Гоголь Николай Васильевич - Драматические отрывки и отдельные сцены

треблю все старанья, и мой сын будет тоже в гвардии. Уж хоть чрез это и потеряет, а уж непременно будет. Чтобы я позволила всякой мерзавке дуться передо мною и подымать и без того курносый нос свой! Нет уж, вот этого-то никогда не будет! Уж как вы себе хотите, Наталья Андреевна!

   Миша. Да разве этим ей досадите?

   Марья Александровна. О! уж этого-то не позволю!

   Миша. Если вы это требуете, маменька, я перейду в военную; только, право, мне самому будет смешно, когда увижу себя в мундире.

   Марья Александровна. Уж, по крайней мере, гораздо благороднее этого фрачишки. Теперь второе: я хочу женить тебя.

   Миша. За одним разом и переменить службу и женить?

   Марья Александровна. Что же? Как будто нельзя и переменить службу и женить?

   Миша. Да ведь я и намеренья еще не "мел. Я еще не хочу жениться.

   Марья Александровна. Захочешь, если только узнаешь на ком. Этой женитьбой доставишь ты себе счастье и в службе и в семейственной жизни. Словом, я хочу женить тебя на княжне Шлепохвостовой.

   Миша. Да ведь она, матушка, дура первоклассная.

   Марья Александровна. Вовсе не первоклассная, а такая же, как и все другие. Прекрасная девушка, вот только что памяти нет; иной раз забывается, скажет невпопад; но это от рассеянности, а уж зато вовсе не сплетница и никогда ничего дурного не выдумает.

   Миша. Помилуйте, куды ей сплетничать! Она насилу слово может связать, да и то такое, что только руки расставишь, как услышишь. Вы знаете сами, матушка, что женитьба дело сердечное, нужно, чтобы душа...

   Марья Александровна. Ну, так! я вот как будто предчувствовала. Послушай, перестань либеральничать. Тебе это не пристало, не пристало, я тебе двадцать раз уже говорила. Другому еще это идет как-то, а тебе совсем не идет.

   Миша. Ах, маменька, но когда и в чем я был не послушен вам? Мне уже скоро тридцать лет, а между тем я, как дитя, покорен вам во всем. Вы мне велите ехать туды, куды бы мне смерть не хотелось ехать - и я еду, не показывая даже и вида, что мне это тяжело. Вы мне приказываете потереться в передней такого-то - и я трусь в передней такого-то, хоть мне это вовсе не по сердцу. Вы мне велите танцевать на балах - и я танцую, хоть все надо мною смеются и над моей фигурой. Вы, наконец, велите мне переменить службу - и я переменяю службу, в тридцать лет иду в юнкера; в тридцать лет я перерождаюсь в ребенка, в угодность вам, и при всем том вы мне всякий день колете глаза либеральничеством. Не пройдет минуты, чтобы вы меня не назвали либералом. Послушайте, матушка, это больно, клянусь вам, это больно. Я достоин за мою искреннюю любовь и привязанность к вам лучшей участи...

   Марья Александровна. Пожалуйста, не говори этого! Будто я не знаю, что ты либерал, и знаю даже, кто тебе всё это внушает: всё этот скверный Собачкин.

   Миша. Нет, матушка, это уж слишком, чтобы Собачкина я даже стал слушаться. Собачкин мерзавец, картежник и всё, что вы хотите. Но тут он невинен. Я никогда не позволю ему надо мною иметь и тени влияния.

   Марья Александровна. Ах, боже мой, какой ужасный человек! я испугалась, когда его узнала. Без правил, без добродетели - какой гнусный, какой гнусный человек! Если б ты знал, что такое он разнес про меня!.. Я три месяца не могла никуда носа показать: что у меня подают сальные огарки; что у меня по целым неделям не вытираются в комнатах ковры щеткою; что я выехала на гулянье в упряжи из Простых веревок на извозчичьих хомутах... Я вся краснела, я более недели была больна; я не знаю, как я могла перенести всё это. Подлинно, одна вера в провидение подкрепила меня.

   Миша. И этакий человек, вы думаете, может иметь надо мною власть? и думаете, я позволю?..

   Марья Александровна. Я сказала, чтоб он не смел мне на глаза показываться, и ты одним только можешь оправдать себя, когда без всякого упорства сделаешь княжне declaration сегодня же.

   Миша. Но, матушка, а если нельзя это сделать?

   Марья Александровна. Как нельзя? это почему?

   Миша (в сторону). Ну, решительная минута!.. (Вслух.) Позвольте мне хотя здесь иметь свой голос, хотя в деле, от которого зависит счастие моей будущей жизни. Вы не спросили еще меня... ну, если я влюблен в другую?

   Марья Александровна. Это, признаюсь, для меня новость. Об этом я еще ничего не слышала. Да кто ж такая эта другая?

   Миша. Ах, маменька, клянусь, никогда еще не было подобной - ангел, ангел и лицом и душою.

   Марья Александровна. Да чьих она, кто отец ее?

   Миша. Отец - Александр Александрович Одосимов.

   Марья Александровна. Одосимов? фамилия не слышная! Я ничего не знаю про Одосимова... да что он, богатый человек?

   Миша. Редкий человек, удивительный человек.

   Марья Александровна. И богатый?

