Гоголь Николай Васильевич - Драматические отрывки и отдельные сцены

, что король едет?

   - Да кто же? Ты говорил!

   - И не думал.

   - Да кто ж сказал, что король?

   - Джон Шпинг сказал, что король едет.

   - Эй, Шпинг, зачем ты сказал, что король едет?

   Шпинг. Ей-богу, любезный народ, совсем было похоже на корабль.

   - Вперед молчи, дурак, если не хочешь сам поплыть.

   Старуха (пролезая вперед). Нашли чего толпиться! И куды? Ведь никого нет.

   Брифрик. А, Кудред! Откудова, приятель?

   Кудред. Из дому.

   Брифрик. Короля видеть пришел?

   Кудред. И побольше, чем видеть.

   Брифрик. А что еще?

   Кудред. Жалобу прямо самому королю.

   Брифрик. На кого?

   Кудред. На королевского тана Этельбальда.

   Брифрик. Ты шутишь, братец?

   Кудред. Нет, не шучу.

   Голоса в народе. Вишь, на Этельбальда жалуется! - Он сошел с ума! - Да он ведь сильнее всех в королевстве! - Войска и богатства у него больше, чем у короля.

   Эгберт. Кто несет жалобу на Этельбальда, тот подай мне руку. Хоть ты и простой сеорл, а я тан, но я пожимаю, потому что ты честный человек и англо-сакс. Я тебе буду помогать.

   Брифрик. За что ж жалуешься?

   Кудред. За что? Этельбальд, хоть и королевских танов всех старше, но подлец и мошенник. Когда датчане ворвались в Вессекс и начали грабить, я прибегнул к нему, свинье. Думал, он богач и столько имеет земли, что зачем ему бы обижать меня. Я обещался ему, если надобность, первым явиться в его войско и лошадь привести свою и всё вооружение мое. А он, мошенник, как только датчане ушли, совсем зачислил меня в свои рабы. За что я должен ему мостить чертовский мост к его замку и на моих двух лошадях, самых благородных, возить фашинник? А теперь, когда я отлучился по надобности в графство Гексгам, он взял мою собственную землю, родительскую землю, которой было у меня больше двух гидес, и отдал в лен какому-то, а мне отдал двадцать шагов песчанику за кладбищем.- "Вот тебе,- говорит,- земля". Да разве я, старый плут, раб твой? Я вольный. Я сеорл. Я, если бы только захотел, прикупил еще два hydes земли, да выстроил церковь и дом, я бы сам был таном. Никто по законам англосакским не может обидеть и закабалять вольного человека. Разве я сделал какое преступление?

   Брифрик. Да ходил ли ты с жалобою в ваш ширгемот?

   Кудред. Подлецы все! Держат его сторону.

   Брифрик. Ну да всё-таки, как же порешили?

   Кудред. Вот на тебе бумагу, если ты прочтешь.

   Брифрик. Что ты! Э, так у вас судьи пишут? Слышь ты, народ, писанная бумага! У нас во всем ширстве, да и во всем Весеексе ни один шир, ни алдерман не умеют писать. Вишь ты какие каракульки. Тут где-нибудь должно быть А В С... Я уж знаю, меня было начинал учить один церковник.

   Туркил (Вульфингу). Я думаю, нет мудренее науки, как письмо.

   Вульфинг. Попы всё-таки прочтут.

   Брифрик (обращаясь к Кисее). Высокородный тан, прочти-ка. Ты, верно, знаешь?

   Кисса. Поди прочь! Я тебе не поп.

   Гунтинг. Давай, я прочту.

   Туркил. Кто он?

   Вульфинг. Не знаю.

   Голос. Это, видишь, тот, что был школьным учителем. Да теперь датчане разорили школу.

   Гунтинг (читает). "Да будет ведомо: в Schirgemot Агельмостане, в графстве Герефорт, во время царствования Этельреда, где..."

   - А, при покойном короле! Храбрый был король, всю жизнь бился с этими морскими датчанами.

   Гунтинг (продолжает), "...где заседали: Дунстан епископ, Кеолрик алдерман, Варвик - его сын, и Эсквин - сын Центвина и Туркил косоглазый, как комиссары короля заседали"...

   Вульфинг. Слышишь, Туркил? Это ты?

   Туркил. Разве я косоглазый?

   Гунтинг (продолжает): "...в присутствии Брининга шерифа, Ательварда де Фрома, Леофина де Фроска черного, Годрига де Штока и всех танов графства Герефорта, Кудред - сын Эгвинов - представил суду против высокородного графа и королевского тана в том, что якобы он, Кудред, от него, высокородного графа Этельбальда..."

   В народе крик и давка: Пусти, пусти! - Куда теперь сторониться! - Батюшки, батюшки, тресну! Со всех сторон придавили!

