу брату: "Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врет, например, он пишет в Пб. письмо обо мне: Пушкин открыл мне немедленно свое сердце и portfeuille, любовь и пр.... фраза достойная В. Козлова; дело в том, что я прочел ему отрывки из "Бахчисарайского Фонтана" [новой моей поэмы], сказав, что я не желал бы ее напечатать потому, что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность и посвящает в Шаликовы - помогите!" Письмо заканчивается припиской: "Так и быть, я Вяземскому пришлю Фонтан, выпустив любовный бред,- а жаль!"

   В самом конце 1823 года в свет вышел альманах "Полярная Звезда", издававшийся Бестужевым и Рылеевым. Пушкин получил книжку в начале января и с неудовольствием увидел, что здесь напечатана доставленная кем-то Бестужеву элегия "Редеет облаков летучая гряда", причем воспроизведены и три последние стиха, которых поэт почему-то ни за что не хотел отдавать в печать:

  

   Когда на хижины сходила ночи тень,

   И дева юная во мгле тебя искала,

   И именем своим подругам называла.

  

   Огорченный Пушкин писал Бестужеву: "Конечно, я на тебя сердит и готов с твоего позволения браниться хоть до завтра: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов элегия не имела бы смысла. Велика важность! А какой же смысл имеет:

  

   Как ясной влагою полубогиня грудь

   ............вздымала (1).

  

   Или

  

   С болезнью и тоской

   Твои глаза, и проч.?

  

   1. Так Бестужев напечатал "Нереиду", заменив черточками слова "младую, белую, как лебедь".

  

   Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мной поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности".

   В черновике этого письма находим еще одну подробность: "Ты напечатал те стихи, об которых именно просил тебя не выдавать их в п. Ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. [Они относятся писаны к женщине, которая читала их]".

   Письмо Пушкина разошлось с письмом Бестужева, в котором последний сообщал об успехе "Бахчисарайского Фонтана" в литературных кругах Петербурга и просил у Пушкина новых стихов для очередной, будущей книжки "Полярной Звезды". Пушкин отвечал: "Ты не получил видно письма моего. Не стану повторять то, чего довольно и на один раз". Коснувшись далее своей поэмы, он добавил: "Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

  

   Aux douces lois des vers je pliais les accents

   De sa bouche aimable et naive.

  

   Впрочем, я его писал единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны".

   Очевидно, Пушкину было суждено вечно страдать от нескромности журналистов. Письмо, адресованное Бестужеву, попало в руки пронырливого Булгарина. Он распечатал его и приведенные выше строки тиснул в своих "Литературных Листках", в заметке, посвященной ожидаемому выходу в свет "Бахчисарайского Фонтана". Пушкин вспылил: "Булгарин хуже Воейкова - пишет он всердцах - как можно печатать партикулярные письма? Мало ли что приходит на ум в дружеской переписке, а им бы все печатать - это разбой".

   Но среди лета раздражение его немного остыло. В письме от 29 июня того же года он сравнительно мягко выговаривает Бестужеву: "Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя - лень одна мешала мне отвечать на последнее твое письмо [другого я не получал]. Булгарин - другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюбленну без памяти. Я обыкновенно в таком случае пишу элегии, как другой... Но приятельское ли дело вывешивать напоказ мокрые мои простыни? Бог тебя простит, но ты осрамил меня в нынешней Звезде, напечатав три последние стиха моей элегии. Чорт дернул меня написать кстати о "Бахчисарайском Фонтане" какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. - Журнал может попасть в ее руки. Чтож она подумает, видя с какой охотой беседую об ней с одним из Пб моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным, что проклятая элегия тебе доставлена чорт знает кем и что никто не виноват. Признаюсь, одною мыслью этой женщины дорожу более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики. Голова у меня закружилась".

   "Итак - говорит Щеголев - с полной достоверностью можно отожествить деву юную, искавшую во мгле вечерней звезды, с той женщиной, рассказ которой суеверно перелагал в стихи Пушкин. Но все содержание, вся обстановка в элегии, писанной в 1820 году в Каменке, приводит нас в Крым и еще определеннее в семью Раевских".

   Поименовав затем всех четырех сестер, он останавливает свой выбор на предпоследней из них - Марии. Это она была предметом тайной любви Пушкина, и в ее честь написан любовный бред "Бахчисарайского Фонтана" и даже вся эта поэма в целом. На нее намекают заключительные строки:

  

   И по дворцу летучей тенью

   Мелькала дева предо мной.