   Миша. Как вам сказать? Нужно, чтобы вы его видели. Таких достоинств души не сыщешь в свете.

   Марья Александровна. Да что он, как, в чем состоит его чин, имущество?

   Миша. Я понимаю, маменька, чего вы хотите. Позвольте мне на счет этот сказать откровенно мои мысли. Ведь теперь, как бы то ни было, может быть, во всей России нет жениха, который бы не искал богатой невесты. Всякий хочет поправиться на счет женина приданого. Ну, пусть еще в некотором отношении это извинительно: я понимаю, что бедный человек, которому не повезло по службе или в чем другом, которому, может быть, излишняя честность помешала составить состояние, словом, что бы то ни было, но я понимаю, что он вправе искать богатой невесты, и, может быть, несправедливы бы были родители, если б не отдали должного его достоинствам и не выдали бы за него дочери. Но вы посудите, справедлив ли человек богатый, который будет искать тоже богатых невест,- что ж будет тогда на свете? Ведь это всё равно, что сверх шубы да надеть шинель, когда и без того жарко, когда эта шинель, может быть, прикрыла бы чьи-нибудь "плечи. Нет, маменька, это несправедливо. Отец пожертвовал всем имуществом на воспитанье дочери.

   Марья Александровна. Довольно, довольно! Больше я не в силах слушать. Всё знаю, всё: влюбился в потаскушку, дочь какого-нибудь фурьера, которая занимается, может, публичным ремеслом.

   Миша. Матушка...

   Марья Александровна. Отец пьяница мать стряпуха, родня - кварташки или служащее по питейной части... и я должна всё это слышать, всё это терпеть, терпеть от родного сына, для которого я не щадила жизни!.. Нет, я не переживу этого!

   Миша. Но матушка, позвольте...

   Марья Александровна. Боже мой, какая теперь нравственность у молодых людей! Нет, я не переживу этого, клянусь, не переживу этого... Ах! что это? у меня закружилась голова! (Вскрикивает.) Ах, в боку колика!.. Машка, Машка, склянку!.. Я не знаю, проживу ли я до вечера. Жестокий сын!

   Миша (бросаясь). Матушка, успокойтесь. Вы сами создаете для себя...

   Марья Александровна. И всё это наделал этот скверный Собачкин. Я не знаю, как не выгонят до сих пор эту чуму.

   Лакей (в дверях). Собачкин приехал.

   Марья Алсксандроьна. Как! Собачкин? Отказать, отказать, чтоб его и духу здесь не было.

  

  

  

  

   Собачкин. Марья Александровна! извините великодушно, что так давно не был. Ей-богу, никак не мог! Поверить не можете, сколько дел; знал, что будете гневаться, право знал... (Увидя Мишу.) Здравствуй, брат! Как ты?

   Марья Александровна (в сторону). У меня, просто, слов не достает! Каков? Еще извиняется, что давно не был!

   Собачкин. Как я рад, что вы, судя по лицу, так свежи и здоровы. А братца вашего как здоровье? Я полагал, признаюсь, и его также застать у вас.

   Марья Александровна. Для этого вы бы могли отправиться к нему, а не ко мне.

   Собачкин (усмехаясь). Я приехал рассказать вам один преинтересный анекдот.

   Марья Александровна. Я не охотница до анекдотов.

   Собачкин. Об Наталье Андреевне Губомазовой.

   Марья Александровна. Как, об Губомазовой!.. (Стараясь скрыть любопытство.) Так это, верно, недавно случилось?

   Собачкин. На днях.

   Марья Александровна. Что ж такое?

   Собачкин. Знаете ли, что она сама сечет своих девок?

   Марья Александровна. Нет! что вы говорите? Ах, какой страм! можно ли это?

   Собачкин. Вот вам крест! Позвольте же рассказать. Только один раз велит она виноватой девушке лечь, как следует, на кровать, а сама пошла в другую комнату, не помню, за чем-то, кажется, за розгами. В это время девушка за чем-то выходит из комнаты, а на место ее приходит Натальи Андреевны муж, ложится и засыпает. Является Наталья Андреевна, как следует, с розгами, велит одной девушке сесть ему на ноги, накрыла простыней и высекла мужа.

   Марья Александровна (всплеснув руками). Ах, боже мой, какой страм! Как это до сих пор я ничего об этом не знала? Я вам скажу, что я почти всегда была уверена, что она в состоянии это сделать.

   Собачкин. Натурально. Я это говорил всему свету. Толкуют: "Примерная жена, сидит дома, занимается воспитанием детей, сама учит по-аглицки!" Какое роспитанье! Сечет всякий день мужа, как кошку!.. Как мне жаль, право, что я не могу пробыть у вас подолее. (Раскланивается.)

   Марья Александровна. Куда же это вы, Андрей Кондратьевич? Не совестно ли вам, столько времени у меня не бывши... Я (всегда привыкла вас видеть как друга дома: останьтесь! Мне хотелось еще с вами переговорить кое о чем. Послушай, Миша, у меня в комнате дожидается каретник; пожалуйста, переговори с ним. Спроси, возьмется ля он переделать карету к первому числу. Цвет чтобы был голубой с светлой уборкой, на манер кареты Губомазовой. (Миша уходит.)