   Высокий (болтает вверху руками). Чего эти бабы лезут, желал бы я знать.

   Брифрик. Чего народ лезет? (Продирается.)

   - Да взбеленился просто, никого нет. Какой-то дурак опять пронес, что корабль показался.

   Кудред (кричит). Бумагу, бумагу, бумагу дай! Экий трус, изорвал...

   Кисса. Да кто сказал, что король едет?

   Голоса. Я не говорил.- Я не говорил.- Опять верно Шпинг.

   Шпинг. Нет, высокородный тан, и языком не воротил.

   Брифрик. Ей-богу, глупый народ! Ну что, хоть бы и в самом деле был король.

   Вульфинг. А сам, небось, первый полез.

   Брифрик. Что ж! Только посмотреть.

   Один из народа. Вон таны поехали на лошадях. Это верно встречать короля.

   Рыцарь (на лошади). Дорогу, дорогу! Народ, посторонись!

   Эгберт. Кому дорогу?

   Рыцарь (на лошади). Посторонись, говорят тебе! Дорогу высокородному королевскому тану Этельбальду.

   Эгберт. Отнеси ему эту пощечину. (Бьет его и убегает.)

   Рыцарь (кричит). Мы увидимся, проклятый длиннорукий чорт!

   Вульфинг. Вон поехал граф Эдвиг. Видел?

   Туркил. Видел. Славное вооружение.

   Вульфинг. Вон Этельбальд. Гляди, какой около него строй стоит - в толпе рыцарей, как в лесу. Эх, как одеты славно! Какие кирасы, щиты! Ей-богу, если б хотели, побили датчан.

   Туркил. Отчего ж не хотят?

   Вульфинг. А так. Сами держат руку неприятелей.

   Туркил. Ну, вот!

   Вульфинг. Почему ж не побить? Ведь наших впятеро будет больше, если собрать всех саксонов, а англов-то одних всадников будет на всю дорогу от Лондона до Йорка! А датчан всех-на-всех трех тысяч не будет.

   Туркил. Э, любезный приятель мой! Как твое имя? Вульфинг?

   Вульфинг. Вульфинг.

   Туркил. Так будем приятелями, Вульфинг.

   Вульфинг. Вот тебе рука моя.

   Туркил. Не говори этого, любезный Вульфинг. Им помогает нечистая сила, тот самый сатана, о котором читал нам в церкви священник, что искушает людей. Они, брат, море заговаривают. Вдруг из бурного сделается тихо, как ребенок, а захотят - начнет выть, как волк. Наши всадники давно бы совладали с ними...

   Вульфинг. Народ опять затеснился. Да и сами таны махают шапками. Посмотрим, верно, король наконец едет.

   Голос в народе. Ну, теперь корабль, так корабль!

   Туркил. Опять пошла теснота!

   Голоса. Корабль с тремя ветрилами.- Зачем дерешься? - Не лезь вперед!

   - Вон и люди, как мухи, стоят на палубе.

   - А что не видно короля?

   - Где ж теперь его увидишь? Людей многое множество.

   - Вон что-то блеснуло перед солнцем!

   - Скоро идет корабль. Видно, что заморской работы! Вон как окошечки блестят. У нас таких кораблей нет.

   - Это должен быть, что блестит, тан.

   - Нет, вот тот больше блестит. Смотри -- какой шлем, какое богатое убранство!

   Вульфинг. Это всё те таны, что поехали за ним в Рим с посольством.

   Туркил. Где ж король? Ведь король в короне.

   Вульфинг. Да еще не короновался.

   Туркил. А, вон снял шляпу... Таны машут... Виват король!..

   Весь берег (кричит). Виват, король!.. Здравствуй, король!..

   - Вон вновь машут... Здравствуй, король!.. Народ. Здравствуй, король! Всадник (на лошади). Расступись, народ! (Машет алебардой. Народ пятится, прижатые кричат.)

   Туркил. Что он так кричит? Кто это?

   Всадник. Тан из Кенульф, сын Эгальдов. Тан из Медлисекса, славный воин. (Корабль подходит к самому берегу. За столпившимся народом видны только головы.)

   Альфред (сходя с корабля). Здравствуйте, добрые мои подданные.

   Народ. Здравствуй, король! Виват! (Король и свита подымаются на лошадях выше народа.)

   Народ. Виват! Виват, король!

   Альфред. Благодарю, благодарю вас, мои добрые. Я сам не менее рад видеть вас и мою отцовскую землю Англосаксию.

   Эгберт. Слышишь? Англосаксию! Он, верно, не знает, что Мерси и Эст-Англ уже не наши. (Король уезжает. Таны и народ с восклицаниями тянутся за ним.)

   Туркил. Молодец король - видный, рослый, лучше всех. Как он славно выступал, словно сокол. Я думаю, латы его стоят больше, чем твоя жизнь. Пойдем, посмотрим.