  

   Заметим от себя, что Мария Раевская, посетившая бахчисарайский дворец одновременно с Пушкиным, была, собственно говоря, не "летучей тенью", а вполне реальной, живой девушкой; но Щеголев толкует эти стихи по своему: "Эта дева - говорит он - мелькавшая по дворцу летучей тенью перед поэтом, сердце которого не могла тронуть в то время старина Бахчисарая,- образ реальный и не мечтательный. Она была тут, во дворце, в один час с поэтом, и сердце его было полно ею".

   Два современника Пушкина, довольно хорошо его знавше, хотя они не принадлежали к числу его ближайших друзей, говорят о влиянии образа Марии Раевской на его поэзию.

   Польский магнат Густав Олизар в своих "Воспоминаниях" определенно утверждает, что "Пушкин написал свою прелестную поэму для Марии Раевской". Указание ясное, но оно теряет кое-что из своей убедительности по той причине, что бедный граф, поэтически настроенный и не чуждый стихотворству, сам был без ума влюблен в Марию Николаевну. Он искал ее руки и, получив отказ, был неутешен. Мысль об отвергнувшей его возлюбленной, не давала ему покоя в течении многих лет. Свое обожание он мог бессознательно ссудить и Пушкину. Другой современник - В. И. Туманский, тот самый, которому Пушкин одному из первых прочел "Бахчисарайский Фонтан" летом 1823 года, - менее категоричен. Он писал из Одессы своей кузине в декабре того же года: "У нас гостят теперь Раевские, и нас к себе приглашают. Вся эта фамилия примечательна по редкой любезности и по оригинальности ума. Елена сильно нездорова; она страдает грудью и, хотя несколько поправилась теперь, но все еще похожа на умирающую. Она никогда не танцует, но любит присутсвовать на балах, которые некогда украшала. Мария - идеал Пушкинской черкешенки [собственное выражение поэта]- дурна собою, но очень привлекательна остротою разговоров и нежностью обращения".

   Говоря о черкешенке, Туманский несомненно что-то путает. Основываться на его словах было бы неосторожно. Иначе, однако, думает Щеголев: "Это свидетельство Туманского о, Марии - пишет он - допуcкает два толкования, и примем ли мы то или иное толкование, его биографическая важность не уменьшится. Для нас не совсем ясно, кого имел в виду указать Туманский: черкешенку ли, героиню "Кавказского Пленника", или грузинку поэмы, слышанной им в чтении самого автора, ошибочно назвав ее в последнем случае черкешенкой. Ошибка вполне возможная. Если верно первое, то мы имеем любопытную и ценную подробность к истории создания первой южной поэмы и к истории возникновения сердечного чувства Пушкина. Но если бы было верно второе предположение об ошибке в названии, тогда мы имели бы не менее ценное свидетельство к истории создания "Бахчисарайского Фонтана"; правда, несколько неожиданным показалось бы отожествление Марии Раевской не с кротким образом Марии, а со страстным - Заремы".

   "Нельзя не указать и на то - продолжает Щеголев немного ниже - что, набрасывая для детей, в конце 50-х годов, свои записки и перебирая в памяти стихи, написанные для нее Пушкиным, кн. Волконская приводит и стихи из поэмы. "Позже в "Бахчисарайском Фонтане" Пушкин сказал:

  

   ...ее очи

   Яснее дня,

   Темнее ночи.

   Но ведь эти стихи, как раз, из характеристики грузинки, о ней говорит поэт:

   Твои пленительные очи

   Яснее дня, чернее ночи и т. д.

  

   "Все эти соображения позволяют нам предполагать в письме Туманского ошибочность упоминания черкешенки вместо грузинки и, следовательно, допуcкать, что именно Мария Раевская была идеалом Пушкина во время создания поэмы".

   В заключение Щеголев ссылается на графа П. И. Капниста, который, правда, писал с чужих слов, но который из надежных источников был осведомлен о жизни Пушкина на юге. "Я слышал - рассказывает Капнист - что Пушкин был влюблен в одну из дочерей генерала Раевского и провел несколько времени с его семейством в Гурзуфе, когда писал свой "Бахчисарайский Фонтан" (1). Мне говорили, что впоследствии, создавая "Евгения Онегина", Пушкин вдохновился этой любовью, которой он пламенел в виду моря, лобзающего прелестные берега Тавриды, и что к предмету именно этой любви относится художественная строфа, начинающаяся стихами: "Я помню море пред грозою" и т. д.