   Марья Александровна. Я нарочно услала сына, чтобы переговорить с вами наедине. Скажите, вы, верно, знаете: есть какой-то Александр Александрович Одосимов?

   Собачкин. Одосимов?.. Одосимов... Одосимов... Знаю, есть где-то Одосимов; а впрочем, я могу справиться.

   Марья Александровна. Пожалуйста.

   Собачкин. Помню, помню, есть Одосимов столоначальник или начальник отделения... точно есть.

   Марья Александровна. Вообразите, вышла одна смешная история... Вы мне можете сделать большое одолжение.

   Собачкин. Вам стоит только приказать. Для вас я готов на всё: вы сами это знаете.

   Марья Александровна. Вот в чем дело: мой сын влюбился или, лучше, не влюбился, а просто зашло в голову сумасбродство... Ну, молодой человек... Словом, он бредит дочерью этого Одосимова.

   Собачкин. Бредит? А однако ж, он мне ничего об этом не сказал. Да впрочем, конечно, бредит, если вы говорите.

   Марья Александровна. Я хочу от вас, Андрей Кондратьевич, большой услуги: вы, я знаю, нравитесь женщинам.

   Собачкин. Хе, хе, хе! Да вы почему это думаете? А ведь точно, вообразите: на масленой шесть купчих... может быть, вы думаете, что я с своей стороны как-нибудь волочился или что-нибудь другое... Клянусь, даже не посмотрел! Да вот еще лучше: вы знаете того, как бишь его, Ермолай, Ермолай... Ах, боже, Ермолай, вот что жил на Литейной недалеко от Кирочной?

   Марья Александровна. Не знаю там никого.

   Собачкин. Ах, боже мой, Ермолай Иванович, кажется, вот хоть убей, позабыл фамилию. Еще жена его, лет пять тому назад, попала в историю. Ну, да вы знаете ее, Сильфида Петровна.

   Марья Александровна. Совсем нет; не знаю я никакого ни Ермолая Ивановича, ми Сильфиды Петровны.

   Собачкин. Боже мой! он еще жил недалеко от Куропаткина.

   Марья Александровна. Да и Куропаткина я не знаю.

   Собачкин. Да вы после припомните. Дочь, богачка страшная, до двухсот тысяч приданого и не то, чтобы с надуваньем, а еще до венца ломбардный билет в руки.

   Марья Александровна. Что ж вы не женились?

   Собачкин. Не женился. Отец три дня на коленях стоял, упрашивал; и дочь не перенесла, теперь в монастыре сидит.

   Марья Александровна. Почему ж вы не женились?

   Собачкин. Да так как-то. Думаю себе: отец откупщик, родня - что ни попало. Поверите, самому, право было потом жалко. Чорт побери, право, как устроен свет: всё условия да приличия. Скольких людей уже погубили!

   Марья Александровна. Ну, да что же вам смотреть на свет? (В сторону.) Прошу покорно! Теперь всякая чуть вылезшая козявка уже думает, что он аристократ. Вот всего какой-нибудь титулярный, а послушай-ка, как говорит!

   Собачкин. Ну, да нельзя, Марья Александровна, право, нельзя, всё как-то... Ну, понимаете... Станут говорить: "Ну вот, женился чорт знает на ком..." Да со мной, впрочем, всегда такие истории. Иной раз, право, совсем не виноват, с своей стороны решительно ничего... ну, что ты прикажешь делать? (Говорит тихо.) Ведь вот по вскрытии Невы всегда находят две-три утонувшие женщины,- я уж только молчу, потому что в такую еще впутаешься историю... Да, любят, а ведь за что бы, кажется? лицом нельзя сказать, чтобы очень...

   Марья Александровна. Полно, будто вы сами не знаете, что вы хорош.

   Собачкин (усмехается). А ведь вообразите, что, еще как был мальчишкой, ни одна, бывало, не пройдет без того, чтобы не ударить пальцем под подбородок и не сказать: "Плутишка, как хорош!"

   Марья Александровна (в сторону). Прошу покорно! Ведь вот насчет красоты тоже - ведь моська совершенная, а воображает, что хорош. (Вслух.) Ну, так послушайте же, Андрей Кондратьевич, с вашей наружностью можно это сделать. Мой сын влюблен до дурачества и воображает, что она совершенная доброта и невинность. Нельзя ли как-нибудь, знаете, представить ее не в том виде, как-нибудь эдак, что называется, немножко замарать. Если вы, положим, не произведете на нее действия и она не сойдет с ума от вас...

   Собачкин. Марья Александровна, сойдет! не спорьте, сойдет! Я голову дам отрубить, если не сойдет. Я вам скажу, Марья Александровна, со мной не такие бывали истории... Вот еще на днях...

   Марья Александровна. Ну, как бы то ни было, сойдет или не сойдет, только нужно, чтобы по городу разнеслись слухи, что вы с нею в связи... и чтобы это дошло до моего сына.

   Собачкин. До вашего сына?

   Марья Александровна. Да, до моего сына.

   Собачкин. Да.

   Марья Александровна. Что - да?

   Собачкин. Ничего, я так сказал да.

   Марья Александровна. Разве вы находите, что это для вас трудно?

   Собачкин. О, нет, ничего. Но все эти влюбленные... вы не поверите, какие у них несообразности, неуместные ребячества разные: то пистолеты, то... чорт знает что такое... Конечно, я не то, чтобы этим как-нибудь... но знаете, неприлично в хорошем обществе.