   Вульфинг. Постой! Зачем же идти? Глянь, за ними не угнаться: они на лошадях и во всю рысь поедут в Йорк.

   Туркил. Отчего ж не в Лондон?

   Вульфинг. Видишь, в Лондоне приготовят всё как следует, а когда приготовят, тогда и он поедет.

   Эгберт (возвращаясь). Нет, я не хочу быть последним. Я такой же тан. У меня тоже было в услужении шестнадцать танов ситкундменов. Правда, я потерял много в войну. У меня теперь нет этого. Но я защищал землю нашу. Отчего граф Эдвиг, Кенульф, не говоря уж о собаке Этельбальде, молокосос сын его, рыжебородый Киль,- почему они имеют право провожать короля в первом ряду? Отчего я должен следовать еще за двумя танами? Я хотел было сбить с седла копьем плута Киля, да не хотел только сделать этого при короле.

   Кисса. Дьявол ему на шею! Я рад, по крайней мере, что король приехал. Датчан опять за море, завоюем опять Эст-Англию, Мерси и Нортумберланд также; хоть и разоренная страна, однако же есть добрые земли для скота и для пашен.

   Эгберт. Мне король понравился - добрый молодец! Пойду к нему прямо и суну ему руку по древнему саксонскому обычаю. Скажу: "Король, вот тебе рука! При первой надобности всегда привожу четырнадцать тебе всадников, вооруженных, с добрыми конями, и сам пятнадцатый. А надежный ли человек? Вон, гляди, сколько рубцов у меня". Пойдем, Кисса, выпьем его здоровье. Эй, Кудред! Тебя обидел Этельбальд? Будь завтра в Лондоне, спроси тана Эгберта, тана из графства Сомерсетского. Меня знают.

   Кудред. Ну, теперь, я думаю, король укротит немного тана.

   Вульфинг. Да что ж король? Ведь король не может сказать тану: "Отдай такую-то землю, я тебе приказываю". Что скажет витенагемот?

   Кудред. Да беспорядков верно будет меньше. Что ни скажет, а всё будет лучше. По крайней мере, можно будет по дороге пройти безопасно. Чем живешь, Вульфинг?

   Вульфинг. Один hydes земли держу от тана.

   Кудред. Платишь хлебом?

   Вульфинг. Нет, еще никогда не марал рук своих в земле.

   Кудред. Кто ж ты?

   Вульфинг. Пастух. Шесть десятков овец и три десятка рогатой скотины моей собственной выгоняю на Гельгудскую пажить. Если ты хочешь, пришлец, отдохни у меня. Ты будешь есть сыр и молоко, каких не сыщешь во всем Вессексе. А завтра ранним утром мы отправимся в Лондон смотреть королевский праздник. Гляди, чего народ опять смотрит? Чего вы, храбрые, мужи, столпились?

   Голос в народе. Корабль, опять корабль!

   Кудред. В самом деле корабль! Что ж это? Верно, тоже королевская свита?

   Турки л. Вишь, это уже не такой! Мачта и паруса совеем не так сделаны. Постой, рассмотреть поближе - и народ как будто не так одет.

   Один из толпы (всплескивая руками). Саксонцы! Убежим, убежим!..

   Кудред. Что такое?

   Одна из толпы. Морской король!

   Кудред. Нет, что ты!

   Туркил. Как христианин, не лгу! Разве вы не видите, что датский корабль!

   Голоса. Аи, народ, точно - датчане! - Вон машут, чтобы остались.- Да, как бы не так!- Бежим, друзья! (Все в беспорядке убегают. Корабль виден у берега. Руальд висит на мачте.)

   Голос Губбо. Перекидай канат.

   Руальд (сверху). Кормщик, бери ниже; там мель (Норманд плывет с канатом в зубах.)

   Руальд. Еще ниже. Еще ниже. А, народ проклятый! Весь разбежался! Теперь прямо. Норманд, хватай крюком!.. Стой!

   Губбо (выходит с корабля). Ну вот мы и в Англии. Тащите старшую лодку на берег. (Вытаскивают лодку.)

   Губбо. Что, мои храбрые берсеркеры, дожидаться ли нам Ингвара или теперь налететь и окропить наши доспехи алою, как перед бурей вечерняя заря, кровью саксонцев, а?

   Воины. Наши копья готовы.

   Руальд. Не лучше ли, король мой Губбо, послать проведать узнать о числе неприятеля?

   Губбо. Это ты, Руальд, говоришь? Тебя, верно, не море пеленало. За эти слова тебя стоит вышвырнуть в море. "Какой храбрый когда спрашивает о числе?" - говорил отец мой Лодброд, победивший на тридцати трех сражениях.