  

   1. Ошибка: "Бахч. Фонтан" писан позднее.

  

   "Но княгиня Волконская в записках - прибавляет Щеголев - а до их появления в печати Некрасов в "Русских Женщинах" рассказали те обстоятельства, при которых были созданы эти стихи".

   Вывод, пока еще только предполагаемый, из всего сказанного выше гласит, что образ Марии Раевской стоит в центре "Бахчисарайского Фонтана" и что она была вдохновительницей поэмы. Ее бесхитростный рассказ о "Фонтане слез" Пушкин суеверно перекладывал в стихи.

   Дабы заставить своих читателей принять этот вывод, Щеголеву надо было преодолеть два препятствия:

   Во-первых, Гершензон заметил, что бахчисарайское "преданье старины" было впервые слышано Пушкиным еще в Петербурге. На это указывает черновой набросок пролога к поэме:

  

   Н. Н. Р.

   Исполню я твое желанье,

   Начну обещанный рассказ.

   Давно печальное преданье

   Поведали мне в первый раз.

   Тогда я в думы углубился;

   Но не надолго резвый ум,

   Забыв веселых оргий шум,

   Невольной грустью омрачился.

   Какою быстрой чередой

   Тогда сменялись впечатленья:

   Веселье - тихою тоской,

   Печаль - восторгом наслажденья.

  

   Гершензон совершенно справедливо утверждает, что в этих стихах содержатся ясные указания на обстановку петербургской жизни Пушкина ("Веселых оргий шум"), и Щеголев не отвергает этих указаний. Но он толкует их по своему, и измаранные Пушкинские черновики приходят в данном случае к нему на помощь. Инициалы, поставленные вместо заголовка, означают конечно Николая Николаевича Раевского младшего, которому, вслед за " Кавказским Пленником", должен был быть посвящен также и "Фонтан". Среди зачеркнутых строк Щеголев прочитал:

  

   Давно печальное преданье

   Ты мне поведал в первый раз.

  

   Вместо "поведали мне первый раз". Конечно, всего правдоподобнее было бы предположить, что слова эти в силу простой случайности сорвались с пера у Пушкина и что он поспешил их исправить, ибо они не соответствовали действительности. Однако, Щеголев думает иначе. Ему во что бы то ни стало найти подкрепление для своего тезиса, и на основании зачеркнутой строки он с торжеством заключает: "Итак, нам теперь совершенно ясно фактическое указание, заключающееся в отрывке, и следовательно, теряет всякое основание выставленное Гершензоном предположение о том, что ту версию легенды, которая вызвала появление самой поэмы, слышал Пушкин в Петербурге от М. А. Голицыной [тогда еще княжны Суворовой]. Но свидетельство отрывка нас приводит опять в семью Раевских. Легенда, рассказанная Н. Н. Раевским Пушкину, конечно, была известна всей семье и, следовательно, всем сестрам. О них, разумеется, вспоминает Пушкин:

  

   Младые девы в той стране

   Преданья старины узнали,

   И мрачный памятник оне

   Фонтаном слез именовали."

  

   Второе препятствие серьезнее, ибо мы имеем дело с недвусмысленным заявлением самого Пушкина. Поэт писал Дельвигу: "В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К*** поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes".

   На сей раз даже черновики не выручили Щеголева. Сохранились два черновых наброска этого письма, и в обоих совершенно явственно стоит буква К.

   Прежние коментаторы Пушкина под этой буквой разумели Екатерину Николаевну Раевскую [в 1821 году уже Орлову]. Совершенно основательно Щеголев протестует против такого отожествления: "Невозможная грубость именно такого упоминания - говорит он ["Катерина поэтически описывала" и т. д.]- обходится ссылкой на то, что Пушкин конечно ставил тут уменьшительное имя. Выходит так, что Пушкин, столь щекотливый в делах интимных, Пушкин, раньше горько досадовавший на разглашение интимного признания, не содержавшего намека на имя, теперь совершенно бесцеремонно поставил первую букву имени женщины, мнение которой - это известно биографам - он так высоко ставил, и с мужем которой был в дружеских отношениях. Явная несуразность!".

   Совершенно верно! Но Щеголев упускает из виду, что любое женское имя, поставленное в данном контексте, звучало бы почти также несуразно, как Катерина. Отсюда как будто явствует, что буква К. должна быть понимаема, как инициал фамилии, а не имени. Щеголев, конечно, примирился бы с таким толкованием, если-б ему удалось найти где-нибудь, в боле