   Марья Александровна. О! насчет этого будьте покойны. Положитесь на меня, я не допущу его до того.

   Собачкин. Впрочем, я так только заметил. Поверьте, Марья Александровна, я для вас, если бы пришлось точно порисковать где жизнью, то с удовольствием, ей-богу, с удовольствием... Я так вас люблю, что, признаться сказать, даже совестно, вы подумать можете бог знает что, а это именно одно только глубочайшее уважение. Ах, вот хорошо, что вспомнил! Я попрошу у вас, Марья Александровна, занять мне и а самое короткое время тысячонки две. Чорт его знает, какая дурацкая память! Одеваясь, всё думал, как бы не позабыть книжку, нарочно положил на стол перед глазами. Что прикажете, всё взял, табакерку взял, платок даже лишний взял, а книжка осталась на столе.

   Марья Александровна (в сторону). Что с ним делать? Дашь - замотает, а не дашь - распустит по городу такую чепуху, что мне никуды нельзя будет носа показать. И мне нравится, что еще говорит: позабыл книжку! Книжка-то у тебя есть, я знаю, да пуста. А нечего делать, нужно дать. (Вслух.) Извольте, Андрей Кондратьевич; обождите только здесь, я вам их сейчас принесу.

   Собачкин. Очень хорошо, я посижу здесь.

   Марья Александровна (уходя, в сторону). Без денег ничего, мерзавец, не может сделать.

   Собачкин (один). Да, эти две тысячи теперь мне и очень пригодятся. Долгов-то я отдавать не буду: и сапожник подождет, и портной подождет, и Анна Ивановна тоже подождет; конечно, раскричится, ну да что ж делать? нельзя же деньги сорить на всё, с нее довольно и любви моей, а платье, она врет, у нее есть. А я сделаю вот как: скоро будет гулянье, колясчонка моя хоть и новая, ну да ее всякий уж видел и знает, а есть, говорят, у Иохима, только еще что вышла, последней моды, еще он даже никому не показывает. Если прибавлю эти две тысячи к моей коляске, так я могу ее и весьма выменять. Так я, знаете, какого задам тогда эфекту! Может быть, на всем гуляньи всего и будет только одна или две такие коляски. Так обо мне везде заговорят. А между тем нужно подумать об порученья Марьи Александровны. Мне кажется, благоразумнее всего начать с любовных писем. Написать письмо от имени этой девушки, да и выронить как-нибудь нечаянно при нем или позабыть на столе в его комнате. Конечно, может выйти как-нибудь плохо. Да, впрочем, что ж? надает ведь только тузанов. Тузаны, конечно, больно, да всё же ведь не до такой степени, чтобы... Да ведь я могу и удрать, и если что, в спальню Марьи Александровны и прямо под кровать, и пусть-ка он оттуда меня вытащит! Но, главное, как написать письмо? Смерть не люблю писать, то есть, просто, хоть зарежь. Чорт его знает, так, кажется, на словах всё бы славно изъяснил, а примешься за перо - просто, как будто бы кто-нибудь оплеуху дал; конфузил, конфузия, не подымается рука, да и полно. Разве вот что? у меня есть кое-какие письма, еще недавно ко мне писанные; выбрать, которое получше, подскоблить фамилию, а на место ее написать другую. Что ж, чем же это не хорошо? право! Пошарить в кармане, может быть, тут же посчастливится найти именно такое, как нужно (Вынимает из кармана пучок писем.) Ну, хоть бы это, например. (Читает.) "Я очинь слава богу здарова, но за немогаю от боле. Али вы душенька совсем позабыли. Иван Данилович видел вас душиньку в тиатере и то пришли бы успокоили веселостями разговора". Чорт возьми! кажется, правописанья нет. Нет, этим, я думаю, не надуешь. (Продолжает.) "Я для вас душинька вышила подвязку". Ну, и разносилась с нежностями! Что-то буколического много, Шатобрианом пахнет. А вот, может быть, не будет ли здесь чего-нибудь? (Развертывает другое и прищуривает глаз, стараясь разобрать.) "Лю-без-ный друг!" Нет, это, однако ж, не любезный друг; что же однако ж? "Нежнейший, дражайший?" Нет, и не дражайший, нет, нет. (Читает.) "Me, ме, е... рзавец". Хм! (Сжимает губы.) "Если ты, коварный обольститель моей невинности, не отдашь задолженные мною на мелочную лавочку деньги, которые я по неопытности сердечной для тебя, скверная рожа (последнее слово читает почти сквозь зубы)... то я тебя в полицию". Чорт знает что! Вот уж просто чорт знает что! Вот уж именно ничего нет в этом письме. Конечно, обо всем можно сказать, но можно сказать благопристойно, выраженьями такими, которые бы не оскорбляли человека. Нет, нет, все эти письма, я вижу, как-то не то... совсем не годятся. Нужно поискать чего-нибудь сильного, где виден кипяток, кипяток, что называют. А вот, вот, посмотрим это. (Читает.) "Жестокий тиран души моей!" А, это что-то хорошее, однако ж. "Тронься сердечной моей участью!" И преблагородно! ей-богу, преблагородно! Ведь вот видно воспитанье! Уж по началу видно, кто как себя поведет. Вот как нужно писать! Чувствительно, а между тем и человек не оскорблен. Вот это письмо я ему и подсуну. Далее уж и читать не нужно; только не знаю, как бы выскоблить так, чтобы не был заметно. (Смотрит на подпись.) Э, э! вот хорошо, даже имени не выставлено! Прекрасно! Это и подписать. Каково обделалось дельце само собою! А ведь говорят, наружность вздор: ну не будь смазлив, не влюбились бы в тебя, а не влюбившись, не написали бы писем, а не имея писем, не знал бы как взяться за это дело. (Подходя к зеркалу.) Еще сегодня как-то опустился, а то ведь иной раз точно даже что-то значительное в лице... Жаль только, что зубы скверные, а то бы совсем был похож на Багратиона. Вот не знаю, как запустить бакенбарды: так ли, чтобы решительно вокруг было бахромкой, как говорят - сукном обшит, или выбрить всё гольем, а под губой завести что-нибудь, а?