   Руальд. Губбо, сын Лодбродов! Ты меня укоряешь трусостью. Когда же мы вместе с братом Гримуальдом срамили себя перед дружиною? Разве я когда-нибудь в жизни грелся у очага или спал под крышей? Разве платье мое на мачте сушилось, а не на мне?

   Губбо. Прости, Руальд. Брат твой Гримуальд был славный воин. Мы лишились, друга, храброго товарища. Великий Оден! Какая была буря и битва! Ветер оборвал во тьме наши платья и морские брызги пронзали разгоревшиеся лица наши. Клянусь моим мечом и копьем, ничего бы не пожалел за такую участь: завидная участь! Теперь Гримуальд пирует с легионом храбрых. Сам Оден наливает ему чашу из широкого черепа и говорит ему: "А сколько ты, Гримуальд, получил ран на последней битве?" "Ран семнадцать и четыре",- отвечает ему

   Гримуальд. "Сильный воин! Вон тебе, Гримуальд, бессмертные лани с лоснящейся как серебро шерстью. Веселись, храбрый витязь, поражая их далеко достающим копьем". Слушай, Стемид, теперь не время, но когда будем пировать на покрытых пылью саксонских трупах и зажжем альбионские дубы, ты спой нам песню о подвиге Гримуальда. Знаешь, какую песню? Такую, чтобы в груди всё встрепенулось: отвага, самое бешеное веселье, и руки схватились за рукояти мечей... Но следует теперь сказать вам, мои товарищи, что мы будем делать. Англия земля хорошая: скота, пажитей и земель в ней много. В Нортумберландии и в Мерси, где уже поселились соотечественники наши, жители бедны, но здесь жилища, а более всего церкви, очень богаты, и золота в них много. Каждому достанется на золотую цепь. Мечи у англо-саксов славные. Они достают их издалека. Мы можем тут себе выбрать любые мечи и копья и всё вооружение. А еще я скажу теперь такое, что больше всего нравится, товарищи, и мне и вам: у англо-саксов девы белизною лица, как наши скандинавские снега, вкрапленные алой кровью молодых ланей. Но стойте, товарищи! В Англии воинов, которые станут под мечом и копьем на конях, несметное множество. Только, из них Оден никого не примет в Валгал к себе, потому что они презренные христиане. Помните и то, что ныне будут наши соотечественники, и как только нападем с одной стороны, они нападут с другой... Видите ли, как тут хорошо и тепло. В нашей Скандинавии нет этого. Тут зимы всего только два месяца.

   Руальд. Я себе отвоюю лучший замок во всей Англии. Девять десятков англо-сакских рабов будет прислуживать мне за чашею пиршества.

   - Что, конунг Губбо, правда ли, что есть где-то земли еще теплее?

   Губбо. Есть.

   - И что зимы совсем не бывает?

   Губбо. Ну, этого нет - чтобы зимы совсем не было. Зима есть. Нужно, однако, попробовать. Мы с тобою, Элгад, пустимся потом далее. Скучно долго жить на одном месте. Чтобы и там, по ту сторону океана, вспоминали нас в песнях. Клянусь всей моей сбруей, приедешь оттуда на вызолоченном корабле. Красная, как огонь, мантия, и вся будет убрана дорогими каменьями. Шлем... крыло на нем будет, как вечерняя звезда, сиять. И как приеду к первой царевне в мире, скажу: "Прекрасная царевна, я, король, пришел, горя любовью к твоим голубым очам. Его рука поразила сто и сто десятков витязей, и пришел король Губбо взять тебя этою самой рукой вместе с приданым, которое приготовил тебе престарелый отец твой".

   Воины. Виват, король Губбо!

   Губбо. Виват и вы, товарищи! Теперь идем. Вы два, Авлуг и Ролло, оставайтесь беречь лодки. А мы - никому не спускать и насыщать кровью мечи наши, пока есть...

   Альфред, окруженный танами и графами королевства. Благодарю, благодарю вас, благородные таны, за ваше поздравление. Я надеюсь, что вы окажете с своей стороны мне всякую помощь разогнать варварство и невежество, в котором тяготеет англо-сакская нация.

   Граф Эдвиг. Я всегда готов. Пятьдесят вооруженных всадников всякую минуту может требовать государь.

   Граф Этельбальд. Рука моя и моих восьмидесяти вассалов принадлежат тебе, государь мой.

   Сифред. Всякое законное требование государя готов выполнить. Двадцать конных и сто сорок пеших стрелков.

   Клеобальд. В моей стране лошадей мало, но пеших сколько могу собрать...

   Альфред. Вы ошибаетесь, друзья. Не этой помощи я требовал от вас, на которую, конечно, имею всегда право. Но я разумел о том благодетельном просвещении, которого нет в Англии. Я вас просил споспешествовать мне научить англо-саксов искоренить грубость нравов, которая, как старая кора, пристала к ним. (Таны в безмолвии. Некоторые расставляют руки, рассуждая, что это значит.)