  

  

   Марья Петровна. М и А, а с другой стороны фамилии: Повалищев и княжна Шле-похвостова. Чтобы всё это было как можно no-великолепнее. Я также прошу вас, чтоб это всё было готово не позже, как через две недели.

   Каплунов. Очень хорошо (бежит отпереть дверь).

   Марья Петровна (к лакею). Знаешь ли ты квартиру того чиновника?

   Лакей. Знаю.

   Марья Петровна. Вели кучеру ехать прямо туда! Ух, я до сих пор не могу успокоиться! (Уходит.)

  

  

   Каплунов. Еще и вина! а водки не хочешь? Один дьявол -вино и водка, ведь всё так же пьяно. Пойдем!

   Шрейдер. Нет, я в немецка театр пойду.

   Каплунов. Охота в театр! (В сторону.) Вот уж немецкая цигарка! И врет расподлец - и не думает быть в театре! Скряжничает, проклятая немчура: боится проиграть алтына, и еще в театр! На свой счет не выпьет пива, немецкая сосиска! Когда-нибудь, ей-богу, поколочу его на все боки. (Вслух.) Это что за зеркало? (Схватывает со стола зеркало.)

   Лаврентий. Перестаньте. Чего вы пришли? ведь барина нет. Что вам здесь делать? (Слышен стук в боковые двери.) А вот и барин теперь увидит. (Шрейдер и Каплунов убегают. Остается Петрушевич, погруженный в задумчивость. Лаврентий и Аннушка.)

   Лаврентий. А! Анна Гавриловна! Насчет моего почтения с большим удовольствием вас вижу.

   Аннушка. Не беспокойтесь, Лаврентий Павлович! Я нарочно зашла к вам на минуту. Я встретила карету вашего барина и узнала, что его нет дома.

   Лаврентий. И очень хорошо сделали: я и жена будем очень рады. Пожалуйте, садитесь.

   Аннушка (севши). Скажите, ведь вы знаете что-нибудь о бале, который на днях затевается?

   Лаврентий. Как же. Оно, примерно, вот изволите видеть, складчина. Один человек, другой, примерно так же сказать, третий. Конечно, это, впрочем, составит большую сумму. Я пожертвовал вместе с женою пять рублей. Ну, натурально бал, или что обыкновенно говорится - вечеринка. Конечно, будет угощение, примерно сказать - прохладительное. Для молодых людей танцы и тому прочие подобные удовольствия.

   Аннушка. Непременно, непременно буду. Я только зашла за тем, чтобы узнать, будете ли вы вместе с Агафией Ивановной?

   Лаврентий. Уж Агафия Ивановна только и говорит всё, что о вас.

   Закатищев (вбегает). Что, Иван Петрович дома?

   Лаврентий. Никак нет.

   Закатищев (про себя). Жаль! Если бы не заговорился так долго с этим степняком, я бы его застал. Однако ж я даром ему не скажу об этом сюрпризце, который готовит ему родной братец. Нет, Иван Петрович! Извините - представьте меня непременно к награде! Я уж чересчур усердно вам служу, доставляю запрещенный товар. Нет, тысячонки четыре вы должны мне пожаловать! Эх, куплю славных рысаков! Только и речей будет по городу, что про лошаденку Закатищева. Хотелось бы и колясчонку, только уж зеленую. Желтого цвета никак не хочу! Куда же уехал Иван Петрович?

   Лаврентий. Они уехали к Марье Петровне.

   Закатищев (увидев Аннушку, кланяется). Здравствуйте, сударыня! Ох, какие воровские глазки!

   Аннушка. Есть на кого заглядеться!

   Закатищев (уходя). Лжешь, плутовка! Влюблена в меня! Признайся - по уши влюблена? А, закраснелась! (Уходит.)

   Аннушка. Право, чем кто больше урод, тем более воображает, что в него все влюбляются. Если и у нас на бале будет такая сволочь, то я...

   Лаврентий. Нет, Анна Гавриловна, у нас будет общество хорошее. Не могу сказать наверно, но слышал, что будет камердинер графа Толстогуба, буфетчик и кучера князя Брюховецкого, горничная какой-то княгини... Я думаю, тоже чиновники некоторые будут.

   Аннушка. Одно только мне очень не нравится, что будут кучера. От них всегда запах простого табаку или водки. Притом же все они такие необразованные, невежи...

   Лаврентий. Позвольте вам доложить, Анна Гавриловна, что кучера кучерам рознь. Оно, конечно, так как кучера, по обыкновению больше своему, находятся неотлучно при лошадях, иногда подчищают, с позволения сказать, кал. Конечно, человек простой - выпьет стакан водки или, по недостаточности больше, выкурит обыкновенного бакуну, какой большею частью простой народ употребляет. Да. Так оно натурально, что от него иногда, примерно сказать, воняет навозом или водкой. Конечно, всё это так. Да. Однако ж, согласитесь сами, Анна Гавриловна, что есть и такие кучера, которые хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера. Их должность, или так выразиться, дирекция состоит в том, чтобы отпустить овес или укорить в чем, если провинился форейтор или кучер.

   Аннушка. Как вы хорошо говорите, Лаврентий Павлович. Я всегда вас заслушиваюсь.

   Лаврентий (с довольной улыбкой). Не стоит благодарности, сударыня. Оно, конешно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, т. е. дар слова. Натурально, бывает иногда... что, как обыкновенно говорят, косноязычие. Да. Или иные прочие подобные случаи, что, впрочем, уже происходит от натуры... Да не угодно ли вам пожаловать в мою комнату? (Аннушка идет, Лаврентий а нею, но, увидя Петрушевича в задумчивости, останавливается.) Ах, Григорий Савич! Я вас чуть было не запер. Извините! У нас уже давно обедать пора.

   Петрушевич (выходя из задумчивости). Боже мой! Боже мой! Итак, вот что! Служил, служил и что ж выслужил? Хм. (С горькою улыбкою.) Тут что-то говорили об бале. Какой для меня бал! Сегодня еще сговорились было мы идти к Андрею Ивановичу на бостончик. Нет. Не пойду. Что мне теперь бостон! Я сам не знаю, что я буду, куда я пойду. Что скажет моя Марья Григорьевна? (Выходит медленно и машинально.)

  

  

  

  

  

   Баскаков. А, забрало, наконец. Какое это непостижимое явление! Подлец последней степени, мошенник, заклейменный печатью позора, для которого одна награда - виселица, и этот человек, попробуй кто-нибудь коснуться его чести, назвать его подлецом: "Как вы смеете, милостивый государь, поносить честь мою? Я требую удовлетворения за вашу обиду. Вы нанесли мне такую обиду, за которую... омыть кровью". Бездельник! И он стоит за честь свою, за честь, которая составлена из бесчестия.

   Валуев. Я не в силах более перенесть этого! На этом месте, здесь же мы деремся.

   Баскаков. Что? А! (Становится спиною к дверям.) Дуэль. Поединок. Неправда. Нет, братец. Этаких подлецов не вызывают на поединок. Для тебя нет этого удовлетворения. Этого для моей чести уже было бы слишком, чтобы я дрался с каторжником, которого ведут в Сибирь. Дуэль? Нет, тебя просто убить, как собаку. Бедное животное, благородное животное, прости, что я унизил сейчас тебя, сравнивши с этим гнусным творением.

   Валуев (в бешенстве подбегает к окну). Эй, Никанор! Подай пистолет мне.

   Баскаков. Что, тебе хочется пистолета? вон он. Я бы тебя мог сию минуту убить; но дивись моему великодушию; две минуты я даю тебе еще приготовиться. В это время ты можешь еще произнесть к богу одно такое слово, за которое, может быть, уменьшатся твои муки, когда унесет твою душу ее владелец - дьявол. (Валуев бросается на него, желая вырвать пистолет. Несколько минут они борются.)

   Валуев. Я вырву таки у тебя его.

   Баскаков. Нет, не вырвешь: у честного человека крепче рука, нежели у подлеца. (Борются еще несколько секунд: наконец, Баскакову удается навести пистолет против груди. Раздается выстрел. Валуев падает. Подымается со всех сторон лай собак. Стучат в двери. Голос в замочную скважину: Барин, отворите-с.)

   Баскаков. Зачем?

   Голос. Кто-то из вас выстрелил из ружья.

   Баскаков. Лжешь! Здесь никто не стрелял. Лежит, протянулся; даже не вздохнул, не помолился, ни последней молитвы не молвил на смертном одре своем - смерть, отвечающая его жизни. Однако ж он жил; он имел такие же права жить, как и я, как и всякий другой. Он был гнусен, но был человек. А человек разве имеет право судить человека? Разве кроме меня нет высшего суда? Разве я был назначен его палачом? Убийство! Честный ли человек он был, подлец ли, но я всё-таки убийца... Убийца не имеет права жить на свете. (Застреливается.)

  

  

   Станционный смотритель. Вишь, дуэль была.

   Ямщик (рассматривает тела). Еще этот хрипит, а тот уже давно душу выпустил.

   Станционный смотритель. Что же тут долго думать? Возьми-ка, Гришка, гнедого коня да ступай верхом за капитаном-исправником.

  

  

  

  

  

   Ольгин (входя). Боже, как у меня сердце бьется. Я ее опять увижу. (Входит Петр.) А, здравствуй, старик! Что, я могу видеть барыню?

   Петр. Как об вас прикажете доложить?