   Эдвиг. Как же, государь, ты говоришь, что англы и саксы грубы? Да ведь они покорили Англию!

   Альфред. Ну, против этого мне ничего не остается говорить. Этот, кажется, кроме войны и думать ни о чем не хочет. Видел ли ты. Эдвиг, своего сына?

   Эдвиг. Видел, государь.

   Альфред. Что ж, как нашел его?

   Эдвиг. Хорош малый, да чуть ли к чернокнижию не пристрастен и копьем плохо владеет.

   Альфред. Нет, Эдвиг, ты должен благодарить бога за такого сына. Этот день побудь с ним, а завтра пришли ко мне. Мы с ним были друзья во всю бытность в Риме. Давно не видел я Англию. Прежнее время свое, как свой сон, помню. Ведь тут должны уцелеть еще остатки римских памятников. Существует ли та стена, которую выстроил император Константин в Лондоне, и бани близ Йорка, выстроенные римлянами?

   Эдвиг. Не знаю, государь, о каких ты римлянах говоришь.

   Альфред. Римляне - народ, который завоевал Англию и которому были подвластны бритты.

   Эдвиг. Бритты были, это правда, а римлян, государь, никаких не было.

   Альфред. Ты не знаешь, потому что не читал. Римляне были народ великий. Они покорили весь мир и в том числе Британь.

   Эдвиг. Воля твоя, король, римляне и живут в Риме. Нет, король, это тебе солгали. У нас есть старики, которые помнят, как покорили саксы народ, которого храбрее еще никого не было. И те говорят, что были одни только бритты.

   Альфред. Ну, об этом тоже нечего долго толковать. Хороши наши таны! Я, любезные, хочу слышать отчет об нынешнем положении государства и о всех происшествиях, бывших без меня по кончине брата моего Этельреда. Об отдыхе моем не беспокойтесь. Отдохнуть я успею. Ты, Этельбальд, так как старший в государстве и первый советник в витенагемоте, расскажи мне подробно всё.

   Этельбальд. Всё хорошо, государь. Со стороны датчан только худо. Впрочем, дорога от Йорка до Лондона поправлена и была мощена всё время. Зверинец твой в исправности. Все королевские твои латы, щиты отцовские и добытые покойным братом твоим Этельредом я сохранил в исправности.

   - Врет, старый медведь! Лучшее копье стянул себе.

   Альфред. Ты, Этельбальд, говоришь о моем хозяйстве. Это дело пустое. Я просил тебя рассказать - как государство, в каком положении.

   Граф Эдвиг. В гадком положении государство. Сеорлы и бретонские рабы ничего не выплачивают. Поля очень опустошены датчанами. Не на что вооружить рыцаря. Лошади - мерзость.

   Альфред. Зачем вы позволили датчанам взять Мерси и Эст-Англию?

   - Что ж делать, король. Покойный король, брат твой, храбро сражался, да сильнее перетянула сила... Они знаются с дьяволом, с ними из моря приходят походом морские чудища.

   Альфред. Брат мой Этельред сражался, как должно храброму доблестному саксонцу, но вы были виною, непокорность вассалов была причиною.

   Сифред. Если б я имел землю в Эст-Англии или Мерси, я бы защитил ее моею рукою и руками моих вассалов, но у меня свои земли есть.

   Альфред. Да умели ли вы свои защитить? Отчего по всей дороге, по которой мы ехали, пустые пажити и две развалившиеся церкви? Малолюдный гирд датчан издевался над вами, а вы, хорошо вооруженные христиане, могли вынести это?

   Граф Эдвиг (берясь за меч). Браво, о король! - Вот король! - Прозорлив, как горный орел!

   Сифред. Я никогда не был бесчестным и всегда готов, и если бы граф Мидльсекс не поссорился со мною, я бы не впустил датчан, и Вессекс и его бы владения спас.

   Альфред. И виною вы же, вы, через свои мелкие ссоры. Мне очень не нравится это ваше феодальное обыкновение. Бог знает что такое. Всякий управляет, как ему хочется. Высшему не повинуются, между собою несогласны. В государстве должно быть так, как в Римской империи: государь должен повелевать всем по своему усмотрению, как ему захочется.

   Одон (потупляет глаза). Гм! Я что-то не вполне понял это. Ведь англо-сакский всякий тан, вольный и свободный человек, разве возьмет землю собственно от короля...

   Альфред. Отчего я не вижу здесь ни одного епископа? Один только дряхлый старик и вышел меня встретить.

   - Епископ Вессекский убит во время войны с датчанами, а Адельстан из Кента умер.

   Альфред. И никто не позаботился о том, чтобы избрать на место!