   Ольгин. Скажи, что управитель, тот самый, который ей рекомендован. (Петр уходит.) Как всё уединенно. Я едва ' могу узнать прежнюю комнату. Верно, у ней не принимают никого: даже ворота заперты.

   Петр. Барыня просила ее немножко подождать; она скоро выйдет к вам.

   Ольгин. Послушай, старик: что, вы всегда живете так, как теперь? отчего у вас заперты ворота? Разве никто не заезжает к вам?

   Петр. Вот то-то и есть, сударь, что мы живем бог знает как. Уж, по-моему, иди в монастырь, коли хочешь так жить. Гостей, объявить вам вот по чистосердечной совести, никого. Как добрый наш барин жил с нами, не так было! Что за редкостные люди были, если бы вы знали! Ну, что ж будешь делать. Не захотели жить вместе да полно. А отчего? За дрянь, за пустяк, чего-то рассердились один на другого. Барыня как-то нагрубила барину; ну, не вытерпел, человек молодой, и уехал. А по мне, право, из пустяков. Ведь уж известное дело бабы, ну, так чего же тут. Вот, конечно, вам лучше примерно сказать, моя старуха. Был я три года в отлучке. Приезжаю, навстречу идет она, с радости не знает, что делать, и ребенка ведет за руку. "Здравствуй!" - "Здравствуй. А откуда, жена, ребенка взяла?" - "Бог дал",-говорит. "Ах ты, рожа, бог дал. Я тебе дам". Ну, отломал таки сильно бока. Что ж? После простил всё, стал попрежнему жить. Что ж, ведь после оказалось, что я сам-то ведь был причиною рождения ребенка: похож на меня, как две капли воды; такой же совсем, как я, голубчик ты мой. (Плачет.) Вот уж два года тебя не знаю, и вести нет. Что-то ты, мой сердечный, жив ли ты?

   Ольгин. Чем же, однако же, занимается барыня?

   Петр. Как, чем занимается? Известно, дело женское. Я вам скажу, сударь, что дела хозяйственные идут у нас бог знает как. Вот вы сами увидите. Вы спросите, отчего; а бог знает отчего. Если бы вы увидели, как она изволит управлять, так это курам смешно. Вообразите, что сама переходит по всем избам, и чуть только где нашла больного, и пошла потеха: сама натащит мазей, тряпок, начнет перевязывать. Ну, скажите, пожалуйста, боярское ли это дело! Какое же после этого будет к ней уважение мужиков? Нет, уж коли хочешь управлять, то ты сама уж сиди на одном месте; а если что, пошли приказчика: уж это его дело; он уже обделает, как ему следует. Мужика не балуй. Мужика в ухо,- народ простой, вынесет. А этим-то и держится порядок. При барине не так было. Ах, если бы вы знали, сударь, что это был за редкостный человек. Ну, да и она редкостная барыня. Если хотите, я вам покажу комнату барина, хотя барыня никого туда не впускает и запирается сама по нескольким часам, и что она там...

  

  

  

  

   Один из народа. Ай, что ты так теснишь! Пустите хоть душу на покаянье!

   Другой из народа. Да посторонитесь ради бога!

   Голос третий. Эх, как продирается! Чего тебе? Ну, море, вода, больше ничего. Что, не видел никогда? Думаешь, так прямо и увидишь короля?

   Туркил. Ну, теперь, как бог даст, авось будет лучшее время, когда приедет король. Вот не прогонит ли собак-датчан?

   - Ты откудова, брат?

   Туркил. Из графства Гертиига. Томс Туркил. Сеорл.

   - Не знаю.

   Туркил. Бежал из Колдингама.

   - Знаю. Где монахинь сожгли. Ах, страх там такой! Такого нехристианства и от жидов, что распяли Христа, не было.

   Женщина из толпы. А что же там было?

   - А вот что. Когда узнали монахини, что уже подступает Ингвар с датчанами, которые, тетка, такой народ, что не спустят ни одной женщине, будь хоть немного смазлива... дело женское... ну, понимаешь... Так игуменья - вот святая, так точно святая!-уговорила всех монахинь и сама первая изрезала себе всё лицо. Да, изуродовала совсем себя. И как увидели эти звери - нет хороших лиц, так его не оставили и пережгли огнем всех монахинь.

   Голос. Боже ты мой!

   Голос в толпе. Эх, англо-саксы...

   Другой. Сильный народ проклятый.

   - Конечно, нечистая сила.

   - Что, как в вашем графстве?

   - Что в нашем графстве? Вот я другой месяц обедни не слушал.

   - Как?

   - Все церкви пусты. Епископа со свечой не сыщешь.

   - От датчан дурно, а от наших еще хуже. Всякий тан подличает с датчанином, чтоб больше земли притянуть к себе. А если какой-нибудь сеорл, чтоб убежать этой проклятой чужеземной собачьей власти, и поддастся в покровительство тану, думая, что если платить повинности, то уже лучше своему, чем чужому,- еще хуже: так закабалят его, что и бретон такого рабства не знал.

   - Ну, наконец, мы приободримся немного. Теперь у нас, говорят, будет такой король, как и не бывало - мудрый, как в Писании Давид.

   - Отчего ж он не здесь, а за морем? Другой. А где это за морем?

   - В городе в Риме.

   - Зачем же там он?