   Арвальд. Нет, король, в том нет нам укоризны. Все таны нарочно собрались, но некого было избрать в епископы. Не нашли такого, который мог бы читать святое письмо.

   Альфред. Будто уже в Англии нет ни одного священника, умеющего читать? Ведь еще отцом Этельвальдом заведена была коллегия.

   - Коллегии давно уж нет.

   Альфред. Где же она?

   - Сожжена датчанами.

   Альфред. Опять датчане! Да что это за бич такой, датчане? Или Англия состоит вся из трусов или в самом деле датчане... Что это за человек? Что ты?

   Вестник. Король!

   Альфред. Что?

   Вестник. Датчане ворвались и грабят Лондон.

   Король (в изумлении). Как легки на помине!.. Ну, господа таны и графы! Нам приходится сию минуту думать о вооружении. Нечего делать, нужно всё отложить в сторону.

   - Я готов.

   - Все вассалы при мне, государь.

   - Мое войско всегда со мною.

   Этельбальд. Для тебя, государь, всё рад принесть.

   Арвальд. В одну минуту буду снаряжен. (Уходит.)

   Альфред. Да, шумно начинается мое царствование. Дайте и вы все, благородные таны, Клятву: ни пяди земли не уступить датчанам.

   Таны. Спасителем Иисусом и девой Марией клянемся!

   Альфред. Идем и сейчас на коней! Но прежде я хочу обсмотреть войска ваши. Ну, король, яви теперь деятельность души. Вот тебе то поле, которое ты рвался возделать. Много работы предстоит. Страшные перспективы; внести туда пламенник наук и познаний, где их в помине нет, где нет букваря во всем государстве... Подвести под законы и укротить своевольное неустройство этих беспокойных магнатов Государства, глядящих лесным зверем, а вдобавок и на плечах неприятель... Дай, боже, силы!.. (Уходит.)

   Цеолин. Как мне нравится король!

   Эдрик. Ты не знаешь его еще, Цеолин, хорошо. Это бог.

   Эдвиг. Что, Кедовалла, у тебя все вооружены?

   Кедовалла. Все.

   Эдвиг. Что король? Ведь, кажется, молодец?

   Кедовалла. Да, кажется, храбрый. Да что-то так...

   Эдвиг. Что?

   Кедовалла. Мудреный что-то.

  

  

  

  

   Альфред. Мне еще не верится, чтобы мы были побеждены. Горсть, разбойничья шайка, не более, и перед этой шайкой не могло устоять пятнадцать тысяч всадников и цвет саксонской нации и девяносто тысяч пеших! Что скажете вы на это, столпы этой нации, благородные таны?

   Граф Эдвиг. Король, распусти нас. Я соберу всех слуг своего замка, сам выгоню моих вассалов. Пусть каждый сделает то же.

   Альфред. Граф, ты сед волосом, а даешь такой совет. Нет, благородные таны, всё теперь зависит от нас самих и от нашей решительности. Уступим - мы потеряем всё, возрастим гордость неприятельскую. Клянусь, мы им дадим и уверенность в их непобедимости, и тогда кто против них? Вы видели, как они неслись в битве. Один шаг назад - и дерзость их возрастет, как Голиаф. Бароны, одно нам средство! Здесь нечего думать. С этими же самыми силами обратить отступление в нападение, покамест не узнала о нашем поражении нация.

   Кедовалла. Король, ты видел сам, что наша храбрость не заслужила упрека. Я никогда не думал о своей жизни. Но клянусь пресвятой матерью, за них стоит демон! Я видел сам, как его темный образ мчался рядом с этим непобедимым Губбо. Мои вассалы в первый раз побледнели от страха. Мои латы, которые окропил епископ два года назад, в первый раз пробиты.

   Альфред. Какое черное невежество веет от Кедоваллы! Тебя, я знаю, не уверишь, потому что твоя душа в старой коре. Но, таны, как видно, что недавно приняли христианскую веру и не смыслите ничего в ней! Вы испугались злого духа! Разве злой дух может устоять против бога? Разве есть что на свете больше христианского бога? Вы видели, с каким криком и острым копьем стремились в наши ряды эти морские люди. А отчего? Потому что призывали поминутно языческого бога их Одена, который - пыль и прах пред богом христианским. А вы не надеетесь! Какие вы христиане! За вас Христос и пречистая дева...

   Таны. Король, идем! Ни двух шагов земли датчанам!

   Часть народа и всадников. Король, датчане...

   Альфред. Стой!

   Всадник. ...гонятся!

   Альфред. Все таны ни с места! Далеко датчане?

   Всадник. По пятам нашим...

   Альфред. Во имя святой Марии! не подавайся, как кельданские скалы. (Врывается на сцену дружина датчан. Саксонцы встречают копьями. Начинается сеча.)

   Губбо. Сыны Одена! не полон будет пир наш, если не сокрушим англо-саксов.

   Альфред. Англо-саксы! не забывайте - с нами Христос и Мария.

   Губбо. Ринальд, Ринальд! тихо гремит твой меч. Мало искр вышибает твое копье из неприятельских лат.

   Ринальд. Нет, король Губбо, кровь от вражеских трупов отуманила твой взгляд.

   Альфред. Христиане, крепитесь! Святой Георгий на белом коне за нас!

   Губбо. Оден! рука моя дымится кровью, а Ингвара нет со мною. Ринальд, Ринальд! Зачем избит шлем твой? Не дрожат ли твои перси?

   Ринальд. Еще станет, король мой Губбо! Вот тебе, собака!.. Сыны Одена доставят черепов на пиршественные чаши.

   Альфред. За Марию, за Христа, англосаксы!

   Губбо. Уста мои запеклись, язык сохнет, а Ингвар мой не летит на помощь!

   Ринальд (падая). Оден! Готовь мне место в Валгале!

   - Вот тебе, собака датчанин! (протыкает ему голову копьем.)

   Альфред. Англо-саксы! победа за нами!

   Губбо. Отдыха не будет тебе, Альфред, до коих пор меч играет в руках моих.

   Альфред. Остановитесь, датчане! Сдавайся, Губбо, и положи твое оружие.

   Губбо. Никогда! Ты думаешь, что сыны Одена когда-нибудь соглашались быть чьими бы то ни было рабами?

   Альфред. Мне не нужно, Губбо, твоей свободы, я не отнимаю ее. На два слова. (Губбо тотчас останавливается. Обе стороны опускают копья.)

   Альфред. Я готов заключить с тобою мир и пощадить остаток твоих товарищей с тем, чтобы ты теперь же немедля отправлялся за море, принес клятву, по обычаю своей религии, никогда не являться у берегов Англии. Оружие всё при вас остается. Всё, что ни имеете на себе, не будет тронуто.

   Губбо. Король Альфред, я соглашаюсь.

   Альфред. Итак, храбрый, произнеси клятву.

   Губбо. Клянусь моим Оденом, моею сбруею, моим вызубренным мечом, что никогда я и вся храбрая моя дружина не будем нападать на твои владения, а когда не выполню моей клятвы, да будем желты, как медь на латах наших! Да обратятся наши копья на нас же самих!

   Альфред. Слышите вы все клятву? Губбо, ты свободен. Ступай! Твои ладьи ждут у берегов.

   Губбо. Пойдем, товарищи. Нам не стыдно глядеть друг на друга. Мы бились храбро. Не сегодня - завтра, не здесь - в другом месте, нанесут наши ладьи гибель неприятелям, носящим золотое убранство...

  

  

  

   Облечь ее в месячную ночь и ее серебряное сияние и в роскошное дыхание юга.

   Облить ее сверкающим потопом солнечных ярких лучей, и да исполнится она вся нестерпимого блеска!

   Осветить ее всю минувшим и вызванным из строя удалившихся веков, полным старины временем, обвить разгулом, козачком и всем раздольем воли.

   И в потоп речей неугасаемой страсти, и в решительный, отрывистый лаконизм силы и свободы, и в ужасный, дышащий диким мщением порыв, и в грубые, суровые добродетели, и в железные несмягченные пороки, и в самоотвержение неслыханное, дикое и нечеловечески-великодушное.

   И в беспечность забубённых веков.

  

  

   Отвечает сравнением, иносказательно: "Правда, случается, что вол падал, издыхал, но под рукою человека, которому бог дал ум на то, чтобы сделать нож; но никогда еще не случалось, чтобы бык погибал от свиньи".

   Делает распоряжения о продаже рыбы, о запасе на зиму, именно на такое-то время, потому что тогда хлопцы пьянствуют. О покупке соли, о баштанах, хлебах, о порохе, ружьях, кунтушах для солдат.- "Войны, кажется, ожидать не нужно, потому что мужицкая и козацкая сноровка бунтовать - так, чтобы не побунтовать, не может проклятый народ; так вот у него рука чешется; дармоедничает да повесничает по шинкам да по улицам".

  

  

   Монахам такого-то монастыря купить вытканные и шитые утиральники.

  

  

   Не поединки, а разделываются драками; набравши с собою сколько можно больше слуг и выехавши на поле, нападает на своих противников.

  

  

   Разговор между мужиками. "Вздорожало всё, дорого. За землю, ей-богу, не длиннее вот этого пальца - двадцать четвериков, четыре пары цыплят, к Духову дню да к Пасхе - пару гусей, да десять с каждой свиньи, с меду, да и после каждых трех лет третьего вола".

  

  

   Рассказывают про клады и сокровище запорожцев. "Уйду на Запорожье, здесь всякий чорт тебя колотит".