   - Там он обучался потому, что умный город, и выучился, говорят, всему-всему, что ни есть на свете.

   Другой голос. Какой город, ты сказал?

   - Рим.

   Другой голос. Не знаю.

   - Рима не знаешь? Ну, умен ты! Другой. Да что это Рим? Там, где святейший живет?

   - Ну, да, конечно. Пресвятая дева! Если бы мне довелось побывать когда-нибудь в Риме! Говорят, город больше всей Англии и дома из чистого золота.

   Другой голос. Мне не так Рим, как бы хотелось увидеть папу. Ведь посуди ты; выше уж нет никого на свете, как папа,- и епископ и сам король ниже папы. Такой святой, что какие ни есть грехи, то может отпустить.

   - Вот слышишь ли кто-то говорит, что видел папу.

   Голос народа (на другой стороне). Ты видел папу?

   Брифрик (из толпы). Видел.

   - Где ж ты его видел?

   Брифрик. В самом Риме.

   Голоса. Ну, как же?- Что он?- Какой? (Народ сталкивается в ту сторону.)

   Голоса. Да пустите! - Ну, чего вы лезете?- Не слышали рассказов глупых?

   Брифрик. Я расскажу по порядку, как я его видел... Когда тетка моя Маркинда умерла, то оставила мне всего только половину hydes земли. Тогда я сказал себе: "Зачем тебе, Брифрик, сын Квикельма, обработывать землю, когда ты можешь оружием добиться чести?" Сказавши это себе, я поехал кораблем к французскому королю. А французский король набирал себе дружину из людей самых сильных, чтобы охраняли его в случае сражения или когда выедет куда, то и они бы выезжали, чтобы, если посмотреть, так хороший вид был. Когда я попросился, меня приняли. Славный народ! Латы лучше не в сто мер наших. Кольчуги такие ж, как и у нас, только не все железные. В одном месте, смотришь,- ряд колец медных, а в другом есть и серебряные. Меч при каждом, стрел нет, только копья. Топор больше, чем в полпуда - о, куды больше! а железо такое острое - то, что у старого Вульфинга на бердыше, ни к чорту не годится!

   Вульфинг (из толпы). Знай себя!

   Брифрик. Вот мы отправились с французским королем в Рим, чтоб папе почтение отдать. Город такой, что никак нельзя рассказать. А домы и храмы божий не так, как у нас, строятся, что крыши востры, как копье, а вот круглые - совсем как бы натянутый лук, и шпицев совсем нет. А столпы везде, и так много и резьбы и золота, великолепие такое!.. - так и ослепило глаза. Да, теперь насчет папы скажу. В один вечер пришел товарищ мой, немец Арнуль. Славный воин! Перстней у него и золотых крестов, добытых на войне, куча, и на гитаре так славно играет... "Хочешь,- говорит,- видеть папу?" - "Ну, хочу".- "Так смотри же, завтра я приду к тебе пораньше. Будет сам папа служить". Пошли мы с Арнулем. Народу на улице - боже ты мой! - больше, чем здесь. Римлянки и римляне в таких нарядах!..- так и ослепило глаза. Мы протолкались на лучшее место, но и то, если бы я немножко был ниже, то ничего бы не увидел за народом. Прежде всех пошли мальчишки лет десяти со свечами, в вышитых золотом платьях, и как вышли они - так и ослепило глаза. А ход повсюду, где вышел, был устлан красным сукном. Красным-красным, вот как кровь... Ей-богу, такое красное сукно, какого я и не видал. Если бы из этого сукна да мне верхнюю мантию, то вот, говорю вам перед всеми, то не только бы свой новый шлем, что с каменьем и позолотою, который вы знаете, но если бы прибавить к этому ту сбрую, которую променял Кенфус рыжий за гнедого коня, да бердыш и рукавицы старого Вульфинга и еще коня в придачу - ей-богу, не жаль бы за эту мантию! Красная-красная, как огонь!..

   Голос в народе. Чорт знает что! Ты рассказывай об папе, а какая нужда до твоих мантий!

   Вульфинг (из толпы). Хвастун! Расхвастался!

   Брифрик. Сейчас. Вот вслед за ребятами пошли те... как их? Они с одной стороны сдают на епископов, только не епископы, а так, как наши таны или бароны в рясах... Не помню, шепелявое какое-то имя. То эти все таны или епископы, как вышли -так и ослепили глаза. А как показался сам папа, то такой блеск пошел - так и ослепил глаза. На епископах-то всё серебряное, а на папе золотое. Где епископы выступают - там серебряный пол, а где папа - там золотой. Где епископы стоят - там серебряный пол, а где папа - там золотой...

   Голос из толпы. Бровинг! Корабль! Ей-богу, корабль! (Все бросаются, Брифрик первый, и теснятся гуще около набережной.)

   Голоса в толпе. Да ну, стой, ради бога!- Задавили.- Да дайте хоть назад выбраться!

   Голос женщины. Аи, аи! Косолапый медведь! Руку выломил! Ой, пропусти! Кто во Христа верует, пропустите!

   Брифрик (оборачиваясь). Чего лезешь на плечи? Разве я тебе лошадь верховая? Где ж король? Где ж корабль? Экая теснота!

   Голос в народе. Да нет корабля никакого!

   - Кто выдумал