  

  

   Демьян превращается в кашевара, Самко - в перекупщика.

  

  

   Выдумать, как запала мысль в голову молодому дворянину. Чисто козацкое изобретение, как подговорить. Лукаш говорит, что он ничего не значит, что нужно склонить полковников. Народ обступает их домы и вынуждают... И сказать, каким же образом...

  

  

   Народ кипит и толчется на площади, около дома обоих полковников, требуя их принять участие в деле, начальство над ними. Полковник выходит на крыльцо, увещевает, уговаривает, представляет невозможность.

  

  

   Входят, возвещают и советуют бежать.

   "Бегите и спасайтесь, жены и бабы! Ляхи за нами, и грабят и жгут". В этом положении находят. Укладывается старушка, плачет, расставаясь с прежним жилищем, где столько пробыла и откуда никуда не выходила.

  

  

   Вдохновенная, небесноух_а_ющая, чудесная ночь. Любишь ли ты меня? Попрежнему ли ты глядишь на своего любимца, не изменившегося ни годами, ни тратами, и горишь и блещешь ему в очи, и целуешь его в уста и лоб? Ты так же ли попрежнему ли смеешься, месячный свет? О боже, боже, боже! Такие ли звуки, такие снуются и дрожат в тебе? Клянусь, я слышал эти звуки, я слышал их один в то время, когда я перед окном: на груди рубашка раздернута и грудь и шея моя навстречу освежительному ночному ветру. Какой божественный, и какой чудесный и обновительный, утомительный, дышащий негой и благовонием, рай и небеса - ветер ночной. Дышащий радостным холодом ветер урывками обнимал меня и обхватывал своими объятиями и убегал и вновь возвращался обнимать меня, а черные, угрюмые массы лесу, нагнувшись, издали глядели, и над ними стоял торжественный несмущенный воздух. И вдруг соловей... О небеса, как загорелось всё, как вспыхнуло! У, какой гром... А месяц, месяц... Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, свежего - того, который был. О, невозвратимо всё, что ни есть в свете.

  

  

   Сказавши монолог, долго кричит. Выходит мать. "Дочь, у тебя болит голова" и прочее.

   - Нет, не голова. Болею я вся, болят мои руки, болят мои ноги, болит грудь моя, болит моя душа, болит мое сердце. Огонь во мне. Воды, мать моя, матушка, мамуся. Дай такой воды, чтобы загасила жгущее меня пламя. О, проклята моя злодейка, и проклят род твой, и прокляты те... что кричали. Мать моя, матушка, зачем ты меня породила такую несчастную? Ты, видно, не ходила в церковь; ты, видно, не молилась богу; ты, видно, в нечистой воде искупалась, в ядовитом зелье, на котором проползла гадина.

  

  

   Внутри рвет меня, всё немило мне: ни земля, ни небо, ни всё, что вокруг меня.

  

  

   Отречение от мира совершенное. А между тем рисуется прежнее счастие и богатство, которое могло... Прощание слезное с молодыми летами, с молодыми радостями, со всем и строгое покорение судьбе. Обеты и как будет молиться, как припадать к иконе: "И всё буду плакать и ничего, никакой пищи бедному сердцу, не порадую его никаким воспоминанием".

   И вдруг. Здесь встреча с соперницей в уничиженном состоянии, и всё вспыхивает вновь во всем огне и силе. Потоки упреков и злобная радость. Потом опомнивается и вспоминает об обетах, бросается на колени и просит прощения.

  

  

  

  

   Первые наброски относятся, повидимому, к 1836 г.

   Окончательный текст приготовлен Гоголем в 1842 г.

   Напечатано впервые в издании: "Сочинения Николая Гоголя", т. IV, СПб., 1842 (отдел "Драматические отрывки и отдельные сцены").

   Поставлена комедия в Москве 5 февраля 1843 г., в Петербурге - 26 апреля 1843 г.

   Гоголь писал, что "Игроков" следует именовать "не комедией, а просто комической сценой".

   Белинский высоко ценил "Игроков" "по творческой концепции, художественной отделке характеров, по выдержанности в целом и в подробностях".

   Стр. 292. Красная бумажка - десятирублевая ассигнация.

   Стр. 314. Астрея - в античной мифологии богиня справедливости. Век Астреи - золотой век, когда Астрея обитала на земле.

   Стр. 327. "...из него просто выйдет Бурцов, йора, забияка" -- цитата из стихотворения Д. Давыдова "Бурцову": "Бурцов, ера, забияка..."

  

  

   Сцены извлечены Гоголем из задуманной им в 1832г. комедии "Владимир третьей степени".

   Напечатаны в журнале Пушкина "Современник" в 1836 г. (т. I), с подзаголовком: "Петербургские сцены".

   В. Г. Белинский отмечал,